Крепы
Александр Бородыня


Мужские игры


Авиационная катастрофа надолго свяжет судьбы пассажиров одного рейса. И на земле их поджидают события куда более жуткие и фантастические, чем те, что творятся в грозовом небе над бывшей Российской Империей.


Александр Бородыня

Крепы


Пролог

Черные птицы


I


Первую птицу я увидела средь бела дня в середине полета. Жуткое зрелище. Зеркальный глаз отражает белое солнце. Распластанные тонкие крылья, как два широких острых ножа, режут голубизну, и вокруг них будто искры.

Наш старенький ТУ совершал обычный рейс. Я разносила по салону воду и конфеты. Заметив за стеклом иллюминатора живую птицу, я не испугалась. Я даже не сразу удивилась — так все было обычно, так спокойно.

Ужас накатил лишь минуту спустя.

В откинутом кресле спал пассажир. Зажал в кулаке пластиковый стаканчик пепси-колы и отрубился, а по его лицу, по его закрытым векам, по губам скользила жутковатая черная тень. На коленях он держал старенький докторский саквояж. Необычная вещь запала в память.

И только тут я осознала: «Шесть тысяч метров, скорость — восемьсот. Как это вообще возможно? Птице не выжить на такой высоте!»

Я всматривалась в иллюминатор. Алюминиевое крыло самолета отражало солнце так сильно, что заболели глаза. Конечно, ничего уже не было — только белесый воздушный вихрь.

Возвращаясь назад по салону, я на всякий случай еще раз глянула в этот иллюминатор. Пассажир со стаканчиком в руке все так же сладко спал. Птица исчезла, и я уверилась в том, что ее и не было. Привиделась. Оптический эффект. Не выспалась накануне. Уж слишком в тот день было чистое небо. Слишком яркое солнце.

Я никому не стала рассказывать о галлюцинации: узнают — дисквалифицируют, летать не дадут. А спустя десять дней я снова встретила того пассажира.

Обратный рейс ночной. В иллюминаторы почти ничего не видно. Но я заметила за круглым стеклом какое-то движение. Будто на черноту ночи накладывались медленные взмахи крыла. Крыло было чернее ночи.


II


Неприятности начались сразу после взлета. Это был какой-то чудовищный рейс. Перемещающийся грозовой фронт, неполадки с левым двигателем. Неестественная сонливость — наверное, от перепада давления. Самолет совершил вынужденную посадку, но никакой передышки не было — и часа на земле не провели. А потом меня вызвали во второй салон. И уже по нервозной настойчивости звонка можно было догадаться: здесь добра не жди.

На первый взгляд, женщина, как и все остальные пассажиры в салоне, просто спала. Но привести ее в чувство мне не удалось. Ни окрик, ни похлопывание по щекам — ничего не помогло. Она была без сознания.

— Помогите Анне! — попросил слабенький детский голосок.

Мальчик сидел по другую сторону прохода, у меня за спиной.

Рука женщины была почти невесомой. Мне никак не удавалось нащупать пульс. Пришлось потревожить капитана.

— Герман Степанович, там женщине плохо! — сказала я, проникая в пилотскую кабину. — Врач нужен.

— Пассажиры спят? — спросил капитан. Он что-то переключил на своем пульте. — Ты вот что, Татьяна, попробуй сперва сама. Тихонечко. Поищи врача.

В пилотской кабине ровный свет, а в салоне полумрак, гул и дыхание. И в этом полумраке — лишь закрытые глаза и свисающие с подлокотников неподвижные белые руки.

— Граждане пассажиры, — почти прошептала я. — Граждане пассажиры. В первом салоне женщине плохо. Срочно нужен доктор.

Меня охватило странное оцепенение. Ноги ватные, в горле комок, так что говорить трудно, и сладкий ужас, постепенно вытесняющий все остальные чувства.

— Граждане пассажиры!

И тут поднялась эта старуха. Мы взяли ее на борт во время промежуточной посадки. У нее был отвратительный мокрый зонтик. Весь салон забрызгала.

— Вы доктор? — спросила я.

— Онколог. Что случилось? Что-то серьезное? Почему вы не сделали объявление по радио?

Противная старуха. Следуя за мной по салону, она не выпускала из рук своей безобразной старой сумочки. Так цеплялась за нее кривыми пальцами, что можно было подумать, за подкладкой там бриллиантов на сто миллионов.

— У вас есть какие-нибудь медикаменты? — спросила старуха.

Но ответила я не сразу. Мальчик, вызвавший меня, сидел в противоположном ряду: его рука все еще давила на кнопку, и я обернулась. Рядом с ним был тот самый неприятный пассажир с саквояжем на коленях. Он возвращался обратным рейсом — наверное, из командировки. У меня даже перехватило дыхание: за черным стеклом иллюминатора я совершенно ясно увидела развернутое острое крыло, зеркальный птичий глаз.

Птица смотрела на меня.


III


Нужно было перегнать самолет на резервный аэродром и заодно привести в порядок салон. За полтора часа до вылета мы вчетвером — два пилота, еще одна стюардесса и я — сидели в аэропорту, пили кофе. Хотелось как-то отвлечься от происшедшего накануне, но любой разговор неизбежно сводился к загадочным событиям предыдущего рейса.

После того как старуха-доктор взялась за женщину в красном платье, я еще успела сообщить капитану, что нашла врача, и прикатить тележку с аптечкой, но дальше в памяти провал. У остальных с памятью произошло то же самое. Несколько минут самолет шел на автопилоте: управлять было некому. Все отключились. И пассажиры, и пилоты. Все.

— Еще бы чуть-чуть — и с ангелами бы чокались! — Командир наполнил чашечку из кофейного автомата и вернулся за столик. — Дичь какая. Может, кто-нибудь объяснит, что с нами произошло?

Никто не ответил. Второй пилот пожал плечами. Сразу после посадки экипаж по требованию капитана прошел экспресс-анализ. Ни наркотиков, ни снотворного в крови. Специальная бригада с Петровки осмотрела самолет. Тоже ничего. Все чисто. Никакого отравления. Никакого снотворного. Никакого газа.

— Это из-за птицы! — уж не знаю зачем, сказала я.

— Из-за какой птицы? — насторожился второй пилот.

— Вы, мальчики, подумаете, что я свихнулась.

— Слово даю, не подумаем.

У нашего командира был такой серьезный взгляд, что сомнения пропали и я рассказала про то, что видела в иллюминаторе, про пассажира с саквояжем и про странную старуху, не выпускавшую из рук сумочку. Я просто уже больше не могла держать это в себе. Рассказывая, я очень рисковала. Ведь действительно: донесут и в принудительном порядке отправят на психиатрическую экспертизу. Но оба наши пилота отнеслись к моим словам с полным пониманием.

— Черная птица в иллюминаторе? — покивал второй пилот. — Спасибо, Таня, порадовала.

— Ты тоже видел? — спросила я.

— Ну, было дело — видел!

— Вчера ночью?

— Да нет, месяца полтора уж прошло… Но только не так… не через иллюминатор. — Второй пилот немного наклонился над столом, и голос его стал тише, будто он чего-то опасался. — И не слишком это было на птицу похоже. Птицы там тоже были, но не только они. Да и не я один видел. Мы все видели. Только договорились молчать.


IV


— Птицы не к добру. Может, это и оптический обман — трудно сказать. Но только не галлюцинация. Мы все их видели. Галлюцинации у всех разные. Здесь — другое. Я, конечно, в призраков не верю, но… никуда не денешься — плохой знак…

Рассказывал капитан спокойно, но за этим спокойствием явно скрывалось что-то еще — какое-то смирение перед неизбежным. Будто Герман Степанович заново переживал происшедшее и переживание было не из приятных.

— Мы выполняли спецрейс. В первый раз я заметил эту птицу еще на земле, когда с погрузчика по транспортеру шли злополучные ящики. Птица кружила прямо над ними.

Сводка была идеальная. Но погода неожиданно переменилась: угодили в самый центр циклона. Кидало нас как следует — думали, не выкарабкаемся. А когда стало немного полегче и мы сориентировались наконец по московскому маяку, ввалился сопровождающий груза и заявил, что все ящики разбиты, что погибло оборудования на триллион рублей и что нам придется за это отвечать. Я пошел смотреть. Ясно же — после посадки надо будет акт составлять…

В ящиках, оказывается, перевозили специальных человекообразных роботов. Я, когда спустился в багажный отсек, в первую минуту до смерти перепугался: подумал, это мертвые человеческие тела.

А в облаках прямо по курсу роились черные птицы. Да что птицы — я думал, что сошел с ума, — «юнкерсы»! Самые настоящие фашистские «юнкерсы» среди птиц. Как в кино. Свастика на фюзеляже, сквозь фонарь — даже коричневый шлем пилота. «Юнкерсы» и черные птицы… Я до сих пор не могу поверить, что все это видел.

— А как же остальные свидетели? — спросила я, взламывая тяжкую тишину, воцарившуюся за столиком.

— Они погибли. Все, кто был тогда на борту. Все, кроме нас. — Капитан взглянул на второго пилота и многозначительно помолчал. — В разных местах и при разных обстоятельствах. Но никто из них не был еще стариком. Да и прошло-то всего полтора месяца. — Он снова помолчал. — Так что, Таня, твоя черная птица в иллюминаторе — плохой знак.


V


Самолет перегоняли на запасной аэродром. Диагноз поставлен: машина дряхлая, отслужила свое. Предстоит ремонт, а может, и полный демонтаж. Полетное время — всего ничего: не работа — прогулка в булочную, но полетели всем экипажем. Стюардессы сдавали инвентарь. Я знала: в следующий рейс мы пойдем уже на новой машине, но все-таки старого самолета было почему-то жалко.

— Семь минут в воздухе, — сказал капитан, надевая наушники.

— Что-нибудь нужно, Герман Степанович? Может быть, кофе?

— Нет, спасибо.

Самолет набрал высоту, и я вышла в салон. Не знаю зачем. Грустно мне стало. За иллюминаторами белое пространство. Все как обычно — только пассажиров нет. И вдруг я увидела цветок: белый тюльпан лежал прямо посреди прохода. Живой, похоже, только срезанный. Стебель еще влажный, капельки на листьях. Я поднесла его к лицу, вдохнула…

Запах оказался густым и сладким. Перед глазами всплыло розовое облако, а когда оно стало таять, я поняла, что сошла с ума.

Я увидела, что первый салон заполнен пассажирами. В креслах сидели дети. Ни одного взрослого. Патлатые, с грязными веселыми лицами, одетые в какую-то немыслимую рванину. Они громко кричали, бегали по салону и кидались друг в друга большими золотыми шарами.

Откуда все это?

Проводив один такой шар взглядом, я удивилась, как, брошенный детской рукой, он мягко прошел сквозь обшивку самолета, не оставив на ней ни дыры, ни вмятины. Уже в иллюминатор я увидела, как шарик растворился в белизне, обратился в золотую точку.

Меня толкнули в грудь. Прямо передо мной стояла женщина лет двадцати, бледненькая, волосы стянуты в пучок. В руке большой ржавый наган. Наган был направлен на меня.

— Раздевайся, — потребовала она. — Мне нужна твоя форма.

— Ты что, не видишь, Антонина? Она же нанюхалась! — крикнул детский голос.

Почему-то я подумала, что в салоне должен непременно оказаться тот самый пассажир с докторским саквояжем. Поискала глазами среди мечущихся и вопящих детей, но не нашла. Только мелькнуло в самой глубине прохода красное платье. Такое было на женщине, которой во время прошлого рейса стало плохо.

Все это было настолько странно… Я вела себя как во сне. Послушно расстегнула свою новую синюю форму. Сняла пилотку.

— Быстрее! — сказала женщина с наганом.

«Цветок!» — догадалась я.

Я протянула руку:

— Можно мне еще раз?..

— Хорошо! — сказал ребенок. — Пусть, понюхай еще!

Розовый туман растекался по салону вместе с запахом, и сквозь него я видела мечущихся детей. Дети перемещались все быстрее и быстрее. Контуры их смазывались, и там, где терялась ясная линия, рождалась рыжая полоска пламени. Мне стало жарко. Маленькие безбилетники смыкались в колышущуюся жутковатую волну, и она медленно накатывалась на меня. Самолет горел.

Я не успела даже закричать, потому что в следующую секунду пол ускользнул из-под ног и меня всю будто окунули в раскаленную бездну.

Целое мгновение я ничего не чувствовала, даже боли. Я ничего не видела и не слышала. Пустота вокруг. Вечная ночь. А потом опять увидела себя в воздухе. Я была на высоте нескольких тысяч метров. Но самолет исчез. Я сама была самолетом. Распластав руки, я летела, легкая, над землей. Как сверкающее облако, как рассыпавшийся фейерверк, как ядерная ракета. А со всех сторон кружили гигантские черные птицы.


Книга первая

Стационар


«Потом, утречком, написав аккуратно протокол, ты покажешь, что способен заглянуть в сверкающие очи непокорному зверю…»

    
Э.-Т. А. Гофман


Алан


I


У самого кресла мой саквояж расстегнулся — не выдержали старенькие замки. Выпали и разлетелись по широкой трубе салона, зашелестели по мелкому ворсу красно-зеленого ковра документы — пришлось собирать. Хорошенькое начало — перепутать всю документацию, еще не добравшись до места. Умение взять за глотку, вывернуть все наизнанку, доказать поставщику, что черное — это белое, выбить и отстоять — все это были не мои качества, так что отправили меня в командировку совершенно напрасно. Собирая под ногами пассажиров выпавшие документы, я почему-то думал именно об этом.

Кресло оказалось неудобным. Голову как следует не откинуть, колени уперлись в теплый металл станины. Наполняя воздух ледяной пылью, гудели кондиционеры. Я еще раз проверил замки саквояжа и осмотрелся. За иллюминатором, по правую руку, мелко дрожал, сверкая под солнцем, алюминиевый бок крыла. Черные лопасти винтов смыкались в круги.

Впечатление было такое, будто смотришь в подзорную трубу с другого конца. Ускорением меня слегка прижало к креслу, и, когда я вновь выглянул в иллюминатор, за круглым толстым стеклом все уже переменилось. Бетонная высокая стена аэровокзала, тонкие высокие решетки, отражающие солнце, огромные окна, бегущий по гладкому полю красный жук микроавтобуса — все исчезло, и все осталось на месте. Аэровокзал выглядел как маленькая серая коробочка, похожая на пачку сигарет, микроавтобус превратился в красную точку — горячий уголек, прожигающий ткань серого летного поля.

Согласно выданному билету, моя напарница Арина Шалвовна устроилась где-то в заднем салоне, и поболтать оказалось не с кем. Конечно, я задремал. Пластиковый стаканчик пепси-колы, поданный услужливой бортпроводницей, так и остался в моей руке, когда я заснул — заснул безотлагательно, крепко, без сновидений. А когда очнулся и попытался расправить затекшие плечи, самолет уже шел на посадку. Через три дня, если все пройдет нормально, мы тем же рейсом должны были вернуться обратно.

Эту короткую поездку за чужой счет я себе практически выбил: документы уже были выписаны на другого, когда я получил письмо от Марты. Пришлось ударить кулаком по столу и потребовать, чтобы именно меня отправили в командировку в этот никому не известный город. Писем от Марты я не получал пять лет, с тех самых пор, когда мы с ней расстались. Были только открытки на день рождения и на Новый год — странные открытки, одинаковые, будто Марта когда-то купила две большие пачки про запас и теперь отправляла по штучке. На открытках, которые я получал ко дню рождения, была репродукция картины неизвестного художника XVII века — заводная кукла с недетским лицом, разряженная в шелка. Открытки, приходившие под Новый год, были попроще — неизменная белая роза с капельками росы.

Моя бывшая жена со свойственным ей грубым юмором утверждала в письме, что все еще обожает меня и вспоминает нашу последнюю ночь — притом ни слова о сыне, ни слова о работе, а в конце — неожиданная просьба приехать. Даже адреса не было: его я нашел на конверте. Название города ничего мне не говорило, никогда я о нем не слышал, и никто о нем ничего не знал. Но он существовал, этот город, и там даже был компьютерный завод, от услуг которого наша фирма теперь собиралась отказаться. Так сложилось, что через два дня после получения письма я с командировочным удостоверением в кармане сидел в неудобном пружинящем кресле воздушного лайнера, идущего на посадку.

Самолет поднялся в воздух в час дня, и так же в час дня его шасси коснулись бетона посадочной полосы. Я перевел часы и улыбнулся. Можно было и не переводить. В воздухе мы находились ровно час — никакого фокуса, просто переход в другой часовой пояс.

Никто нас не встречал. Пришлось нести чемоданчик Арины Шалвовны, и это меня немного раздражало. Кожаный желтый чемоданчик был невелик, но тяжел. Перетянутый двумя широкими ремнями, он был непомерно раздут, набит неизвестно чем. Отправляясь в такие короткие поездки, сам я ограничиваюсь саквояжем. Люблю его, старенький докторский саквояж, когда-то принадлежавший моему деду, земскому врачу. Я нашел его на чердаке запущенной родительской дачи, почистил, починил замки.

В небольшом голубом здании аэровокзала было довольно просторно и светло, но не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего контроль.

Миновав узкие никелированные барьеры и несколько стеклянных дверей, мы сразу вышли на площадь. Она была удивительно правильной круглой формы. Залитая свежим черно-синим асфальтом площадь глянцево посверкивала под ногами, и я подумал, что недавно здесь прошел дождь. Площадь была совершенно пуста — ни одной машины, ни одного человека, я не нашел даже голубей или воробьев. С самолета сошли только мы.

Я сверил свои часы с часами на стене аэровокзала: с большого квадратного циферблата с золотыми римскими цифрами и сверкающими стрелками взгляд скользнул на старенький ручной хронометр. Если саквояж я брал с собой только в поездки, то хронометр был в кармане всегда. У него выпуклое, сильно поцарапанное стекло, под которым плоско лежат коротенькие черные стрелки.

— Ну, слава Богу, поехали! — сказала Арина.

— На чем! — удивился я.

Только что площадь была совершенно пуста. Ни шума мотора, ни скрипа тормозов.

— На такси. — В голосе Арины не было никакой иронии.

Вероятно, я задумался и упустил момент, когда оно подкатило. Рядом с нами действительно остановилось такси. Шофер вышел из машины и, услужливо распахнув багажник, сам взял у меня чемодан. Обычный водитель в старенькой кожанке и джинсах, он все-таки производил странное впечатление — может быть, своей излишней вежливостью.

Арина Шалвовна, высокая блондинка с прямыми худыми ногами и красивым, северного типа, лицом, несколько меня смущала. Я человек спокойный и одинокий, а эта упрямая женщина привыкла, чтобы мужчина выполнял любую ее прихоть с первого намека. Следовало держать дистанцию: все-таки дама уже дважды побывала замужем, тридцать лет, и нет детей.

Если бы в самолете мы сидели рядом, то я бы лучше представлял, как себя держать. На аэродроме в Москве мы перекинулись разве что парой слов и по-настоящему разговорились только теперь, в такси. Оказывается, у нее, как и у меня, в этом городе был свой интерес. Здесь жила ее двоюродная сестра, с которой они давно не виделись.

— …Детьми еще целовались на прощанье, — рассказывала она, комфортно расположившись рядом со мной на заднем сиденье. — Вы представляете, никогда не думала, что поеду в такую даль! — Она наградила меня коротеньким взглядом. — А тут, нате вам — командировочка!

Квартира сестры располагалась в четвертом этаже обыкновенного блочного дома — как я понял, на самой окраине городка. Я проводил Арину Шалвовну до двери, донес чемоданчик, после чего поехал в гостиницу. Мы условились через три часа встретиться в конторе завода и вместе отметить командировку.


II


Номер в гостинице мне понравился — обычный средний номер: кушетка, застеленная белым казенным покрывалом, подушка в накрахмаленной наволочке уголком вверх, все аккуратненько (я давно не был в командировках и немножко отвык), полированный столик с графином, кресло и телевизор, за который, как я подумал, непременно придется доплачивать. А в общем, очень прилично: туалетная комната, душ, солнечная сторона… С десятого этажа открывался превосходный вид на город.

Я подошел к окну, и сразу стало понятно, что город построен давно, хотя из окошка такси это было незаметно. Из окошка такси широкие улицы казались сплошь заставленными стандартными домами.

Внизу под моим окном возле самой гостиницы стояло желтое строение с флюгером на крыше. Медленно поворачивался красный петушок, а дальше — лестница черепичных кровель. Все как игрушечное: какие-то башенки, какие-то стеклянные мансарды; посверкивали металлические шпили. На плоскости одной из крыш открытое кафе — столики и несколько кресел. С такого расстояния кресла и люди, сидящие в них, выглядели как фигурки в музейном макете.

Балкона, увы, в моем номере не было. Вытянув тугие шпингалеты из гнезд, я уже через пять минут после того, как вошел в номер, растворил окно. И сразу комната наполнилась запахом. Вероятно, где-то внизу под моим окном находился гостиничный ресторан. Там готовили обед, и, судя по запахам, роскошный. Я вынул сигарету и закурил, что делаю редко (мой лимит — две-три сигареты в день), но с удовольствием.

Наслаждаясь, я стоял у распахнутого окна. Курил и смотрел в колеблющуюся голубизну, в небо. Город под этим прозрачным пологом казался очень уютным, каким-то карманным. Блуждая взглядом по лабиринтам улиц, я пытался вычислить кратчайшие пути между зданиями — как в детской головоломке. Задача на первый взгляд неразрешимая, но заблудиться здесь было невозможно. Дежурная по этажу, миловидная девушка в коричневом платье, охотно объяснила мне:

— Наш город маленький: доберетесь легко, можете на автобусе, можете пешком…

Минут через двадцать я был уже возле здания завода. Несмотря на договоренность, а в общем-то, именно в связи с ней, хотелось приехать пораньше, выяснить обстановку. Таким образом я рассчитывал установить ту самую необходимую дистанцию с уважаемой Ариной Шалвовной, хотел дождаться ее, отметиться вместе, а потом принести извинения и улизнуть, чтобы одному погулять по городу.

Двухэтажное здание, сложенное из крупного коричневого кирпича, было совсем небольшим, в нем никак не мог разместиться «Завод вычислительной техники имени товарища Кириллова».

Большие квадратные окна, плотно забранные изнутри светлыми шторами, круглая лестница с выщербленными ступенями, ведущая к роскошным двустворчатым дверям, — все это наводило на размышления. Я еще раз сверился с номером дома и рассмотрел табличку, отчетливо удостоверяющую, что это и есть основное помещение завода.

Но сомнения оказались напрасными. Принявший меня в своем кабинете главный инженер иронически улыбнулся и объяснил:

— Завод у нас не секретный, без допуска, как говорится, но почти весь располагается под землей. — Он даже весело потопал по ковру. — В основном автоматика стоит, людей мало требуется. Притом мы богатые. Средств на строительство отпустили вполне!.. А то понатыкали бы бетонных коробок!.. Кому хочется на работу за город ездить?!.

— Действительно, — послушно покивал я. — Лучше под землей, чем за городом.

— А в черте города, поверьте, нет ни одного нового здания — все только памятники архитектуры. — Это был небольшого роста, тщедушный лысый человек, и, говоря, он весело жестикулировал. — А как вы думаете?! Это тоже памятник архитектуры… — продолжал он, размахивая авторучкой. — Демонтировали только подвалы. Правда, все равно скандал получился. Строители разрушили подземный ход, представлявший огромную историческую ценность, хотя он и был-то всего ничего, два на полтора, и совсем свеженький — прорыт в конце прошлого века…

Наконец, заметив нарочито постное выражение моего лица, он надел на авторучку колпачок, положил ее на стол, после чего пощелкал клавишами селектора и сказал в микрофон:

— Людочка, радость моя, поищи там Геннадия Виссарионовича, тут человек из центра приехал. Они хотят с нами договор на поставки разорвать. Не нравятся им русские компьютеры. Нужно товарища убедить.

У секретарши был немолодой суховатый голос, лишенный живой интонации:

— Геннадий Виссарионович в десять тридцать уехал на филиал, сегодня его не будет.

— Спасибо, золотко мое, спасибо.

Главный инженер глянул на меня, и я увидел, что у него нет ресниц.

— Город-то у нас чудесный, — сказал он. — Погуляете сегодня, посмотрите. Утрясем, надеюсь, как-нибудь нашу проблемку. Договор, насколько я понимаю, у нас еще на три с половиной года?

— На два с половиной. — Мне очень не хотелось с ним спорить.

Откуда он знал о цели моего визита? Ведь я еще ни слова ему не сказал. Теперь понятно, меня будут мучить, убеждать, выдвигать аргументы. Хуже того, станут демонстрировать свои допотопные передовые технологии.

— Надеюсь, мы поладим, — сказал он. — Когда наш город будете осматривать, обязательно загляните в музей, рекомендую: во всей стране другого такого нет.

— Музей? — кисло улыбнулся я. — Конечно!..

— Музей механической игрушки, — продолжал он. — Техническое творчество шестнадцатого — семнадцатого века…

Он не договорил. Дверь резко распахнулась, и в кабинет вошла Арина Шалвовна. Она была чем-то раздражена, метнула в меня недовольный взгляд и, поздоровавшись, положила рядом с пепельницей поверх моего свое командировочное удостоверение.

— Странный какой у вас вахтер, — сказала она. — Ручки дамам целует!

Это не было констатацией факта, это был вопрос, обращенный к лысому человеку, сидящему за столом, вопрос с нажимом. Я сам никакого вахтера не видел и, когда главный инженер поперхнулся от смеха, перестал что бы то ни было понимать. Длинные пальцы Арины Шалвовны настойчиво дробили по столу в ожидании ответа.

— Это робот, — сказал главный инженер. — Наша продукция. Вообще-то не полагается… Но вахтер месяц назад умер. Был у нас такой пьяница, Ипполит Карпович, правда, лет ему было девяносто шесть, по возрасту, как говорится, умер… А человека на его место не найти, в нашем городе безработных нет… Ну, наши ребята начирикали оригинальную программу и вот — посадили робота…

— Хорошеньких вы роботов выпускаете! — сказала Арина, забирая свое удостоверение и складывая его пополам.

— Да уж стараемся, чтобы от людей не отличались. Престиж фирмы держим.

Достоинства своей продукции он все же преувеличивал. Когда мы выходили, я специально посмотрел. За столиком возле двери действительно сидел механический человек. Вне всякого сомнения, это было последнее слово нашей отечественной электроники. На нем была форменная куртка, белая рубашка, галстук, на голове зеленая фуражка с золотой кокардой.

В полутьме, на бегу действительно можно было перепутать, но посмотришь внимательно — и сразу видно: лицо грубоватое, плохо прорисованное, руки спрятаны в белые перчатки и все движения как бы замедлены. Он излишне плавно поднимался со своего стула, излишне подчеркнуто кивал. Подобно главному инженеру, я чуть не подавился со смеху.

— Позвольте поцеловать даме ручку? — спросил он голосом с преобладанием низких частот.

— Целовал, милый, ты забыл! — уже без злобы парировала Арина Шалвовна, толкая наружную дверь.

— Простите, — с опозданием прогудел робот у меня за спиной. — Мадемуазель.


III


Действительно, на каждом доме без исключения красовалась табличка, оповещающая, что перед нами памятник архитектуры. Выполненные в едином стиле маленькие мраморные квадраты с выбитыми на них золотом годами и прочей атрибутикой были пристроены таким образом, что неизбежно привлекали к себе внимание. Мне показалось, что в некоторых случаях таблички укреплены напрасно: обычное здание, стандартный бетон, кирпич, железо, стекло, а справа от подъезда четырехугольное белое пятно — мраморный квадратик. То ли в этом доме кто-то когда-то произнес речь, то ли просто заходил в гости. Несолидно!

Мой план избавиться от сослуживицы торжественно провалился. И дистанцию не удалось сохранить. Без всякой цели мы бродили по городу, я все время старался приотстать, но Арина улучила момент и взяла меня под руку. Все-таки у нее были красивые ноги и приятный голос. Она шла рядом и в красках расписывала квартиру своей двоюродной сестры:

— …Все пять комнат в цветах, везде цветы, на подоконниках, на стенах, в лоджии, и даже в ванной стоят белые розы, представляете?! Нет, это нужно увидеть, белые розы перед зеркальной стеной!

Потом выяснилось, что я еще и виноват. Бежал, оставив ее у закрытой двери, а за дверью — никого. Конечно, она нашла ключ и открыла квартиру, конечно, на столе лежала записка, но моей вины это не умаляло.

— …Представляете, она написала, что будет только завтра утром! Столько лет не виделись!… Задержалась за городом по долгу службы… Представляете, так и написала: «по долгу службы»?!

— Она что же, одна живет в таких хоромах? — вежливо спросил я.

— Почему одна? — возмутилась Арина. — С мужем! Вот детей у Ларочки нет, хотя она и старше меня на два года.

Казалось, мы только что вышли с завода, а я уже знал, что семь бульваров делят город на восемь почти равных частей и все семь были продолжением аллей небольшого парка в центре. Обилие бронзовой и мраморной скульптуры, разноцветные свежевыкрашенные скамьи и тишина, как ночью. Мы медленно брели по одному из бульваров. Было безлюдно, прохожие попадались очень редко. Все было против меня: ветерок, шелест листвы, звук наших шагов.

«А ведь действительно, — подумал я про себя. — Главный инженер прав: такое впечатление, что все на работе».

— Посмотрите-ка! — воскликнула Арина.

На широкой зеленой скамье спал человек. По хриплому дыханию, вырывавшемуся из широко разинутого рта, нетрудно было понять, что он пьян.

— А вы говорили, бездельников нет! — поморщившись, сказала Арина.

Отметив про себя, что ничего подобного не говорил, я осторожно толкнул пьяного в плечо, тот мгновенно проснулся и сел. Он смотрел на меня слезящимися глазами, продолжая все так же шумно дышать. Это был очень старый человек, костюм неприятно провисал на худом теле, во все стороны торчали седые патлы… Ему было, наверное, не меньше ста лет. Он смотрел на меня, пытаясь понять, чего же от него хотят?

— Идите домой, дедушка, — сказал я. — Отсюда вас в милицию заберут.

Я представил себе, как мы с Ариной Шалвовной потащим сейчас этого престарелого пьянчугу к нему домой, и мне стало противно. Но никого никуда тащить не пришлось. Неожиданно рядом возникла маленькая тощая старушка, она покивала нам, схватила старика за плечи и как-то очень быстро и легко поставила его на ноги.

— Ну, Ипполит Карпыч, ну, миленький!.. — говорила она и смотрела на нас извиняющимися, как и у главного инженера, глазами. — Старый, а дурной!.. — Чистенькая и прямая, она словно костылем подпирала собою огромного падающего старика. — Пошли, пошли домой, Ипполит!

Это было даже сентиментально. Старики вдвоем заковыляли через улицу, направляясь к подъезду ближайшего из зданий.


IV


Музей совсем маленький, полутемный. В нем было уютно. Многочисленные часы с музыкальными механизмами, механические куклы шестнадцатого — семнадцатого века, гобелены, табакерки, секретные сундучки, самовоспламеняющиеся мраморные камины, музыкальные шкатулки — все это громоздилось одно на другом и было представлено на маленькой площади в потрясающем разнообразии.

«Тот ли это был Ипполит Карпович?» — размышлял я. Ипполит Карпович, что служил вахтером на заводе. Или просто его тезка? «За» говорили возраст вахтера-алкоголика и его плачевное состояние, «против» — утверждение главного инженера, что вахтер умер. Например, инженер мог пошутить. И вахтер не умер, а ушел, достигнув ста лет, на дважды заслуженную пенсию, — просто главный инженер не знает, что старик жив. Скажем, оклемался после тяжелой болезни. Но не исключался и иной, парадоксальный вариант. Разглядывая две совершенно одинаковые зеркально расставленные на камине крылатые золотые фигурки, я предположил, что в городе еще недавно жили бок о бок старцы-близнецы.

— Как хорошо здесь! — вздохнула Арина. — Вам нравится?

Мы остановились перед огромными напольными часами, покрытыми черным лаком. Как раз пробило четыре, весь музей ожил. Только что мы ходили в тикающей тишине, пугаясь звука собственных шагов, а теперь и наших голосов не стало слышно. За спиной зазвучала клавесинная музыка, зазвенели колокольчики. Можно было вычленить щелчки маленьких барабанчиков, пружинные мелодии. В довершение ко всему перед нами на миниатюрной сцене, тщательно декорированной в виде задней стены часовни — просматривались даже микроскопические лики икон, а в царских вратах угадывалась тончайшая резьба, — хор мальчиков запел псалом. Там же прохаживался маленький священник в белых одеяниях.

— «Днем и ночью ходят они кругом по стенам его…» — повторил я за детскими голосами. Голоса были или казались совершенно живыми.

— Какая восхитительная мистика! — сладко прошептала Арина. — «И коварство не сходит с улиц его», — повторила и она за хором. — Это псалом? — Она посмотрела на меня.

Я кивнул. Это был пятьдесят четвертый псалом — я запомнил его с голоса Марты много лет назад. Человечки были сделаны из дерева, каждый ростом не более спички, но все они открывали маленькие рты, и в глазах деревянных мальчиков откровенно поблескивали живые огоньки. Одеты же они были в маленькие платья из настоящей ткани. Хотелось их потрогать, но трогать экспонаты все-таки нельзя.

Музыкальная какофония прекратилась так же неожиданно, как и началась, звонким эхом угаснув в деревянном футляре часов. Медленно, шаг за шагом, мы двигались по музею.

— Смотрите-ка! — В голосе Арины Шалвовны было больше испуга, чем удивления. Рука ее указывала на пустую нишу.

Я не понял ее жеста, в белой нише не было ничего пугающего, пустая витрина — отсутствовал экспонат. Присмотревшись, я заметил, что стенки ниши в некоторых местах немного перепачканы черным, будто по ним провели углем. Вслух я прочитал табличку:

— «Механический трубочист, середина XIX века». — И ниже мелко: — «По странной прихоти неизвестного мастера эта сугубо мужская профессия в данном случае отдана в руки женщины, в остальном кукла в точности копирует типичного городского трубочиста во время работы». Чего вы испугались? — спросил я. — Видите, трубочиста взяли на реставрацию — наверное, сломался.

В ответ Арина Шалвовна только неприятно пожала плечами и выпустила мою руку.

Следующий маленький зал был пуст. Небольшое, почти кубическое помещение со стенами, оклеенными гладкими синими обоями, и желтым паркетным полом. Трудно было сразу сообразить, что женщина, сидящая на единственном стуле у двери, вовсе не смотритель зала, а экспонат. Меня сбило с толку, что она сидела с книгой в руке.

Кукла поднялась нам навстречу и сделала реверанс, зашуршали шелковые юбки. Книга осталась на стуле. Кукла наклонила маленькую изящную головку, в волосах ее сверкнули золотые украшения. Она улыбнулась и мягким грудным голосом проговорила:

— Перед вами экспонат номер четыре. — Она сделала небольшую паузу. — Меня изготовил русский крепостной мастер Иван Прокофьевич Саморыга, я родилась здесь, в этом городе, в тысяча шестьсот семьдесят пятом году от Рождества Христова. Я — шедевр механики. — Она опять сделала паузу. — Теперь вы можете задавать вопросы.

— И что же, никакой электроники? — язвительно спросила Арина.

— Я — шедевр механики, — повторила кукла. — Я родилась в тысяча шестьсот семьдесят пятом году. — Губы ее выглядели как живые — алые и свежие, но она не улыбалась, она была серьезна. — Тогда, госпожа, электроникой почти не увлекались — вы должны это знать.

— Можно вас потрогать? — спросила Арина. От обращения «госпожа» ее передернуло.

— Экспонаты трогать руками запрещено, но вы мне не верите, и я сделаю для вас исключение.

Механическая красавица протянула моей спутнице маленькую изящную ручку, украшенную перстнями и кольцами. Арина тоже протянула руку. Кукла действительно была фарфоровой.

Окна в этом маленьком зале плотно задрапированы черными глухими портьерами. Из обступившей полутьмы на меня смотрели живые кокетливые глаза молоденькой богатой девушки хорошего рода.


V


Идти к Марте чертовски не хотелось, но я должен увидеть своего сына. Собственно, я пытался настроить себя на то, что хочу его видеть.

Мы вышли из позолоченного полумрака музея и медленным шагом двинулись вперед. Город оказался совсем маленьким: мы даже не заметили, как пересекли его из конца в конец. Подняв голову и прочитав название улицы на торце одного из зданий, я убедился в его соответствии адресу на конверте.

— Вы зайдите, — предложила Арина. — А я посижу, подышу воздухом. Если никого нет, то я здесь.

Она опустилась на скамейку, закинула ногу на ногу, закурила, а я, подавив раздражение, поднялся на второй этаж, нажал кнопку звонка. Долго никто не открывал. Потом в глубине квартиры послышалось что-то похожее на стон, и тут же шаги Марты. Я сразу узнал ее легкую нервную поступь.

— Кто? — За дверью стояла моя бывшая жена. Это было совсем на нее не похоже: раньше она распахивала дверь не спрашивая.

Я не ответил и еще раз надавил кнопку звонка.

— Кто там? — повторила Марта, и я понял, что голос ее, в отличие от походки, сильно переменился. Он стал суше, в нем не было больше привычного раздражения.

— Это я, Алан. Я приехал, — с усилием выговорил я.

За дверью несколько минут было тихо, потом Марта сказала:

— Извини, Алан, я не могу тебе открыть. Уходи. Приходи завтра, — она помолчала, — вечером, часов в восемь.

Я еще с минуту постоял на лестничной площадке. Услышал ее удаляющиеся шаги, и опять мне показалось, что в глубине квартиры раздался приглушенный стон.

— Что — никого? Я так и знала! — Арина поднялась со скамьи и снова взяла меня под руку. — Пойдемте пить кофе! Я сварю вам отличный кофе!..

Я не сопротивлялся. Через пятнадцать минут она уже открывала ключом дверь в квартиру своей двоюродной сестры. В лицо пахнул тяжелый цветочный запах, мне захотелось повернуться и быстро уйти, как в прошлый раз, когда я оставил чемодан.

В прихожей Арина по одной скинула туфли и повернулась ко мне:

— Ключи сестричка у соседки оставила, — сказала она. — Одну записку к двери приколола, другую на стол положила в комнате… — Брезгливо двумя пальцами она взяла со столика, показала мне смятый истоптанный листок. — Мол, чувствуй себя как дома, никто не придет, никто тебя ни о чем не спросит… — В голосе Арины была какая-то неуверенность, еле ощутимая скованность. — Хорошо здесь! Но, честное слово, я уже думаю, лучше было сразу в гостиницу. Позвонила бы ей завтра оттуда… А теперь вроде как-то и неудобно уходить.

— Голова утром болеть будет, — сказал я. — Очень сильный запах.

Цветы действительно были повсюду: в коридоре, в комнатах, в зеркальной ванной; они увивали огромную лоджию, накрывая внутреннее пространство квартиры шевелящейся прохладной тенью. Красное вечернее солнце стояло прямо за стеклами, а в комнате при этом царил полумрак. И еще — везде были часы, разные: настенные, напольные, вмонтированные в электронику, старинные и современные, в металлическом корпусе. И повсюду расставлены одинаковые маленькие черные будильники, рассыпаны в этой цветочной квартире, как черные капельки камня в японской икебане. Было в них что-то неприятно раздражающее, в этих часах. Потом я понял: все часы показывали разное время. Расхождение небольшое, в пределах пяти минут, но все эти часы не совпадали с моим хронометром.

Большая квадратная комната помимо цветов и часов была наполнена еще и книгами. С трех сторон до потолка поднимались застекленные стеллажи. С четвертой — распахнутая лоджия.

— Красиво? — спросила Арина без энтузиазма в голосе. — Будете кофе?

Я покивал. Опустившись в кресло, закрыл глаза. Если не считать назойливого тиканья, было тихо. Потом я услышал, как Арина что-то переставляет на кухне.

«Марта не захотела даже открыть дверь, — думал я. — Возможно, у нее были на это веские причины? Ну конечно, причина была. Допустим, любовник? Глупости! Если бы у нее там сидел любовник, моя бывшая жена распахнула бы дверь пошире и настойчиво пригласила бы войти. Вряд ли за пять лет ее характер настолько переменился. Но тогда что же? Какое-то дело? Вероятно, дело не для чужих глаз… Завтра в восемь…»

Я открыл глаза и посмотрел на свой хронометр: было без пяти минут шесть. К тикающему благоуханию этого дома примешивался запах кофе.

Только в половине девятого мне удалось вырваться. Арина никак не желала меня отпускать, готова была развлекать своей болтовней и поить кофе до утра, кажется, она даже готова была лечь со мной в постель, только бы я не уходил. Но я ушел. Арина Шалвовна немало раздражала меня. Понятно, ей было страшно оставаться одной в чужой квартире, до отказа набитой цветами и врущими часами, но при чем тут я?!

Вернувшись в свой гостиничный номер, я обнаружил белый цветок в горшочке, появившийся в мое отсутствие. Он стоял на подоконнике и сразу бросился в глаза, как только я открыл дверь. Высокий и влажный, он источал все тот же знакомый аромат.

Я вызвал горничную, и по первому моему требованию цветок убрали. Я снял с постели казенное покрывало, сложил его, медленно разделся и с наслаждением растянулся в прохладной постели. Сна не было. Я ощутил пустоту в желудке и вспомнил, что ни разу за целый день не поел. Поднялся, прошел босиком до столика, выпил стакан воды из графина и опять прилег. На этот раз я уснул мгновенно.


VI


Солнце казалось белым. Оно медленно взбиралось вверх, растягиваясь по прозрачному голубому небу, и жгло уже далеко не по-утреннему. Снизу, из ресторана, поднимались дурманящие запахи. Распахнув окно, я натощак закурил, чего делать, вероятно, не следовало.

Отчетливый аромат жареного мяса, стук ножей — там крошили салаты, что-то с шипением лилось на сковородку, что-то гремело… Сладкая дурнота входила в мое окно. Голова чуть закружилась. Я посмотрел вниз.

По крыше желтого особняка в сторону петуха-флюгера медленно двигалась черная фигурка.

«Трубочист, — определил я. — Если город старый и в нем много печных труб, почему бы и не быть трубочисту?!»

Порывшись в саквояже, я достал бинокль. Он небольшой, величиной с театральный, но дает десятикратное увеличение. Всегда таскаю его в поездки — подарок директора завода электронной оптики.

— Ну, где же ты, черненький? Куда ж ты делся? Неужели уже в трубу залез?

Приложив окуляры к глазам, я пытался выловить трубочиста, но ничего не выходило: сильно рябили белые листы раскаленного железа. Потом я рассмотрел изящно загибающийся конек крыши. Рука, сжимающая бинокль, чуть дрожала, отчего голубое небо раскалывалось на кусочки и попадало в глаза. Работник коммунального хозяйства исчез. Я отнял бинокль от глаз и обнаружил, что черная фигурка на месте, причем она проделала уже половину пути к флюгеру. Я засек, где именно находится трубочист, и опять навел свой бинокль. Все-таки увеличение было излишним: пылающее железо, низкий кирпичный край черной трубы… Очень осторожно, стараясь делать это как можно медленнее, я повел окуляры по всему коньку крыши, до конца, и остановился на металлическом флюгере, на огромном красном петухе. Я почти услышал, как он скрипит. Крыша была пуста.

— Ну, где же ты?

Посмотрел опять, отведя бинокль от глаз. Конечно, он был на крыше, он добрался уже до флюгера и схватился за него рукой. Его не интересовала труба. Я видел, как он сошел вниз и теперь медленно спускался по узкой лесенке вдоль стены.

Внимание привлек шум мотора. К особняку подкатил красный микроавтобус и остановился, не выключая двигателя.

Все-таки мне очень хотелось рассмотреть лицо этого трубочиста. Я снова упрямо приложил бинокль к глазам и наконец увидел его, приближенного оптикой. Глухой костюм… Все же увеличение было избыточным: я мог рассмотреть каждую пуговицу в отдельности. Не сразу понял, что это женщина лет сорока. Черные густые волосы собраны на затылке. Она смотрела куда-то вниз и вдруг подняла голову. Я увидел ее круглые, как две маслины, черные глаза, вздрогнул и опустил бинокль. Почему-то припомнилась табличка в музее над пустой нишей. Глаза трубочиста были начисто лишены радужной оболочки — один огромный черный зрачок.

Стоя у раскрытого окна, я наблюдал, как она забралась в автобус. Фыркнула выхлопная труба, и автобус, резко развернувшись, выехал на улицу. Я хотел проследить за ним, но в дверь постучали.

Вошла горничная в коричневом платье, белом фартуке и белой наколке. Вежливо улыбаясь, она простукала казенными туфельками и поставила на подоконник белый цветок в горшочке.

— Вы напрасно держите окно открытым: очень пыльно, — сказала она. — Доброе утро!

Это была другая горничная, вероятно, сменившая вчерашнюю, так что снова пришлось объяснять, что цветок в номере мне не нужен. Взамен цветка я попросил принести телефонную книгу и, как только горничная вышла, снова схватился за бинокль. Наплывающие снизу густые запахи ресторана смешивались с легкой бензиновой гарью и переплетались между собой, образуя некое гармоничное единство. Это было как музыка. От кухонной симфонии рот мой непроизвольно наполнился слюной. Глаза заболели — так сильно уже светило солнце. В его белом мареве картинка города сверкала металлом и стеклом почти нестерпимо, но пыли не было и в помине.

«Почему они так навязчиво предлагают мне этот цветок? — потирая глаза, подумал я. — И почему я так упорно его отвергаю? Ну, почему отвергаю, — это-то как раз понятно, это после Арины. Но почему они навязывают?»

Почему-то я боялся потерять из виду красный микроавтобус, но он никуда не делся. Лихо прокатил полквартала и остановился. Из кабины вышел водитель. Еще раз помассировав глаза, я попробовал рассмотреть его в бинокль (не знаю почему, с какой стати, но меня охватило жгучее любопытство). Шофер взял квас и что-то говорил старухе продавщице. Пол-литровая граненая кружка в его руке немного дрожала. Я слегка повернул бинокль: хотел заглянуть внутрь машины, но стекла микроавтобуса отражали солнце. Тогда я повел бинокль по окнам домов.

Банальные окна городских квартир в час, когда все на работе. Хорошо просматривалось внутреннее убранство этих квартир: стандартная обстановка — пожалуй, даже более стандартная, чем следовало. Одинаковая планировка комнат, одинаковые шкафы, одинаковые диваны, одинаковые полированные столы. Все это немного не вязалось с печным отоплением, старинными стенами, флюгерами и башенками. Нигде, ни в одном окне я не заметил жизни: ни одного человека — ни старика, ни старухи, ни ребенка.

«Должны же быть, в конце концов, хотя бы инвалиды, пенсионеры, — размышлял я. — Ну, допустим, все нормальное население сейчас на работе, хотя и это трудно допустить… Но где же все остальные?»

В поле зрения бинокля была чужая комната, почти такая же, как и все предыдущие. Я задержался на ней, желая проверить еще одну свою мысль, но как ни искал, нигде не обнаружил никаких цветов.

И тут я увидел девушку.

Двинь я руку мгновением раньше, и я бы ее не заметил. Дверь в глубине комнаты распахнулась — наверное, это была дверь из коридора, — и мне навстречу шагнула молоденькая блондинка в шелковом красном халатике. Она так же, как и несколько минут назад трубочист, смотрела прямо на меня. Волосы ее были рассыпаны по узким плечам, воротничок расстегнут. Она не могла меня видеть, но смотрела именно на меня. Губы ее шевельнулись, она показала мне язык — ей было смешно. Конечно, это совпадение, думал я и, совершенно уверенный в своей безопасности, не отнимал бинокль от глаз. Тогда она поднесла кулачки к лицу и согнув пальцы, изобразила, что смотрит в бинокль. И это тоже я принял за совпадение, хотя на лице ее было прямо-таки написано: ну, как хочешь, тебе же хуже!

Под неслышную мне музыку, обнажая смуглые стройные ноги, она кружилась по комнате. Раздувался красный халат. На мгновение она приостановилась и лукаво, как бы снизу вверх, взглянула на меня. При следующем повороте красная шелковая ткань распахнулась. Я и не заметил, когда она успела расстегнуть пуговицы.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул я, стараясь побороть возникшее вдруг смущение. — Да войдите же, черт вас побери!

Горничная, простучав туфельками, положила на стол телефонную книгу. Но когда она вышла, я воспользовался не массивным гостиничным справочником, а своей собственной записной книжкой. Я искал телефон Арины: накануне она просто вынудила меня его записать. В запахе, идущем снизу, из ресторана, обозначалось что-то острое и горячее. Я набрал номер. Долго раздавались длинные гудки, никто не подходил. Я ощутил легкое беспокойство, набрал номер еще раз — результат тот же.

«Куда же она могла деться? Может быть, вернулась двоюродная сестра, или Арина Шалвовна ударилась по магазинам? Что я о ней знаю?..»

Подстегиваемый вкусными запахами, голод усилился и разыгрался уже не на шутку. В желудке слегка покалывало. Завершив свой утренний туалет, я еще раз подошел с биноклем к окну. Прошло довольно много времени, но микроавтобус стоял на том же месте и шофер все так же пил квас.

«Любопытно, которая это кружка?»

Непроизвольно я вел бинокль по уже знакомым окнам, пытался найти девушку в красном халате. Ну куда же она подевалась? Квартиры за окнами были пугающе одинаковыми, даже однотонными: одинаковая или близкая по цвету обивка, одни и те же обои, но нигде никаких цветов.

«Должны же быть хоть какие-то цветы, — размышлял я. — По элементарной статистике. В конце концов, алоэ, кактусы?..»

Мой хронометр показывал ровно десять часов утра. Уже собираясь убрать бинокль, я случайно обнаружил людей. На плоской крыше под навесом собралась небольшая компания. Навес полосатый, оранжево-белый; круглый столик и кресла вокруг него выглядели очень уютными. Там было три человека: двое мужчин и мальчик лет десяти. Мне показалось, что мужчины что-то оживленно обсуждают, а мальчик ест мороженое. К столику подошла женщина, она что-то сказала мальчику, обернулась… Я узнал Марту.

За спиной звякнул телефон. Я с интересом разглядывал свою бывшую жену, моментально позабыв и о трубочисте, и о женщине в красном халатике. На Марте был глухой черный комбинезон и черная косынка, завязанная сзади. Мне стало так интересно, что я даже умудрился разглядеть лакированные старомодные туфли на ее ногах. За спиной звонил телефон. Марта что-то объясняла мальчику. Вероятно, это был мой сын — Олег.

Опустив бинокль на подоконник, я резко отвернулся и снял телефонную трубку. Думать об этом не хотелось.

— Доброе утро, — загудел в ухо динамик. — С вами говорит Геннадий Виссарионович. Извините, вы не застали меня вчера, я был на филиале.

— Ну зачем же извиняться, — воспротивился я. Рука невольно сжала бинокль. — Надеюсь, сегодня мы увидимся? — Опять я смотрел на свою жену и на сына — то на нее, то на него. — Думаю, минут через двадцать — тридцать буду у вас на заводе.

— Ну зачем же, зачем же вы так? На заводе?! — загремел в ухо Геннадий Виссарионович. — Вы же еще не завтракали! Если сразу поедете, то и поесть не успеете.

— Да-да, конечно, — негромко проговорил я.

Олег был чем-то расстроен, а Марта на чем-то настаивала. Ложечка упала в розетку, и немного белого мороженого расплескалось по столу. Я пытался понять эту сцену.

— И кроме того, — сказал Геннадий Виссарионович, — через двадцать минут вы приехать никак не сможете!

— Почему же? — спросил я.

— Потому что не сможете оторваться от окна.

— От какого окна?

— Я предлагаю лучший вариант. Мы встретимся не через двадцать минут, а через пять, и не на заводе, а в ресторане гостиницы. Столик я заказал.

Чтобы отложить бинокль, пришлось сделать над собою усилие. Я снова набрал номер Арины, и снова в цветочной квартире трубку никто не снял. На пятнадцатом гудке я оставил эту затею и быстро спустился в ресторан.


VII


Крупный розовощекий мужчина радостно и долго тряс мою руку в своей пухлой горячей руке.

— Алан Маркович, если не ошибаюсь? Очень, очень рад знакомству!.. — Он был само благодушие. — А я Геннадий Виссарионович, тот самый! Ну, что же мы с вами встали, пойдемте!

Терзавший меня голод мгновенно прошел, как только я оказался за столом. Соблазнительные, дурманящие запахи, поднимавшиеся к моему окну из кухни, здесь, в зале, полностью отсутствовали. Мы ждали официанта. Геннадий Виссарионович оживленно рассказывал анекдоты, я осматривался. Во всем ресторане был единственный цветок в горшочке, белый тюльпан, и стоял он на нашем столе.

— Будьте так любезны, — обратился я к подошедшему официанту. — Унесите тюльпанчик!

— Цветов не любите, Алан Маркович? Ведь не любите?! — Мой новый знакомый смотрел из-под пушистых белых бровей то ли с иронией, то ли с раздражением. — А напрасно, напрасно вы к ним так, к цветам. Вот и из номера тоже велели цветок убрать, а почему?

Я попробовал быть резким, желая сразу, одним ударом прекратить все это панибратство:

— Вы что, следите за мной?

— Да, в бинокль. — Он пристально посмотрел на меня. — Вы, Алан Маркович, не обижайтесь: у нас провинция, здесь все всё про всех знают, все на виду, ничего не скроешь. Придется привыкнуть.

— Надеюсь, что привыкать не понадобится, — все тем же ледяным тоном ответил я и прибавил помягче: — Через пару дней дела закончу, на самолет — и домой!

— Конечно, конечно, через два дня, — Геннадий Виссарионович покивал. — И домой… Конечно.

Притворившись, что увлечен бифштексом с жареной картошкой, я сделал вид, что не замечаю его иронии.

— Надеюсь, вы легко найдете себе другого партнера? — Уже деловым голосом поинтересовался я. — Наша фирма готова выплатить неустойку. Поверьте, это всем будет выгодно. — Твердо решив сразу взять быка за рога, я выкладывал свои сомнительные аргументы. — В любом случае контракт по поставкам будет разорван. Но лучше уж полюбовно. Вы же понимаете, электроника — штука тонкая, всегда найдется к чему придраться. — Я посмотрел на своего собеседника. — Давайте не будем сами себе создавать сложности.

— Не то чтобы сложности, — сказал он. — Ну, как бы это выразиться помягче…

Мясо было приготовлено восхитительно — парная телятина под соусом. Я работал ножом и вилкой сосредоточенно, как на официальном приеме. Все эти бесконечные загадки раздражали меня, но аппетит все-таки не портили. Геннадий Виссарионович замолчал. Я нацелился располовинить остаток мяса, и тут вдруг нож выскочил у меня из руки, отлетел в сторону и звякнул об пол. Наверное, я выглядел растерянным.

— Вот видите, а вы говорите — домой! — сказал Геннадий Виссарионович и подмигнул. — Хороший у нас ресторан, правда?

«Так просто они меня не отпустят, — с тоской подумал я. — Провинция! Будут бороться до последнего. На самом деле, где они найдут другого покупателя на свою продукцию? Город останется без работы. Город умрет. Так что будут биться, будут доказывать, что „компьютер из русской глубинки — лучший компьютер в мире…“ Ну ладно. Пускай доказывают. А я, как сволочь, буду стоять на своем, потому что я тоже не хочу потерять работу».

— На завод поедем? — потеряв интерес к бифштексу, спросил я.

— А зачем нам на завод? — Геннадий Виссарионович давно уже управился со своей порцией и теперь подчищал тарелку кусочком хлеба. — Вы, Алан Маркович, не совсем понимаете. Мы бы хотели познакомить вас… Продемонстрировать, так сказать, наши достижения в действии. Ведь, честное слово, машины-то наши на порядок превосходят мировые стандарты. Хотя, ясное дело, поверить в это трудно.

— Хотите, чтобы я поверил? — Я наклонился и поднял нож. — Что вы собираетесь мне показать?

— Так… Несколько точек в городе. Посмотрите. Я вас и убеждать не стану. Без комментариев, просто посмотрите наше оборудование в работе.

— Много мест?

— Прилично. Адресов двадцать, так что насчет двух дней… боюсь, не управитесь.

Народу в ресторане было немного. Непонятно, для чего нужно было заказывать столик. У окна, слева от нас, завтракала пара молодых людей. Что-то меня в них заинтересовало, но я не сразу понял, что. Подросток лет шестнадцати — семнадцати, патлатенький, с глупой рожей, и рядом с ним интеллигентного вида девушка в вельветовом костюме. Девушку я уже где-то видел… Конечно, видел. Я видел ее точную копию в музее механической игрушки!..

Предощущая неприятную тряску в автобусе, я почти обрадовался, когда Геннадий Виссарионович распахнул дверцу легковой машины.

— Собственный транспорт, — самодовольно сообщил он. — Вы как желаете кататься, на переднем сиденье или на заднем? Должен предупредить, с переднего хорошо видны часы на башнях, а с заднего — на стенах.

Я сочувственно смотрел на своего спутника, пока он устраивался на водительском месте, и, поймав мой взгляд, он смутился.

Как и накануне, прохожие на улицах отсутствовали, не было и машин. Только изредка навстречу попадался, казалось, один и тот же грузовик с нелепым металлическим кузовом. С третьего раза я все-таки определил, что номера у грузовиков разные.

«Но в гостинице люди были, и в ресторане были, — думал я, разглядывая пустой город. — Мало, но были. Вероятно, это только приезжие, а остальные, как и было сказано, все на рабочих местах».

И тут я вспомнил об Арине Шалвовне. Попросив остановиться, вышел у телефона-автомата и набрал уже утвердившийся в памяти номер. Вслушиваясь в бесконечно длинные гудки, я повернулся внутри кабины и глянул на улицу. Геннадий Виссарионович пристально смотрел на меня сквозь стекло машины.


VIII


— Ну, выбирайте сами, куда поедем: больница, роддом, школа, банк, часовой завод…

— Школа, — оборвал я.

Когда мы входили в гостеприимно распахнутые двери школы, он сказал:

— У нас к вам просьба, Алан Маркович. — Он даже придержал меня за рукав. — Заметьте, не у меня, а у нас, у всего руководства.

— Какая просьба?

— Да не беспокойтесь, просто нам хотелось бы, чтобы вы написали отчет для вашей фирмы — подробный, правдивый отчет обо всем, что увидите. — Он еще раз повторил: — Сухой точный отчет.

— Ну, естественно, а как же!.. Я, собственно, для этого….

— Вы не совсем поняли, — смутился Геннадий Виссарионович.

— Я все понял, — жестко сказал я. — Что хотите делайте, а через два дня я улетаю!

Мы прошли по мелкому красному кафелю гулкого вестибюля, поднялись по лестнице, устланной ковровой дорожкой, и устроились в кабинете завуча. Шли уроки, какое-то время держалось напряженное молчание. Вдруг Геннадий Виссарионович поднялся со своего стула, встал передо мной и негромко, но твердо сказал:

— Нужен сухой, подробный отчет, иначе вам никто не поверит.

Блуждая взглядом по учебным пособиям, я подумал, все ли в порядке у него с головой.

После звонка появилась завуч. Средних лет, плотная блондинка, пожалуй, с излишней строгостью одетая.

— Мы вас ждали, — сказала она деловито и сухо. — Хотите пройти по классам?

— Ну зачем же по классам?! — возразил я. — Хотелось бы осмотреть машину.

— И только?

Геннадий Виссарионович почему-то молчал, завуч поджала губы.

— Конечно, — сказала она. — Но мне кажется, — между словами она делала изрядные паузы, — чтобы хорошо разобраться в машине, нужно сначала увидеть детей. — Она напирала. — Или вы считаете, что нами можно пренебречь?! Здесь, между прочим, школа! Детское учреждение! — Голос ее нарастал. — Кроме того, целесообразно было бы осмотреть сперва классные дисплеи и рабочие места.

— Надо, — буркнул Геннадий Виссарионович, подталкивая меня в спину.

— Ну что вы, что вы, конечно, — спохватился я. — Давайте осмотрим классы, любопытно даже.

С самых первых минут, с самого аэровокзала меня не покидало легкое, лежащее где-то на самой глубине сознания беспокойство. Такое бывает: стоишь на одном месте, разговариваешь с приятелем, и вдруг хочется сорваться и убежать… Делаешь неуверенный шаг, а на то место, где ты стоял, падает кирпич. В школе ощущение это слегка усилилось.

Обычный, длинный коридор шел через весь этаж. По одну его сторону светлые квадратные окна, по другую — белые двустворчатые двери. В воздухе стояло еле различимое живое гудение. Определить его источник было невозможно.

— Что это? — спросил я. — Машина?

Но мне не ответили. Школа была богатой: наглядные пособия, действующие модели, специальное освещение и даже ковры повсюду. В каждом кабинете компьютер выводил на дисплей любую необходимую информацию. В части классов парты были оборудованы персональными рабочими местами.

Без предварительного стука мы тихо вошли в класс. Шел урок рисования. Я сразу понял природу гудения, услышанного той еще в коридоре. Звук воспроизводили сами дети. Как в этом, так и в следующих классах все ученики, не открывая ртов, очень тихо гудели.

Загремели парты: ученики приветствовали завуча вставанием.

— Садитесь, садитесь! — замахала она рукой. — Продолжайте урок!

Встретившись взглядом с молодой учительницей, я с трудом скрыл смущение. Именно ее я видел сегодня утром, бесцеремонно разглядывая в бинокль чужие окна. Теперь на ней было красное пончо и узкие красные брючки, подчеркивающие худобу ног.

— Я провожу урок по программе, — звонким голосом сказала она. — И попросила бы посторонних удалиться! — Она еще раз взглянула на меня и, как мне показалось, подавила смешок.

На большом квадратном экране дисплея была контрастно высвечена обнаженная натура: голова срезана верхним краем экрана, по худой ноге бесконечно долго падает красный шелковый халат…

— Это ваше изображение? — спросила завуч, обращаясь к учительнице.

— Да, мое, — отозвалась та. — Так легче поймать ошибку, и кроме того, они имеют возможность делать наброски как с изображения на экране, так и с живой модели. Кроме того, — голос учительницы сделался нервным и громким, — школа экономит средства — я не получаю ставки натурщицы.

— Наша школа не ограничена в средствах, — обрезала завуч.

Когда мы оказались в коридоре, она заговорила, оправдываясь:

— Видите ли, у учителей неизбежно возникают трудности. К несчастью, дети слишком много думают… Они слишком много думают о нас, и это не всегда хорошо… — Она горько вздохнула. — Потом это проходит.

— А почему они гудят? В знак протеста, что ли? — спросил я, но завуч мне не ответила.

В следующем классе, куда мы вошли, был спертый, тяжелый воздух: скорее всего, здесь не работали кондиционеры. На окнах — плотные светонепроницаемые шторы, все залито белым неоновым светом, почти не дающим тени. Дети были совсем маленькие — четвертый или пятый класс. Каждое рабочее место обеспечено маленьким профессиональным монитором. Мальчики и девочки сосредоточенно работали. Иногда дети отрывались от клавиатуры, что-то записывали в маленькие блокнотики. И при этом продолжали гудеть.

Учителя в классе не было. Я взглянул на большой дисплей. Формулы и цветные графики на экране сменялись со скоростью циркового фокуса. Сосредоточился, пытаясь разобраться, но зарябило в глазах, от напряжения даже закружилась голова, я ничего не мог понять.

— Где учитель? — спросила завуч. — Почему педагога нет на месте?

— Он умер, — не поднимаясь со своего места, ответил ближайший ребенок.

— Давно? — спросила завуч.

— Вчера вечером. — Это была светленькая, коротко стриженная девочка, она отвечала, не отрываясь от экрана.

Я попытался припомнить, что происходило в моем детстве, когда умирал школьный учитель. Как минимум, общее напряжение и поборы на цветы.

На уроке истории завуч устроила нас на пустующей задней парте, сама села сбоку. Погрузившись в воспоминания, я не сразу посмотрел на экран, а когда взглянул, то увидел, что он просто завешен картой. Им не пользовались. Карта была старая, с желтыми полосами на сгибах, и по ней гуляла обыкновенная указка. Я вздохнул с облегчением: обычный урок в обычной школе, немолодой усталый учитель, поочередные вызовы к доске и ответы с мест; даже то, что дети гудят, воспринималось как-то более естественно, нормально. Я подумал, что это они все-таки в знак протеста. Но когда прислушался к ответам, то понял, что школьники несут полную чушь. Они охотно и быстро указывали неверные даты, с уверенностью, но совершенно неграмотно работали с картами, увлеченно излагали мало относящийся к теме материал, притом учитель удовлетворенно кивал. Чем оживленнее говорил ученик, тем довольнее кивал учитель.

— Метод исторического несоответствия, — шепотом объяснила завуч. — Очень эффективен.

Во время перемены мы курили на лестнице возле открытого окна, и опять во мне зашевелилось беспокойство. В школе было неестественно тихо, никто не бегал, не раздавались обычные крики, только шорох шагов в коридорах и все то же гудение. Прикуривая вторую сигарету, завуч сказала:

— А теперь пойдемте на физику.

— Может быть, достаточно? — вяло воспротивился Геннадий Виссарионович, убирая зажигалку в карман. — По-моему, и так все ясно.

— Что вам ясно? — сухо спросила завуч. Смотрела она почему-то не на него, а на меня.

Прозвенел звонок, но в кабинет физики нам войти не удалось. Входить было некуда. Это был очень странный кабинет. Здесь не было парт, но все пространство занято: лежала, извиваясь, игрушечная железная дорога, в воздухе кружили два дистанционно управляемых вертолетика, мелькало что-то еще. По условно нарисованным мелом дорогам двигались игрушечные автомобильчики, я заметил колонну танков, медленно идущую из угла к центру, к серому картонному зданию. По полу, среди построенного из кубиков города, ползали несколько подростков, по виду десятиклассников, и у каждого из них в руках была коробочка дистанционного управления, а к отвороту синей куртки булавкой пришпилена маленькая резиновая кукла. С восторгом, высовывая языки, десятиклассники орудовали своей техникой, манипулировали дорогой, вертолетами и машинами. Они громким шепотом спорили друг с другом, разрушали и тут же воздвигали из кубиков новые здания. Педагог сидел на единственном здесь стуле возле окна. Когда я заглянул, он сказал:

— Смирницкий, ты дурак, куда едешь?!

— Сам дурак! — огрызнулся школьник.

Убедившись, что я увидел все это безобразие, завуч осторожно притворила дверь.

— Откуда я могу позвонить? — спросил я.

— Лучше из моего кабинета.

— Я позвоню?

— Конечно-конечно.

Опять набрал номер цветочной квартиры, и опять на том конце были длинные гудки.

— По-моему, это бесполезно, — усмехаясь, сказал Геннадий Виссарионович.

— Откуда вы знаете, кому я звоню?

Вместо ответа он спросил:

— Скажите, Алан Маркович, вы не заметили чего-то общего в поведении детей, какой-то странности?

— Не моя область, — обрезал я. — Давайте-ка лучше займемся нашими прямыми обязанностями и осмотрим компьютер.

Я был неприятно удивлен. По ряду показателей рабочая станция, расположенная в специальном помещении на втором этаже, рядом с кабинетом завуча, соответствовала последним, еще не выпущенным на рынок разработкам АйБиЭм. Чтобы убедиться в этом, я потратил полтора часа, а чтобы снять раздражение, выкурил еще одну сигарету.

— Ну и как же все это понимать? — весело спрашивал Геннадий Виссарионович. — Откуда, откуда претензии? Скажите, что у нее болит?

Я смял окурок и смотрел на него, ничего не отвечая. Я был смущен.

— И что, в остальных девятнадцати пунктах нашей программы меня ожидает то же самое?

— Нет, — возразил он, отводя глаза. — Возможно, будет и другое. Вы еще посмотрите?

— Да что здесь смотреть?! — Я отбросил свисающий кабель. — Уже посмотрели: и по классам погуляли, и с завучем покурили!..

Из кабинета рядом я опять позвонил Арине. На этот раз было занято, в трубке пищали короткие гудки.

— Опять никого? — заискивающим тоном спросил мой сопровождающий.

— Да нет, теперь вот, видите, занято, — отозвался я.

Полистав телефонную книгу, лежащую на столе — точно такую же принесла мне в номер горничная, — я нашел телефон Марты и набрал его. Случайно в зеркале увидел, как вытянулось и побледнело лицо Геннадия Виссарионовича.

— Как это занято? — почти пролепетал он. — Там не может быть занято!

Марта сама взяла трубку.

— Привет. Я, представь, тебя видел сегодня, у тебя усталый вид.

— Когда видел, где?

— Случайно посмотрел в окно. Вижу, под навесом сидят два мужика и мальчик, потом и ты появилась в поле зрения… Скажи, Марта, мальчик — это Олег?

— Так, — сказала она. — Этого еще не хватало.

— Когда мы увидимся?

— Сегодня я не могу. — Марта заговорила сухой скороговоркой очень занятого человека. Первые ее фразы были сказаны иначе. — Завтра, если хочешь — завтра, можно даже утром или днем, а сейчас — извини…

Сухой, лишенный чувства голос Марты напомнил мне что-то — что-то не из нашей жизни. Я хотел понять, что это, но она уже бросила трубку.

Геннадий Виссарионович был все так же бледен. Дрожащей рукой он налил себе из графина воды и выпил.

— Чего это вы испугались? — зло спросил я.

— Сердце… сердце немного прихватило.

Громко, на всю школу, зазвенел звонок. В учительской, куда мы вошли, стало тесно. Обычная учительская, обычные учителя… Я немного успокоился. Уже знакомый учитель физики поставил на стол игрушечный самосвал и негромко сказал:

— Какой хороший получился город, даже жалко его.

Пол под ногами покачнулся, потолок слегка вздрогнул, и от плывущей под потолком люстры обозначилась наискось к окну трещина. Кто-то из учителей язвительно спросил:

— А зарядом обычного типа они не могли обойтись?

Геннадий Виссарионович уже тащил меня за рукав.

— Пойдемте, пойдемте скорее!

— А что произошло?

— Видели город в кабинете физики? Они на него только что атомную бомбу сбросили… Шучу, конечно.

Уже миновав большой прохладный вестибюль, а за ним и двери на улицу, я краем уха уловил обрывок разговора двух младших школьников:

— Двести рентген, — говорил один. — Опять переливание крови всем делать будут.

— Если двести, то не будут — мало, — отозвался другой. — Триста, триста пятьдесят — вот тогда бы делали.


IX


На улице по-прежнему ни одного человека. Остановившись возле здания поликлиники, я обратил внимание на урну. С круглого ее бока свисали банановая кожура, обрывок газеты; вокруг полно окурков.

Значит, люди все-таки есть! Кто-то же съел этот банан, смял эту газету? Какие-то люди курили эти сигареты, и их было немало… Взгляд мой остановился на еще дымящемся окурке, не более минуты назад вбитом каблуком в асфальт.

Заглушив мотор и заперев свою машину, Геннадий Виссарионович довольно бесцеремонно втащил меня в высокие стеклянные двери и поволок вверх по мраморной лестнице, по пустому больничному коридору. Он просто вцепился в мою ладонь, не давая остановиться.

— Послушайте, да послушайте, вы! Куда вы меня тащите? — воспротивился я. — Или мы опаздываем на торжественный сбор больных?..

Он остановился, отпустил мою руку и резко сказал:

— Не сами ли вы хотели уложиться в два дня?

Здесь тоже не было видно ни одного человека. Некоторые двери заперты, иные, наоборот, гостеприимно распахнуты, но если в школе Геннадий Виссарионович чувствовал себя более или менее нормально, то теперь он откровенно нервничал. Он искал главного врача, и никак не мог его найти, а спросить было не у кого. В конце концов мне надоело без толку бродить по пустым кабинетам, и я уперся. После чего Геннадий Виссарионович отправился искать главврача один, предложив мне подождать в коридоре, на втором этаже.

Нетрудно было понять, что происходящее со мной далеко выходит за рамки обычной командировки, но разбираться во всем этом не было никакого желания. Сделав пять шагов по коридору в одну сторону, потом пять в обратном направлении, я опустился на стул. Воздух вокруг был спертым, напряженным — таким он бывает, когда в поликлинике собирается большая очередь. На стене, прямо передо мной, приколот план эвакуации в случае пожара, и слева от него — несколько плакатов по личной гигиене. Рядом с моим стулом были еще стулья, но на них никто не сидел. Правда, возникало впечатление (так криво и уютно они стояли), что люди вот только минуту назад все разом поднялись и ушли. Я понял, что пахнет потом, пахнет множеством замерших в искусственной неподвижности тел.

«Невероятно, но машины действительно великолепные. Пусть великолепные. Я все равно должен разорвать контракт. Пойду к этому лысому главному инженеру и буду настаивать. Скажу: что лучше полюбовно, чем через суд. Что я могу еще ему сказать? Не хотите по-доброму — воля ваша. Извините, но срок моей командировки кончается завтра».

Я вздрогнул, когда за дверью в кабинете врача кто-то громко застонал, и женский голос отчетливо произнес:

— Спасите, спасите меня, доктор!

После царящей вокруг тишины это было, как минимум, неожиданно.

— Помогите мне, доктор! — истерично и громко завопила женщина. — Помогите мне!

Я поднялся со стула, зачем-то пощупал его красное ледериновое сиденье — оно было теплым. Встал перед дверью, на которой висела обычная табличка: «Участковый терапевт». После минутного колебания я постучал. В причитающем женском голосе чувствовался неподдельный ужас.

Я постучал еще раз, после чего толкнул дверь. В просторном кабинете за столом сидел врач. Это был старичок: седые волосы, маленькие смешные очки на большом носу, впалые щеки. Он поправил ворот и сказал, поворачиваясь ко мне:

— Ну, не могу я… Все понимаю, но не могу.

Он смотрел прямо на меня, но как бы сквозь, не видя. Потом он перевел взгляд на экран маленького монитора, стоящего на столе.

— Ну, незачем кричать, я всегда был сторонником медицинской тайны… Мы же не на базаре с вами.

Он пощелкал клавишами. Изображение на экране переменилось: когда я вошел, там был рентгеновский снимок черепа, теперь появилась какая-то часть «истории болезни» и цветной рисунок сбоку.

— Я выпишу вам обезболивающее. — Непонятно было, к кому он обращается. — Но не морфий — морфий выписать не могу, как ни кричите. У вас, милая моя, тяжелая форма ложной жизни. Вы должны понять, что вы уже умерли. Умерли. И морфий — это для вас гибель.

Я стоял в проеме распахнутой двери и почему-то смотрел на монитор, а в коридоре за моей спиной раздавался отчетливый кашель, сопение, скрипели стулья…

— Мне не нужно никакого морфия, — сказал я и попятился. — Извините.

Мне показалось неудобным находиться в одном кабинете с человеком, столь живо беседующим с монитором. Доктор уже писал рецепт.

Мигнул и ровно засветился белый матовый плафон коридорной лампы. Это тоже было бессмысленно: в окна еще падало достаточно света. В коридоре было пусто. Я плотно прикрыл за собой дверь, и тут же за ней женский голос крикнул:

— Я не хочу, не хочу умирать!.. — Судя по звуку, женщина ударила по столу чем-то тяжелым. — Нет!..

— Водички, водички попейте, — сказал врач. — Успокойтесь, милая моя. Вы уже умерли. С этим нужно смириться. — Я непроизвольно попятился и опять опустился на стул. — Думаю, у вас все будет хорошо. Ну, умрете еще раз. Ничего страшного! Второй раз это же совершенно не больно, и как врач я настоятельно рекомендую вам умереть побыстрее. Вот умрете, тогда и приходите, если, конечно, боли останутся. Тогда и поговорим. Но морфий я вам и тогда выписать не смогу. Правда, думаю, вы и не попросите.

В конце пустого белого коридора хлопнула дверь, матовый плафон померк.

«О каком отчете он говорил? Какой, к черту, может быть отчет?! Ведь он имел в виду не машину!..»

Раздались уверенные шаги, я сразу понял, что это и есть главврач. Мужчина в медицинской шапочке и белом халате протянул мне руку.

— Петр Сергеевич, — представился он довольно приятным голосом. — Пойдемте со мной, Геннадий Виссарионович уже в машинном зале.

— А позвонить откуда-нибудь можно? — спросил я.

— Вполне. Позвонить можно из любого кабинета, можно из моего. Впрочем, в машинном зале тоже есть телефон.

В течение часа я бессмысленно тестировал машину, она, как и ожидалось, была великолепна. Я опять набрал номер цветочной квартиры, и опять, во второй раз, загудели в трубке короткие гудки.


X


Обедали мы в маленьком ресторанчике. Здесь тоже не было ни одного посетителя. К нам подошел метрдотель, подал меню, и я сделал заказ.

— Скажите, — обращаясь к своему спутнику, спросил я, — зачем вы там, в гостинице, заказывали столик? Ведь полно было мест.

Я о многом хотел его спросить, но спросил почему-то именно об этом, самом незначительном.

— Ничего вы не поняли, — вздохнул Геннадий Виссарионович. Он был раздражен. — Нужно было не в поликлинику вас везти, а сразу в больницу, в стационар!

— И все же, зачем нужно было заказывать столик? — настаивал я.

— Столик? — Он посмотрел на меня как на подростка, задающего идиотские вопросы. — Очень просто. — Он зачем-то сделал паузу. — В нашем городе всегда и всем гарантированы места, исключением является гостиница для приезжих. Чтобы не волноваться, я оказался излишне предусмотрительным.

— Ну, хорошо. По этому пункту мы, кажется, объяснились. А скажите, что я должен понять?

Он смерил меня тем же взглядом: так учитель смотрит на школьника, разбившего стекло. Некоторое время он молчал, потом сказал:

— Послушайте, Алан Маркович, у меня к вам будет одна просьба, необычная просьба, но мне очень нужно, чтобы вы согласились.

— Вы хотите, чтобы я осмотрел местный публичный дом?

Почему-то он смутился:

— Нет, в другом роде.

— Ладно, выкладывайте, я выполню любую вашу просьбу, а завтра уеду, и вы не будете меня задерживать.

— Не будем… Не будем…

Он долго рылся в карманах, потом достал и положил на стол пластиковую упаковку с таблетками.

— Если бы вы не вынесли из номера цветок или остались ночевать у Арины Шалвовны, этого бы не понадобилось, — сказал он. — Но теперь я прошу вас, примите лекарство!

«Сумасшедший дом, — подумал я. — Неужели они так боятся разорвать контракт, что готовы меня отравить?»

— Что это? — спросил я.

— Видите ли… — замялся Геннадий Виссарионович. — Я забыл вас предупредить. У нас в городе очень плохая вода. Если вы не примете эту таблетку, могут быть неприятности с желудком.

— Может быть, сперва пообедаем?

— Нет, лучше натощак. Вы не волнуйтесь, Алан Маркович. Абсолютно безопасный препарат, экологически чистый...

Он сам выдавил на ладонь две таблетки и уже протягивал их мне. Не знаю, почему я их взял. Наверное, оттого что он смотрел мне прямо в глаза, я не почувствовал подвоха. Таблетка оказалась сладкой, я проглотил одну, а потом и вторую, запил компотом из вишен.

— Надеюсь, это не очень вредно? — Я хотел улыбнуться. Обратного пути уже не было.

Его лицо медленно расплывалось перед глазами, расплывался в мокрое пятно пустой стеклянный стакан. Последнее, что мелькнуло в моей голове: «Зачем это ему?.. Отравил все-таки…»

_____


С закрытыми глазами я лежал на спине, к горлу подступала тошнота, по телу волнами прокатывался зуд, но я все помнил. Отвратительно услужливая память включилась вместе с сознанием. Я помнил, что лежу на полу в собственной квартире на пятом этаже. Пронесшееся цветное видение, столь длительное и столь реальное, было только галлюцинацией, плодом инъекции героина. Я помнил все детали этой галлюцинации и теперь пытался восстановить, что же было до нее? Кто я? Что происходит? Тошнота прекратилась, верхнее нёбо быстро пересохло, я коснулся его языком и почувствовал от этого острую боль. Боль помогла мне открыть глаза. Я открыл глаза и долго смотрел в потолок своей квартиры. Очень долго я таким образом лежал на спине, на полу. Наконец, тяжело оттолкнувшись ладонями от пола, поднялся. Вокруг грязное белье, тарелки с объедками, в них гасили окурки. Как после обыска, распахнутые шкафы. Дверь на лестницу тщательно заперта на три замка и цепочку. Паркет, залитый чем-то желтым, растоптанный мусор, высыпавшийся из помойного ведра. Я сделал три тяжелых шага и отдернул занавеску на окне. На улице шел снег, было темно. Где-то очень далеко сквозь белые наросты льда поблескивали маленькие фонари. В умывальнике на кухне я нашел жгут, шприц и еще четыре ампулы. Хотел позвонить кому-нибудь, спросить, как меня зовут, но не нашел телефона. В шкафу висел пиджак, во внутреннем кармане которого отыскался паспорт. В паспорте была моя фотография. Я подошел к зеркалу в ванной и увидел обросшего щетиной дрожащего человека с запавшими глазами. Подставил лицо под холодный кран, долго тер его и затем снова заглянул в паспорт.

«Алан Градов, да, Алан Градов. Там, во сне, меня называли так же».

Остро захотелось вернуться назад, туда, в этот маленький безлюдный город, полный остро пахнущих цветов, часов и сложных механических кукол. Там у меня была жена, здесь, в реальности, никакой жены нет, да и не было никогда. Можно одеться, принять ванну, выйти на улицу, но зачем? Кому я там нужен? По моему лицу все можно прочесть, и в лучшем случае меня отправят сразу в больницу.

В шкафу под стопкой чистого постельного белья вскоре нашлась большая железная коробка. Я сидел на полу и смотрел на эту коробку, в ней был запас героина, которого хватит на отравление целого города. Откуда это, зачем? А какая разница, откуда? Теперь можно вообще не выходить из квартиры: если и хватятся, взломают дверь, то не раньше, чем через месяц. Через месяц меня здесь уже не будет окончательно. К тому времени я перееду в свой иллюзорный мир, как говорится, уже с вещами. Присев на грязную кухонную табуретку, я наполнил шприц, стянул жгутом руку выше локтя. Игла поискала вену.

Тарелка с объедками и окурками, незастеленная постель, ледяные зимние стекла с фонариками — все отодвинулось и понеслось, как ночная станция от курьерского поезда, в бесконечную лесную чернь…

_____


Чувствуя на языке приторный вкус таблетки, я сидел с закрытыми глазами.

— Понимаю, это довольно противно, — прозвучал где-то рядом голос голос Геннадия Виссарионовича. — Гадкий вкус. Вы запейте, Алан Маркович.

Сосредоточиться оказалось вовсе не трудно, к пальцам вернулось осязание, и я поставил стакан на стол.

— Цветы производят то же действие? — спросил я.

— Да, но мягче, если бы цветок не вынесли из номера, вы бы просто увидели приятный сон.

Лукаво поглядывая на меня, он с удовольствием нарезал на маленькие кусочки жареное мясо.

— Ну, теперь-то вы поняли? — самодовольно спросил он, накалывая на вилку один из кусочков и отправляя его себе в рот.

— Это очень дурная шутка. Вы даете мне сильнодействующий наркотик, а потом хотите, чтобы я что-нибудь понимал.

— Шутка?! — Он чуть не подавился мясом. — Простите меня, Алан Маркович, вы не могли бы мне сказать, что вы сейчас видели? Что вы видите сейчас вокруг себя?

Он так это сказал, что я непроизвольно повернул голову. Вокруг все было то же — пустые столики, лениво двигающийся официант в другом конце зала, за окном пустынная улица, залитая солнцем.

— Ну? Так что? — Геннадий Виссарионович подался вперед. — Что вы видите?

Я демонстративно пожал плечами.


XI


Он действовал мне на нервы, он раздражал меня, я просто бесился. Я твердо решил, что уеду точно в соответствии со сроком командировки и что при первой же возможности потребую от главного инженера на заводе разрыва контракта. Я с трудом удерживался, чтобы не наговорить резкостей. Сохранялась легкая тошнота, верхнее нёбо было сухим. Все вокруг казалось нереальным, каким-то заторможенным.

Я пытался есть, но кусок застревал в горле. Сквозь стеклянную стенку ресторана увидел, как подкатил знакомый красный микроавтобус. Он остановился, вышел тот же шофер, пересек улицу и исчез в подъезде одного из домов.

Покончив с обедом и проходя мимо этой машины, я через стекло заглянул внутрь. На переднем сиденье валялись пачка сигарет и коробок спичек. Сзади на полу салона были разбросаны какие-то черные тряпки. Я понял, что это экипировка виденной мною женщины-трубочиста: куртка, штаны, жирная черная веревка, а из-под сиденья торчали черные, смятые, небольшого размера сапожки.

«Значит, хоть это мне не почудилось, — решил я про себя. — Значит, все-таки была женщина там, на крыше, экспонат, украденный из музея?! — Я вспомнил, что из окна гостиницы очень хорошо видел ее невооруженным глазом, но не сразу разглядел в бинокль, и совсем расстроился. — И эта учительница рисования — куда она делась тогда? Ее-то я как раз видел в бинокль…»

— Едем в стационар, — сказал Геннадий Виссарионович, нагоняя меня.

— А хороший запас объектов, — заметил я. — С социальным охватом! — Я посмотрел на хронометр: было четырнадцать тридцать. — Ладно, поехали. Но вы уж извините, удивить меня вам не удастся. Я человек подчиненный, и у меня узкая задача: разорвать контракт.

Мы уже сидели в машине, когда из ресторана, оживленно жестикулируя, выскочил официант:

— Простите, это вы Алан Маркович? — спросил он, переводя дыхание и склоняясь к окошку. — Вас просят к телефону.

Звонила Марта.

— Насилу тебя разыскала, — сказала она своим обычным голосом. — Извини меня, Алан, за резкость, но нам нужно встретиться. Это по поводу сына.

— Мне кажется, я за этим и приехал.

— Да, конечно, я писала тебе. Видишь ли, дело действительно очень срочное… Я вела себя сегодня по-хамски…

— И вчера тоже.

В зеркале, стоящем рядом с телефоном, я мог разглядеть свое лицо, оно было ненормально бледным, но при этом улыбалось, хотя я вовсе не чувствовал улыбки.

— Ты извини и попытайся войти в мое положение, — звучало в трубке.

— Скажи, Марта, а там, на крыше под навесом, это действительно был Олег?

Официант стоял рядом, улыбка в зеркале стерлась.

— Не совсем так, — ответила Марта. Я почувствовал, что голос моей бывшей жены опять переменился. — Я могу объяснить, но ты все равно не поймешь. Вот что, давай встретимся сегодня, только не в восемь, а пораньше, часиков в пять. Ты свободен?

— В принципе, свободен, я же в командировке.

— Тогда в пять у тебя в гостинице. И вот еще что. — Она сделала паузу. — Если я буду задерживаться, пожалуйста, не звони мне домой.

Официант все-таки отошел, его фигура маячила в зале, закрывая зеркало. Воспользовавшись тем же аппаратом, я опять набрал номер Арины Шалвовны. Оказалось свободно. На втором гудке в цветочной квартире сняли трубку, детский голос произнес:

— Я вас слушаю.

— Извините, у вас там должна быть наша сотрудница, Арина Шалвовна, — сказал я. — Нельзя ли попросить ее к телефону?

— Нет, нельзя, у нас такие не живут.

— Простите, это номер… — Я назвал номер.

— Да, это наш телефон.

— Но я же звоню целый день, и никто не подходит.

— Неправда, — сказал мальчик. — Я целый день сегодня дома, у меня ангина.

Проверяя себя, я еще раз набрал тот же номер.

— Я вас слушаю, — раздался после гудка тот же детский голос. Я положил трубку.

«Хорошо, предположим, я все это время набирал неправильный номер, но если это так, то я бы все время нарывался на этого ребенка. Может, я перепутал номер после наркотика? Но его же можно проверить по телефонной книге. Может, это чья-то дурацкая шутка?»

Через пятнадцать минут я попросил остановить машину и перезвонил еще раз из автомата. На том конце провода бесконечной чередой звенели длинные гудки.

— Геннадий Виссарионович, у меня к вам просьба: давайте заедем за нашей сотрудницей, как-то нехорошо без нее выходит… И уже с ней вместе осмотрим ваш стационар.

Закрыв глаза, я расслабился на заднем сиденье, пытаясь восстановить в памяти только что пережитую галлюцинацию.

«Если придерживаться логики, то я наркоман и только что ввел себе лошадиную дозу героина. Ничего этого нет в реальности — ни города, ни моего провожатого, ни телефонной будки, ни бесконечной череды гудков в цветочной квартире, а есть умирающий на полу человек — наркоман, и дрожащие фонари за обледенелым стеклом. В конце концов, подобная неприятная версия объясняет все».

Но объяснение не годилось. Я помнил свое прошлое, собственную жизнь со всеми ее связями и пересечениями. Я мог вытянуть из этого прошлого фразу, лицо, жест, любую маленькую отчетливую деталь.

Но и это ничего не доказывало. Теперь я не испытывал сильных чувств — ни эйфории, ни депрессии, только расслабленность, остаточная тошнота и головокружение. И я не помнил никакого прошлого, стоящего за той квартирой на пятом этаже, а это уже плюс.

«Так человека недолго и до самоубийства довести, — размышлял я. — Когда теряешь уверенность в реальности происходящего, происходящее теряет половину своего смысла. Ну зачем, какого черта ему понадобилось подвергать меня столь жестокому испытанию? Впрочем, откуда ему знать, что я там увидел, после этой сладкой пилюли?.. Или он все-таки знал? Скорее всего, не знал, а предполагал, что я что-то увижу, и ошибся. Похоже, я увидел совсем не то, что было запланировано. Но разве можно создать направленную галлюцинацию, разве это уже делается? Он сказал, что не нужно было выносить цветок из номера… Это понятно, цветочный запах работает как наркотик. Интересно, что бы я увидел во сне, если бы не заставил горничную убрать цветок?»

— Мне вас подождать или вместе поднимемся? — спросил Геннадий Виссарионович, останавливая машину. Он запер дверцу, как будто в этом городе могли существовать автомобильные воры, и мы поднялись по лестнице. За дверью было тихо, ни единого звука не доносилось. Я позвонил и крикнул:

— Арина Шалвовна, вы дома?

Никакого ответа. Я хотел уже повернуться и уйти, когда Геннадий Виссарионович сказал:

— Да здесь же открыто.

Он легонько толкнул дверь, и та бесшумно подалась, распахиваясь внутрь квартиры. Лицо обдало тягучим цветочным запахом.

— Вы считаете, стоит войти?

— А чем мы рискуем?

— Неудобно как-то, чужой дом…

— Вы, наверное, Алан Маркович, никогда не жили в городках, подобных нашему, — очень тихо заговорил он, проникая в квартиру. — Если вы местный и все знают, что за вами не числится… Никто не заподозрит вас, даже если поймает за руку на месте преступления.

Мы обошли все комнаты — в квартире никого не было. В гостиной на столе стояли две пустые кофейные чашки. Это были те самые чашки, из которых мы пили вчера с Ариной Шалвовной.

— Ваша? — спросил мой спутник, показывая на чашку. Я кивнул. — Смотрите-ка, и постель не разобрана, похоже, она не ложилась. Постойте, вы говорили, был чемодан?

— Я вам ничего подобного не говорил! — грубо отозвался я. — Впрочем, чемодан действительно был, желтый, перетянутый ремнями.

Чемодан найти нам удалось. Он стоял глубоко задвинутый в стенной шкаф, под грудой пальто. Ремни на чемодане расстегнуты не были. Громко, на всю квартиру, тикали часы. Неожиданно для себя я опять обратил на это внимание: часы и цветы.

Зазвонил телефон.

— Постойте, не берите трубку!

Но Геннадий Виссарионович уже держал маленький телефонный аппарат в своих больших руках.

— Да, — сказал он в микрофон. — Ее тут нет. Ну конечно, а ты сомневался? Начальство по голосу не узнаешь?.. Нет, сегодня на завод я никак не попадаю, только завтра, повторяю тебе, завтра!.. Ее нет. Вообще никого нет. — Некоторое время он улыбался, слушал, потом махнул рукой: — Ну все, все, до завтра! — И повесил трубку. — Ну вот видите, все вполне законно, — сказал он, поворачиваясь ко мне.

— Что законно? Кто это звонил?

Я ничего не услышал, а скорее почувствовал. Это даже не было холодком, это было ожидание холодка, когда чувствуешь, что к спине сейчас кто-то прикоснется.

— А вы не догадались?.. — Геннадий Виссарионович не договорил, лицо его вытянулось, он смотрел мимо меня в сторону двери.

Это был мальчик, я сразу узнал его голос.

— Вы Алан Маркович? — спросил он.

— Ну, я.

— Вам письмо, — и он протянул мне стандартный конверт с белой розой, нарисованной в левом углу. На конверте не было ни адреса, ни имени отправителя, зато там было написано: «Алан, голубчик, очень тебя прошу, вскрой это письмо сегодня, не раньше пяти часов вечера!»

— Это ты со мной по телефону говорил? — спросил я, засовывая конверт во внутренний карман пиджака.

— Ну, я.

— А зачем же ты врал?

— А я не врал, у меня правда ангина. — Ребенок был до смешного серьезен. — Телефонный провод оттянут из нашей квартиры. Здесь ведь никто не живет, зачем здесь телефон?

— А кто тогда цветы поливает?

— Цветы мама поливает…

— А письмо как к тебе?.. — Но я не договорил: Геннадий Виссарионович схватил меня за руку, вытащил из квартиры и поволок вниз по лестнице.

— Пошли, пошли!.. — шептал он в страхе. — Это крепы… это крепы — больше некому! Да шевелите вы ногами побыстрее, если хотите остаться целым!

На этот раз мотор не хотел заводиться. Геннадий Виссарионович чертыхался, но не выходил из машины. Наконец ему удалось запустить двигатель. Я достал письмо и хотел уже надорвать белый тонкий конверт.

— Погодите, не надо! — Мой спутник был совершенно бледен, руки его судорожно вцепились в руль. — Не смейте!

— Но почему?

— Посмотрите, за нами погоня!

Я обернулся. По улице, удерживая дистанцию, за нашей машиной двигался уже знакомый красный микроавтобус.

— Знаете, — сказал я, — по-моему, всему есть предел. Мне это надоело. Почему вы вдруг решили, что они нас преследуют? — Но ответа я не получил, машина рванулась, резко набирая скорость.


XII


Нас обогнал грузовик, мимо проплыл его глухой железный кузов.

«Отчего же в этом городе все машины такие одинаковые? Кроме нашей машины и микроавтобуса, все остальные — вот такие вот грузовики, только номера разные. Интересно, чего он так испугался? Что могло напугать его в квартире — мальчик, письмо?»

Я посмотрел на конверт, который все еще сжимал в руке, сунул его обратно в карман и спросил:

— Ну, и куда мы теперь поедем — в стационар или, может быть, на завод?

Геннадий Виссарионович по-прежнему оставался бледен.

— Посмотрите, — попросил он. — Посмотрите, там, слева, сейчас будет такая круглая подворотня. Осторожно поверните голову, посмотрите и скажите мне, что увидите. — Руки его на руле чуть дрожали. — В конце концов, я хочу знать, что вы вообще видите?

Я не переставал удивляться пустынности улиц. С самого утра, исключая ресторан и школу, я видел всего несколько человек. Щурясь на солнце — красное и большое, оно тяжело двигалось, высвечивая, казалось, каждый кирпич, каждую выбоину на этой улице, — я прикинул, и получилось, что даже при европейском подходе (шестьдесят метров на человека) жилой площади здесь будет тысяч на триста населения.

Я обернулся, посмотрел на шоссе позади: там было пусто, только вдалеке, на перекрестке, который мы миновали, подрагивал нестойкий огонек светофора.

— Вот… сейчас… посмотрите направо, — хрипло прошептал Геннадий Виссарионович.

Я повернул голову: мимо проплывала новенькая кирпичная стена, высокий светлый бордюр тротуара. Урны так блестели, что казалось, были начищены. В высокой узкой подворотне с круглым верхом стоял красный микроавтобус. Дверцы автобуса распахнуты, все четыре. Опираясь на низкую железную крышу, словно позируя фотографу, слева от автобуса стоял шофер, а справа учительница рисования из школы. В третий раз за сегодняшний день я натыкался на эту женщину, и в третий раз случайно. И шофер и учительница смотрели на меня.

— Они там? — спросил Геннадий Виссарионович. — Ну, они там?

— Кто, кто они? — не выдержал я. Мне было трудно понять эту логику. Зачем понадобилось микроавтобусу обгонять нас по параллельной улице? Неужели для того, чтобы остановиться в этой подворотне и распахнуть дверцы? Нельзя же было этому придавать такое значение!..

— Они! — прохрипел Геннадий Виссарионович. — Крепы.

Наша машина быстро увеличивала скорость. Но, что странно, хотя встречного транспорта не было — гони хоть по середине улицы, — мы строго держались своей полосы.

— Я не понимаю: сначала вы даете мне эту таблетку, мы мотаемся с вами по городу, как какая-нибудь депутатская комиссия!.. Как вы считаете, что я должен о вас думать? Вы срываетесь на полуслове, бежите, тащите меня за руку!.. Кто такие эти крепы, которых вы так боитесь?

Он прервал мой монолог:

— Я объясню, — сказал он. — Вы, конечно, не поверите ни одному моему слову, но я попробую объяснить… — Нога его не переставая выжимала педаль газа, и мы проскочили под красный свет. Впереди между домами замаячил кузов еще одного типичного грузовика. — Видите ли, Алан Маркович, нам очень нужно, чтобы вы составили отчет, подробный отчет… Нет, не то… как бы это вам получше…

«И вовсе он не успокоился, — понял я. — Просто волнение его перешло какую-то границу».

— Вы хотите знать, кто такие крепы?

Я смотрел на него:

— И это тоже.

И опять ощутил не холодок, а как бы приближение холодка.

— Крепы!..

Голова Геннадия Виссарионовича как бы сама, против его желания, запрокинулась назад, на спинку сиденья. Мне показалось, что сзади его рванула за волосы невидимая рука.

— Пусти!.. — прохрипел он. — Пустите!

— Что с вами? — спросил я. — Вам плохо?

Подбородок и нос моего спутника побелели и заострились, но руки его все так же оставались на руле, только нога скользнула с педали газа на педаль тормоза. Голова Геннадия Виссарионовича была запрокинута, глаза, наливаясь кровью, смотрели в потолок нашей машины.

Прямо перед нами за ветровым стеклом, развернувшись поперек улицы, встал грузовик. Его нелепый массивный кузов загородил солнце. Я обернулся и увидел то, чего и ожидал, — медленно катящийся красный микроавтобус.

— Бегите! — прошептал, выпрямляясь на сиденье, Геннадий Виссарионович. — Меня они все равно уже не выпустят, а вы бегите.

— Почему я должен куда-то бежать, зачем?

— Будете задавать вопросы, вам же хуже! Бегите, я говорю!

Из кабины грузовика выскочил шофер — плечистый, лысоватый детина в потрепанном полосатом костюме. Я видел, как неторопливо, на небольшой скорости приближается красный микроавтобус. Можно было уже сквозь его отражавшее солнце ветровое стекло разглядеть личико молоденькой учительницы и ее красное пончо.

— Да идите вы! — сказал Геннадий Виссарионович. — Бегите!

Для чего-то захлопнув за собой дверцу, я огляделся. Метрах в трех впереди шофер в полосатом костюме, сзади автобус. Геннадий Виссарионович сидел в машине, голова его по-прежнему была откинута, он не шевелился. Бежать казалось глупо, но оставаться на месте мне отчего-то тоже не захотелось. Я вспомнил, что за протекшие сутки в этом городе я не видел ни одного милиционера.

«Это город душевнобольных? Или это такой своеобразный вид провинциальной мафии? Сами на наркотиках и о приезжих не забывают… Теперь это все равно. Нужно отсюда уйти и, как минимум, добраться до гостиницы. Билет на самолет у меня есть».

Рядом со мной в стене была узкая дверь с большой деревянной ручкой. Я подергал за ручку — дверь не подалась. Я сделал несколько быстрых шагов в сторону полосатого шофера: почему-то он вызывал больше доверия, чем компания из микроавтобуса, — и только тут увидел в непосредственной близости, в каких-то десяти шагах от себя, островок жизни. Его просто загораживал кузов грузовика. Там были люди: небольшая чистая витрина кафе, одноногие столики, белый колпак за стойкой, кашляющие старики, дети, жующие пирожные, какие-то женщины…

Шофер шагнул навстречу и попытался схватить меня за руку, но я вывернулся и мгновенье спустя толкнул стеклянную дверь. Рядом с дверью прямо на стекле витрины красовалась мраморная табличка: «Памятник архитектуры. Кафе-закусочная конца двадцатого века».

— Кофе с молоком. Если можно, погорячее, — потребовал я, обращаясь к белому колпаку. Я встал лицом к стойке и теперь боялся повернуться.

— У нас только черный, холодный.

Он вытирал стойку.

— А телефон у вас есть?

— Могу вам предложить заправить кофе сгущенным молоком.

— Да, пожалуйста.

Он отложил свою тряпочку и сочувственно спросил:

— Устали?

— Есть немножко.

— У вас, наверное, больное сердце?

У него были голубые глаза, и коротенькие реснички часто-часто дрожали.

— Так есть у вас телефон?

— Вы хотите выпить кофе или вам нужно позвонить? — Он вдруг перестал моргать и строго посмотрел на меня. — Если вы хотите позвонить, телефон находится в задней комнате, но, Алан Маркович, стоит ли так нервничать? Куда, кому вы собираетесь звонить?

С минуту я тупо смотрел на его белый накрахмаленный колпак, потом все-таки спросил (чувствовал, что в мою спину уже упираются десятки глаз):

— Откуда вы меня знаете?

— Выпейте кофе.

Передо мной на вымытой стойке уже стояла чашечка кофе с молоком. Я взял ее. Чашечка оказалась ледяной.

— Зачем же так волноваться? — Бармен улыбнулся. — Выпейте кофе, успокойтесь…

Я покорно перешел за столик. За витриной было пусто — пустая улица. За толстым стеклом с мраморной табличкой — ни грузовика, ни микроавтобуса. Машина Геннадия Виссарионовича тоже пропала. Я отметил, что не слышал шума моторов, и пригубил кофе.

Кафе вовсе не было полным, как мне сперва показалось. Два мальчика пили лимонад и ели пирожные, в углу сидел старик с такой же, как у меня, чашечкой кофе, а совсем рядом со мной, у соседнего столика, стоял патлатый подросток. Я видел его сегодня утром в ресторане. Рядом с подростком — та самая девушка-кукла, и она тоже смотрела на меня. Мне стало смешно. Кто она? Кукла, удравшая из музея и переодетая девушкой, или девушка, работающая куклой в музее? Когда глаза мои встретились с ее почти живыми глазами, она сказала весело:

— Привет!

— Привет! — отозвался я.

— Нам, кажется, нужно поговорить.

«Что бы тут ни происходило, — подумал я, — это все происходит по кругу, неизменно возникают одни и те же лица. Если кто-нибудь попался тебе на глаза, то в течение двух часов ты опять встретишь этого человека».


XIII


Я взял свою чашечку и перешел к ним за столик. Я больше ничего не сказал, ждал, пока заговорят они, но они пили кофе и молчали. Наконец кукла лукаво сощурилась и спросила:

— А вы знаете, что вас хотят убить?

— Меня убить? Кто? — Мне стало совсем смешно. — Скажите, это вы в музее исполняете роль куклы или я обознался?

— Нет, вы не обознались, но вы все перепутали. Я — та самая кукла, исполняющая здесь роль девушки.

— Значит, все-таки мистика?! — Я поставил чашечку на стол так, чтобы произвести побольше звона.

— И нечего тут удивляться, — обиделась она. — В старые времена делали механизмы похлеще современных. Вы же сами электронщик, должны знать, что у каждой машины есть душа.

— Значит, магия?

— Да, магия, и нечего тут иронизировать.

Я повернулся к молодому человеку и, с трудом сдерживая нервный смех, спросил:

— И вы механизм?

— Нет, Тимур живой человек, — ответила за него кукла. — Мы любим друг друга, и нас объединяет общее дело.

В ее голосе действительно был какой-то хорошо скрытый металл.

Подросток протянул мне руку, ладонь была потная и квадратная. Немного потупившись, он представился:

— Тимур Саморыга.

— Очень приятно. — Я пожал эту ладонь. — Но поскольку вы не сумасшедший представитель завода и не механизм из музея, то скажите мне, Тимур Саморыга, что означает весь этот бред?

— А что вас интересует?

— Да уж так сразу и не скажешь. — Я опять отхлебнул холодного кофе. — У вас тут много интересного.

Мы немного постояли за столом молча, переминаясь с ноги на ногу.

— Саморыга? — вспомнил я. — Кажется, что-то было в музее?

— Я праправнук великого русского мастера Ивана Прокофьевича Саморыги, — сказал молодой человек. — Ее создателя. — И он смущенно показал глазами на свою спутницу.

Он хотел добавить что-то еще, но кукла резким движением прервала его:

— Тихо, Тимур, молчи! — Она взяла меня за руку. Ее голос стал звонким. — Некогда уже. — Она говорила очень быстро, обращаясь к подростку. — Ты вот что, Тимур, попробуй вывести его другим ходом. А я попытаюсь задержать…

Белый колпак за стойкой повернулся в нашу сторону. Подросток подтолкнул меня к небольшой двери, ведущей во внутренние помещения, но я не собирался никуда бежать, меня просто разбирал смех.

Его хорошо было видно за стеклом кафе — по пустынной улице нелепой и плавной походкой вышагивал робот, механический Ипполит Карпович: фуражка, форменные ботинки, костюмчик из зеленого сукна.

— Идите, — сказала кукла.

— Да никуда я не пойду!

— Вот и глупо! Тимур, тащи его силой!

Она шагнула к двери на улицу и вышла из кафе. Походка у нее была естественнее, чем у робота, но и в ней чувствовалась механическая угловатость.

На миг налетело воспоминание: загаженный пол, железная коробочка стерилизатора, пепельница, полная окурков, шприц, танец выжженных вен на собственной руке…

Дома здесь, как и везде в городе, стояли друг к другу плотно, стена к стене. Улица была как каменный широкий коридор, устланный гладким черным булыжником. Солнце немного отсвечивало в витрине, но видно было хорошо: механические люди остановились друг против друга. Робот, совсем как человек, поправил фуражку, и руки его повисли вдоль тела. Кукла в ответ поправила прическу и сделала реверанс, — ей явно недоставало шелковой юбки.

— Эх, — простонал Тимур. — Он же ее изломает. Ну, ничего… — Потомок мастера потянул меня с такой силой, что трудно было не подчиниться. — Не впервой, отреставрируем!

Что-то переменилось: то ли бармен уронил стакан, то ли вскрикнул один из мальчиков. Я отвлекся лишь на мгновение, Тимур распахнул дверь и втолкнул меня во внутренний коридор. Когда дверь, притянутая мощной пружиной, уже закрывалась за нами, я увидел, как в ярких солнечных лучах катится по чистой брусчатке изящная женская головка, отломившаяся от туловища, и как белые перчатки робота упираются в стеклянную дверь кафе.

— Может быть, в милицию позвонить? — с трудом поспевая за Тимуром, спрашивал я. — Или у вас здесь это не принято?

Миновав небольшую кухню, мы оказались в кабинете директора. Тимур одним движением подвинул огромный полированный стол, с которого посыпались листы бумаги и авторучки, наклонился и поднял ковер. Я увидел уродующий паркетную елочку квадратный дощатый люк.

— Давайте-ка, лезьте сюда, — приказал Тимур.

Люк со скрипом распахнулся. Вниз, во мрак, вели грязные деревянные ступени.

— Подземный ход! — восторженно вскрикнул я.

— А что вы еще хотели увидеть? — Тимур опять подтолкнул меня. — Идите по туннелю прямо и никуда не сворачивайте.

— А вы?

— А я вернусь, иначе они там ее по винтику на сувениры растащат: семнадцатый век все-таки.

Я успел уже немного спуститься, когда он захлопнул над моей головой крышку люка. Было слышно, как он застилает ковер. Погони никакой не было, над головой — тишина. Но не возвращаться же назад? Здесь должен быть другой выход.

Стены подземного хода были выстланы досками, как, впрочем, и пол, и потолок. Через каждые десять метров сверху свисали на шнуре слабые электрические лампочки. Доски белые, новые, свежеоструганные. Они скрипели под ногами, и от них исходил приятный столярный запах, — вероятно, они не представляли исторической ценности. Идти пришлось недолго. Вскоре слева от себя я увидел дверь, обычную дверь, такую же, как в кабинете главного инженера на заводе, но она была закрыта. С минуту я потоптался на месте, хотел закурить, сунул руку в карман, пальцы наткнулись на конверт. Письмо Арины Шалвовны сильно помялось, и я решил его вскрыть.

Записка оказалась коротенькой и совершенно бессмысленной. Полузнакомым почерком Арины было написано:

«Ну вот и молодец. Ты сделал все так, как от тебя ожидали, теперь перестань трястись и толкни эту дверь, что находится прямо перед тобой. Арина».

Я толкнул дверь и замер на пороге. Освещая небольшую комнатку, ярко горела люстра. На полированном журнальном столике стояла початая бутылка красного вина, там же были два хрустальных бокала. А слева от столика, закинув ногу на ногу, сидела моя бывшая жена Марта.

— Ну, что же ты встал, заходи, — сказала она мягко. — Я давно тебя жду.


Арина


I


Я хотела его задержать. Почему? В памяти стоял большой квадратный циферблат с золотыми римскими цифрами — часы над аэровокзалом, а над часами на каменном карнизе сидел воробей — такой радикально черный, каких не бывает в природе, и клюв его отливал металлом. Что-то неприятное было в этой птице.

«И больше ни одной птицы, — думала я. — Город, лишенный птиц. Впрочем, нет. Я видела еще одну, точно такую же, или это была все та же?»

Он сидел в кресле, полуприкрыв глаза, такой же сухой и старомодный, как его саквояж. Под потолком горела яркая люстра. Возле шкафа на полу стоял мой неразобранный чемодан, на столе — две пустые кофейные чашки.

— Вы обратили внимание, — сказал он и посмотрел на меня, — город пустой какой-то, будто все вымерли?

— Может быть, еще кофе? — спросила я.

— Да нет, пойду, засиделся я тут у вас. А то еще в гостиницу не пустят.

Почему я хотела задержать его? Страха тогда никакого не было. Пожалуй, только неловкость. Мне отчего-то неудобно было оставаться одной в этой пустой роскошной квартире. За окнами скопилась ночная мгла. Освещенных квартир было очень мало. Во всем доме светилось только одно окно.

— Действительно безлюдно, — согласилась я. — И спать здесь рано ложатся. Может быть, посидите еще?

Он взял чашечку, но та была пуста.

«Самолет поднялся в воздух в Москве в час дня, и здесь он опустился в час дня, — зачем-то подумала я. — Получается, что час просто исчез, будто его не существовало».

Я подошла к окну и опустила штору. Все-таки мне очень хотелось его задержать. Утром могла вернуться сестра, но мне было наплевать. Я настроилась, я уже хотела сказать ему что-нибудь ласковое, проверенное, но вдруг передумала. На лестнице зазвучали шаги и радостные голоса, что-то зазвенело по карнизу…

«Совершенно незачем тащить его в постель, — подумала я. — Все в порядке. Просто организм плохо адаптируется в незнакомом климате. Утром проснусь и смеяться буду».

— Утром голова у вас будет болеть, — уже в дверях, глупо улыбаясь, заявил он.

— Это от чего же?

— От цветов, знаете, даже смертельные случаи бывают.

— Ладно, идите уж, идите, не беспокойтесь, цветов я не боюсь.

Он ушел, а я подумала, закрывая за ним дверь: «Действительно, что со мной может случиться, ведь как-то живут здесь сестра с мужем, и ничего?»

Все-таки это не было страхом. Я стояла в передней спиной к входной двери, с кухни доносился мелодичный металлический звон, горел торшер. Я с удовольствием вдыхала густой и, казалось, усиливающийся аромат. Даже если и был какой-то страх, то легкий и сладкий, почти неощутимый.

«Что же там звенит? — подумала я. — Нужно разобрать чемодан, достать ночную рубашку — все равно это придется делать… Что же все-таки звенит? — За дверью раздавались звучные шаги: это Алан Маркович спускался по лестнице. — Все же надо было уговорить его остаться. Что же это звенит? Завтра трудный день… Разобрать чемодан… Уговорить остаться… Следовало…»

Тело будто наливалось тягучей дремотой. Я доковыляла до низкого дивана, с трудом переставляя ноги, и медленно опустилась на подушки, глаза сами сомкнулись.

Я понимала, что лежу на диване, но видела и слышала уже иное.

«Я лежу на диване, — повторяла я себе. — В чужом городе, в чужой квартире… Я приехала в командировку… Следует разобрать вещи… Следует переодеться… Я легла на диван, потому что меня отравили цветы… Нет, все приснилось… Я лежу на кровати в больнице… Окна больницы выходят на улицу… На противоположной стороне улицы стоит мой дом. Просто я умираю… Нет никакого города. Нет никаких цветов, все это мне приснилось…»

Я разлепила глаза и посмотрела. Стеклянная бутылка-капельница. Игла в вытянутой на постели руке, под рукой — клеенчатая подушечка. Немного дальше тумбочка, на тумбочке — раскрытая книга и два яблока. Все это принесла мама.

«Она бредит, — донеслось до меня. Голос звучит совсем рядом — знакомый голос; это голос врача. — Что вы видели? — спрашивает он, приближаясь. — Только не поднимайтесь, лежите!..»

И я шепчу в ответ:

«Город, пустой город… Комната, полная цветов… Столько цветов — они так сильно пахнут…»

Его голос доносится уже издалека:

«Не волнуйтесь, сейчас вы заснете, заснете…»

И тут я поняла: сейчас все кончится, и я опять переберусь в этот пустой старинный городок. Очень громко над головой тикали часы, голос врача прозвучал отчетливо: «Отмучилась, пошлите за санитарами — нужно вынести тело из палаты».

Но если я умерла, то отчего же слышу, как он это сказал?..

_____


Как бы перешагнув упругий барьер, я проснулась, с трудом открыла глаза. Две пустые кофейные чашечки на столе. Я лежала на том же диване, и все тот же резкий запах цветов наполнял комнату, но что-то переменилось. Будто сон не кончился. Было ощущение, что я проснулась во сне.

«Я проснулась во сне, — сказала себе. — Потому что это не та комната, это не совсем та комната: книг стало больше, а цветы пахнут еще сильнее…»

Я лежала на диване, а запах постепенно истаивал. Через какое-то время, хотя он и присутствовал еще в воздухе, возникло чувство, что растения как бы замерли, приостановили свою жизнь.

Потирая лицо, я присела на диване, бегло осмотрела книжные полки. Я не могла точно сказать, сколько книг было раньше. Что же изменилось? Чашки на столе те же самые. Я протянула руку к своей. Чашка была теплая, она еще не успела остыть, значит, прошло всего несколько минут.


II


Медленно поднявшись, я подошла к окну. Те же шторы, тот же город за двойными стеклами. Громыхнул на улице гром — собиралась гроза. Но откуда же гроза, когда только что сияли звезды и было ясно и сухо?

Я медленно раздвинула шторы. В глаза брызнул свет — тысячи горящих окон! Вот только что сияли звезды, светились фонари и окна были абсолютно черные. И вдруг — звезд нет, фонари светят вполнакала, и начинается гроза. Я услышала, как на кухне что-то громко звякнуло. Сухо треснул гром. Город за окном будто весь напрягся в ожидании бури. И не было больше тишины. Внизу шаги, голоса. Шум моторов. Кто-то смеялся. А ведь несколько минут назад улицы были совершенно пусты. Но что же это за звон на кухне?

На какое-то время я в оцепенении замерла у окна. Внизу хлопнула дверь подъезда, опять голоса. Я не распахнула лоджию, хотя и хотела это сделать, но воздух в комнате был теперь совершенно чист и почти прохладен: цветы не пахли.

Преодолев минутный страх, я вышла на кухню. Осмотрелась. С того момента, как я сварила здесь кофе, ничего не переменилось. Даже джезва была еще горячей.

На жестяном карнизе снаружи сидел воробей, кажется, тот же самый. Впрочем, нет, теперь он был нормального серого цвета, и клюв его вовсе не отливал металлом. Деревянно стукнул гром, и все за окном слегка озарила молния. Воробей ударил клювом в стекло — раз, еще раз. Это он издавал напугавшие меня звуки.

— Кыш! — неуверенно сказала я и махнула рукой. — Кыш!

Птица вздрогнула — будто поняла. Посмотрела сквозь стекло и, неестественно дернув крылом, провалилась вниз. Не взлетела, а именно провалилась — канула под металлический обрез карниза.

Я неподвижно стояла посреди кухни, и во мне волной поднимался ужас. Опять молния, гром. Я смотрела в окно. Все напряглось, но дождя не было. За стеклами медленно сгущался мрак. С улицы принесло обрывок фразы:

— Дурак! Зонтик, зонтик открой — намокнем!..

Эта фраза царапнула мой слух. Мне почему-то захотелось туда, на улицу, прижаться к кому-то, как в молодости, умещаясь под одним зонтиком. И в ту же секунду совсем рядом раздался механический звук непонятного происхождения. С таким звуком работают некоторые машины. Я смотрела в окно, в надвигающуюся грозу, а сквозь стекло на меня смотрела женщина. С некоторой задержкой я вспомнила, что здесь пятый этаж, и зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть.

На меня смотрели черные масляные глаза. Волосы у женщины были жирные, плотно зачесанные назад. Поднятый воротник застегнут на мелкие пуговички. В следующем всплеске молнии я увидела, что через плечо ее перекинута такая же масляная, поблескивающая черным веревка. Я отступила, сделала шаг назад. Странное лицо расплющивалось, все сильнее прижимаясь к стеклу. Продолжалось все это какую-то долю секунды. Наверное, я закричала. Рука, обтянутая узким черным рукавом, прошла сквозь стекло, и ухватилась за край подоконника. Я в ужасе уставилась на длинные сухие пальцы с коротко остриженными грязными ногтями. Было понятно, что еще усилие — и женщина выдавит лицом стекло. Легко проникла внутрь только рука. Там, где она проходила, образовались натеки, похожие на оплавленный полиэтилен. Женщина улыбнулась, у нее были чистые белые зубы. Казалось, она пытается что-то сказать.

В следующую секунду все скрылось за дрожащей, воющей пеленой дождя — даже окна города. Водяной вихрь яростно ударил в стекло. Вода с неба хлынула сплошным, непрерывным потоком. Я шагнула к окну и тронула пальцем то место, где только что была рука, желая убедить себя, что это всего лишь видение, образ, вырванный из подсознания мгновенной вспышкой молнии. Но на стекле осталась неровность, как бы тепловатый натек, а на подоконнике — грязный угольный след.

«Нет, не почудилось — все это было, было столь же осязаемо, как чашечка кофе на столе. Но ведь это пятый этаж…»

Я опустилась на стул. Колотилось сердце, гремел гром. Плотный массив воды надламывали голубыми трещинами зигзаги молний.

«Нужно справиться с сердцебиением, — подумала я. — Нужно встать, выпить воды…»

Но я продолжала сидеть на стуле, положив руки на колени. Потом какой-то шум, возня на лестнице. Все-таки я поднялась, и в эту минуту в дверь позвонили.

«Не открою!… — Сердце больно ударяло в груди. — Нет, лучше открыть. Что я, как дура, буду неизвестно от кого прятаться? Это же просто звонят в дверь, а не лезут сквозь стекло в окно пятого этажа».

Сделав на счет несколько вдохов и выдохов, я заставила себя выйти в коридор. Поискала выключатель, нашла, потыкала в теплую клавишу пальцем. Лампочка не загоралась. Когда Алан Маркович уходил, лампочка была в порядке.

Снова зазвенел звонок, громкий, на всю квартиру. Сквозь тонкое дерево двери было слышно прерывистое, нездоровое дыхание.

— Кто там? — спросила я и, не дожидаясь ответа, рванула железный крючок замка.

За окнами бушевала, ревела буря. На лестничной клетке перед дверью стоял крупный мужчина, с головы до ног укутанный в черный дождевик. Лица его видно не было.

— Сестры нет дома, — отрывисто сказала я.

Он пробурчал что-то нечленораздельное. Я видела приоткрывшуюся под капюшоном обросшую щетиной щеку, чувствовала запах перегара. Из ботинок его на кафель заметно выдавливалась вода.

— Вы пьяны, уходите! — сказала я. — Наверное, вы ошиблись номером квартиры.

Ни слова не ответив, он повернулся и медленно стал спускаться по лестнице.

Рывком я захлопнула дверь. Стукнул автоматический замок. Не в силах сделать и шага, я встала, прижимаясь к двери спиной. Было слышно, как по лестнице удаляются его шаги.


III


В квартире снова что-то переменилось.

«Я умерла, умерла… Капельница, рука на клеенчатой подушечке, книга, два яблока…»

Страшно повернуть голову и посмотреть. Но я отчетливо увидела в полутьме на вешалке широкий черный дождевик. Сверкнула молния. По дождевику медленно стекала вода. Я протянула руку, дотронулась. Это была влажная прорезиненная ткань. Я прислушалась. Шагов на лестнице слышно не было. Зато часто повторялись за окном раскаты грома.

«В этот дождевик только что был одет пьяный, — подумала я. — Но он ушел…»

Все еще прижимаясь спиной к двери, я с силой надавила пальцами на глаза. Комната была освещена, и в желтом проеме, как в раме, я увидела его. За столом, в том самом кресле, где недавно сидел Алан Маркович, расположился незнакомый мужчина.

— Ну, что же вы встали, — неожиданно мягким баритоном проговорил он. — Может быть, сварите мне кофе?

Он был гладко выбрит, он был в безукоризненном сером костюме и голубой рубашке, он был при галстуке. А на ногах — все те же мокрые ботинки.

«Все, точка, сошла с ума».

Я не сказала этого вслух, я только подумала, но он отозвался сразу, будто услышал.

— Превосходно, превосходно вас понимаю, Арина Шалвовна. На вашем месте я бы подумал то же самое. Давайте-ка сварите кофе, успокойтесь, а я потом вам все объясню.

— А эта баба в окне? — то ли спросила, то ли подумала я.

— Да-да. — Голос его прозвучал несколько суше. — Они почти добрались до вас.

Я вошла в комнату и, не спуская с него глаз, присела на краешек дивана.

— А там на лестнице, — непроизвольно показала я рукой, — это были вы?

По окнам все с той же невероятной силой хлестал дождь. На лице ночного посетителя отразилось явное смущение.

— Иногда не получается в приличном виде, — сказал он, и в голосе тоже послышалось смущение. — Вы потом поймете, но, в общем, это тоже был я.

С шелестом падали водяные потоки. Ударил гром, опять звякнуло стекло. Штора все еще была открыта, и я увидела, что на подоконнике сидит воробей.

— Ах, это Кромвель! Впустите же его скорее, ему же трудно!.. — Ночной гость поднялся с кресла и сам растворил дверь лоджии. Воробышек впорхнул в комнату и сел ему на плечо. — Чудесная птица, — объяснил он. — В городе так мало птиц, зато все они разумны. Кошки и птицы — это святое! Кромвель, хочешь семечек?

Воробей покрутил маленькой головкой. Опустившись обратно в кресло, ночной гость достал из кармана горсть семечек и рассыпал по столу. Кромвель слетел на полировку и принялся их быстро клевать.

— Он хотел вас предупредить о появлении крепов, но, наверное, не успел.

— А почему цветы больше не пахнут? — спросила я. — И вообще, откуда вы знаете, как меня зовут?

— А почему бы мне и не знать? Я изучил ваши анкетные данные, милая Арина Шалвовна. Простите, забыл представиться. — Он встал, одернул пиджак, с которым никак не вязались жареные семечки, и протянул мне руку: — Кириллов, Михаил Михайлович.

Я осторожно ее пожала. Рука была живой и теплой.

— Ну, так могу я рассчитывать на кофе?

«Кириллов, Кириллов, что-то знакомое… — Я напрягала память, пытаясь вспомнить. — Где-то совсем недавно я встречала эту фамилию».

Вышла на кухню, помыла чашки, быстро сварила кофе. Страха больше не было, сердце работало почти ровно. От ночного гостя в приличном костюме и мокрых ботинках будто бы исходило спокойствие. Но окружающие предметы, оставаясь вполне материальными, вдруг утратили для меня всю свою реальную значимость.

«Кириллов, Кириллов?..»

— И не ломайте себе голову, — отвечая на мои мысли, весело сказал он. — Вы видели мою фамилию на табличке.

— На табличке? — удивилась я.

— Да-да, золотом по мрамору! Моим именем назван завод.

Я аккуратно поставила чашечки на стол и пристально на него посмотрела.

— Ну, если так, то вы умерли лет сто назад. Насколько я припоминаю, легендарный Кириллов был одним из первых…

— Совершенно верно, легендарный умер одним из первых. — Он с удовольствием прихлебывал кофе. — И могила есть, и памятник — большой, хороший… Школьники каждую пятницу цветы приносят.

— Цветы?

Он демонстративно громко потянул носом.

— Вот видите, не пахнут, — сказал он. — Не пахнут, и слава Богу.

Мне было весело, мне было хорошо. Я трясла головой и пыталась хоть что-нибудь понять в происходящем, найти всему хоть какое-то объяснение.

Кириллов молчал, Кромвель щелкал семечки, прыгая по столу. Когда он склевывал последнюю, ночной гость подсыпал из кармана новую порцию.

— Кушай, птичка, — говорил он добрым голосом, — кушай, набирайся сил.

— Так вы мертвый или живой? — наконец решившись, спросила я.

— Конечно, мертвый. И кстати, — после некоторой паузы сказал он все так же мягко, — сестра ваша тоже, к сожалению, умерла. Случаются несчастья, многие у нас молодыми умирают… Очень, очень высокая смертность.

— Но как же она умерла? — возразила я. — А телефонный звонок? Она же мне звонила! А открытка на день рождения, заводная кукла, белая роза?.. Скажите, это она мне звонила?

— Ну, вот что. — Кириллов подсыпал еще семечек, хотя в этом вовсе не было нужды. — Сперва вы долго и внимательно слушаете и только потом задаете вопросы.

— Так это она мне звонила — Лариса?

— Да успокойтесь вы, она вам звонила, она, Лариса. Вы посмотрите на меня: вот я умер много лет назад и прекрасно себя чувствую, сижу вот, разговариваю… Вполне бы мог и по телефону с вами поговорить. А она, между прочим… — он сделал секундную паузу, подыскивая нужное слово, — только три месяца как скончалась, вот-с… Простая такая могилка, никто не ходит. Нужно вам будет прибраться там…

Зараженная его откровенной веселостью, я хотела возразить, но он не дал мне этого сделать.

— Так что вы послушайте меня, Арина Шалвовна. Не волнуйтесь и послушайте. Конечно, звонила она, ваша сестра Лариса. Но звонила по нашей просьбе, по сути дела, это мы вас и уважаемого Алана Марковича пригласили…

— Это называется пригласили? — перебила я. — Так разве приглашают?

— Ну, если хотите, то мы заманили вас в наш городок. Но, поверьте, причина вполне уважительная.

— А почему именно нас?

— Здесь чудесное стечение обстоятельств. Вы оба имеете у нас умерших родственников… В таком деле чужой человек никогда не пошел бы нам навстречу, чужой человек и не понял бы ничего.

— А вы уверены, что я пойду вам навстречу?

— Не знаю, но хотелось бы верить. — Он долгим ищущим взглядом посмотрел мне в глаза. — Дело, видите ли, очень серьезное, срочное дело…

Опять повисла пауза, было слышно, как Кромвель с удовольствием щелкает семечки.

— Вы продолжайте, — попросила я. — Если хотите, могу еще кофе сварить.

— Нет, кофе, пожалуй, больше не стоит. Ну так вот, вы приглашены сюда к нам, скажем так, — голос его был по-прежнему мягок, но в нем появился какой-то неумеренный пафос, — скажем, для того, чтобы составить полноценный отчет.

— Какой отчет? — искренне удивилась я.

— Отчет о нас, о нашем городе. Вы представьте себе: прекрасно работает почта, междугородный телефон, функционирует аэропорт; мы поддерживаем экономические связи со всей страной и даже за ее пределами — один только завод вычислительной техники моего имени имеет восемь партнеров за рубежом. И все это — при населении в полторы тысячи человек. Долгое время мы наивно рассчитывали, что подобное несоответствие объема производства и численности населения вызовет хотя бы любопытство, но, увы, две эти цифры проходят по разным ведомствам. Вдумайтесь, по официальным данным, в городе проживает всего тысяча четыреста девяносто три человека.

Капли все еще долбили в стекло, но не было больше ни грома, ни синих разломов молний: дождь иссякал. За распахнутой дверью лоджии светился ночной город, и казалось, в нем даже прибавилось зажженных окон. Если смотреть не отрываясь, можно заметить, как, несмотря на поздний час, загораются все новые и новые желтые огни.


IV


Я поудобнее устроилась на диване, облокотилась, скрестила ноги. В распахнутую дверь лоджии лился холодный и свежий, немного сыроватый воздух. Цветочный запах окончательно выветрился, но множество часов, разбросанных по квартире, все так же беспокоили слух неистовым тиканьем.

— Я думаю, если начну с самого начала, все будет понятно, — говорил он размеренно, мягко, с теплой интонацией сказочника. — Нашему городу пятьсот лет. И так уж случилось, что за пятьсот лет здесь не было снесено ни одного дома. Сохранился даже сруб, поставленный основателем города монахом Иннокентием. Отличный, скажу я вам, парень, в преферансе — бог. Будет возможность — познакомлю. Ничего не сносили, но строили. Во всем мире жгли и ломали, а у нас — нет, у нас не жгли и не ломали… И, как следствие, культура наша складывалась как бы в несколько пластов. Даже здешние художники никогда не писали новую картину по старому холсту. Или, например, построили химическую лабораторию, а мастерская алхимика осталась тут же, и в этой мастерской рядом с инженером-химиком, колдующим над нефтью, продолжал искать философский камень преданный анафеме мастер. Ну, читали, наверное, как это делается: свинец — золото, золото — свинец.

Фантастика! Но, в принципе, ничего удивительного. Ведь это так просто — не ломать там, где никогда ничего не разрушали. На сегодняшний день сложился этакий архитектурный ансамбль, равного которому, вероятно, нет во всем мире. Но не следует путать: это не архитектурный заповедник, где обновили поблекшую позолоту и искусственно остановили время, — это живой, развивающийся организм…

Мой гость прервался. Его отвлекло какое-то движение за окном. Я обернулась и, наверное, вскрикнула. В открытой двери лоджии стояла та самая женщина с черными глазами и жирной веревкой, перекинутой через плечо. Кромвель сорвался со стола и, выронив на лету семечку, стрелой метнулся к призраку. Он ударялся о стеклянную дверь лоджии, бил крыльями и звенел клювом. Он словно пытался ее закрыть — дверь даже чуть подалась, — но это было уже не нужно: женщины в проеме уже не было. Ярко светили звезды.

— Кто это? — тихо спросила я.

— Это крепы. Вы не волнуйтесь, пожалуйста… Они очень опасны, но нападают редко.

— А кто это — крепы?

— Крепы… Как бы это вам получше… Крепкий, крепость, скрепляющий — все не то… — Взгляд его остановился на одном из будильников. — А кстати, у нас с вами не так много времени. Скоро вернутся хозяева, и придется перебираться куда-то в другое место. В общем-то, это было бы ничего, но перемещения в пространстве сегодня представляют для меня некоторую трудность, путаюсь в различных обликах, скажем так…

— Разве это не квартира моей сестры?

— Вне всякого сомнения, это квартира вашей покойной сестры Ларисы, но, видите ли, эта квартира принадлежит не только ей. В городе живет слишком много народа, чтобы индивидуальные помещения могли находиться в собственности какой-либо семьи. Конечно, мы активно строимся, но эти проклятые метры… Их все равно не хватает. В это трудно поверить, но приходится жить, так скажем, по очереди… Пока одна семья на работе, вторая занимает свободное пространство, и наоборот.

— Но вы сказали, в городе проживает всего полторы тысячи человек?

Кромвель перестал звенеть клювом по стеклу и вернулся назад, на стол. Михаил Михайлович подсыпал семечек.

— Так мы с вами запутаемся, — сказал он. — Давайте все-таки по порядку. И хорошо бы чаю выпить или еще кофе.

Я послушно вышла на кухню и сварила еще две порции кофе. «Памятник архитектуры, — размышляла я. — Получается, что все чудеса в этом городе происходят только потому, что за всю его историю в нем ничего не сломали, не разрушили и не сожгли. А ведь действительно, в старых городах это случается. Бывает, что, блуждая ночью, человек попадает на какую-нибудь несуществующую улицу. Точно-точно — дома даже лежит фотография такой улицы. В Питере ночью меня фотографировал первый муж. Там мощенка вместо асфальта и старинные бронзовые фонари. Мы потом все пытались найти это место, но так и не нашли. Фотографию показывали — и сколько раз нам говорили, что такого места в городе просто нет!»

Наполняя чашки, я опять ощутила какой-то запах, но это был не аромат цветов — скорее, пахло духами, причем дешевыми.

«Но Питер — его все-таки ломали. Многое сохранилось, а многое и уничтожено. Если фасады целы, то внутри-то уж точно все перекроили…»

— Совершенно верно вы поняли, Арина Шалвовна, совершенно верно, и кофе отличный варите.

— А вы читаете мои мысли?

— Не совсем так, просто немножко чувствую будущее, минут на пять вперед. — Все-таки он был очень приятным собеседником. У него были крупные зелено-карие глаза, и он часто моргал.

— Ну, слава Богу, а то я подумала, что вы еще и телепат. У вас здесь все знают будущее?

— Только усопшие.

Я устроилась поудобнее. Теперь я слушала его и старалась не перебивать.

— Первые из нас появились в городе в начале прошлого века, иначе говоря, мы перестали умирать — только не подумайте на медицину! Мерли, мерли — человек все-таки не камень — от несчастного случая, от чахотки, от холеры, от старости. Покойного отпевали, закапывали, ставили крест, и триста лет все было в порядке: никто с кладбища не возвращался. Видимо, произошло какое-то накопление в стенах, в культуре, что ли? Нельзя сказать, чтобы умершие восстали из гробов, — знаете, как бывает в фильмах ужасов: с пустыми глазницами, могильной пылью на щеках и грязью под ногтями. Ничего подобного. Просто человек возвращался к себе в дом, откуда его перед тем вынесли вперед ногами, и на следующий же день шел на работу. Он помнил о том, что умер. Он также отличался от живого человека, но отличия здесь весьма условны — они больше эстетические, чем физические. Умерший отличается от неумершего, как отличается, например, новое здание от старого: иная архитектура, иной стиль, камень все такой же крепкий, а доски уже — чистая труха. Первыми восстали из мертвых, так сказать, люди незаменимые: полицмейстер, забывший сдать ключи от казематов, хозяин мануфактуры, обеспокоенный разгильдяйством своего сына, архитектор, не достроивший мост, поэт, стремившийся сделать исправления в своей главной поэме. В общем, первыми вернулись люди активные, нужные, а за ними потянулись и все остальные. Прошлое во всей его полноте, во плоти и крови покинуло пределы кладбища, где сохранялось весьма компактно, и, подобно демографическому взрыву, обрушилось на маленький провинциальный городок.

— Практическая магия? — спросила я.

— Ни в коем случае. Мы предполагаем, что все, напротив, глубоко научно. Природа неисчерпаема, а наука развивается, увы, очень медленно. — Он развел руками. — И если в моральных вопросах мы уже собаку съели, то существуют физические законы, до которых еще не докопались.

— Но вы-то докопались? — спросила я.

— Огорчу вас: в том-то и дело, что нет. В теории кое-что ясно, но практическая наука пока бессильна. Имея столь богатый материал, мы изучаем факт нашего существования как некое физическое явление. Но с тем же успехом рыбак может изучать девятый вал, выйдя в море в утлой лодчонке: и любопытно ему, и в удовольствие, а все равно ведь утонет — той же волной и накроет. Так и у нас.

— Значит, у вас стихийное бедствие? — спросила я.

— А это как посмотреть. — Он взял со стола семечку, сдавил ее между пальцами и отправил себе в рот белое ядрышко. — Может, бедствие, а может, и фантастическое везение…

Кромвель перестал щелкать клювом и обиженно глянул на Михаила Михайловича. Тот было взял еще одну семечку, но положил ее обратно.

— Значит, вам повезло, господин призрак?

— Действительно, есть что-то общее с призраками, — задумчиво согласился он. — Но призраки — редкость, они бесплотны — дуновение воздуха, случайное, краткое видение в темном зале, где свершилось злодеяние, а мы вот, будьте любезны, вполне из плоти и крови, продукцию в три смены выпускаем, пьем, спим, все как полагается…

Когда в комнату вошла немолодая женщина в халате и тапочках, я совершенно не удивилась. Волосы женщины были накручены на бигуди. Она взглянула на меня и сказала:

— Павлик, ну-ка быстро ужинать! Ну, куда же ты запропастился?!

Вероятно, я успела привыкнуть к неожиданностям, и меня не удивило то обстоятельство, что эта женщина вошла в квартиру незамеченной и даже умудрилась переодеться и накрутиться. Вместе с ней в комнате появился и окреп резкий, неприятный запах дешевых духов.

— Добрый вечер, — сказал Михаил Михайлович. — Вы уж извините нас, задержались немножко.

— Да что вы, что вы? Какие тут извинения!.. Такое серьезное дело… вы же не для себя, вы же для всех нас, я понимаю… Вы сидите, сидите, не беспокойтесь! Но где же Павлик? — Она осмотрелась. — У него ангина, я вскипятила молоко, а он спрятался.

— Вот видите, как неудобно получилось, — громко прошептал Кириллов, наклоняясь ко мне через стол. — Здесь, оказывается, ребенок болеет. Нужно нам с вами, Арина Шалвовна, куда-нибудь перебраться.

— Если нужно, то давайте, — так же шепотом согласилась я. — Мы полетим? Или, может быть, пойдем сквозь стены?

— Нет-нет, вы все перепутали. Перемещаемся мы, как все люди, ногами. Проблема, скорее, во времени. Оно у нас, у призраков, — он улыбнулся, — немножко другое. Кроме того, теперь ночь, везде или спят, или работают. Мы могли бы с вами посидеть в кафе, но уже поздно, все закрыто. Впрочем, есть ночное кафе для шоферов. Сделаем так. Вы сейчас выйдете по улицу и пройдете, никуда не сворачивая, два квартала. Это будет первый переулок направо, там я и буду вас ждать.

Вот только что он сидел передо мной в кресле, застенчиво улыбался и моргал своими зелено-карими глазами, и вдруг его не стало. Он просто исчез. В открытую дверь я увидела, что пропал и дождевик с вешалки. Мокрые следы его ботинок тоже испарились с ковра. На месте Кириллова в кресле сидел мальчик с перебинтованным горлом. В руках он держал стакан с молоком.

— Мама, здесь пенка плавает! — писклявым голосом вдруг сказал мальчик. — Я не буду пить!

— Ну как не стыдно, — сказала я. — Выпей сейчас же!

— А вы, тетенька, мне не приказывайте! — возразил он. — У меня родная мама есть, пусть она и воспитывает.

Я оделась и вышла на улицу. Ярко горели фонари, их было множество, и они поражали своим разнообразием — от тяжелых чугунных (в граненых стаканах таких фонарей маслилось белое пламя) до современных, мягко выгибающихся белой дугой, с мощной лампой, закрытой оранжевым фильтром. Еще несколько часов назад совершенно пустой, город теперь был просто набит людьми. Если бы не все происшедшее, я бы решила, что попала на большой карнавал, вроде венецианского. Но только здесь все было русское: крестьяне в лаптях и домотканых рубахах, монахи. Мелькали шубы, валенки, сапоги, волчьи шапки; прошла мимо, постукивая, инкрустированная тросточка. Я обратила внимание на мужской кожаный ботинок на пуговках. Спешили бабы в широченных юбках. Непричесанные дети в дырявых рубашках палками гоняли по тротуару консервную банку. И нищие, нищие — никогда я не видела столько нищих, и каждый как пародия на свое время. На углу я остановилась и долго рассматривала проститутку в надвинутом на бровь берете с пером: приподняв край шелкового платья, она выставила напоказ ножку в чулке. Эта чудачка мне даже подмигнула.

«А может, город и не был пуст, может, я просто их всех не видела, пока не проснулась во сне? Ведь теперь я проснулась во сне. Заснула в цветочном аромате, упала на диван… И проснулась».

Щурясь на фонари, я пыталась припомнить ту больницу, ту другую жизнь, жизнь с другой памятью, где я умерла.

Увлекая за собой открытую коляску, по мощенке процокала лошадь. Железные подковы высекали из камня искры. С шумом прокатилась большая желтая машина, сверкнули в глаза и исчезли ее оправленные в никель фары.

«Интересно, — подумала я, — а как же животные? Лошади, например? Что-то не видела я сегодня утром ни одной лошади».


V


Рядом с дверью здесь тоже, почти как и везде, была мраморная табличка: «Ночное кафе для водителей. Памятник культуры и архитектуры. Охраняется государством». У самой двери стоял грузовик с нелепым железным кузовом — машина из тех, что я видела и раньше, до пробуждения.

«Вероятно, в городе не производят некоторых видов техники — автомобилей, например, — и не покупают. Только вот эти, странные, — медленно соображала я. — Иначе на улицах просто негде было бы развернуться…»

Как раз когда я входила в кафе, в машине на секундочку вспыхнул свет, с подножки кабины соскочил шофер в мятом полосатом костюме. Он запер дверцу и последовал за мной. Шагнув за тяжелую дубовую дверь в духоту пивной, я, настраиваясь, вдохнула в себя кислый запах. Глаза привыкали к полутьме. За большими столами, обитыми клетчатой клеенкой, сидели водители: сплошь вытертые кожаные куртки и надвинутые до бровей кепки. Из больших тяжелых кружек они прихлебывали пиво, многие курили. Сквозняка не было, и дым густо зависал под потолком. Слышались оживленные голоса, скрипели большие тяжелые стулья. За крайним столиком я увидела знакомого таксиста, того самого, что вез нас от аэровокзала. Я шарила глазами по лицам, но Кириллова, как показалось в первую минуту, в пивной не было.

«Не добрался еще, — решила я. — Ну хорошо, а что же я буду делать в этой чисто мужской компании?»

Впрочем, компания не была чисто мужской. Слева от знакомого таксиста за столиком сидели две женщины и мужчина. Лицо одной из женщин тоже показалось мне знакомым. Но мое внимание привлекла вторая — бросались в глаза красные брюки и красное пончо. Она была значительно моложе своей приятельницы. За спиной скрипнули петли, стукнуло дверное кольцо. Вошел шофер грузовика. Даже не посмотрев в мою сторону, он присел за столик к тем двум женщинам и заказал себе пиво.

— Вы уж извините, извините меня, — пьяно забормотал кто-то совсем рядом. — Простите меня, Арина Шалвовна, виноват, но, знаете, не всегда попадешь в то состояние, в коем пребывал… Без сомнения, сам виноват! — Пьяный тряс головой. — Пил, знаете ли, при жизни, сильно…

И тут я поняла, что это Кириллов. Я не узнала его, потому что это был не совсем он. Михаил Михайлович устроился почти у самой двери. Когда вошла, я практически наткнулась на него, но во что он превратился?! Измусоленный грязный костюм, взлохмаченные сальные волосы, отечное лицо, покрытое двухнедельной седоватой щетиной. Он был вдребезги пьян.

— А вы хоть помните, о чем мы с вами говорили двадцать минут назад? — спросила я, присаживаясь рядом с ним.

Он достал из кармана горсть семечек, насыпал их на мокрую клеенку стола и свел глаза к переносице. С трудом ворочая языком, проговорил:

— Арина Шалвовна, я вполне!.. Вот хлебну еще пивка, и окончательно все восстановится… — Михаил Михайлович поднял свою кружку и громко, со смаком отхлебнул, отчего глаза его действительно слегка прояснились. — Здесь все наоборот, — самодовольно соврал он. — Живые, они от алкоголя только дуреют, а мы, мертвецы-покойники… — Он зажмурился и еще отхлебнул.

Пиво было хорошим, хотя и теплым. Мне принесли полную кружку, и я лихо сдула на клеенку, на рассыпанные семечки узорную тонкую пену.

— Вот хлебну еще пивка… — повторил Михаил Михайлович. — И буду как стеклышко. Отвечу на все ваши вопросы до единого, в лучшем виде…

Я спросила:

— А лошади, они тоже не умирают?

— Лошади?.. Да, лошади, они тоже… Не умирают… Но их маловато… Живности у нас вообще в городе маловато. Животные помещаются одно в другое, вроде матрешки… Люди, видите ли, не помещаются, а лошади помещаются… Ведь как выходит? Один человек умер, и один человек пришел… А подохнет десять кошек — вернется одна… Но она у-умная зато какая станет!.. Хотя бывает, конечно, и с людьми. — Голос его понизился до шепота. — Помрут два идиота, а получится один — умный…

— А птицы? — спросила я.

— Птица у нас вообще одна… — сказал Михаил Михайлович веско. — И та — воробей! — Он перевернул пустую кружку и поставил ее на клеенчатый стол донышком вверх. — Нужно еще пивка!..

Вопреки обещанию, Кириллов вскоре окончательно опьянел. Поскальзываясь на залитом полу и все время падая на людей, он неясным образом все же достиг столика и даже донес очередную кружку. Посмотрев на меня уже совершенно зелеными глазами, он бухнул кружку на стол с такой силой, что на руки мне выплеснулась пена, и вдруг как заорет:

— Только правду! Правду! Ее одну! Так, чтобы вам поверили! — Он упал на стул. — Это нужно как воздух!..

Водители за столиками стали оборачиваться в нашу сторону, мне сделалось неловко.

— А вы ему задавайте, задавайте вопросы! И пожестче, пожестче! — доверительно, как старой знакомой, посоветовал один из водителей.

— Девушка, а давайте к нам, — послышался голос помоложе. — Мы тоже грамотные!

— Поручили Михалычу, пусть он и излагает, — перебил кто-то.

Мой основной собеседник тупо глядел перед собой и слегка покачивался. Он был уже не в состоянии поднять даже кружку. Я спросила как можно жестче:

— Для чего были нужны цветы в комнате?

Кириллов, уронивший было лицо на клеенку, воспрянул и попытался ответить. Он говорил тихо и много, хотя каждое слово давалось ему с огромным трудом.

— Это же страшно вспомнить, что вы там во сне видели. Я вот не знаю, что вы там видели, но мне тоже страшно!.. А без этого никак… Видите ли, нас, призраков, простым глазом не видно… Нужна… прививка…

— Ну хорошо, но почему цветочный запах ослаб после моего пробуждения?

Под действием моего сурового голоса он заметно приходил в себя.

— Да, запах ослаб. — Опять потянул к себе кружку. — Вдохнули бы лишнего… Можно же и не выдохнуть, а мертвые вы нам не нужны…

«Я бы умерла там, в несуществующей больнице, под несуществующей капельницей, с рукой, лежащей на несуществующей клеенчатой подушечке, глядя на несуществующие два яблока, принесенные мамой…»

От этой мысли меня всю передернуло.

— Ну хорошо, а тот старик-пьяница, Ипполит Карпович, — он тоже призрак?

— Вот он-то как раз живой! Состарился, вышел на пенсию, работать не может. Умер бы молодым — не пришлось бы робота делать. Но он исключение; у нас в городе очень высокая смертность.

— И никто ничего не знает? Вы вот так живете уже двести лет, и никто об этом не знает?

За столиками тихо гудели голоса. Скопившийся под потолком густой сигаретный дым все опускался и опускался вниз, отчего в пивной становилось еще темнее.

— Вы карту нашей области видели? — Михаил Михайлович рисовал пальцем на мокрой клеенке, расшвыривая семечки. — Вы видели, как мы здесь интересно расположены? Ближайший населенный пункт, деревня Заброды, за шестьдесят километров, вокруг солончаки и лес. Был лагерь строгого режима, да и тот сорок лет назад эвакуировали. Правда, есть новых несколько человек, приехали к нам, осели, некоторые даже уже умерли.

— А к вам приезжают не в командировку?

— Например, потомок мастера Саморыги, великого нашего механика, Тимур… Тоже приехал… Отчет, — вдруг сказал он. — Нам нужен отчет. — Выдавив из себя это последнее слово, Михаил Михайлович уложил голову на стол, закрыл глаза, и как я ни повышала голос, он больше не реагировал.

— Какой отчет?! — почти кричала я. — Как получаются сдвоенные лошади? Кто такие эти крепы?

Но Кириллов только посапывал во сне. Скопившийся в теле призрака алкоголь окончательно добил его.

— Кто такие крепы? — еще громче повторила я.

Вероятно, этого не следовало говорить даже тихо. Я крикнула и осеклась, потому что как-то сразу в пивной прекратились все разговоры. Возникло напряжение, тишина, в которой лишь скрипели стулья.

Я потрясла Кириллова за плечо, ударила по щеке, но Михаил Михайлович только выпустил пузырь из носа и повернул голову, поудобнее устраивая ее на клеенке.

Из-за столика в углу поднялась уже замеченная мною компания, все четверо разом. Женщина в черном, женщина помоложе в красном и двое мужчин — полосатый водитель грузовика и еще один, судя по кожаной куртке, тоже шофер. Они были рядом, когда я узнала ее лицо. Узкий ворот, застегнутый на горле, черная веревка через плечо, но главное — глаза. Черные, как две перезрелые маслины, и лишенные радужной оболочки. Именно эти глаза я и видела там, за окном, за секунду до бури.


VI


Как я оказалась на улице, в памяти сохранилось плохо — какой-то сумбур. Запомнилось только, что водители поднялись из-за своих столиков, загораживая меня от зловещей четверки, и кто-то шепнул:

— Бегите туда, откуда пришли!

И кто-то добавил:

— В ту же самую квартиру!

И кто-то крикнул уже вдогонку:

— Только не садитесь в красный микроавтобус!..

Свет в пивной погас, что-то засверкало. Со столов со звоном посыпались пивные кружки. Я дернула за кольцо, вырываясь наружу из этого кислого запаха и из темноты, а за моей спиной завязалась драка.

Бежала по улице, не разглядывая прохожих и не останавливаясь. Вокруг кипел все тот же карнавал, и нельзя сказать, что он был неинтересен. Просто страх гнал мои ноги все быстрее.

Дверь подъезда. Ступеньки. Пятый этаж. Звонок.

Мне открыла все та же женщина в халате и тапочках, правда, она уже успела вытащить из волос бигуди. В руке она держала расческу.

— Можно войти? — неуверенно спросила я.

— Конечно, проходите, проходите… Устраивайтесь. Мне уже звонили, просили, чтобы я вас впустила. И зачем просить о такой ерунде? Мы уж потеснимся как-нибудь, только бы гостю было хорошо.

Мальчик так и сидел в кресле. Я заметила, что молоко он еще не выпил.

— Может, вы покушать хотите? Я как раз говядину охлажденную купила, — усаживаясь напротив меня, лепетала хозяйка. — А то, может, чайку? Мужа, жалко, нет. Он в третью смену сегодня — мастером работает на заводе игрушки!..

Лоджия была все так же распахнута. В нее входил теплый ночной воздух. Хозяйка долго и занудно рассказывала о своем муже, о сыне, таскающем из школы одни двойки…

— И обед приготовить надо, и постирать. А когда? Если сама работаешь по восемь часов, да дорога двадцать минут в один конец?..

Звезды сквозь переплетения цветов выглядели непомерно яркими, крупными и становились все ярче и ярче. Я сидела на диване. Чувствовала, как смыкаются от усталости веки. Было понятно: в городе давно ночь, скоро утро. Я не спала сутки, не считая короткого наркотического забытья.

— А может, вы спать хотите? — угадала мою мысль услужливая хозяйка. — Так я сейчас вас устрою.

Нечасто и с трудом размыкая глаза, я смутно улавливала происходящее: хозяйка взбивала подушку, мальчик бесконечно долго пил молоко, худой ручкой он теребил на шее бинт. Звонили в дверь, совсем рядом, под ухом звонил телефон, сквозь комнату проходили какие-то незнакомые люди, и, кажется, опять была гроза. Гремел за окном гром, черноту разламывали молнии.

Наконец я очнулась и села на диване, растирая глаза.

— Я уж будить-то вас не стала, — сказала хозяйка. — Хотела постелить, но вы уснули. А первый сон всегда второго слаще.

Хозяйка стояла в дверях, а на месте мальчика в кресле сидела совершенно незнакомая красивая молодая женщина.

— Вы извините, Арина Шалвовна, что я вот так, среди ночи… — Она слегка пожала мою протянутую руку. — Меня зовут Марта, мы большие подруги с вашей сестрой. В стационаре лежали вместе, койки рядом были.

— А где она? — спросила я еще сонно.

— Ваша сестра пока не вернулась, а у меня к вам, Арина Шалвовна, просьба. Тут такая дурацкая ситуация, я срочно должна переговорить со своим бывшим мужем, а он встал в коридоре и войти боится. Время уходит, а я никак не могу ему сказать, чтобы толкнул дверь.

— Бывший муж? — спросила я, еще плохо соображая. — Понимаю. Какая дверь?

— Это совсем не важно — какая дверь. Он приехал за сыном, хочет забрать его с собой, а я хочу, чтобы ребенок остался. Как вы считаете, ребенок должен жить с матерью?

— Конечно.

— Жить-то Олежке осталось всего года три-четыре, ну куда его забирать?.. — продолжала она. — Я уж думаю, умер бы он скорее, все бы разрешилось…

— Но я-то тут при чем? — спросила я, откидываясь на спинку дивана. У меня опять смыкались глаза.

За окном полоснула длинная молния, ее излом был виден даже сквозь занавеску.

— А вы напишите ему записку. Сейчас напишите, а завтра утром уходить будете, оставьте мальчику.

— Ну ничего не поняла!.. — Наверное, я была похожа на идиотку и все еще пыталась проснуться. — Хотя ладно, если дело касается здоровья ребенка, то я напишу все, что вы захотите. Кому нужно написать?

— Моему бывшему мужу, Алану Градову.

— Поняла! — Я тряхнула головой — мне все-таки ужасно хотелось спать. — Давайте бумагу.

Откуда-то из сумочки Марта достала чистый лист и авторучку.

— Ну, что пишем? — Я взяла авторучку и посмотрела на хозяйку.

— Давайте так: «Ну вот и молодец, ты сделал все, что от тебя ожидали… А теперь перестань трястись и толкни эту дверь…»

Я подписалась одним только именем.

— А теперь, пожалуйста, еще на конверте напишите.

Марта подсунула мне конверт, и я написала под ее диктовку: «Алан, вскрой это письмо сегодня, не раньше пяти часов вечера».

— Вы понимаете, стоит перед дверью и боится, — вкладывая письмо в конверт, сказала она, будто оправдываясь.

В ответ я только пожала плечами. Я устала, мне было все равно.


Стационар


I


Самолет не делал посадки в местном аэропорту, он даже не уменьшал высоты. Серебряная игла в голубом пространстве над городом, пронесшийся гул — вот и весь самолет.

Гул еще звучал. Алан Маркович опустил бинокль: не хотел он больше смотреть на этот город. Третье утро командировки оказалось кошмарным. Руки немного дрожали, здорово стучало в висках. Снизу из ресторана в распахнутое окно все так же лились дурманящие запахи пищи. Они поднимались волнами. Звон ножей, гул, но уже не самолета, а электрической мясорубки, голоса поваров — ни слова не разобрать. На подоконнике, прижатый распахнутой рамой, стоял цветок. Все тот же цветок в узком глиняном горшке, белый и влажный.

В дверь постучали. Вошла горничная в коричневом платье, фартучке и наколке. Не поворачиваясь к ней, он потребовал:

— Уберите цветок. — Он видел ее только краешком глаза. Горничная дернула плечом. — Я не понимаю, — раздраженно сказал он. — Кто здесь ходит по ночам? Вчера я ложился спать — этого не было! — Он указал на цветок пальцем. — Утром проснулся и увидел это на подоконнике. — Горничная снова дернула плечом и постукала, стоя на месте, туфельками. — Ну что вы плечами пожимаете?! Что вы плечами пожимаете?! — Он повернулся. — Я спросил, кто и зачем заходил в мой номер ночью?

Все-таки запахи кухни были как наваждение, подводило желудок. Он крутил в руке бинокль и вопросительно смотрел на горничную.

— Неужели вы ничего не видите? — поинтересовалась она.

— А что я, по-вашему, должен видеть?

— А мы так надеялись, — сказала горничная. Вид у нее был несчастный.

— На что? На что вы надеялись?! — Он повысил голос. — Ну, предположим, вчера вечером я был навеселе и вернулся в гостиницу не совсем в том состоянии… — Алан Маркович ощутил боль в висках. — Извините меня, я действительно чего-то не замечаю…

Горничная поправила свою наколку и вышла. Когда дверь затворилась, он опустился на стул, на этот раз спиной к окну.

«Схожу с ума, — думал он. — Зачем я перед ней извинился? — Он вспомнил происшедшее накануне, и ему стало совсем уже дурно. — И цветок этот опять…»

Почему-то первой в памяти возникла фарфоровая голова: она катилась по черно-синей мощенке, казалось, прямо под ноги; рядом сверкало стекло кафе с идиотской табличкой: «Памятник архитектуры конца двадцатого века».

«Все-таки это был другой самолет, он не делал посадки… Ненавижу! — Алан саданул себя кулаком по колену и почувствовал боль. — Уже третьи сутки непонятно что! Сейчас я мог бы сидеть у себя дома или, как минимум, в самолете!.. Но где — дома? — Солнце лежало на противоположной стене желтым ярким углом и слепило даже в отражении. Всплыло воспоминание о галлюцинации, и он задрожал от ярости. — Меня таскают по городу, показывают богоугодные заведения!.. А потом на десерт угощают сильным галлюциногеном! — Он пощупал нёбо кончиком языка. Сухое. — И этот их сотрудник… как его, Геннадий Виссарионович…»

Чтобы не видеть солнца на стене, он закрыл глаза. И тут же в памяти возникла отчетливая цветная картинка: металлическая коробочка стерилизатора, окурки на полу, отвратительный мокрый жгут на собственной тощей руке и обледенелое стекло, сквозь которое пробиваются искорки фонарей.

— Ну зачем же я так напился? — спросил он себя, потирая одновременно оба виска. — Но как я мог с нею не выпить — бывшая жена все-таки!

Вино было местного производства. Марта объяснила ему, что вино настаивают на тех же цветах.

«Цветы… цветы… цветочная квартира… Боже, как болит голова! Я должен позвонить Арине Шалвовне! Нужно что-то вспомнить… Что-то я позабыл, было вчера что-то еще…»

Громко и продолжительно звонил телефон. Алан, не открывая глаз, протянул руку, нащупал стоящий на столе аппарат, но в последний момент передумал и трубку снимать не стал. Пытаясь справиться со своим состоянием, посмотрел на часы.

«В конце концов, — подумал он, — рабочий день еще не начинался. — Он прищурился, стараясь разглядеть под исцарапанным стеклом черные стрелочки. — Впрочем, уже восемь тридцать. — Телефон продолжал звонить. — А если это Марта?.. Мне нечего ей сказать, она сама виновата!»

Он сидел на стуле спиной к открытому окну, и поднимающееся солнце согревало его затылок. Он уже ненавидел этот город, но еще больше он ненавидел самого себя.

«Механические куклы, роботы, школьники, взрывающие на уроке физики атомную бомбу; женщина-трубочист, которую видно глазом, но не видно в бинокль; другая кукла, сбежавшая из музея!.. Не в них дело, дело во мне, в моем отношении… Почему я не удивляюсь? Да я просто не могу ничему удивиться, плыву, как целлулоидный пупс, брошенный в лужу, двигаюсь, как заводной танк по коврику в детской комнате!.. Да у меня от всего, что случилось, волосы должны были десять раз поседеть и выпасть, а мне хоть бы что — голова с похмелья болит! Откуда это безразличие, и хочу ли я от него избавиться?.. Наверное, хочу, раз об этом думаю».

В жизни он никогда не кололся героином, даже не знал, как это делают, — только читал и видел в кино. А теперь, как от иглы, зачесалась рука. Алан Маркович поймал себя на том, что хочет вернуться туда, в несуществующую замусоренную квартиру. Он даже представил себе грязный пол, на который ему хочется лечь. Шприц, ампулы, жгут.

«Горничную, что ли, вызвать? — спросил сам себя. — Так ведь и не унесла цветок!»

Телефон не переставал звонить. Отражение солнца на стене меняло свою форму, вытягивалось, но оставалось таким же ярким. Алан Маркович протянул руку и снял трубку. Он поморщился, пошарил вокруг себя в поисках сигарет.

— Доброе утро, — сказала Арина. У нее был чрезвычайно жизнерадостный голос.

— Ну конечно, доброе… — Рука продолжала слепо шарить в поисках сигарет. — Куда вы пропали и что это за дурацкая записка?

— Я не пропала, — сказала Арина. — Я здесь, в гостинице, вчера переехала.

Сигареты так и не удалось найти, в кармане оказались только мелкие деньги, табачные крошки и почему-то семечки.

— Я вот что хочу сказать, — звенел в телефонной трубке голос Арины. — Мне только что звонил этот, ну как же его?.. Нерусское такое сочетание имени и отчества!..

— Геннадий Виссарионович?

— Точно, он. Мы договорились встретиться через двадцать минут у входа в гостиницу. Он обещал подогнать машину.

— Хорошо, — вздохнул Алан Маркович. — Я спущусь.

Положив трубку, он все-таки повернулся к окну. Оторвал пальцами один лепесток, смял его и понюхал. Над игрушечным городом медленно вставало солнце. Растертая в пальцах белая мякоть не источала сильного запаха, аромат цветка был даже приятен, и в нем совершенно утонули острые запахи ресторана. Теперь он вспомнил все, во всех деталях — все, происшедшее накануне, включая встречу со своей бывшей женой в подвале винного института.


II


Он толкнул дверь и замер на пороге. В небольшой комнате ярко горела люстра. На журнальном столике — початая бутылка красного вина, два хрустальных бокала. Возле столика сидела, закинув ногу на ногу, его бывшая жена Марта.

— Ну, что же ты встал — заходи! — сказала она. — Я давно тебя жду.

— Ты меня ждешь? — Алан посмотрел почему-то на ее красивые длинные ноги, на желтые, из тонкой кожи, туфельки, осторожно перевел взгляд на молодые руки, на лицо…

— Хорошо сохранилась? — спросила она. Губы ее были чуть подкрашены, как он любил. Говорила она спокойно, как-то уж слишком спокойно. — Садись, нам нужно поговорить, у меня слишком мало времени.

Туфельки на низком каблуке и широкое светлое платье не понравились Алану. Платье было чуть коротковато для ее возраста, а туфельки выглядели очень дорогими. Левая туфелька постукивала по полу, выдавая волнение. Знакомая жилка на горле, напрягаясь, как бы поддерживала голову.

— Где мы? Что это за место? Попал, понимаешь, в какую-то дурацкую историю, ничего не могу понять!..

Помявшись в дверях, он все-таки вошел и опустился в свободное кресло. Кресло было теплым — таким теплым, будто его в течение нескольких часов согревало чье-то присутствие.

— Ты хочешь знать, где мы? — Алан кивнул, Марта подняла бокал. — Мы находимся в подвале винного института. Ты помнишь, наверное? Когда мы поссорились, я поехала на край света работать по специальности. — Она взглянула на него поверх бокала, из-под ресниц — такой знакомый взгляд. — В данный момент я на работе, отпросилась на час. — Она медленно осушила свой бокал. Воспользовавшись паузой, Алан хотел уже задать вопрос, но она его опередила. — Пожалуйста, — протянула она, — только не спрашивай, как ты сюда попал! Записка глупая, она ничего не значит. Мне просто надоело, что ты все стоишь с той стороны двери… Пожалуйста, не клади ее на стол! Мы же договорились с тобою встретиться в пять, сейчас как раз пять.

Он вытянул часы: действительно, было пять часов. Скомкав конверт, он все-таки положил его на столик, после чего выпил свое вино.

— Когда ты познакомилась с Ариной? — сухо спросил он.

— Как глупо, — простонала она. — Не знакома я с твоей Ариной, видела ее один раз. Но вообще, не в этом дело.

— А в чем дело? — спросил он.

— У нас слишком мало времени. А мне нужно очень многое сказать. Ты вот что, — она подтолкнула по столу свой бокал, — налей мне еще вина.

— Так ты накачаешься и ничего не скажешь! — Алан Маркович послушно взял бутылку и налил.

— Не бойся, не накачаюсь. — Марта выпила и кончиками пальцев промокнула свои красивые губы. Она смотрела на него. — Ты хочешь забрать у меня сына — подожди, не возражай. — Пальцы на губах дрожали. — Ты захочешь, и очень скоро. — Он смотрел на ее пылающие щеки — все-таки она была очень хороша. — Может быть, ты еще откажешься от своего намерения, я хочу с тобой договориться… Ты можешь потребовать от меня любую компенсацию.

— Глупость какая! — Алан отвел глаза, он хорошо представил себе форму этой компенсации. — Как ты себе это представляешь? Ты мать, суд решил в твою пользу…

— Конечно… Суд присудил. Но после смерти матери юридически ребенок переходит к отцу, то есть к тебе.

— Ну так это после смерти матери!.. — сказал он весело и посмотрел на нее сквозь бокал. — В чем проблемы?

— Пойми меня правильно, — с нажимом сказала Марта. — Четыре месяца назад я умерла. — Она опять сделала большой глоток, и губы мокро заискрились. — И пожалуйста, не рассчитывай лечь со мной в постель, не получится. Я сказала, любой вид компенсации, кроме этой.

«Она тоже сумасшедшая, — подумал Алан Маркович. — Конечно, компенсации не будет. Но душевнобольных лишают родительских прав. Может быть, действительно есть шанс забрать мальчика? Со мною ему будет лучше».

— Если ты увезешь сына, — продолжала Марта, — я больше никогда его не увижу. А если нет, — рука ее нервно мяла ворот, — тогда он спокойно умрет здесь, и мы навсегда останемся вместе. Он так и будет мальчиком, он никогда не вырастет. Поверь, это очень приятно — умереть молодым!

Люстра светила довольно ярко. Марта сидела в кресле напротив него. И вдруг она исчезла. Алан даже не успел испугаться, не успел даже перевести взгляд и какое-то время не отрываясь смотрел на мягкую обивку кресла.

Початая бутылка на месте, оба бокала — на столе. Дверь закрыта. А женщины не стало. Алан Маркович налил себе из бутылки остаток вина и залпом проглотил. В это мгновение Марта появилась снова, но немножко другая: то же платье, те же дрожащие пальцы, потирающие щеку, только в завитках ее волос путались серебряные шарики на цепочках — серьги, а на ногах не было туфель. Марта сидела босая.

— Извини, — пробормотала она смущенно. — Контакт со слепыми — очень трудное дело, невозможно сохранить форму. Со звуком еще ничего, он стабилен, а вот чтобы ты меня видел… — Она нервно сдавила в ладони пустой бокал. — Ну скажи, зачем ты велел вынести из номера цветок? Общались бы как люди, нормально. Ты же все равно пережил иллюзию смерти!.. Помнишь таблетку? Это же такая глупость — пережить иллюзию смерти и не прозреть.

— Слушай, ты не исчезай больше! — Он протянул руку и осторожно пощупал ткань ее платья.

— Дай закурить! — Он протянул ей сигарету. — Ты помнишь, я рассказывала тебе свой сон… Когда-то, давно… — Она прикурила от поднесенной спички. — Как я падаю со скалы и умираю?! Ну вспомни, это важно. Пять лет назад мы с тобой разбежались. Я приехала сюда, остановилась в гостинице, и ночью мне снится тот же самый сон, только удара в конце нет. Просыпаюсь и вижу — в моем пустом номере обосновались еще три человека.

Она прервалась. Алан смотрел на жену, смотрел, как легко облачко дыма, отделившись от ее губ, растворяется в воздухе, и против своей воли снова стал думать о компенсации.

— Ну, я слушаю, слушаю, — сказал он, сам не закуривая, а только бесконечно разминая и разминая сигарету.

— Прошлое не исчезает, — продолжала Марта. — Ты должен это понять. — Она резко стряхнула пепел. — Ничто не исчезло… Растение сгнивает и смешивается с почвой, а его запах, изгиб его стебля, куда исчезают они?.. Я, когда проснулась в первый раз в этом городе, в гостинице, все это увидела… Он материален, он существует, этот изгиб цветка… запах… Простым глазом его не видно, он как бы за секундной гранью.

После некоторой паузы Алан сказал:

— Ну хорошо, я согласен, прошлое всегда с нами. Но я хочу понять другое. Ты сама меня пригласила. — Сигарета в его пальцах наконец разорвалась, и табак посыпался на колени. — Зачем? Если ты не хочешь отдать мне сына?..

— Почему я написала? — Голос Марты сделался задумчивым. — Это просто. В тот день, когда ты уехал, почтальон положил в твой почтовый ящик судебную повестку. Если бы ты не уехал, то знал бы уже, что я умерла и тебе предлагают выполнить отцовские обязанности. Это во-первых. — Она затушила свою сигарету в бокале, и та зашипела. — Но есть еще одно дело… меня попросили… ты должен составить отчет.

От слова «отчет» Алану стало не по себе.

— Слушай, давай по порядку, — попросил он. — Начнем с записки?

— Записка. Пойми, я не могла ни крикнуть тебе, ни выйти в коридор. Время уходит, а ты стоишь с той стороны двери и боишься. Оказалось проще вернуться во вчерашний вечер и попросить эту даму написать записку.

— Значит, вернуться во вчерашний вечер проще, чем выйти в коридор?

— Ну ты же видел, — в ответ на его скептицизм почти простонала она. — Ну ты же видел меня в бинокль на крыше под тентом. Ты видел Олега. Оптика искажает, и с ее помощью можно увидеть то, что недоступно глазу.

— Предположим, — сказал Алан, — я действительно кое-что видел. Но, по-твоему, выходит, что ребенок нанюхался здесь чего-то — этих цветов. И если я увезу его с собой, он везде будет видеть это самое прошлое? — Сухой язык прилипал к нёбу, и последние слова дались с трудом. — Везде будет видеть?


III


Ему очень хотелось услышать далекий гул самолета, но было тихо. Только тикали собственные старенькие часы, и в окно лился возбуждающий запах ресторанной кухни.

«Нельзя, нельзя этому верить, — думал он, быстро одеваясь и запирая дверь номера. — Но ведь должно же быть какое-то объяснение? Все это явно не сон, но возможна наведенная галлюцинация… — Быстро выйдя из номера, он бросил ключи на столик дежурной по этажу. — Скажем, большая группа гипнотизеров… Писали же о чем-то подобном? Массовое внушение… „В водопроводную воду группой экстремистов подмешаны наркотики!..“ Ерунда, никакая это не галлюцинация — я слишком хорошо все помню. Все до безобразия подлинно, одна эта баба-трубочист чего стоит?!»

Почти у самых дверей гостиницы стояла знакомая машина. Но самого Геннадия Виссарионовича нигде не было видно. Алан остановился на ступеньках, поджидая, но тут же вслед за ним из гостиницы вышла Арина.

— Привет, как спалось? — размахивая черной дамской сумочкой, весело спросила она.

— Отвратительно. — Его несколько удивило изменившееся к нему отношение этой женщины. Она первой сбежала по ступенькам и распахнула переднюю дверцу машины.

— Поехали!

Алан забрался на заднее сиденье.

— Ты уже познакомилась с этим типом? — спросил он. — Я имею в виду Виссарионовича.

На лице Арины Шалвовны возникла короткая гримаса неловкости, она поджала губы.

— Поехали, — повторила она.

Машина вздрогнула, заработал мотор. На водительском месте никого не было, хотя сиденье было продавлено.

Ничего не понимая, Алан Маркович увидел, как сам собой повернулся ключ зажигания, а потом так же сама собой пошла вниз педаль газа.

— Вы уж извините, но он, кажется, вас не видит, — сказала Арина. — Куда мы теперь?

— В стационар, — отчетливо прозвучал голос Геннадия Виссарионовича. — Нужно было сразу, еще вчера туда ехать. Я прошу прощения, задумался. Понимаете, очень трудно привыкнуть к новому состоянию. Я-то сам себя вижу и совершенно не чувствую, что вы меня не видите.

— А это больно, наверное? — спросила Арина Шалвовна и осеклась. Она смотрела на бледное, усталое лицо сидящего за рулем человека: под глазами черные мешки, выбиты два передних зуба, багрово-фиолетовые синяки на шее тщательно замаскированы шелковым платочком.

— Да нет, ничего, терпимо вполне, — отозвался он. — Странное какое-то чувство. Вроде все то же самое, а не то. В стационаре это дело легче проходит. — В голосе его звучали веселые нотки. — Я ведь жертва убийства: геройски погиб, так сказать, при исполнении служебных обязанностей. И вот видите, отдохнуть даже не дали. У нас перед смертью и после смерти полагается двухмесячный оплаченный отпуск, а я прямо на следующий день к работе приступил.

«После смерти он стал значительно разговорчивее, — думал Алан, поглядывая то на пустынную улицу за стеклом, то на само собой поворачивающееся колесо руля. — Экстрасенсы-отравители, гипнотизеры! Сильное внушение, вот только спрашивается — зачем?»

Со все возрастающим интересом Арина смотрела в окно. Трудно, почти невозможно было привыкнуть к этому фантастическому городу. Она понимала, что Алан Маркович видит светофоры и они кажутся ему бессмысленными на пустынных улицах. На самом же деле светофоры располагались в точках наибольшего напряжения. На перекрестках скапливались в одну кучу автомобили, кареты, само-движущиеся коляски начала века — все они гудели, ржали лошади. Она хорошо видела, как огромное рубчатое колесо заехало на тротуар и как пальцы в шоферской перчатке с раструбом сдавили коричневую грушу клаксона. И везде были люди. Они пролезали меж застрявших машин, двигались по тротуарам, толкались, ругались. Поднятая на двух жердях старинная реклама, вывеска с «ятями», грубо намалеванная на куске холста, — и тут же, в разноцветном сплетении неоновых трубок, — пульсирующий телеэкран. Бриллиантовая нить в огромной искусственной женской руке проходила сквозь стекло витрины — это уже была голограмма. На большом фанерном щите выведены красные буквы: «Братья Симаковы. Жидкий пчелиный мед. Лекарство от любой болячки».

Ночью был дождь, и повсюду подсыхали лужи. Металлические шины экипажей, шипастая резина машин, деревянные колеса, копыта. Тысячи ног, поднимающие фонтаны брызг, плоские радуги, летящие из-под одних колес под другие.

— А какой ливень был! — сказала Арина. — Вчера ночью.

— Ливень? — Алан Маркович вопросительно посмотрел на нее.

— У вас нет сигарет? Мои кончились.

— Он его не видел, — сказал Геннадий Виссарионович. — Это был «Софокл» — самый сильный ураган в нашем городе. В первый раз он пронесся здесь в тысяча восемьсот девяносто седьмом году. Вы напрасно улыбаетесь, погибли сотни людей, между прочим, крыши с домов срывало! Но это было позавчера, а вчера просто дождик, самый обыкновенный.

— Приятный, — покивала Арина.

— Да, свежий, — согласился невидимый Алану водитель. — Я прошу прощения, но сейчас мы ненадолго заедем в школу.

Алан почувствовал, как в нем поднимается раздражение. Он напряженно всматривался в пустые, залитые солнцем улицы. Ни одной машины, ни одного прохожего. Только в ушах шумела тишина и где-то в кронах проносящихся мимо деревьев — отдаленные птичьи голоса. Он напрягал глаза и слух, он массировал виски, цеплялся за ручку дверцы и через какое-то время все-таки ощутил: это было почти невесомо, но это витало в воздухе: слабые гудки автомобилей, шорох колес и какой-то живой, множащийся гул.

— Почему опять в школу? — стряхивая наваждение, поинтересовался он.

— Это другая школа, не та. Та, где мы были вчера, — это единственная в городе школа для живых детей, а эта — обычная средняя.

— Значит, мертвецов вы обучаете отдельно? — язвительно спросил Алан.

— Именно так, — вздохнула пустота над рулем. — К несчастью, очень нелегко совместить в одном учебном заведении и прошлое, и настоящее.

И действительно, школа оказалась пустой — совершенно стандартной, светлой и пустой. Только на грани слуха гудение в длинном коридоре. Потом, будто звонок, детские крики, топот многочисленных маленьких ног. Но, конечно, все это Алану Марковичу мерещилось. В остальном же эта школа выглядела гораздо естественнее предыдущей: затоптанные полы, в раздевалке — сломанная вешалка, в туалете — въевшийся в стены дым и окурки. Никаких дорогих учебных пособий, никаких ковров и никаких компьютеров.

Несмотря на раннее время, Алан Маркович чувствовал все возрастающую усталость. Он поднялся на второй этаж, Арина отстала. И опять ему показалось, что где-то очень далеко звенит звонок. За спиной хлопнула дверь, он повернулся.

Никого. Он стоял в пустом, ярко освещенном коридоре. Солнце в окна, на кабинетах таблички: «История», «География», «Биология». Осторожным движением он приоткрыл дверь в класс биологии. Пустота — ни учителя, ни учеников. Сквозняк тяжело колыхал большую цветную таблицу, висевшую на доске. И в этом пустом классе отчетливо и негромко прозвучал голос учителя:

— Можно садиться.

Грохнули парты. Алан Маркович увидел, как опустились их крышки.

— Ну… — сказал невидимый учитель, — кто подготовился? У нас сегодня, как видите, гости. Говорите честно, кто подготовился хорошо?

Алан медленно отступил назад. Он уже хотел закрыть дверь, когда голос Геннадия Виссарионовича громко спросил его в самое ухо:

— Ну, теперь-то вы что-нибудь поняли?

— Нет, не понял, — сквозь зубы выдавил Алан. — Ничего я не хочу у вас здесь понимать! — Тяжело ступая, он быстро спускался по лестнице. — Отстаньте от меня, отвяжитесь!

Он вышел из здания школы и забрался в машину на свое место.

«Это галлюцинации, галлюцинации, — повторял он про себя, как заклинание. — Галлюцинации! Меня отравили наркотиками…»

Больших трудов Арине стоило удержать улыбку, когда она смотрела на этого человека, забившегося на заднее сиденье. Он выглядел больным и напуганным. Он выглядел жалким, этот Алан Маркович Градов.

«Впрочем, его можно понять, — размышляла она, тоже забираясь в машину. — Зрячему всегда жаль слепца, красивому всегда жаль урода. — Она посмотрелась в зеркальце и слегка поправила свою прическу. — Он ведь не видит, бедненький, этих карнавальных толп и не слышит шума фонтанов».

— Поехали? — спросил Геннадий Виссарионович.

— Конечно, — кивнула Арина.

Она отчетливо услышала, как Алан Градов скрипнул зубами на своем заднем сиденье.

«Он не видит этих лошадей и экипажей. — Арина опять во все глаза смотрела на улицу. — Вот этого ехидного слуги на запятках не видит… Ах, какая рожа! Вон того бравого солдата без ноги, в форме Первой мировой, для него тоже не существует, и вот этой старушки в черной шали, и ее горячих пирожков…» 

На всем пути город обеспечивал их машине зеленую улицу, но теперь, зажатая между телегой с зерном и матово поблескивающим «мерседесом», она все-таки остановилась. Покачиваясь, подошел нищий, заглянул в заднее окошко.

Нищий был одноглаз, и этот его единственный глаз буквально буравил сжавшегося на заднем сиденье Алана Марковича. Градов не видел нищего — он видел пустую улицу, улицу, перекрытую красным сигналом светофора.

«Вон яркая вывеска с зелеными буквами: „Арбузы и дыни только от Абрамовых“ — а для него она только тень на стене», — с грустью подумала Арина.


IV


Проснувшись накануне утром, Арина сказала себе: «Девочка, ты, кажется, угодила в рай!»

Не было хозяйки в халате, не было мальчика с забинтованным горлом. Среди книг все так же белели цветы. Сами цветы не пахли, но в распахнутую стеклянную дверь лоджии лился какой-то незнакомый свежий аромат. Над нею склонялось лицо сестры.

— Проснулась! Наконец-то! — Как когда-то в детстве, она стянула с Арины одеяло. — Доброе утро, малыш! Марш на кухню завтракать, только сперва не забудь умыться.

После завтрака Арина позвонила на завод.

— Я понимаю, я все понимаю, — звучал в трубке чем-то довольный голос главного инженера. — Отдыхайте пока, развлекайтесь, погуляйте по городу. Сколько вы сестру не видели? Десять лет? По-моему, это вполне достаточно! Будем надеяться, сегодня ваш коллега справится один, а завтра и вы подключитесь…

Не было еще и десяти утра, когда они с Ларисой вышли на улицу.

— Ну как же это? Почему? Как это может быть? — вздрагивая при каждом повороте головы, спрашивала Арина. — Откуда такая роскошь?! Вы же отрезаны от цивилизации! — Она покупала пирожок с лотка и тут же ела его, пачкая пальцы горячим маслом. — Почему это?

Не в силах ни на чем задержаться, взгляд ее метался по шляпам, по ногам, по витринам. Он скользнул по деревянным подмосткам балагана и тут же на секунду остановился на шарманщике. С шарманщика — на огромные часы, с часов — на босоногого разносчика газет. Из потертой кожаной сумки, перекинутой через худенькое плечо, торчали черные буквы заголовка: «Новый тысяча девятьсот четырнадцатый год».

— Это теперь, кроме аэропорта, ничего нет, — вполне удовлетворенная восторгами сестры, рассказывала Лариса. — Представляешь, даже металл самолетом возим — дорого, но окупается. А раньше, почти до конца прошлого века, городок наш стоял на развилке торговых путей. Потом лагеря были, потом лагеря снесли, дороги перекопали, взорвали железнодорожные мосты…

— А куда же ты ездила? — не удержалась Арина.

— Есть тут одно местечко. Не так чтобы очень близко и не так чтобы далеко. Очень уютное… Но сразу не выберешься. — Лариса немного замялась. — Чулки порвала — так торопилась!

Десять часов кряду таскала Лариса свою сестру по магазинам, и та все покупала и покупала, она просто одурела от этих товаров.

Деньги — сто долларов одной бумажкой — превратились сначала в тысячу рублей (правда, бумажка была покрупнее и поярче, с портретом Ленина), потом трансформировались в серебряные полтинники и тяжелые рублевики.

В лавке купца Иващенко расплачиваться пришлось уже царскими. Керенки прилизанный приказчик брать категорически отказался. Последним приобретением Арины была черная лаковая сумочка «ретро» на длинном ремне.

Уже вечером за чашкой чая Лариса грустно сказала:

— А теперь тебе придется перебраться в гостиницу.

— Почему в гостиницу? — возмутилась Арина. — Зачем? Я не хочу!

— А ты думаешь, я хочу? Поезжай, номер уже заказан, здесь оставаться опасно.


V


— Остановите машину, пожалуйста! — попросил Алан Маркович. — Вот здесь.

Невидимый шофер надавил на педаль тормоза, машина остановилась. Алан вышел. Из телефона-автомата он позвонил своей бывшей жене. Марта сняла трубку сразу — не успел еще прозвучать и первый гудок. Похоже, она ждала его звонка.

— Это ты? — в самый микрофон тихо спросил Алан.

— Ну, я, — так же тихо отозвалась Марта. — Что-то еще случилось?

— В общем, нет, ничего не случилось. — Он заставил себя покашлять. — Ты извини, мне что-то очень худо сегодня, прямо совсем расклеился. Никогда мне так худо не было, а пожаловаться некому.

— Да я уж слышу. Ты хочешь еще что-нибудь сказать или это все?

— Я хочу тебя видеть.

— Ты же знаешь, это трудно.

— Знаю. Но если мы с тобой встретимся, я хоть слышать тебя буду?

— Будешь, но не все. И слышать ты будешь плохо.

Алан Маркович подышал в трубку, будто что-то проверяя.

— А почему же я тогда слышу, что говорит этот, Геннадий Виссарионович? — спросил он.

— Потому что он свеженький. — В голосе Марты возникли знакомые нотки. — Он только вчера погиб, месяца через три ты его тоже не услышишь.

Сквозь стекло телефонной будки можно было хорошо разглядеть, как, играя в ярком солнечном свете, поднимается набалдашник ручного тормоза.

— Марта, я люблю тебя, — неожиданно для самого себя сказал Алан.

В будку бесцеремонно втиснулась Арина.

— Вы извините, Алан Маркович, но нам тоже срочно нужно позвонить.

— Глупо это, — прозвучал в ответ голос Марты. — И никому не нужно.

Алан осторожно повесил трубку на рычаг, вышел, пропуская женщину на свое место, и как-то бездумно забрался назад в машину. Через минуту хлопнула дверца, и голос Геннадия Виссарионовича сказал:

— Прихватим по дороге Петра Сергеевича. Очень удачно! Ему тоже нужно в стационар.

Ручной тормоз, как и в прошлый раз, опустился, педаль газа пошла вниз, и машина поехала.

Уже знакомый Алану Марковичу главврач поликлиники стоял на тротуаре справа. Он бурно жестикулировал, что-то оживленно рассказывал, обращаясь при этом, как к живому собеседнику, то к мусорной урне, то к почтовому ящику, а то и вообще к пустому пространству. Распахнув заднюю дверцу машины, Петр Сергеевич вдруг заявил:

— Извините, я не один. — И указал рукою почему-то на фонарный столб. — Надеюсь, Михаила Михайловича представлять никому не нужно?

Никакого Михаила Михайловича Алан не увидел, но в машине сразу стало тесно и жарко. Арина оживленно беседовала с кем-то сидящим у левого окна, с кем-то несуществующим, но говорила только она и урывками. Никаких ответов Алан Маркович не слышал.

— А вы по делу в стационар или меня сопровождаете? — спросил Алан Маркович, поворачиваясь к медику.

— По закону главврач стационара и главврач поликлиники должны быть живыми людьми, — не без гордости объяснил тот. — Я работаю в стационаре, и я же работаю в поликлинике. В городе вообще с врачами плоховато. Своего медицинского института у нас нет. Кого по распределению присылают — через неделю бегут, некоторые даже без документов, а те, которых от нас учиться посылаем, не всегда возвращаются! Да и многих ли мы можем в мир послать, когда реальное население всего полторы тысячи?

— Зато Институт вина есть! — весело перебил его голос невидимого Геннадия Виссарионовича. — И заводик винный при институте, на самоокупаемости! — К этому веселому голосу Алан, оказывается, успел уже попривыкнуть. — Мне теперь хорошо, — пояснил не отгулявший декретного отпуска мертвец. — Это только живых задерживают, а я теперь могу хоть трезвый, хоть пьяный за рулем!

Кириллов чрезвычайно веселил Арину. Он всю дорогу рассказывал анекдоты. Он знал их тысячи, и они сыпались из него, звонкие, как медные монетки из автомата. Он опять был трезв: в костюме, при галстуке, в черных, до блеска начищенных ботинках. Первым выскочив из остановившейся машины, призрак обежал ее сзади и, галантно распахнув дверцу, предложил даме руку.

Огромное кубическое здание стационара, загородившее полнеба, производило впечатление цельнолитой конструкции. Бетонное, серое, оно сильно отличалось от других построек, и плюс ко всему было в нем что-то пугающее. Вверх, в яркую пустоту поднимались угрюмые четырнадцать этажей. Везде на окнах плотные белые шторы, а вокруг — звенящая тишина.

Через чахлый, геометрически правильный парк шли молча (как-то сразу их осталось только трое) и, оказавшись в вестибюле у непрозрачных стеклянных дверей, остановились.

— Здесь все стерильно! — предупредил Петр Сергеевич. — Порядок общий: сначала душ, потом дезинфекция! Вам выдадут специальную одежду: шапочки, халаты, бахилы на ноги, марлевые повязки. Прошу не срывать их, даже если очень захочется.

С головы до ног закутанный в белое человек пропустил их внутрь, проводил в душевую по длинному коридору, выкрашенному светло-голубой краской. Алан Маркович обратил внимание на то, что в стационаре по-настоящему тихо. Ни гудения, как в школьных коридорах, ни отдаленных гудков несуществующих машин — ничего, никаких галлюцинаций.

В душевой было шесть открытых кабинок, и Алан Маркович мог видеть, как напротив него моется призрак. Геннадий Виссарионович громко пофыркивал, и было видно даже его стеклянистое тело в огибающих струях воды. Главврач стоял в кабинке рядом, и его видно не было, зато слева от Геннадия Виссарионовича в кафельном отсеке текла вода. Струя ничего не огибала, но она слегка окрашивалась в голубоватый, как и стены, цвет. Там мылся старый призрак.

Алан Маркович отвернулся и, желая разрушить тягостное молчание, спросил:

— Ну ладно, предположим, насчет покойников я вам поверю. — Он не мог отвести глаз от голубой струйки, когда цвет ее стал постепенно меняться. — Но кто же такие эти крепы? Быть может, теперь, в столь солидной компании, я буду удостоен ответа? Геннадий Виссарионович, если я верно понял, вас вчера эти самые крепы укокошили?

— А как же, как же! Они, родимые, они!.. — Голос неприятно отражался от мокрых кафельных стен и множился. — Кто такие, хотите уяснить?..

Похлопывая себя ладонями по белым бокам, из своей кабинки вышел Петр Сергеевич. Голубая струйка окончательно превратилась в розовую и на глазах иссякла.


VI


Рассказывал он долго, громко и с удовольствием; рассказывал, когда они уже вышли из душевой и шли по коридору, рассказывал в палате.

Из его объяснений выходило, что человек после смерти не исчезает, а продолжает функционировать — только он становится невидимым и неощутимым.

— … Это нормальный человек, а с крепами — сложнее. Или проще, если хотите, — говорил Геннадий Виссарионович. — В городе очень мало животных…

— Я слышала, они как матрешки! — перебила Арина. — Вкладываются один в другого и становятся очень умными — наверное, умнее людей!

— Вот-вот, объединяются! Очень умные! А теперь представьте себе, что объединяются люди: несколько человек умирают, а потом появляются в одном лице, — это лицо мы и называем крепом.

— Значит, они все-таки люди? — спросила Арина.

— Не совсем. — Геннадий Виссарионович тяжело и как-то неприятно вздохнул. — Видите ли, они объединяются не сами по себе, а выбирают предмет, скажем так, базу для воплощения. Основой для крепа может стать кукла из музея, робот, а иногда и просто костюм… В полосочку! Крепов очень мало, но, в отличие от меня или, скажем, от Михаила Михайловича, они и осязаемы и видимы, они имеют вес в килограммах, они пахнут, и они чертовски живучи.

— А чего же они хотят от нас? — спросила Арина.

— В том-то все и дело, что никто не знает, чего они хотят. Нам порой бывает очень трудно их понять. С человеческой точки зрения крепы совершенно алогичны, но какая-то своя логика у них, несомненно, есть. Вот, например, уже существующий креп способен присоединить к себе любого умирающего человека и таким образом обогатиться, но делают они это почему-то крайне редко. Я сказал, они видимы, но это тоже неверно: они могут быть видимыми, а могут и не быть, они могут пахнуть, а могут и не пахнуть.

— Соединение живого разума с неживым, — сказал Алан. — Кибернетика давно над этим бьется.

— А в природе оно уже существует! — подытожил главврач. — И ведь что интересно; еще при жизни человек подсознательно тяготеет к тому механизму или предмету, с которым объединится потом. Иногда это бывает даже трогательно.

Арину удивляло, что она опять не видит людей; в белых коридорах стационара было тихо и пусто, — но Михаил Михайлович успокоил ее:

— В стационар вход неживым людям строжайше воспрещен. Для нас с Геннадием Виссарионовичем в данном случае сделано исключение.

Арина хотела спросить, почему так, но они уже вошли в палату.

Это была обычная одноместная палата: тумбочка, кровать, мягкий стул. Укрытый по грудь голубой простыней, на кровати лежал молодой человек лет двадцати восьми — тридцати, не больше. Лицо его потемнело, вероятно, от длительной боли. Бесцветные губы сжаты. Глаза напряженно зажмурены, так что даже не дрожат ресницы.

— Ему осталось жить около пяти минут, — объяснил Петр Сергеевич. — Я специально привел вас в эту палату, чтобы вы увидели, как это происходит. В особенности чтобы это увидели вы, Алан Маркович. Прошу вас, смотрите внимательно.

— А зачем вам такая стерильность? — все-таки спросила Арина.

— К сожалению, не все возвращаются, — вздохнул Петр Сергеевич. — Иногда умирает человек — и ничего после него не остается: дернутся стрелочки на приборах — и один остывающий труп. Мы теряем каждого пятого жителя нашего города — пятую часть нашего прошлого. Здесь, в стационаре, при соблюдении некоторых условий процент потери несколько ниже.

— Крепы? — шепотом спросила Арина.

— Не только. Возможно, происходит полное разрушение личности. Мы провели специальное исследование и установили, что далеко не все жители нашего города, умершие за пятьсот лет, теперь с нами. Так что утверждение, будто все прошлое с нами, не выдерживает критики. Какой-то части прошлого мы лишены. Есть варианты: либо его вовсе не было, либо этим людям в другом месте, в каком-то ином пространстве лучше, чем дома.

Умирающий на постели вздрогнул.

— А может быть, его можно спасти? — еще тише спросила Арина. — Может быть, ему можно чем-нибудь помочь?

— Нет, в данном случае медицина бессильна. Рак, метастазы…

«Еще немного, и я поверю любому бреду, — думал Алан. — Все недостаточно научно, но почему бы этому не быть на самом деле?»

Больной на кровати мучительно умирал. Его впалые темные щеки и лоб покрылись испариной. В последнюю минуту он попытался ухватиться рукой за край постели. Рука была тощей и черной. Из полуоткрытых губ вырвался последний стон. Тело приподнялось в напряжении, сильно качнулось и упало на подушки. Голова медленно повернулась набок и замерла.

— Он умер?

— Да, но сейчас должен вернуться.

— Ему было больно?

— Нет, скорее страшно. Раковым больным перед смертью мы делаем укол морфия.

— А когда это произойдет?

— Трудно сказать. Обычно латентный период продолжается не более четырех минут. Прошу вас, не стойте так близко к нему, лучше отойдите к двери. Это небезопасно. Бывали случаи, когда живые теряли свою отражающую способность и вес, отдавая их свежеумершим.

Палата была хорошо освещена — пожалуй, даже слишком ярко для обычной больничной палаты. Арина сделала шаг к двери. Все молча стояли в ожидании. Геннадий Виссарионович недовольно морщился, Михаил Михайлович кусал губы и рылся в карманах.

«А действительно, — подумал Алан. — Все врачи у них живые… Нет, не врачи, только главные врачи… Один главный врач».

Он отчетливо увидел, как воздух над постелью сгустился и сквозь одеяло от трупа отделился невесомый контур. Эта тень в ярком электрическом свете имела очертания обнаженного мужского тела. Алан смотрел не отрываясь, следил за нею. Тень медленно поплыла к потолку. На мгновение соприкоснувшись с ним, она потеряла свои очертания и расплылась в облако, но тотчас вернулась к прежней форме. Сначала призрак висел горизонтально, потом развернулся ногами вниз и, опустившись, встал перед ними.

— Добрый день, — сказал призрак молодым басом. — Вы уж извините, товарищи медики, но что-то жрать охота, и одеться бы не помешало.

Алан видел, как тает в воздухе невесомый контур. Спустя минуту призрака не стало, остался только голос, отчетливый и голодный.

У покойника не было бороды, можно было и теперь разглядеть голый синий подбородок, задранный на подушке, а возникший прямо перед Ариной совершенно голый молодой человек весь зарос: у него была пушистая черная борода. Арине сделалось неловко, и она отвернулась.

— А неплохо! — сказал призрак и звонко шлепнул себя ладонью по бедру. — Я думал, будет иначе. — Он сделал несколько упругих шагов по палате, приподнял занавеску и выглянул в окно. И снова, на этот раз уже обеими ладонями, хлопнул себя по бокам. — Нормально, — бросил он. — Как новенький! — Потом, вспомнив, он повернулся и сделал шаг в сторону своего мертвого тела, лежащего на кровати. — М-да, жалко, конечно! Ну, да и ладно, ну да и Бог с ним. — Он повернулся к Петру Сергеевичу и вдруг потребовал: — Похоронить бы меня надо!

— Похороним, — успокоил его главврач. — Вы немного возбуждены, прилягте, отдохните. Сейчас тело унесут. Насчет обеда и одежды для вас я распоряжусь. Постарайтесь поменьше думать, поспите лучше.

— Вот. Вот нормальные люди как умирают! — обиженно говорил Геннадий Виссарионович, когда они вышли в коридор. — Два месяца до, два месяца после!.. «Пожалуйста, полежите!.. Пожалуйста, поспите!.. Сейчас обед принесут!» А я пятнадцать минут полежал в машине, и вместо обеда — таблетка, вместо «отдохните» — «вы незаменимы!»

— А еще раз взглянуть на этот процесс можно? — осторожно спросил Алан.

— Вполне. У нас высокая смертность.


VII


В следующей палате умирала немолодая толстая женщина. Те же голубые стены, тот же яркий свет. Так же плотно заделаны белой материей окна, за которыми с трудом угадывалось солнце. Женщина оказалась знакомой. Алан рассматривал ее из окна гостиницы в бинокль. Она торговала квасом. Женщина была без сознания, голова в бинтах. По ее положению на постели можно было догадаться, что в этом случае медицина могла бы вмешаться и более активно.

Ждать пришлось несколько дольше, чем в первый раз. Перед самой смертью в палату вошла санитарка с прозрачным пластмассовым подносом. Она склонилась к постели и осторожными быстрыми движениями обнажила расколотый череп. Мятые, страшные бинты она сбрасывала на поднос.

— Вчера привезли, — пояснил Петр Сергеевич. — Убийство! Пробита голова и сломан позвоночник. Наезд грузовика на квасную бочку…

«Грузовик, — подумал Алан. — Уж не тот ли — с металлическим кузовом, с шофером в полосатом костюме?»

— Да, именно тот, — жестко ответил на его мысленный вопрос главврач. — Именно тот грузовик наехал.

— Крепы? — спросил Алан.

В ярком электрическом свете лицо главврача было сосредоточенным и бледным.

— И так рождаемости никакой, — сказал он, — а они за один вчерашний день убили пять человек. Хорошо, хоть вы целы остались.

Они шли втроем по длинному голубому коридору. В закрытые белой тканью окна все же просачивался мягкий солнечный свет, он соперничал с электрическим. Звук шагов заглатывал плотный пружинящий ковер. Алан шел молча, кусая губы. Он не хотел ни во что это верить. Несколько раз навстречу попадалась медицинская каталка, покрытая свежей простыней.

«Чего они от меня хотят? — думал Алан. — Предположим, я напишу отчет. Предположим, начальство не сочтет меня душевнобольным, что уже само по себе маловероятно. И при чем здесь вообще наше начальство? При чем тут поставки компьютеров? Отчет надо писать куда-то выше… Как вообще можно составить подобный документ?! Как извернуться, чтобы поверили хотя бы в часть всего этого? Что я напишу? Я напишу, что в городе за пятьсот лет не снесено ни одного здания, — это можно проверить. Что еще можно здесь проверить? Какие можно взять с собой доказательства? — И вдруг он подумал совсем о другом. — Может, если разрушить один дом, то неестественная гармония рухнет? Сломать что-нибудь одно — и прошлое станет прошлым, а настоящее останется настоящим…»

— Нужен отчет, — в который уже раз отвечая на его мысли, сказал главврач. — В случае если мы перестанем торговать с внешним миром, прошлое останется прошлым. Наш город через несколько лет просто вымрет. Здесь будет только кладбище. Иногда мы думаем, что крепы ставят перед собой именно эту задачу.

Что-то с силой ударило в двойное оконное стекло, прорывая ткань. Алан обернулся. В разорванной ткани занавеси, цепляясь коготками за материю, висела, вздрагивая, окровавленная птица. Это был черный воробей с каким-то неестественно металлическим клювом.

— Кромвель, маленький, птичка моя! — Арина видела, как Михаил Михайлович подхватил воробышка, взял его в свои большие ладони. — Зачем же ты так, маленький? Зачем ты так неосторожно летаешь?

— Где появляется Кромвель, там жди крепов, — сказал главврач.

— Птичка, птичка моя!.. — не унимался, переживая, неслышимый и невидимый Алану Кириллов. — Крылышко повредил, дурачок. Ну, ничего, все заживет, все вылечится.

Действительно, воробей воспрянул на глазах. Через минуту он, нахохлившись, сидел на ладони, а через две уже с удовольствием клевал семечки.

«Все, все сходится! — Изо всех сил Алан Маркович старался не выдать своего смятения. — Можно вспомнить для отчета общеизвестные магнитофонные записи. Они — доказательство. По всему миру неизвестно из какого пространства несутся живые голоса… Ведь удается записать куски диалогов, чью-то, на первый взгляд, бессвязную речь, шумы несуществующей улицы… Я пытаюсь себя уговорить, — думал Алан. — Нет, я не пытаюсь, я уже поверил им».

— Чем сложнее человек, чем он образованнее, тем сложнее переход из одного состояния в другое, и результаты здесь нестабильны. Мы никогда не можем ничего предсказать… — говорил Петр Сергеевич, первым проходя в палату. — Случается, после смерти такой человек не теряет, а приобретает. Он как бы перерождается, и после смерти при нем остаются все человеческие физические качества: вес, зримость… Перед вами профессор Белый. Еще три месяца назад он руководил нашим, известным на всю страну, Институтом вина. Это ему принадлежит идея цветочной настойки.

На кровати, укрытый по грудь голубой простыней, лежал старик. Седые волосы, большой прямой нос, глубокие морщины на широком лбу. Лицо его казалось мраморным, он не двигался. Можно было подумать, он уже умер. Слабое дыхание различалось лишь при более внимательном взгляде.

— Очень приятно будет познакомиться с таким человеком, — сказала Арина и сконфузилась.

— Придется подождать, он умрет минут через десять, не раньше.

«Вдруг он тоже появится голым? — подумала Арина. — Может, мне уйти?»

За время ожидания запасы семечек в карманах Кириллова иссякли, и он теперь только разглаживал перышки Кромвеля и тихо нашептывал ему ласковые слова.

— Я выйду? — спросила Арина.

Лампы дневного света вспыхнули чуть сильнее. Алан взглянул на часы.

«Вот! Сейчас!..»

Воздух над умирающим медленно сгущался. Старец вздрогнул и открыл глаза. Алан увидел, как попятился к двери главврач, как Арина прижала руку к марлевой повязке. Воздух пронзил резкий металлический звук. Тень над постелью темнела и упруго покачивалась. Неоновые лампы загудели сильнее и замигали. Очень трудно было удержаться от крика. На постели, по грудь укрытая голубой простыней, лежала женщина в черном костюме. Жирная веревка, кольцом надетая на ее плечо, пачкала подушку. Она вздохнула. На Арину смотрели знакомые черные глаза. Одним резким движением она откинула простыню.

— Сожрали, гады! — простонал Петр Сергеевич.

В палате восстановился ровный белый свет, только он сделался еще контрастнее, еще жестче, еще холоднее.

— Бегите, — пробормотал Геннадий Виссарионович. — Мертвых они не трогают, а вы бегите.

Женщина-трубочист неподвижно сидела на кровати, она смотрела на Арину.


VIII


У самого выхода Алан зацепился за что-то ногой и лицом вперед полетел на жесткий ковер. На миг он потерял ориентацию, но тут же, как бы очнувшись, увидел в глубине голубоватого коридора красное платье. Оно мелькнуло и исчезло, как язык пламени.

«Школьная учительница, — отметил он. — Не любят они поодиночке ходить, везде компанией! Куда же делась Арина Шалвовна?»

Арины рядом не было. Главврач Петр Сергеевич вскрывал скальпелем номерной замок на двери центрального входа. Какое-то время у него ничего не выходило, но потом замок все-таки поддался хирургическому вмешательству, и они оказались на улице.

Главврач шагал широко и быстро, он совершенно не смотрел, куда идет, и Алан нагнал его не сразу.

— Вы что, с ума сошли?! — крикнул он. — Нужно вернуться за Ариной Шалвовной! Она осталась там.

— Посмотрите, — Петр Сергеевич остановился и нервно выбросил руку вперед и вверх, показывая на окна седьмого этажа. — Куда вы хотите вернуться?

Из окна падал черный и густой дым.

— Вы видите, они подожгли стационар! — Петр Сергеевич опустился там же, где стоял, прямо на асфальт, и закрыл лицо руками.

— Но ведь призраки не горят? — неуверенно спросил Алан. — Ведь ничего страшного?

— Горят, и как еще горят!.. — Главврач плакал. — Те, кого вы называете призраками, — это люди. Не совсем обычные, но все же люди! Они прекрасно могут и сгореть, и утонуть… Но от сгоревшего человека остается тело, труп… А они после этого вообще перестают существовать… Вспышка света, порыв воздуха… Прошлое можно стереть и огнем, и водой.

Алан взял за плечи Петра Сергеевича, встряхнул его, попытался приподнять:

— Ну прекратите, хватит вам, стыдно! В руки себя возьмите!..

Огонь охватил уже все этажи. Непонятным образом он возник одновременно и на втором и на двенадцатом. В сломанную дверь здания выскакивали санитары. Появились носилки с каким-то умирающим. Но Арины не было, она не смогла прорваться сквозь пламя. Алан отпустил вздрагивающие плечи главврача, выпрямился. Он старался успокоиться. Он осмотрелся по сторонам. Площадь была пуста. Несколько мечущихся белых пятен — санитары в халатах, летящий клочьями черный дым…

Под знаком стоянки на безопасном расстоянии одна от другой аккуратным рядком расположились машины «скорой помощи». От охватившей его ярости Алан даже задрожал: между машинами затесался такой знакомый красный микроавтобус! Не было больше ни страха, ни безразличия — только слепая ярость. В одну минуту он оказался рядом с машиной. Микроавтобус был пуст. Все так же валялась на сиденье пачка сигарет, и на полу — скомканная черная одежда, веревка, какие-то детские сапожки.

— Вы думаете, справились с нами, задушили, как котят? Пожгли!.. Думаете, на вас управы нету?!. — орал во все горло Алан. Он выхватил из ближайшей машины «скорой помощи» монтировку и стал наносить по корпусу и стеклам микроавтобуса резкие звенящие удары. — Будете на сломанном ездить! Всегда! Во все века будете на сломанном ездить! — Он откинул капот и ударил монтировкой по теплому еще мотору. — Теперь не заведется!.. Не на чем вам будет кататься!..

— Да остановитесь вы, хватит, это же бесполезно! — Наседая всем телом, Геннадий Виссарионович пытался отобрать у него монтировку. Бледное лицо Геннадия Виссарионовича было покрыто копотью.

— Уйдите! — прорычал Алан. — Откуда вы знаете, что полезно, а что бесполезно!? Погодите? — Он швырнул свое оружие в сторону. — А почему я снова вас вижу?

На обезображенном копотью бледном лице Геннадия Виссарионовича появилась улыбка.

Алан осматривался. Стационар пылал, в этом ничего не переменилось, но только что пустынная площадь оказалась полна народу. Перед ним колыхалась огромная цветная толпа.

Арину, рискуя собой, вынесли из огня два санитара. Она была еще жива. Протолкавшись, Алан склонился над ней.

— Это вы? — тихо-тихо проговорила Арина. — Это вы, Алан Маркович? Я все хотела вам сказать… Какой хороший у вас саквояж, где вы его купили?..

— Бредит? — спросил он.

— Да не похоже на бред, — ответили ему.

Арина приподнялась на локтях.

— Позовите Ларису! — крикнула она.

Смотреть на Арину было страшно. Она сильно обгорела. Из тлеющего, почти уничтоженного огнем платья торчали изувеченные черные ноги. В клочьях дымящихся волос повисла оплавленная гребенка.

— Разойдитесь, разойдитесь! — Сквозь толпу пробился Петр Сергеевич. Глаза его были влажны, но он уже взял себя в руки.

Толпа неохотно качнулась назад. Воздух над телом Арины заметно сгустился. Еще мгновение — и она села на траве: не призрачная, а ощутимая, живая, одетая в новенькое, с иголочки, то же самое платье.

Не в состоянии сразу привыкнуть к своему новому зрению, Алан смотрел на изувеченное огнем обожженное мертвое тело, лежащее на траве, смотрел на стройные ноги в туфельках. Арина сделала шаг, еще шаг. Каблуки глубоко втыкались в землю.

— Ну, слава Богу, платье цело! — сказала Арина и одернула юбку. Она с восторгом осматривалась. — Погодите-ка, я теперь тоже призрак, что ли?

И она весело, во весь голос расхохоталась.


XI


В машине их было пятеро. За рулем Геннадий Виссарионович, Алан — рядом. После первого всплеска жизни потерявшая сознание Арина в глубоком сне лежала на заднем сиденье между Петром Сергеевичем и Михаилом Михайловичем. По словам главврача, с ней случилась удачная трансформация. Арина Шалвовна не стала призраком. У нее легко фиксировались и вес, и температура, и артериальное давление.

— Ну вот, я же говорил: вы умерли, и вы живы в полном смысле этого слова… Вас можно поздравить!.. Во плоти и крови… У нас еще не было подобных случаев, но теоретически они достижимы… И слава Богу, летите себе домой!

Кириллов понравился Алану чрезвычайно. Он казался наивным и смешным со своим воробьем Кромвелем. Человек, давший свое имя заводу, кротко улыбался и все время что-то нашептывал птице, что-то ласковое.

Вид города шокировал Алана. За выпуклым ветровым стеклом машины неслась и летела фантастическая цветная карусель. Солнце в витринах и лужах, разноцветные витражи. И везде люди: непостижимо пестрые костюмы, непостижимая, но русская речь. Он будто очнулся после бессмысленной спячки, уносившей годы, и увидел все эти вывески, все эти лица, все эти одежды.

«Как странно, — думал он. — Они выделяют нашу машину, они пропускают нас? Мужчины снимают шляпы и кланяются. — Он заметил, как одна молоденькая дама в шелковых юбках сделала реверанс, простоволосая девочка прыснула в кулак. — Ну как же от всего этого можно отказаться?! Как это можно потерять? Это нужно всем, и это могло быть везде, повсюду на Земле… Как мы могли губить дома, отжившее оборудование, обвинять алхимию в ненаучности и выбрасывать засохшие краски?! Долой исторические загадки! Откуда им взяться, когда можно расспросить очевидца?!»

— Остановите машину, — неожиданно даже для себя попросил он. — Я хочу позвонить жене.

На этот раз Марта сняла трубку не сразу. Сначала прозвучали долгие восемь гудков, и только потом ее голос настороженно спросил:

— Это опять ты, Алан?

— Да, это я. Я решил, я забираю сына, — сказал Алан Маркович и сразу же, не желая слушать ответа, повесил трубку.


Олег


I


Сырой ветер, оставшийся еще с ночи, с силой натягивал полосатый матерчатый тент. Они сидели под тентом за круглым столиком и заметили меня не сразу. Они что-то оживленно обсуждали между собой, рисовали на салфетке карандашом.

Крыша была плоская, и она медленно нагревалась под солнцем. Я шел по крыше и думал, но о чем я тогда думал, сказать нельзя. Все в голове правильно, все движется, но ни одного конкретного слова из этого движения потом не выжмешь.

— Хочешь мороженого, малыш? — спросил один из них, закуривая. Острый грифель его карандаша рвал салфетку.

Я посмотрел: на салфетке был какой-то список, расположенный в столбик, и сбоку от столбика — крупная неряшливая надпись: «Нужен отчет».

Я поставил портфель рядом с собой, потом подумал и задвинул его ногой под кресло. Мороженое в вазочке медленно таяло.

Мне хотелось в школу, я вспомнил, что у ребят сейчас астрономия, что сегодня проходят Юпитер и все планеты вообще. Думал, что потом догонять придется. Я спрашивал себя, куда делась мама, и тут же понимал, что совсем не хочу ее видеть. Потом я увидел, как мать идет по крыше. На ней глухой черный комбинезон и черная косынка, завязанная сзади. Она была немного похожа на Эльвиру. Может, это она специально так оделась? Она же знает, как я люблю Эльвиру. Но туфли были все-таки с каблуками, блестящие, тоже черные, но противные.

— Здравствуй, сын, — сказала она.

— Можно, я пойду сегодня в школу? — попросил я.

— Да, на второй урок ты, пожалуй, успеешь. Вторым уроком у вас сегодня рисование? — Она пристально посмотрела на меня.

«Рисование, — подумал я. — Рисование ведет Анна, как это хорошо! Сегодня я увижу Анну. Как я хочу ее видеть! Я хочу ее видеть больше, чем маму».

Металлические ножки скрипнули, когда мама подвинула плетеное кресло и присела. Поставила на стол свое мороженое и спросила:

— Ты не рад? Олег, ты знаешь, как нам теперь трудно с тобой видеться. — Я покивал. — Ты знаешь, почему ты сейчас не в школе? — Я отрицательно покачал головой. — Ты не в школе потому, что приехал твой отец и я должна была тебе об этом сказать.

— Разве у меня есть отец?

— Приехал твой отец, — повторила она. — Он хочет тебя забрать.

Солнце приятно согревало лицо. Я не очень-то понимал серьезность происходящего.

— По-моему, лучше отправить мальчика в деревню, — сказал мужчина с карандашом. Он взял еще одну салфетку и крупно, совершенно детским почерком написал: «Нужно отправить мальчика в деревню». — Мы не можем рисковать, — сказал он. — За последние дни опять убили несколько человек.

— А какая разница, — перебил его другой, тоже незнакомый мне мужчина. — Убили, не убили! Все равно года через три он сам умрет.

— Ну зачем вы, — зло сказала мать. — Зачем вы при ребенке? — Она схватила мою руку и быстро ее поцеловала. — Не слушай их, Олег! Дяди идиоты, они слишком давно умерли, и теперь ничего не понимают!

Я думал, они обидятся, но им было хоть бы что.

— И все-таки лучше в деревню, — повторил, как попугай, тот, что писал на салфетке. — Я рекомендую. Ты хочешь в деревню?

— Нет, не хочу. — Я снова отрицательно покачал головой.

— А куда же ты тогда хочешь?

— Я хочу в школу на второй урок, — тихо сказал я. — Пустите меня, пожалуйста, на второй урок. Я очень люблю рисование.

Я пошел, не оборачиваясь, а они смотрели мне в спину, все трое. По-моему, они не воспринимали меня всерьез — просто развалились в креслах и смотрели в спину. От таких взглядов даже портфель потяжелел.

Ненастоящая, нетеперешняя погода ничего не меняет — один обман. Улицы моментально подсохли, опять стало сухо и пыльно. Портфель все время расстегивался, и под колеса машин на дорогу выпадали учебники и тетради.

Я шел и думал, до чего же гадкая штука жизнь! Я вспоминал, как когда-то радовался, когда мне говорили: ты будешь жить вечно, в нашем городе живут вечно, а в других местах этого нет. Хотя Эльвира говорила другое, и Анна, и полосатый Тим. Вот только жалко, они никогда не говорят серьезно.

— Олег, погоди! — окликнул меня знакомый голос. — Ну, куда же ты бежишь?

Я обернулся и, наверное, довольно глупо заулыбался, потому что Анна смутилась.

— Пойдем вместе, — предложила она мне как равному. — Ты ко второму уроку, и я ко второму уроку. У тебя было утром дело, и у меня было утром дело. Ну, ты только рот закрой, неприлично смотреть на учителя, разинув рот.

На ней было легонькое такое красное шелковое платье, и вся она была резкая, подвижная — красавица! Она взяла меня за руку, и мы не пошли в школу; в запасе оставалось еще минут десять, и мы пошли пить квас.

Солнце отражалось в мокрых стеклах микроавтобуса. В отличие от тротуаров, они помнили дождь. Мы весело чокались с шофером квасными кружками. Мы со звоном сдвигали их, а Эльвира в это время переодевалась в машине. Иногда она выглядывала и подмигивала мне своим хитрющим черным глазом.

«Как хорошо, что они есть! — думал я. — Они чувствуют так же, как и я, то же самое. Но они сильные, они большие, они взрослые, они даже взрослее, чем взрослые. И они все понимают».


II


До конца урока оставалось десять минут, когда Анна сделала мне короткий знак. Оставив рисунок, я, стараясь ступать неслышно, подошел к ней.

— Спрячься на минуту, — шепнула она. — Чтобы они тебя не увидели.

Между стеною и экраном было небольшое пространство — сантиметров сорок. Не задавая вопросов, я послушно втиснулся туда. Было смешно: почему это я должен прятаться?! Я даже хотел перестать гудеть. Каждое утро, когда я переступал порог школы, возникал в груди этот странный внутренний смех, он дрожал между мной и остальными ребятами и не проходил до самого конца уроков. Он совершенно ничему не мешал, но избавиться от него было невозможно. Смех был настоящий, веселый, будто в одну секунду проносились в голове тысячи анекдотов, и он был немножко печальный.

Под металлическим краем экрана я видел ноги, обутые в узкие красные брючки. Я заметил, что лодыжка Анны немного дрожит. Похоже, она чего-то испугалась, но я не видел, кто вошел в класс.

— Я провожу урок по программе, — возмутилась Анна. — И я бы попросила посторонних удалиться!

Завуч о чем-то спросила — я не расслышал вопроса, но зато отлично услышал, как звонко и уверенно прозвучал в ответ голос Анны:

— Да, мое! Так легче поймать ошибку, и кроме того, они имеют возможность делать наброски как с изображения на экране, так и с живой модели. Кроме того…

«Молодец она какая, — соображал я. — И красивая! Нужно будет на ней жениться. — Пальцами я возил по обратной стороне экрана, рисовал цифры на холодном железе. — Если мне сейчас десять лет, а ей? Сколько лет Анне? Все равно.» — В памяти возникла эта гадкая фраза: «Он все равно года через три умрет», — а рука сжалась, при воспоминании о поцелуе матери.

— Кроме того, — голос Анны задрожал и сделался громче. — Школа экономит средства — я не получаю ставки натурщицы!

Старшие классы опять что-то взорвали в кабинете физики, но после уроков объявили, что переливания не будет. Размахивая портфелем, я шел, стараясь наступать в сухие, глубокие позавчерашние лужи. Это было и смешно, и грустно: ботинки сперва намокали, а потом вдруг, с виду даже не просохнув, начинали сухо скрипеть от въевшейся пыли.

«Двести рентген. Рентген — это фамилия. Какая смешная фамилия!.. И какой хороший получился сегодня день! Я видел шофера, Эльвиру, а Анна проводила меня в школу. Мы все вместе пили квас. Может быть, я опять встречу сегодня Эльвиру и она возьмет меня с собой на крышу? Может быть, она мне даже разрешит спуститься в трубу. Там, рядом с гостиницей, есть такой флюгер, его можно покрутить! А этот черный костюм, который уменьшается до твоего размера, и сапожки, и веревка! Все это лежит под сиденьем микроавтобуса, лежит и ждет меня, нужно только сначала сделать уроки!»

Дома было пусто. Последние три месяца после смерти матери дома всегда было пусто. Я подогрел себе обед, поел и не выходил из-за стола, пока не решил последнюю задачку.

Позвонил Костя и сказал, что я не видел своего отца, а он моего отца видел. Может быть, наврал. А если и правду сказал, то это все равно! Никакого отца я видеть не хочу!

Переодевшись, я аккуратно повесил форму в шкаф на вешалку. Если сам за собой не поухаживаешь, то кто же теперь это сделает?! Я вышел во двор.

До четырех часов гоняли в футбол. Потом полосатый Тим на всей скорости подогнал свою машину к нашей площадке, шумно затормозил и нарочно долго не вылезал из кабины. Мы били мячом в железный кузов и орали хором:

— Тим, Тимушка, выходи! Тим, Тимушка, выходи!

Потом он вывалился из кабины, такой смешной в своем полосатом костюме. Он спросил:

— Ну как, есть желающие покрутить баранку? Живых нас из пятерых футболистов было только двое: я и Алик. Мертвых полосатый Тим к себе в кабину никогда не пускал, так что вопрос его был липовый. И все остальные ребята, завистливо глядя на нас, пошли играть в вышибалы.


III


Алик первый вскочил в машину, забрался на водительское место и загудел, запыхтел. Его можно понять, ему только восемь еще исполнилось.

— Хотите, возьму вас сегодня кататься по делу? — спросил Тим. — У меня сегодня специальное дело для катания.

Алик запыхтел еще сильнее, а я покивал.

— Тогда усаживайтесь в кабину, только не сигнальте — уши болят.

Несмотря на просьбу Тима, Алик все давил и давил на сигнал, и машина протяжно гудела, мешая мертвецам играть в вышибалы.

— Ну, вот что, Алик! — сказал Тим. — Или ты будешь вести себя тихо, или мы поедем вдвоем с Олегом.

И Алик приутих. Мы прекрасно поместились с ним вдвоем на сиденье пассажира. Тим забрался на свое место водителя, заревел мотор, и детская площадка, покачнувшись, отвалилась от капота.

Мы сидели и ехали высоко: в грузовике — это тебе не в карете! Будто летишь по воздуху, сидя за толстым стеклом на кожаной подушке, и покачиваешься. Потом Алик спросил:

— Тим, а почему все новые машины в городе — вот такие грузовики с железным кузовом? Старые машины все такие разные, а новые все такие одинаковые?

— Одинаковые, зато мощные, — сказал Тим. — Наш завод других не выпускает, а покупать за границей, сам подумай, стыдно!

— А что это за специальное дело для катания? — спросил я.

Но полосатый Тим не ответил: он медленно поворачивал штурвал своей огромной машины, а навстречу нам плыли дома.

На светофорах Тим морщился, когда горел красный, и широко улыбался, когда светил зеленый.

«Простой человек, без вывертов, — думал я. — Вырасту, попробую устроиться работать на грузовике!»

Машина сделала уже полный круг по городу, я даже попытался пересчитать статуи по краю аллеи. И немножко заскучал, потому что опять приехали почти к самому дому.

— А где же дело? — спросил я. — Ты дело обещал!

Полосатый Тим ответил не сразу, но ответил очень весело:

— Нужно дело — сделаем дело!

— Когда? — спросил я.

— Сейчас! Ты сегодня квас пил?

— Ну, пил.

— А как ты думаешь, если продавщица кваса состарится и работать больше не сможет и ты никогда больше не сможешь попить кваса из этой бочки, — приятно это?

— Ясное дело, неприятно.

Я догадался уже, куда он клонит, и хотел попросить, чтобы меня выпустили из машины. Если Алику нравится такое дело, пусть он в нем и участвует, а я не хочу!

Мелькнула мокрая мощенка, мелькнул знакомый угол дома, вот здесь утром догнала меня Анна.

Тим крутанул руль, и прямо перед нами за поворотом, немного внизу, будто выпрыгнула навстречу квасная бочка. Разбитое стекло, крик… Скрежет тормозов…

Я увидел, как растекается по трещинам квас. Отброшенная ударом старуха-продавщица лежала в стороне на асфальте.

— Не получилось, — посетовал Тим. — Но сгодится — все равно она долго не протянет. Через два месяца снова квасом торговать будет, и это уже навсегда.

— Мне это не нравится, — сказал я и выполз из машины.

— Но он же прав, — возразил Алик. — Олег, ты чего?! Тимушка же прав.

До самой ночи, до темноты, мы смазывали мотор из больших железных масленок и подвинчивали какие-то гайки. Тим улыбался, и Алик так улыбался в ответ, что мне тоже захотелось улыбнуться.

Потом я пошел домой. В холодильнике за это время появилась еда, я подогрел себе ужин, поел и лег спать.


IV


Утром разбудил телефонный звонок. Голос у матери был сухой и злой.

— Ну вот что, сын, — сказала она. — Сегодня ты встречаешься со своим отцом. И не возражай. Не бойся, я буду рядом.

— Доброе утро, мама, — сонно ответил я, но она уже повесила трубку.

В школе ни с кем не хотелось говорить. Сначала я решил, что просто хочу все обдумать и взвесить, но потом, к третьему уроку, понял, что и думать об этом не хочу. А во время последнего урока в окно тихо стукнул камушек.

Я выглянул. Внизу, у самой стены школы, стоит красный микроавтобус. А на крыше его, скрестив ноги, сидит Эльвира. Она посмотрела на меня и подмигнула. Веревка кольцом лежала рядом с ней. Эльвира помахала рукой:

— Спускайся!

— Можешь выйти, Олег, — разрешил учитель. Но когда я, задыхаясь, сбежал по ступенькам и пинком распахнул дверь, автобус смешно фыркнул выхлопной трубой и укатил.

«Ну почему так? — грустно подумал я. — Наверное, Эльвира куда-то спешила. Она хотела мне что-то сказать и не успела».

Я не сразу вернулся в класс. Все стоял и смотрел вслед уменьшавшемуся автобусу. Потом увидел, что на свежей стене осталась надпись. Я не сразу ее заметил: она была очень бледная, хоть и сделана углем: «Ничего не бойся, делай то, что они просят. Мы с тобой!»

В гостиничном холле меня встретила дежурная, мы поднялись в лифте, и, открыв дверь номера, дежурная сказала:

— Ты подожди, они немного задержались. Они сейчас приедут, и с ними будет твой отец.

— А мама где? — спросил я, но дежурная уже ушла.

На подоконнике стоял в горшке белый цветок. В городе редко увидишь цветок на подоконнике, но я хорошо знал, зачем это нужно. Я хорошо помнил, как в нашей комнате появились сразу несколько букетов в высоких стеклянных вазах и как после этого мама долго гладила меня по голове и нашептывала:

— Не бойся, не бойся, маленький, не бойся, мой сыночек!

Я помнил, как заснул и поднялся в небо, какой это был восторг. Как было здорово, я падал и падал из бетонной голубой чаши на дно узкой черной воронки! Потом мне зачем-то сказали, что это была смерть. Потом я проснулся, и все было совсем другим, прежней осталась только мама. Тогда я был еще совсем маленький.

Рядом с цветком на подоконнике лежал бинокль, небольшой, по виду театральный, но увеличивал он здорово. У нас запрещено играть с биноклем, у нас в школе нет даже микроскопов — на это запрет строже, чем на курение. Только иногда Анна разрешала посмотреть. Она приносила в класс небольшой черный будильник и бинокль. Будильник она ставила на стол, а в бинокль мы смотрели по очереди. Сначала просто так смотришь на улицу, выбираешь прохожего, потом посмотришь на него в бинокль — а он и исчез. Анна объяснила нам, что бинокли приближают и отдаляют будущее предметов и людей ровно на пять минут. Мы проверяли: точно, только на пять. Можно было проследить по стрелке, когда он появится — тот же человек в том же месте.

Я приложил окуляры к глазам, и стена напротив подпрыгнула к лицу. Я услышал шум мотора и навел резкость. У входа в гостиницу стояла незнакомая современная машина, и из нее медленно, как бы нехотя, выбирались люди.

Я сразу узнал Петра Сергеевича; кроме него был еще один живой человек и, кажется, трое покойников. Покойники меня совсем не интересовали.

«Какой он старый, мой отец», — подумал я и опустил бинокль.

Машины возле гостиницы еще не было. Она появится не раньше чем через пять минут. А на столе пронзительно звонил телефон. Окно было приоткрыто, и откуда-то снизу поднимались сладкие и горькие запахи готовящегося обеда.

«Там внизу ресторан», — догадался я. Не постучав, в номер вошла горничная.

— Трубку снимите — матушка ваша звонит.

Я снял трубку. Мать говорила плачущим голосом. Она расстроилась, потому что не может приехать. Она говорила, что нужно было отправить меня в деревню и что-то еще, но я ее не слушал.

— Сынок, ты не поедешь с ним? Сынок, ты останешься со мной? — спрашивала она, и я каждый раз беззвучно кивал.

Не вешая трубки, я перевернул бинокль и стал смотреть на отдалившуюся картинку города. У затесавшегося между домов желтого особняка стояла незнакомая черная машина.

— Ты прости, прости меня, — плакала мать, — но только не уезжай с ним!

Я увидел три черные точки — это были люди. Точки отделились от гостиницы и исчезли в машине. Одна из точек была совсем маленькая, в два раза меньше остальных. Это был я сам, это было мое собственное будущее через пять минут.

Дверь распахнулась.

— Здравствуй, сынок, — сказал чужой человек, испуганно глядя на меня.

— Здравствуй, отец, давно не виделись, — ответил я.

А мать крикнула в трубку:

— Он что, пришел? Олег, ответь мне, он уже здесь?


V


— Ты извини, сынок, — говорил отец, пропуская меня в машину. — Но сейчас такое положение… ни одной минуты свободной… Поедем, покатаемся, по ходу дела и познакомимся. — Голос его немножко дрожал. — А то что же нам с тобой — сидеть в номере дешевой гостиницы и слезы лить?

С ним вдвоем мы поместились на сиденье рядом с шофером. Отец обнял меня за плечи. А сзади сидели трое: незнакомая женщина не из нашего города, Петр Сергеевич и еще один — я видел его утром в кафе под тентом. Это он написал на салфетке: «Нужен отчет».

— Робота этого, Ипполита Карповича, демонтировать пора, — сказал человек, сидящий за рулем. — Дело срочное, на завод поедем!

— На приборный? — тихо-тихо спросил я.

Отец пожал мое плечо.

«Вот здорово, — подумал я. — На приборный!»

— А не удерет он? — спросила женщина не из нашего города.

— Куда он денется, он же при исполнении, — отозвался водитель.

Робот действительно оказался на месте. Он сидел за столом в полутемном холле: губы алые, лицо белое, на фуражке чуть поблескивала кокарда.

— Позвольте поцеловать даме ручку! — загудел робот, и женщина не из нашего города отшатнулась.

Когда мы все вошли, этот робот, Ипполит Карпович, выскочил из-за своего стола и, перегораживая проход, скрипуче заорал:

— Пропуск!

— А настоящий Ипполит Карпович — умер он или все-таки жив? — спросила женщина, пятясь и прижимаясь спиной к стене.

— А какая разница, жив он или умер? В его возрасте это уже все равно — толку-то никакого! Дожил до ста лет и работать не может! — сказал водитель. — Я всегда говорил, что лучше умирать молодым.

— Я не умер, я жив, — вдруг загудел робот. — Я не умер, я жив.

Откуда прилетел Кромвель, я не понял, но единственная в городе птица вообще имеет привычку появляться как-то неожиданно. Кажется, воробей выбрался из кармана этого, с крыши, которого они все называли Кирилловым. Описав краткий полукруг от пола к потолку, черный воробей на мгновение завис в воздухе, а потом камнем упал на голову роботу. Механический Ипполит Карпович плавно взмахнул своими длинными руками, пальцы в белых перчатках растопырились, и из груди его донесся пронзительный звон и хруст. Зацепившись коготками за фуражку, Кромвель повис головой вниз. Несколькими крепкими ударами клюва птица расколола фотоэлементы робота. Растопыренные пальцы судорожно замелькали в воздухе. Кромвель бесстрашно перескочил с фуражки на зеленое плечо и ударил металлическим клювом в ушную раковину робота.

— Молодец, птичка! — прямо-таки пропел Кириллов. — Так его, так его, крепа-мерзавца!

Я осмотрелся — мертвецы испарились. В холле остались только я, отец и Петр Сергеевич. Ипполит Карпыч сначала постоял, раскачиваясь, потом уперся руками в стену и упал.

— А где все? — спросил отец.

— Вот, всегда так, — сказал Петр Сергеевич. — Никогда не угадаешь… — Он тер пальцами глаза. — Вы только не удивляйтесь, у мертвых свои пути, у живых — свои, и очень часто они расходятся.

Робот неподвижно лежал лицом вниз, и только рука в белой перчатке слегка царапала пол.

— Как это все-таки ужасно. — Концом ботинка отец осторожно ткнул робота куда-то в бок. — Но вы говорите, в нем была человеческая душа?

— Боюсь, что прошедшее время здесь не совсем применимо, — вздохнул Петр Сергеевич.

Потом мы все удобно уселись на стульях в кабинете главного инженера, и тот устроил Петру Сергеевичу разгон. Он буквально орал на него:

— Вы обязаны были предоставить нам человека! Да, я догадываюсь, что это не ваш профиль. И не говорите мне, что работы по горло! — Он не давал Петру Сергеевичу даже вставить слово. Он повышал и повышал голос. — Короче, дело общее, а у нас живых людей больше нет! Впрочем, проверим. Он надавил клавишу селектора и спросил в микрофон:

— Милочка, пожалуйста, справку: есть на нашем предприятии хоть один живой человек?

— Нет, живых людей больше нет, — отозвался механический голос электронной секретарши.

— Вот видите, нету! — Главный инженер потер ладонью свой голый затылок. — Нету, и неоткуда им взяться. Так что придется вам!..

— Вы с ума сошли, — сказал Петр Сергеевич. Он заметно накалился. — То, что мы до сих пор отправляли к вам на работу людей, лишая их законного отпуска, в общем-то, с нарушениями, совершенно не дает вам права на меня орать.

— Да, — согласился главный инженер. — Вы правы. — Взгляд его остановился на Кромвеле. Птичка оседлала пепельницу и клевала неизвестно кем насыпанные туда семечки. — А робота вы напрасно разбили — достаточно было программу сменить. И не нужно мне рассказывать, что он вчера в кафе ценный экспонат разбил и столы двигал. Робот есть робот, у нас здесь нет романтики, у нас производство, у нас крепы не работают!


VI


Машину вел теперь Петр Сергеевич. Он был раздосадован. Сначала он много говорил, а потом надолго замолчал. В отсутствие мертвецов мы с отцом развалились на заднем сиденье. Теперь в машине дышалось легче.

— …К чертям ученый совет! В лабораторию я сегодня тоже никак не попадаю! — опять перечислял Петр Сергеевич. — Там же теперь ремонта на сто миллионов. Ну хорошо, люди есть, материалы есть… Но где это есть? Придется с жилищного строительства снимать. Вы представляете, какой это скандал?!

— Погодите, погодите, — перебил его отец. — Ведь сгорело здание, уничтожено целое здание в городе. По вашей собственной логике, сверхсистема разрушена!..

— Кабы так просто. — Голос Петра Сергеевича вдруг оказался усталым, и мне сделалось его жаль. — Кто здание поджег? Крепы. Да и не сносили, а подожгли. Вот если бы его бульдозером, да за рулем живой бульдозерист сидел, вот тогда!.. Да и то неизвестно… мы же не знаем на самом деле, что получится, если теперь ломать… В самом начале, пятьсот лет назад, там понятно: снесли — и все, точка. Но попробуй докопайся теперь до этого начала! В общем, так. — Одной рукой он вел машину, а другой разворачивал на сиденье карту города. — Едем на телефонную станцию, потом на фабрику игрушек. И все — остальное вы как-нибудь сами.

«Крепы, — думал я. — Ведь они называют так и Анну, и полосатого Тима. И Эльвира у них — тоже креп… Как они их ненавидят! Петр Сергеевич и слова этого спокойно сказать не может… Правда, вчера… Да, это было вчера… — Я почти увидел, вспомнил квас, вытекающий из расколотой бочки, окровавленную голову старухи… — Так ведь тоже нельзя! Но я все равно их люблю — и Эльвиру, и Анну… Я их люблю, потому что они красивые и добрые. А если они красивые и добрые, то поступают правильно. Просто я еще маленький и чего-то не понимаю».


VII


У проходной на телефонной станции стояли два живых охранника, вооруженных настоящими заряженными автоматами. Все было ярко освещено. На высоких железных столбах медленно поворачивались черные квадраты видеокамер. Здесь везде было электронное слежение.

Как и любому мальчику, мне хотелось хоть раз в жизни пройтись по коридорам и залам телефонной станции, единственного по-настоящему секретного места в городе. Но теперь, перешагнув ее порог, я не испытал ничего особенного. Мысли были о другом.

«Может быть, действительно поехать с отцом? Вернуться всегда успею, а вот уехать из города, может, никогда больше и не получится. Ехать или нет? Может, я там и не умру? Там все другое…»

Петр Сергеевич представил отца заведующему станцией. Отец радостно тряс его руку, а заведующий хитро улыбался и, без конца застегивая свой синий халат, говорил:

— Да, действительно, от нас можно позвонить в прошлое… В любое время, в любое место, только туда, где есть телефон… Увы, не все прошлое у нас телефонизировано… А так — в любую точку планеты, в любое время. Вам, как почетному гостю, могу предложить льготный тариф!..

Я долго ходил за ними по ярко освещенным, тихо гудящим залам, а потом сознательно потерялся.

«Значит, можно позвонить. Но кому мне позвонить? Что может меня интересовать в прошлом?»

И тут я понял: сейчас я позвоню маме, вот с этого самого аппарата, стоящего на столе. Я позвоню ей в двадцать лет назад, в то время, когда она была еще маленькой девочкой, и спрошу, как бы она поступила на моем месте.

Я снял трубку, подул в нее и сказал:

— Будьте добры, соедините меня с мамой двадцать лет назад!

— Номер, имя и фамилия? — прогудело в ответ.

Я назвал имя и фамилию, но номера-то я не знал. В трубке сильно пощелкало, и тот же робот проинформировал:

— Не беспокойтесь, номер устанавливается автоматически. Наберите последовательно: семь, тринадцать, сорок один и ждите у аппарата.

Когда я набирал последнюю цифру, рука задрожала.

«Что я скажу? Ведь она ничего не знает, ведь тогда она еще не жила в этом городе, она еще не познакомилась с отцом и про меня понятия не имеет?..»

— Алло! — Я услышал звонкий девчачий голос. Он был так близко, будто десятилетняя Марта сидела в соседней комнате. — Алло! — повторила она. — Перестаньте хулиганить, иначе я вешаю трубку!

— Не вешай трубку, — попросил я. — Ты извини меня за дурацкий звонок, но…

— Кто это говорит? — спросила она.

— Ты не знаешь меня, я живу в другом городе. Просто мне нужно получить совет чужого человека, совсем-совсем чужого человека, который обо мне ничего не знает.

— Значит, тайна, покрытая мраком? — развеселилась моя молодая мама.

— Ну, в общем, да. Так можно спросить?

— Спрашивай.

— Как ты скажешь, так и будет.

— Ну, давай, говори! — Голос ее притворялся серьезным. — Ну, я же слушаю!

— Понимаешь, я должен выбрать сегодня — остаться с матерью или уехать с отцом, а я не могу выбрать, помоги мне.

— М-да. — Голос Марты стал по-настоящему серьезным. — Если вы хотите знать мое мнение, то поезжайте с отцом. Да, определенно, только с отцом.

Трубка лежала на аппарате, а я смотрел на молчащий телефон. Только теперь я вспомнил, что у матери никогда не было отца, что она никогда его не видела и даже, кажется, имени его не знала.

«Но все равно, это она сама решила, она сама распорядилась, как я должен поступить».

Я услышал какой-то шум и оглянулся. За спиной, оказывается, был камин, и в камине происходила какая-то возня.

— Эльвира! — крикнул я и подбежал к полукруглому отверстию.

Из камина появились сначала ноги трубочиста, потом руки, потом голова.

— Т-сс! — Эльвира прижала черный палец к темно-красным губам. — Пошли со мной! Держи! — Она сунула мне в руки конец веревки. — Поднимемся по трубе и поговорим на крыше.

— А потом?

— А потом тебе придется вернуться.

Впервые за все годы Эльвира говорила со мной серьезно, но я ничего не понял. Она хотела, чтобы я поехал с отцом, и почему-то жалела меня. Рука ее, протянутая на прощание, была теплой и необычно чистой, а черные глаза светились влагой.

— А когда нужно ехать? — спросил ее я.

— Самолет завтра днем, — всхлипнула Эльвира. — Мы больше с тобой никогда не увидимся.


VIII


Игрушечный завод — самый старый завод в нашем городе. По его территории, так же как и на телефонной станции, я ходил за взрослыми, но здесь мне приятно было ходить рядом с отцом. Наверное, потому, что я принял решение. Иногда мне с трудом удавалось скрыть улыбку. Очень часто отец не понимал самых простых вещей.

— И что же, если бы я не нанюхался цветов, то я бы их увидел? — спрашивал он. — Вы извините, но я не понимаю вас: что, в быту человека не видно, а за станком, на рабочем месте, значит, пожалуйста?

— На рабочем месте человека всегда видно, каким бы он ни был, — отвечали ему.

Мы прошли сквозь цех голов, сквозь цех левой руки, прошли цех, где делали электронные глаза. Здесь над быстро идущей резиновой лентой транспортера склонялись закутанные в марлю невесомые люди.

Я пытался понять, как они работают. Что они видят в свою линзу, прошлое или будущее детали?

В дверях реставрационного цеха нас встретил Тимур.

— Ну, Алан Маркович, наконец-то, — сказал Тимур. — Пойдемте, пойдемте, я вас с дедом познакомлю. Так неловко все в прошлый раз получилось. Но вы не думайте, милиции, конечно, у нас нет, но дружина крепкая, свои ребята!

— Дружина? — удивился отец.

Мы с Тимуром вошли в сводчатые полутемные помещения мастерских. Казалось, современная техника никогда сюда не придет. Сырые стены, крючья, сочащаяся с потолка ледяная вода. На большом железном столе, похожем на операционный, лежала кукла-барышня из музея. Она была без платья, но наполовину прикрыта толстой серой тканью. Она была неподвижна.

Над куклой колдовал коренастый мужичок в холщовой рубахе и таких же штанах. Наверное, от хорошего настроения и удачной работы он притоптывал обутыми в лапти кривыми ногами.

— Ну и как она, есть надежда? — почему-то шепотом спросил отец.

Мужичок обернулся. Оказалось, у него была огромная рыжая борода.

— А как же, к завтрему, чай, доделаем! Но ежели еще раз девушку дружинить отправят, я точно в запой пойду! Пущай Тимурка сам чинит, это ж понимать надо, механизм тонкий!

— Деду наша общественная работа очень не нравится, — смущенно объяснил Тимур. — Но он отличный мужик, и мы с ним сработались.

— А не скучно вам вот так, в прошлом копаться? — спросил отец. — Вы же современный человек, у вас, по-моему, даже высшее образование, а тут — архаические механизмы?

Тимур хитро покосился на своего прапрапрадеда, ковыряющего в кукле специальным ножом, похожим на сдвоенный скальпель, и сказал:

— А это кому что! Вот был до меня у деда помощник, подмастерье Филька! — Старик сдвинул брови, театрально изображая неприязнь. — Так ни черта в механике не смыслил!

— Верно Тимурка говорит, полный дурак, подпасок! Ему только с телятами на флейте играться! — пробурчал старик, осторожно вправляя в голову девушки-куклы какую-то тонкую шестерню. — Да вы его знаете, Алан Маркович, Фильку-то, — он теперь главный инженер на электронном заводе!

Кукла открыла глаза и посмотрела на меня.

— Мальчик, а ты как сюда попал? — тихим задушевным голосом спросила она.

— Молчи, дура! И глаз закрой! — прикрикнул на свое творение Саморыга-старший. — Не влезай, пока не велено! Тоже, вишь, разговорилась, жемчужина музея!

Прежде чем закрыть глаза — я это хорошо заметил, — кукла глянула на Тимура, и в этом взгляде было столько любви, что у меня даже мурашки по спине побежали. И я тогда подумал, что лет через двадцать Тимур умрет, и они объединятся, а люди будут говорить, что в городе на одного крепа стало больше. Мне так понравилось в мастерской, что совсем не хотелось уходить, но отца позвали к телефону: ему звонил, кажется, этот, Кириллов, — и он потащил меня за собой. Когда мы уже вышли с завода, он сказал:

— Ну все, завтра мы еще работаем, а на послезавтра оформили билет. Послезавтра в час дня мы улетаем.


IX


К десяти часам утра я пришел в гостиницу. Сказано было, чтобы я собрал чемодан, но я просто набил портфель своими любимыми вещами, подумал, что все остальное и так купить можно. Мне было грустно. Конечно, хотелось лететь на самолете, глядя на облака, хотелось увидеть настоящий большой город с настоящим миллионным населением, но было жалко уезжать от матери, жалко полосатого Тима. Мне было так жалко всех улиц нашего маленького города, будто они были моей собственностью.

— Совещание у них, — сказала дежурная. — Я тебя проведу в номер, а ты там сиди тихо, не мешай. Важно это очень.

В дверях я столкнулся с Петром Сергеевичем. Он сухо кивнул и убежал по коридору — наверное, куда-то опаздывал. В номере отца со вчерашнего дня все переменилось, не было ни кровати, ни шкафа, ни телевизора, зато появился десяток кожаных кресел. Некоторых из сидящих в креслах я знал: здесь были и Кириллов, и главный инженер с завода электроники. На подоконнике сидел Кромвель и смотрел куда-то наружу. В номере было душно, окно закрыто. Все внимательно слушали отца, и мне было приятно, что моего отца так слушают.

Отец стоял спиной к окну, в руках у него была папка, отделанная голубой кожей. Когда я вошел, он только на секунду прервал свое чтение.

— …до сих пор, — продолжал он с полуслова, — человечество пыталось предотвратить экологическую катастрофу, вызванную разрушением окружающей среды. Здесь же мы имеем дело с опасностью другого рода, с опасностью полного сохранения среды. Это явление совершенно нового типа. Мы не знаем, единичен ли данный случай, ведь подобные аномалии возможны и в других регионах…

— Пока тихо, — буркнул директор телефонной станции. Он методично расстегивал и застегивал три верхние пуговицы своего парадного пиджака.

— Таким образом, возникает три основных вопроса, — продолжал отец. — Первое: почему до сих пор происходящее в городе осталось незамеченным? Второе: какова опасность распространения данного явления? И третий, более приятный вопрос, — отец даже покашлял. — Возможен ли здесь для человечества положительный эффект…

Некоторое время я не слушал, смотрел на голубое небо за окном, потом как бы вернулся.

— …поражает бюрократическая слепота налоговых и статистических служб. Один только завод электронной техники выполняет многомиллионный заказ, сюда поступает сырье, оборудование. Осваиваются новейшие технологии, превосходящие западные аналоги… И все это на заводе, где работает практически три человека…

— Два, — буркнул Геннадий Виссарионович.

Отец карандашом сделал какое-то исправление в своих бумагах и продолжал:

— На все это как бы закрыли глаза. В городе соблюдается паспортный режим, и в местной системе МВД, как и положено, на полторы тысячи человек наличествует один милиционер. Две недели назад он умер, и будет назначен новый. А постоянно совершающиеся здесь убийства, по закону убийствами не считающиеся, могут быть причислены юристами только к разряду несчастных случаев.

Высокая смертность привела к тому, что в городе был построен стационар на тысячу коек — получается, один покойник на сто коек. И то, что за все время работы стационара из него не выписался ни один человек, в процентном отношении выглядит вполне нормально.

Давно следовало бы обратить внимание на тот факт, что город, столь незначительный по населению, принимает постоянное участие в десятках международных выставок и конкурсов: здесь и живопись, и скульптура, здесь известная всему миру механическая игрушка…

Какое-то время я снова не слушал, потому что открылась дверь и на пороге появилась мама. Я смотрел на нее.

— Неизвестно, какие последствия повлечет за собой полное раскрытие исторических истин, как повлияет на психику человека то обстоятельство, что вокруг него существуют и живут несколько поколений его предков. Не настоящее в этом случае сменяется будущим, а прошлое отменяет настоящее.

Есть и другая опасность: в искаженной системе развития возникли новые, совершенно отличные от людей существа. Это не люди, хотя они и имеют человеческий облик…

Кромвель завозился на подоконнике. Он дернул крылом и повернул свою маленькую головку. Черные птичьи глазки уставились на отца, но тот этого не заметил. И никто этого не заметил, только Кириллов заерзал в своем кресле.

— Так что существует возможность проникновения так называемых крепов в наш большой мир, и совершенно неизвестно, что они туда принесут. На сегодняшний день о крепах твердо известно только то, что они неистребимы: на них не действуют ни высокие температуры, ни отсутствие воздуха, ни радиация. И, что самое неприятное, мы не знаем, чего они хотят. Сегодня мы пока не имеем возможности изучить ни их физиологию, ни их логику… Но есть и положительные стороны…

— Алан, — тихо сказала мать. И он замолчал. — Алан, я понимаю, что не следовало бы перебивать. Все это очень серьезно, но я с трудом вырвалась с работы, и у нас с тобой всего полтора часа.


X


За рулем был все тот же Геннадий Виссарионович. Он весело шутил, рассказывал анекдоты, но, когда машина остановилась у ворот кладбища, он все-таки исчез. Мы вышли из машины.

Мать с отцом куда-то пошли по увитому цветами проходу, а я остался с этой, Ариной Шалвовной.

— Ну, видишь, как мне повезло, — оживленно рассказывала она. — Умерла и осталась при своем. Полечу домой вместе с вами.

Кладбище было огромным. Южной своей стороной оно прилегало к городу и было, вероятно, больше самого города. От запаха цветов кружилась голова. Здесь они были повсюду, эти белые дурманящие цветы.

Большинство могил запущено, но встречались и чистенькие, с подстриженной травой. Кресты, пирамидки со звездочками, могучие мшистые надгробья из камня, кое-где мраморные скульптурные группы. Я знал, что немногие из мертвых ухаживают за своими могилами, но те, что ухаживали, делали это со всею тщательностью.

Довольно долго мы бродили по кладбищу, пока не наткнулись на отца. Он стоял у такой знакомой мне могилы матери. Небольшой холмик, плоский белый камень с круглой фотографией. Он стоял и смотрел на эту фотографию. Он был один, матери рядом не было. Потом отец наклонился и положил на камень часы. Это был старинный карманный хронометр с поцарапанным стеклом и черными коротенькими стрелками.


XI


Отец шел со своим саквояжем, Арина с чемоданом, а я с портфелем. Нас провожал только Кириллов. Он помахал на прощание, когда мы шли по летному полю. В высоко поднятой руке он держал нахохлившегося Кромвеля. Мне снова стало грустно.

«Я ведь не хочу, не хочу никуда лететь, — думал я. — Я хочу остаться: здесь ребята, школа, полосатый Тим, Анна. Страшно подумать, что я больше никого из них не увижу. Там все другое, там другие улицы и другой запах».

Я не мог себе представить, что люди там ездят в одинаковых машинах, ходят в одинаковой одежде и ничего не знают наверняка. Я думал, что меня там засмеют: Олег Аланович!..

Костик на прощание крикнул:

«Тебя там засмеют, ты там дурак будешь, Олег Аланович!»

Мы долго шли по огромным серым квадратам летного поля, потом поднялись по трапу и заняли свои места в прохладном, похожем на трубу салоне самолета. Мимо прошла стюардесса. Потом она повернулась к нам лицом и с улыбкой мелодично объявила: «Пристегните, пожалуйста, ремни. Наш самолет следует рейсом…»

Загудели двигатели. Планки пропеллеров сомкнулись в черные прозрачные круги. Аэропорт в круглом стеклышке иллюминатора вздрогнул и, медленно уменьшаясь, поплыл куда-то назад. Квадраты летного поля стали похожими на квадратики школьной тетради. Я почувствовал толчок и понял, что железное тело самолета оторвалось от земли.

Голубое здание аэровокзала — и летящая птица, заблудившаяся в черном грозовом небе. Я смотрел вниз, но это было не небо. Это была черная воронка Земли.

— «Днем и ночью ходят они кругом по стенам его», — услышал я рядом с собою голос Арины.

Я поморщился — мне была неприятна эта женщина — и вдруг понял, что это не совсем голос Арины.

— «Обман и коварство не сходят с улиц его…» Не грусти, малыш, я с тобой!

Я обернулся — рядом со мною в мягком кресле с высокой спинкой сидела Анна. Как и всегда — в своем легком красном наряде. Она мне подмигнула.

— Только, т-сс! — Она приложила палец к губам. — Никто не должен догадаться, что я с тобой.

— Анна! — Я протянул руку к учительнице рисования, но ее уже не было. Мою руку тихонечко пожала Арина Шалвовна.

— Никто не должен этого знать, малыш!

Я посмотрел на отца. Он сидел рядом, по другую сторону ее кресла, и все видел. Руки его впились в старенький докторский саквояж, стоящий у него на коленях, а глаза были полны ужаса.


Книга вторая

Полигон


«…через посредство ведьм воспламенять в сердцах людей глубокую любовь или ненависть».

    
Молот ведьм


Герда


I


Кресло было глубокое, с мягкими ручками. Можно положить локти и расслабиться. Но сколько я ни нажимала плоскую кнопку, спинка не шла вниз, не опускалась даже на сантиметр. Наплевать — за долгие годы ночных дежурств я научилась спать в любом положении.

Зонтик просушить здесь было негде. Я расстегнула плащ, сдернула с шеи промокшую косынку и сложила зонтик. Я слегка отжала его и сунула куда-то под сиденье. После досмотра — как все-таки легко удалось мне проскользнуть! — я немножко успокоилась, хотя сердце все еще частило.

Закроешь глаза — и не поймешь, то ли гул двигателя, то ли кондиционеры шумят, то ли это уже что-то совсем другое — во сне. Полутемно, тихо в салоне. За кругом иллюминатора — ничего, будто с той стороны стекло заклеили черной бумагой. Сумочка лежит у меня на коленях, длинная цепочка намотана на правое запястье: даже если засну, никто не отнимет.

Чтобы открыть сумочку, нужно немалое усилие — пальцы успеют побелеть, пока справишься с тугим замочком, но зато внешне она так, ничего особенного: коричневая, квадратная, немодная — вполне естественная вещь в руках такой старухи, как я. О ней можно пока не думать, выбросить из головы, но как все-таки трудно выбросить из головы мысль, когда она жжет. За подкладку безобидной сумочки зашиты четыре пакетика. Об этом никто не знает, да и не узнает никогда. Даже Егор не знает, где его лекарство спрятано. Ему можно было бы и сказать, но он каждый раз пытается догадаться сам, а я молчу, и выходит у нас что-то вроде веселой игры. Егору этих пакетиков хватит на год, так что следующая экспедиция, может, состоится еще очень не скоро, а может, и вообще не состоится.

Все-таки хорошо, что я появлюсь на три часа раньше. Этот самолет просто упал на взлетную полосу, прижатый грозовым фронтом. Почему, интересно, на него продавали билеты? Трудно сказать. Это был прямой рейс — не должны были продавать. Поменяв билет, я потеряла в деньгах, но сэкономила три часа. Я сказала себе, что эти три часа — для Егора, что это мой подарок на годовщину нашей свадьбы. Когда каждая минута для тебя пытка, три часа много значат. В общем, получилось хорошо, я даже не поморщилась, заглянув в безразличные и холодные глаза милиционера.

— У вас только ручная кладь?

Я кивнула. В конце концов, почему у старухи обязательно должен быть огромный чемодан? Сумочка его не заинтересовала, зато лейтенант тщательно прощупал мой складной зонтик. Через пятнадцать минут после объявления о дополнительном рейсе я уже сидела в теплом высоком кресле, а еще через полчаса самолет поднялся в воздух.

Расстегнув плащ и расслабившись, я поняла, что не так и устала. Я осторожно осмотрелась. Размякнув в соседнем кресле, посапывал во сне грузный мужчина, лицо его было прикрыто газетой. Я глянула вдоль прохода. Полутьма, вибрация, белый круг, испещренный маленькими дырочками, вялая рука, свесившаяся с подлокотника, наклоненная детская головка, темный ворс ковра, край плаща…

Мрак за иллюминатором казался неподвижным, плоским. Полностью занятая своими мыслями, я вдруг ощутила знакомое напряжение. Такое бывает в операционной — в критические минуты. Зачем-то я опять надавила кнопку на ручке кресла. Спинка не подалась, зато отворилась узкая металлическая дверь в глубине салона и вошла стюардесса. Все-таки в моем возрасте нужно спать у себя дома, а не мотаться по гостиничным койкам и самолетным креслам. Мне показалось, что в воздухе между нами промелькнуло что-то прозрачное, будто скользнуло сверху вниз грязное стекло. Не желая отключиться, я надавила указательными пальцами себе на глаза.

Стюардесса была в красивой синей форме с золотыми нашивками, узенькая пилоточка сдвинута на глаз, губы ярко накрашены. И вид у нее какой-то напуганный, правда, не сказать чтобы очень… Скорее, она была похожа на разбуженного ребенка.

— Граждане пассажиры! — осторожным шепотом сказала она. — Пожалуйста!.. Граждане пассажиры… — Никогда в жизни я не видела такой беспомощной стюардессы. — Граждане пассажиры! — Ее голос тонул за гулом двигателей. — Граждане пассажиры. В первом салоне женщине плохо. Срочно нужен доктор.

Никто даже не пошевелился. Когда я шла между кресел, я не заметила ни одной пары открытых глаз. Конечно, если бы сделали нормальное объявление по радио, картина была б иная, а так все спали, будто в стаканчики с водой, розданные после взлета, было подсыпано снотворное. Полумрак, гул и дыхание. Больше ничего. Неподвижные, вялые, оплывшие лица. Только несколько дней спустя я поняла, что все эти люди могли бы и не проснуться.

— Вы доктор? — совсем уже тихим шепотом спросила стюардесса.

— Онколог. Что случилось? Что-то серьезное?

— Пожалуйста, тише!

— Хорошо!

Я кивнула. Это было смешно, но я почувствовала себя как у постели больного, которого ни в коем случае нельзя разбудить. Следуя за ней, я перешла в первый салон — здесь также царила сонная тишина.

— С одной женщиной плохо, — шепнула девочка. — А онколог, простите, это что? — Она обернулась и посмотрела на меня. — Раковый доктор?

— Раковый. На пенсии. Почему вы не сделали объявление по радио?

— Не знаю. Командир попросил меня поискать врача… И не делать шума… Нет, я правда не знаю… обычно в таких случаях мы объявляем. — Все-таки она чувствовала себя неловко. — Вот, пожалуйста… — Она остановилась возле нужного кресла. — Если можете, помогите человеку!

— Естественно, — сказала я шепотом. — Все, что в моих силах!.. — Беспомощный лепет стюардессы раздражал меня. — У вас есть какие-нибудь медикаменты?

— Есть аптечка.

— Хотя бы воды! — сказала я, наклоняясь к больной.

На первый взгляд, женщина, как и все остальные пассажиры, просто спала. Красное платье немного задралось — почему-то это бросилось мне в глаза. Над тугой коричневой полоской капронового чулка видна белая полосочка кожи. Женщина была молода, и вполне здоровый цвет лица неприятно контрастировал с этой клинически белой полосой.

Я взяла вялую руку, свисающую с подлокотника кресла, и поискала пульс.

— Помогите Анне! — попросил рядом детский голосок.

— Это, наверное, твоя тетя? — не оборачиваясь, спросила я.

— Нет, учительница.

Мальчик сидел по другую сторону прохода у меня за спиной, и я его не видела.

Рука была почти невесомой — длинная, узкая, тонкие ногти просвечивали и чуть блестели. Нужно было спросить, что произошло с этой женщиной, почему понадобился врач, — но я не стала. Пульс немного частил.

Тысячи часов, проведенные за операционным столом, все-таки чему-то учат. Внешне все было в полном порядке — женщина просто спала, дрожали темные длинные ресницы, чуть шевелились алые губы, — но я чувствовала грозящую ей опасность.


II


Сумочка висела у меня на плече, она мешала. Она все время соскальзывала и попадала под руку. Вероятно, мое нежелание положить сумочку выглядело нелепо. Но какие могут быть претензии к сумасшедшей старухе, поднятой среди ночи.

Я расстегнула на спящей ворот. У нее был довольно тугой узкий воротничок, и от него на шее с минуту держался розовый след. Одну за другой я расстегнула верхние пуговицы ее платья. Разбудить эту молодую женщину оказалось невозможно — не помогли ни легкие удары по щекам, ни флакончик с нашатырным спиртом, ни укол. Оттянув веко, я убедилась, что зрачки женщины не реагируют на свет.

— А как вы догадались, что ей нужна помощь? — спросила я. — Из чего это видно?

— Меня вызвали сигналом, — сказала стюардесса. — У нее что-то серьезное, доктор? — Стюардесса стояла рядом и непроизвольно катала рукой маленький столик, на котором находилась аптечка. Резиновые колеса неприятно скрипели. Ей было явно не по себе.

— Не знаю… — сказала я.

— Что-нибудь еще нужно?

— Когда у нас посадка?

— Минут двадцать еще в воздухе!.. Столица принимает. Все хорошо, по графику идем.

— «Скорую» вызвали?

Оценивая, я взвешивала в руке какой-то пузырек сомнительного содержания. В эту секунду что-то произошло — какое-то движение. Перебирая бесполезные лекарства на столике, я подняла голову и посмотрела стюардессе в глаза. Таких испуганных глаз я не видела уже много лет.

— Мама! — сказала она тихо и отступила назад, в глубину салона. — Что же это!.. Ма-мо-чка!

Наверное, мальчик долго выкарабкивался из своего кресла, распутывал ремни, но теперь он стоял рядом со мной, по левую руку, и был весь напряжен. Похоже, он меня боялся.

Внимание мое все время сбивалось. Мешал сосредоточиться черный стеклянный круг ближайшего иллюминатора. Будто кто-то невидимый, спрятавшись за ним, наблюдал за происходящим. Я понимала, что вот об этом сейчас как раз думать-то и не надо, и все же постоянно возвращалась к неподвижной темноте.

— Не нужно смотреть! — крикнул мальчик. — С ней случается такое, с ней бывает… — Стриженая мальчишеская головка пронырнула под моей рукой. В детской руке была какая-то книга. — Не нужно! — Цветная мягкая обложка накрыла глаза и губы женщины. — Не нужно смотреть! — повторил мальчик, и в голосе его был подлинный ужас. — Нельзя смотреть!

— Почему нельзя? — удивилась я. — Чего ты испугался? Я же врач, доктор.

— Может, и так, — он глянул на меня неприятными, какими-то очень злыми глазами, — но доктор тут ни при чем. Она не больна.

Цветная обложка колыхнулась, и я увидела самый уголок губ, кривящийся, отливающий черным.

— Отойди! — попросила я и осторожно отстранила мальчика.

Книжка соскользнула по ручке кресла и упала на ковер. Неловко повернувшись, я на нее наступила. Вероятно, сказалось нервное напряжение последних дней, недосып и почти двухлетнее отсутствие каждодневной практики. В общем, мне стало дурно. Происходящее воспринималось так, будто кусок ночного кошмара прорвался в реальный мир. Только однажды, много лет назад, на практике в анатомичке, я испытала подобный шок.

Из глубины обычного авиационного кресла вытягивалось, высовывалось наружу что-то нечеловеческое, механическое. Что-то черное и блестящее, напоминающее по форме очень толстую, тупую иглу. Я ничего не могла сделать. Все силы ушли на то, чтобы не повернуться и не убежать.

По телу женщины волною прокатилась дрожь. Белая полоска кожи над натянутым жгутом капронового чулка заметно потемнела. Теряя равновесие, я почему-то схватилась за свою сумочку. Я пыталась поставить хоть какой-то диагноз. Мальчик заметил мой взгляд и, быстро протянув руку, одернул на женщине платье. Но скрыть странные изменения было уже невозможно. Лежащая на подлокотнике рука тоже потемнела. На глазах она высыхала и съеживалась.

— Не смотрите! — крикнул мальчик. Он топтал свою книгу и пытался меня оттолкнуть.

Стюардесса зажмурилась. Вцепившись в свой столик, она продолжала его катать. Столик скрипел. Коробка с одноразовыми шприцами хлопнулась на пол. Я еще отметила краем сознания, что хорошо бы хоть на нее не наступить.

Удивительно, но никто из пассажиров так и не проснулся. В салоне стоял густой чад, какой бывает в жару над болотом. Скулы стюардессы напряглись, и я увидела, как она широко, судорожно зевнула. Только многолетний опыт бессонных ночей помог мне совладать с неожиданной мутью, тяжестью и шумом в голове.

Черные круги иллюминаторов глянцево поблескивали и дрожали в такт двигателю.

— Да-да… — прошептала стюардесса, и веки ее сомкнулись. — Я согласна, да!..

Все происходящее настолько выходило за рамки знакомой симптоматики, что явно не могло быть реальным. И одновременно было в этом что-то от самой обыкновенной косметической операции. Чрезвычайно трудно было отделить обрывки пресеченного сна от всего, что происходило в салоне. Умирающая хрипела и с силой высовывала язык. Мокрый, черный язык действительно чем-то походил на тупую иглу. Он высунулся, казалось, сантиметров на пятнадцать, невероятным образом изогнулся и вонзился в щеку женщины. Детские кулачки ударили меня в грудь — мальчик что-то кричал. А я, дура старая, только и делала, что прижимала сумочку — сперва к бедру, потом к груди: подумала, что, может, это на меня так подействовал наркотик, лежащий за подкладкой, и мне потребовалось сделать усилие, чтобы отмести этот бред.

Хриплое «да» почти вернуло меня к реальности. Игла разорвала кожу, мелькнула в воздухе, и кусок плоти, отсеченный на глазах, шлепнулся на потемневшее запястье. Он буквально впитался в руку, точно мазок жирного крема.

— Не смотрите! — вопил ребенок. — Не надо!

И тут я услышала еще один голос — напряженный, мужской. Каждое слово проговаривалось с трудом, через силу.

— Прекрати, Олег, — сказал мужчина. Он сидел по другую сторону прохода, и, глянув туда, я отметила коричневый старенький саквояж на дрожащих коленях. — Вернись на место! Не трогай это руками!

Воздух в салоне еще больше сгустился и потемнел. Стюардесса мягко присела на ковер между кресел и тут же повалилась набок. Она спала. В голове моей стало жарко, веки налились свинцом, но все тот же проклятый операционный опыт помог побороть неожиданный навязчивый сон, атаковавший меня не то изнутри, не то снаружи. Совершенно никаких чувств — как во время сложной операции. Я сосредоточилась, пытаясь восстановить ясность и внимание. Наконец я заставила себя разжать пальцы и выпустила сумочку из рук.

«Не трогай это руками, — повторила я про себя. — Это — руками!…»

Сквозь жаркий туман я видела, как черная острая лопаточка кроит женское лицо, отрезая лишние части, и на их месте появляются гнойные коричневые пятна. Пятна таяли, тут же нарастала розовая кожа и моментально грубела. Женское тело била лихорадка, длинные пальцы дробью подскакивали на поручне и, ломая ногти, вцеплялись в подлокотник. Распоротое каким-то неуловимым движением красное платье слетело на пол. Над телом женщины трудились уже не два узких ножа, а целая дюжина. С невероятной скоростью ножи эти кроили обнаженное тело. Сильно запахло гноем, потом, нашатырем… Я старалась не отступать назад, но и приблизиться тоже не могла. Все это продолжалось не более минуты. Подобно складным лезвиям, ножи сами убрались в тело, на мгновение оставив на нем следы вроде заживающих шрамов. Когда все было кончено, мальчик накинул на обнаженную женщину какое-то красное пончо. Воздух будто просеялся и сделался легче.

— Олег! — повторил уже потверже мужчина с саквояжем.

Я повернулась к нему.

— Что это было? — спросила я.

Он дернул плечом и попытался отвернуться.

— Что с ней? — настаивала я так, будто на этот вопрос можно было получить вразумительный ответ.

— С ней? — Рот мужчины перекосило в сухой гримасе. — С ней какой? С той, что была, или с той, что теперь? — Он выбрался из своего кресла и, взяв мальчика за руку, заставил его сесть. — Вы что, не видите — это не человек.

— А похоже на человека.

— Значит, вы ничего не видите… Лучше всего выбросить это, — он кивнул в сторону страшного кресла. — Выбросить с самолета… Впрочем, вряд ли это поможет.

В темном воздухе салона над головами спящих пассажиров что-то двигалось. Что-то почти невидимое. Маленькие сгустки мрака. Они привлекли мое внимание. От этих сгустков кружилась голова. Один такой сгусток, трансформируясь в воздухе из неправильного шара в ленту, приблизился к саквояжу, все так же стоящему на коленях мужчины. Раздалось еле слышное шипение.

— Пить…

Подтягивая на грудь спадающую шерстяную тряпку, женщина подняла голову. У нее были красивые черные глаза — они глядели на меня.

— Где я? — спросила она неуверенно и попыталась осмотреться. — Дайте, пожалуйста, воды. Сушит горло.

Было такое ощущение, что я проснулась. За круглым стеклом иллюминатора кувыркались коричнево-серые облака. Самолет вышел из ночной зоны. Пассажиры зашевелились. Стюардесса села на полу и потерла кулачком закрытые глаза. В шуме двигателя явно произошли какие-то изменения. Зашелестел динамик, и мужской голос объявил:

— Граждане пассажиры. Наш самолет, совершающий рейс…

Все-таки человек привыкает ко всему. Привыкнув к будням онкологического стационара, очень трудно чему-то удивиться. И потом, в эти минуты меня больше интересовало содержимое собственной сумочки. Ведь если меня по какой-то причине остановят, обыщут, то это конец — как мой, так и Егора. И доказывать нечего, что подобная партия героина была куплена исключительно с целью облегчить страдания ракового больного, снять боль. Скажут: есть морфий, есть официально выписанный рецепт! А если морфий ему уже все равно что слону дробина? А если он еще целый год может прожить, но умрет, не выдержав боли? Кому это интересно? По радио объявили, что самолет идет-таки на посадку, и предложили пристегнуть ремни. Все происшедшее в первом салоне я отнесла к разряду галлюцинаций. Бывает такое от напряжения, когда не спишь по двое суток кряду.

«Что бы это ни было, меня это не касается. Меня Егор ждет… — думала я, возвращаясь на свое место во втором салоне и зачем-то вынимая из-под кресла зонтик. — Не нужно мне это, — сказала я себе твердо. — Не мое это дело».


III


Только что прошел дождь, и фары подлетевшей к трапу машины «скорой помощи» отражались в мокром бетоне. Спускающиеся пассажиры суеверно старались на этот отсвет не наступать.

— Да погоди ты, Максимовна! — окликнул меня знакомый врач. — Погоди!..

Я остановилась и инстинктивно спрятала сумочку за спину.

— Привет!

Врач щурился в резком свете прожекторов. Он посмотрел на меня, потом глянул вверх на трап.

— Что у вас тут случилось?

— Да ничего тут… Все в порядке.

— А сообщили, острая сердечная недостаточность, — с полоборота завелся он. — Гнали по лужам — чуть в фонарь не впилились. Скажи, зачем?

— Ерунда! — сказала я. — Скорее уж острый приступ неврастении. Напрасно гнали. Что-то даме приснилось. Устроила истерику.

Нельзя сказать, чтобы меня черт попутал. Я хорошо представляла его реакцию на мои слова. Имелся собственный опыт работы на «скорой». Потому, наверное, я и солгала.

Было прохладно, и в теле даже появилась какая-то бодрость. В общем, я решила поинтересоваться плодами собственной галлюцинации. Вообще не люблю неясности. А с возрастом это усугубилось.

— Сволочи! — сказал он. — Ты уверена, что вызов ложный?

Я кивнула.

Как все-таки легко отправить человека в обратном направлении! Он вскочил в машину — водитель только пожал плечами. Хлопнула дверца. Стоящая наверху трапа стюардесса нелепо замахала руками, но дело было сделано. Скрипнув потертой резиной, машина развернулась и покатила по темно-серому бетонному полю.

Минут десять я стояла у трапа, ожидая. Куталась в плащ. Содержимое сумочки перестало меня занимать. Беспокойство было вытеснено любопытством. Отец с сыном спустились последними. В руках у ребенка был небольшой школьный портфель, мужчина нес коричневый саквояж. Увидев меня, он остановился и сказал:

— Извините, я вам нахамил.

— Нахамили! — охотно согласилась я.

Я не хотела ничего спрашивать и ждала, пока он сам что-нибудь скажет, а он только переминался с ноги на ногу.

Все-таки было холодно. Ветер обжигал мне ноги и слегка задирал плащ. Я молчала. Сложенный зонтик в моей правой руке был до отвращения влажным.

— Помогите Анне! — вдруг сказал мальчик. — Ей очень плохо…

— А что с ней? — спросила я, обращаясь все-таки к мужчине.

— Вы вряд ли поверите! — сказал он. — Кроме того, я даже не могу сказать, что именно произошло. Такого еще ни разу не было… — Он протягивал мне свою визитную карточку. — Может быть, придется позвонить. Извините, но мы должны идти…

— А почему бы вам самому ей не помочь? — спросила я.

— Потому! — он даже задохнулся от приступа раздражения. — Потому что это опасно. Потому что у меня на руках ребенок! — Луч прожектора прыгнул, и мы оказались в круге ослепительного света. — Надеюсь, через несколько дней все это кончится… — взяв себя в руки, подытожил он. — По крайней мере разъяснится… Вот тогда!..

Я уже поднялась по трапу, когда мальчик, вырывая ладошку из жестко ведущей его руки отца, повернулся и крикнул:

— Пожалуйста!.. Доктор!.. Помогите Анне!

Прежде чем сунуть в сумочку визитную карточку, я все-таки глянула на нее. «Алан Маркович Градов…» Рабочий телефон, домашний телефон. Род занятий указан не был.

Не без любопытства я поднялась по трапу и вошла в самолет. В самолете оказалось душно и пусто. Кондиционеры смолкли.

— Хорошо, что вы вернулись… — зачастила бортпроводница. — Хоть кто-нибудь! Командир сказал, разбирайся сама, и ушел… А как я могу разобраться, когда она ничего про себя не помнит. Она даже одеться сама не может… Ну скажите, зачем вы «скорую»-то завернули?..

Свет в первом салоне был притушен, но зато в иллюминатор входил яркий луч прожектора. В холодном белом свете злополучная пассажирка выглядела совсем плохо. Я даже пожалела, что отменила «скорую помощь». Она судорожно подтягивала красную тряпку, пытаясь прикрыться: кажется, это было дорогое пончо. Лицо все в поту. Она пыталась пить, сдавливая в пальцах стакан, и зубы звонко дробили по стеклу.

— Ну вот видите! — сказала стюардесса. В белом свете прожектора золотой самолет на ее лацкане неприятно блестел. — Что я одна могу сделать!..

— Где ее вещи? — спросила я.

Глаза у больной были глуповатые, детские, они смотрели не мигая, пока я, вынув из чемодана белье, осторожно ее одевала.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Анна!

— Идти сможешь?

— Не знаю… Я попробую!

Продевая ее вялые, плохо гнущиеся руки в рукава платья, также вынутого из чемодана, я обнаружила, что это платье, как, впрочем, и белье, и туфли, совсем не ее размера. Одежда явно принадлежала кому-то другому. Владелица гардероба была значительно уже в плечах и выше ростом. Нога у нее была чуть-чуть поменьше, номера на полтора.

— Это ваша? — спросила я, поднимая больную и надевая на нее легкую куртку.

— Я не знаю… — С моей помощью она вполне могла идти. — Не помню… Совсем ничего не помню…

Мы уже шли по летному полю, когда нас догнала стюардесса.

— Вот, возьмите! — сказала она, переводя дыхание. — Это ее паспорт! И еще!.. — Она почему-то замялась. — Я заказала вам такси! — и она продиктовала номер ожидающей нас машины. — С Богом!


IV


«Сумасшедшая старуха… — думала я про себя, испытывая при этом нечто похожее на восторг. — Мало тебе полковника при смерти — еще девочкой с амнезией обзавелась! — Шофер такси молчал. Машина быстро миновала окраину и летела к центру города. — Но Егору она понравится, это точно!.. Еще как понравится…»

Женщина сидела рядом со мной на заднем сиденье. Она вцепилась в металлическую ручку дверцы и напряженно смотрела в окно. Капельки пота окончательно просохли на ее лице, движения стали более уверенными, но я готова была поклясться, что наш город она видит впервые. И она была явно напугана происходящим.

— Посмотрите, что это? — спросила она и повернулась. Как я ни приглядывалась, от шрамов на лице не осталось и следа.

— Что?

— Да вот же! — Она показала рукой. — Вон там, между домами…

Была суббота. Над пустынной улицей клочьями висел холодный осенний туман. Я взглянула на часы. Была половина седьмого. Пока мы ехали, я хорошо рассмотрела город: он еще не проснулся. Шторы в большинстве окон задернуты, на тротуарах так же пусто, как и на шоссе.

— Не пойму, что ты имеешь в виду? — сказала я. — Ты можешь объяснить?

На вид моей подопечной было уж никак не меньше тридцати, но я сознательно взяла тон старшей.

— Что ты видишь?

— Такой сгусток… Вот, вот он, смотрите…

Нечто подобное я уже видела в салоне летящего самолета. Это было похоже на полупрозрачную жирную медузу и пульсировало в воздухе. Медуза на глазах обогнула мусорный бак и, перетекая, выползла на шоссе. Под колесо такси попал камешек, нас тряхнуло. Клочья тумана смешались, и сгусток исчез, зато далеко позади ясно обозначился темный силуэт нагоняющей нас машины.

— Я не знаю… Но я чувствую… Я чувствую… — Моя подопечная совсем по-детски сдавила кулачки и беспомощно посмотрела на меня. — Я чувствую, что нельзя!..

— Шеф! — сказала я, обращаясь к шоферу. — Можно немножечко прибавить?

— Мадам любит быструю езду? — спросил молчавший до сих пор водитель.

— Любит!

— Тогда сделаем!

Он неаккуратно переключил скорость, последовал толчок, и меня отбросило назад. Анна схватила меня за руку. В зеркальце я видела блестящие глаза шофера. Почему-то они щурились, как при ветре. Выплыл сзади нарастающий рев милицейской сирены. Вывернув шею, я посмотрела в заднее стекло. Догоняющая нас машина шла с погашенными фарами — даже подфарники, кажется, не горели, но на крыше у нее вращался, брызгая фиолетовыми сполохами, яркий фонарь.

— Не надо! — шепотом сказала Анна. — Не надо… Лучше я с ними поговорю!

— С кем?

Ощущение было такое, будто меня в затылок толкнули твердой резиновой палкой. Перед глазами поехали черные пятна, и потребовалось усилие, чтобы восстановиться.

Глаза таксиста, которые я продолжала видеть в зеркальце, потускнели, веки вяло заморгали и сомкнулись. Руки еще лежали на руле, но тело обмякло. Вероятно, нога отпустила педаль газа. По инерции такси прошло еще метров двадцать и, упершись правым колесом в бордюр тротуара, остановилось.

Нельзя сказать, чтобы я испугалась — и не такое видела в жизни, — но, когда Анна, нажав ручку, вышла из машины, я не кинулась за ней. Все происходящее было начисто лишено смысла, и меня это приостанавливало.

Подъехала милицейская машина. Это были «Жигули»-«канарейка». Из нее вышел милиционер. Он одернул форму, поправил фуражку. Лица его из машины мне видно не было, но голос, показалось, звучал неестественно — как из бочки.

— Прошу следовать за мной! — сказал он.

— Куда? — спросила Анна.

— Прошу следовать за мной и не задавать дебильных вопросов! — Милиционер был явно не в духе. — Иначе я применю свое табельное оружие. Давайте, давайте, гражданочка… Не будем задерживать органы…

Вся его речь показалась мне состоящей из совершенно не стыкующихся друг с другом ударных слогов. Будто одним и тем же голосом одно и то же говорили сразу несколько человек. Причем у каждого из них были свои интонации.

— Эй! — сказала я и тряхнула шофера за плечо. Кепка свалилась с его головы, но он не проснулся.

На улице не было ни одного прохожего, ни одной машины. Кругом — угрюмые стены домов. Выйдя из машины, я почувствовала себя неуютно и, наверное, со стороны выглядела полной идиоткой. Впрочем, это впечатление соответствовало действительности. Я ничего не понимала, но я хотела заступиться за больную девочку — своего рода самоутверждение беспутной, никому не нужной старухи-пенсионерки.

— В чем дело? — спросила я и шагнула в сторону милиционера. Я никак не могла разглядеть его погон — что-то было с ними не в порядке, и если б я так на них не сосредоточилась, то поняла бы, что и с лицом у милиционера не все в порядке. — В чем дело, лейтенант? — наудачу давая звание, сказала я. — Мы чем-то провинились?

Желтый милицейский «жигуль» был пуст: ни шофера, ни кого бы то ни было еще, но, скользнув по нему взглядом, я заметила внутри какое-то шевеление. Милиционер схватил мою девочку за руку и потащил. Она упиралась, но не очень — все-таки она была еще слаба.

— Отпустите! — твердо сказала я. — Я, между прочим, к вам обращаюсь, лейтенант!

— Карга! Карга старая… — почему-то детским голосом пискнул милиционер, продолжая тащить Анну в машину. — Уйди… Уйди, карга старая… Не маши сумкой!… — Ему почти удалось втолкнуть Анну в машину. — Убери сумку!

Тут я разозлилась уже не на шутку — со мной такое случается, но обычно это бывает в какой-нибудь очереди, и обычно я сдерживаюсь. Сняв с плеча свою сумочку на длинной цепочке и совершенно позабыв все свои страхи по поводу ее содержимого, я размахнулась и изо всех сил ударила милиционера по голове. Сумочка шлепнула сверху по плоской фуражке. Эффект превзошел все ожидания. Страж порядка сразу выпустил руку Анны. Мне показалось, что он как-то просел, даже вошел в асфальт, словно не до конца забитый гвоздь. И тут же дверцы машины сами собой распахнулись и на асфальт стало что-то выпадать.

Мы вернулись в такси. Наш водитель, очумело озираясь, надел кепку, и мы сразу поехали. Обернувшись, я увидела — или, может, мне это только показалось, — как в клочьях тумана прыгают вокруг милицейской «канарейки» сразу несколько коротышек. Они не были похожи на карликов. Я бы могла поклясться, что это были дети.


V


Сэкономив три часа на обмене билета, я все-таки рассчитывала, что Егор будет еще спать. Он всегда меня ждет, он считает каждую минуту, даже когда я хожу в булочную за хлебом. Но он, конечно же, увидел нас в окно и, конечно же, когда мы поднялись на лифте, ждал уже в проеме распахнутой двери. Старый ловелас! За то время, что мы расплачивались с одуревшим таксистом и поднимались, Егор успел переодеться и стоял теперь на фоне коричневой стены седой, огромный, в парадном костюме… И, конечно же, нацепил на черный пиджак все свои медали.

— Герда Максимовна? — пророкотал он, галантно наклоняясь и целуя мне руку. — Как долетели?

— Это мой полковник, — сказала я, закрывая дверь и поворачивая все три замка на все возможные обороты, — Егор Кузьмич. А это Анна. — Я накинула и цепочку и, испугавшись почему-то лишних расспросов, добавила: — Просто Анна, без имени, без фамилии. Без ничего.

— Очень приятно! — Егор улыбнулся и, как и мне, поцеловал девочке руку. — Пусть будет так. Просто Анна.

В гостиной на столе, как и обычно в подобных случаях, стояла наша свадебная ваза, полная белых роз. Однажды я вот таким же образом вернулась, и выяснилось, что розы съели весь наш бюджет. Пришлось до пенсии сидеть на каше и хлебе. Розы источали сильный сладковатый запах. От одного их вида в груди у меня стало тепло, даже выступили слезы. Сколько раз уже он так меня встречал, а я все не привыкну.

— Вы вдвоем живете? — спросила девочка. Она только заглянула в гостиную и сразу пошла по квартире, осматривая комнату за комнатой; я слышала, как скрипят двери. — А просторно у вас здесь…

«Не похоже это на полную амнезию… — отметила я. — Совсем не похоже… Ну, да и Бог с ним. — Егор на кухне ставил чайник, гремел посудой и что-то весело отвечал Анне на ее простые, но многочисленные вопросы. — Ну-ка посмотрим! — Я вынула ножницы, открыла сумочку и взрезала подкладку. Все четыре пакетика были на месте. — Молодец, старуха. Довезла!»

— А вы муж и жена?

— Не совсем. Хотя на самом деле даже более чем… Видите ли, Анна, — простите, не знаю вашего отчества, — мы женаты уже тридцать два года.

— Значит, все-таки женаты?

— Да, но тридцать лет назад мы были разведены.

«Козел старый… — улыбалась я про себя, пряча пакетики в небольшой стенной тайник. — Ишь, как вьется — вьется, медальками звенит!.. И ни звука про свои болячки! А ведь он, должно быть, страдает… Или оставалась еще доза? — Я закрыла тайник. — Правильно, оставалась! Вот почему ты, полковник, такой веселенький. Что бы ты без меня делал-то?»

За столом Анне опять стало плохо. Егор расстроился, что приготовленный им шикарный сладкий салат так никто и не продегустировал, но виду не подал.

— Может, «скорую»? — спросил он.

— Ты знаешь, какая у нас «скорая»! — напомнила я, уже вынимая футляр с аппаратом для измерения давления и все остальное имущество врача, иногда практикующего на пенсии. — Много она тебе помогала, эта «скорая»?

Старик мой обиделся и ушел к себе в кабинет. Через минуту я услышала, как зашуршал напильник. Егор всегда так уходит от «лишних разговоров» — идет обтачивать древесные корни. У него их за последние пять лет столько собралось — целая галерея деревянной скульптуры, повернуться негде! Как раковый больной он не пользовался услугами «скорой». «Скорая» не могла его ни в больницу забрать, ни оказать необходимую помощь — даже положенный по закону укол морфия приходилось чуть не на коленях вымаливать.

— А вы давно так живете? — спросила девочка. Губы ее побелели и немножко дрожали, в глазах — испуг, но она старалась держаться. — В смысле — вдвоем?

— Да, прилично уже… Чего двум одиноким старикам надо? — Я не сводила глаз с ненормально скачущего кровяного столбца. — В постель! — сказала я строго. — Спать хочешь?

Девочка устало покивала. Она не сопротивлялась, когда я помогала ей раздеться, потом выкупала под душем и уложила в свежую постель. Благо, комнат у Егора четыре — не стеснит. Анна посмотрела на меня с благодарностью, веки ее сомкнулись, и она мгновенно уснула, лежа на спине и вытянув поверх одеяла красивые тонкие руки.

— Брось, Егор Кузьмич, не сердись! — сказала я примирительным тоном, осторожно приоткрыв дверь в кабинет. — Я ее уложила. Представляешь, сразу заснула девочка…

— Девочки нам только и недоставало! — Он плавно водил шкуркой по какому-то уже блестящему обточенному корешку. — Где ты ее взяла?

— Плохо стало человеку в самолете!

— И это повод везти его к себе домой?

— А куда ее везти? — Я робко присела на краешек стула. Язык у меня так и чесался рассказать старику все в подробностях, но я сдержалась и только добавила: — У нее острый приступ амнезии.

— И что, совсем ничего не помнит?

— Абсолютно!

— Ну, это, конечно, повод… — Он прервал шлифовку и взглянул на меня сквозь толстые стекла очков. — Доктор, вы хоть паспорт у нее догадались посмотреть?

Я прошлась по всей квартире, открывая шторы. Было одиннадцать часов с минутами; в комнате, где спала девочка, царил полумрак — туда я только заглянула. И только после этого взяла в руки паспорт, впопыхах сунутый мне перепуганной стюардессой.

— По-моему, это не ее фотография, — заглядывая через мое плечо, сказал Егор. — Совсем другое лицо.

В паспорте значилось имя: Арина Шалвовна, и в лице, смотрящем с фотографии, действительно не было ни малейшего сходства с лицом привезенной мною девочки. Правда, я уже видела это лицо. Там, в полутьме салона, за секунду до того, как мальчишка закрыл его книгой.


VI


Была половина двенадцатого, а девочка еще спала. Она проспала четырнадцать часов кряду, и мы решили ее разбудить. Я рассказала Егору все. Со всеми подробностями. Не усматривая в большинстве этих подробностей какой бы то ни было логики, я просто постаралась быть точной. Он ошкуривал очередной корешок — кажется, по замыслу это был олень, — тихонечко работало радио, а я рассказывала.

— Ну и что ты думаешь? — спросила я в завершение. — С ума сошла бабка?

Егор отложил шкурку, взял нож и, не глядя на меня, подытожил:

— Я думаю, у бабки на редкость хорошие нервы. Знаешь, на что это все похоже?

— На галлюцинацию! — вздохнула я.

— Все это было бы вполне нормально, имей тут место действие наркотика, — сказал он. — Но после наркотических видений, как правило, не остается материальных следов. Ни тебе чужих паспортов, ни милицейских «Жигулей» с мигалками… — Острым лезвием он подправлял воображаемый олений рог. — Они остаются только в памяти. Как цветные картинки… К тому же ты ведь ничего не принимала…

— Злишься? — спросила я.

— Нет. Знаешь, наоборот… Очень неплохо, что ты во все это безобразие влезла. — Горела, как обычно, его черная настольная лампа, и в кабинете, как всегда по вечерам, было очень тепло и уютно. — Знаешь, когда живешь наполовину в иллюзорном мире, то иногда очень хочется хоть что-то оттуда притащить. Будем считать девочку с амнезией небольшим подарком на годовщину нашей свадьбы.

— Спасибо! — сказала я.

— За что спасибо-то?

— За то, что понял!

Обычно я выхожу из комнаты, когда Егор делает себе укол. Все, кажется, в жизни видела, а этого — ну никак не могу… Сперва легкий налет бледности на его лице, иногда и зубами от боли скрипнет, потом кивок.

— Герда Максимовна, милочка, выйди на минутку, будь так любезна…

Прикрыв за собою дверь в кабинет, я пошла будить девочку. Что-то сказали по радио. Что-то важное. Я уловила это самым краем сознания. Но как-то не придала значения. Включив в коридоре свет, я вошла в комнату Анны. Девочка лежала на постели совершенно в том же положении: лицом вверх и вытянув руки на одеяле. Я сделала шаг, наклонилась, желая слегка тронуть ее за плечо и подыскивая какие-нибудь ласковые слова. У нее было округлое белое плечо. Я протянула руку. Пальцы ударились о него, как об лед, — холодное и твердое. От этого прикосновения все слова вылетели из головы.

Зазвонил телефон. Егор подойти не мог. Пришлось мне.

— Слушаю!

— Герда Максимовна?

— Кто это?

— Герда Максимовна, сегодня утром… мужчина и мальчик в самолете… Вспомнили?

— Еще была девочка! — недовольно ответила я, потирая занывшие от ледяного прикосновения пальцы о шерстяную кофту.

— Она у вас?

— А почему вас это интересует?

Некоторое время он молча дышал в трубку, — похоже, не мог придумать, что соврать. Потом сказал:

— Все это очень сложно объяснить…

— Это я уже слышала… Откуда у вас мой телефон?

С телефонной трубкой в руке я стояла посреди темной гостиной и смотрела в незашторенное окно. Стекло преломляло белые силуэты уличных фонарей. Было так тихо, что я услышала, как звякнула в другом конце квартиры крышечка стерилизатора. Я напрягла слух. Вот шумное дыхание Егора. Вот его тело тяжело продавило скрипнувший диван.

— Я нашел вас по справочной Аэрофлота. Герда Максимовна, мне будет нужна эта женщина. Вероятно, через несколько дней. Без нее мне… — он опять помолчал, подыскивая слово, — пока не обойтись. Без нее я не смогу ничего доказать.

— По-моему, вы собирались выбросить ее из самолета?

— Герда Максимовна, прошу вас, поймите, все это крайне опасно.

— Да уж заметила…

— Что-то еще произошло? — спросил он с тревогой в голосе.

— Не важно.

— Вы слышали про наш самолет? Радио сегодня слушали?

В эту минуту раздался звонок в дверь. У нас с Егором ночных гостей не бывает. По крайней мере, за последние пять лет ни разу не случалось, чтобы кто-то ввалился к нам в дом к полуночи, не предупредив о визите телефонным звонком. Хотя люди мы, конечно, общительные и друзей у нас хватает. Я не столько напугалась, сколько была удивлена.

— Пожалуйста, позвоните мне завтра! — сказала я в трубку. — Извините, кто-то ломится в дверь!

Девочка спала в своей комнате, Егор лежал на диване у себя в кабинете и вряд ли мог даже присесть. Звонок в дверь повторился. Короткий, очень осторожный. Так звонят только в чужие квартиры. Я ощутила некоторое беспокойство.

— Кто здесь? — спросила я, приникая к глазку.

Свет на лестнице не горел, и я ничего не увидела, кроме темноты.

— Кто?

— Извините, пожалуйста, — послышался за дверью знакомый женский голосок. — Это стюардесса.

— Какая такая стюардесса?

— Вы сегодня утром взяли с борта больную. Мы решили вас навестить.

— Кто это — мы?

— Я и командир. Мы хотели пораньше, но только что освободились. Откройте, пожалуйста.

В гостиной опять звонил телефон, и я подумала: «Не иначе как Алан Маркович снова напугать меня хочет».

В руках стюардессы был небольшой букет из белых и черных тюльпанов. Очень красивый букет: два белых и три черных, всего пять цветов. Она была в той же форме, что и утром. В свете коридорной лампочки сверкнул на лацкане миниатюрный золотой лайнер.

— Извините, — продолжала она смущенно. — Мы в подобных случаях всегда навещаем больного. Закрутились на работе — получилось поздно, а завтра утром в рейс…

— Извините! — сказал, выступая из-за ее спины, долговязый парень, тоже одетый в летную форму. — Мы звонили, но было все время занято. Мы, собственно, на минуту.

— Это Герман! — сказала стюардесса. Глаза ее как-то нехорошо шарили вокруг. — А где больная?

— Она спит!.. Прошу прошения, минуточку подождите. — Я вошла в гостиную, зажгла свет и сняла телефонную трубку.

— А! Вот она, — послышался голос в коридоре. — Герман, иди сюда, я ее нашла!

«Смешные, — подумала я. — Цветы принесли…»

— Чего вы еще от меня хотите? — сказала я в трубку. — Не надоело еще?

— Вы слушали радио? — спросил он.

— Нет! Я прошу вас, позвоните завтра. Я занята. Нужно же совесть иметь.

— Хорошо, — согласился Алан Маркович. — Не вешайте трубку, — попросил он. — Одну секунду. — Он помолчал. — Вы должны это знать. Наш самолет… Самолет, на котором мы с вами утром прилетели, разбился.

— Простите, не пойму я вас что-то. Какой самолет? — Я напряженно прислушивалась к происходящему за стеной. Раздавались какие-то шорохи, скрипы, звучали приглушенные голоса — ни одного слова не разобрать. — Позвоните завтра.

— Его перегоняли на другой аэродром, — сказал голос в трубке. — Возгорание в воздухе. Пассажиров на борту не было — только экипаж. Все пятеро погибли.


VII


Осторожно приоткрыв дверь, я заглянула в комнату, где лежала девочка. Горела настольная лампа, шторы на окне запахнуты. Стюардесса сидела на стуле, склоняясь к кровати, и что-то говорила. Ее интонации не вызвали у меня никаких подозрений. Командира корабля я заметила не сразу. Он стоял возле стены, почти сливаясь с темными обоями, — высокая сухая фигура.

— Извините! — сказал он, возникая из темноты. — Мы ограничены временем… Извините!

Я стояла в дверях, сама не понимая, что теперь делать. Очень трудно было серьезно отнестись к тому, что я услышала от Алана Марковича. Вот же они, оба здесь — вполне нормальные члены экипажа, который, по утверждению этого ругливого зануды, сгорел в воздухе.

— Было объявление по радио… — неуверенно сказала я.

Девочка шевельнулась на постели. Стюардесса еще ниже склонилась к больной, почти накрыв ее своим телом, но мне показалось, что она ладонью зажала Анне рот.

— Да, мы знаем! — Темная фигура в летной форме сделала еще один шаг в мою сторону. — Это была ошибка… — В свете настольной лампы я отчетливо увидела коричневые пятна на его лице. — Сгорел другой самолет. На радио перепутали номер рейса…

Пятна были похожи на заживающие ожоги — как только я их раньше, в передней, не заметила?! Впрочем, он все время прятался за спиной стюардессы. И тут я увидела цветы. Они были разбросаны по постели — сверху на одеяле отчетливо выделялись черные головки тюльпанов. И чего-то еще не хватало в комнате. Я сразу и не смогла понять, чего.

— Аня? — позвала я, все еще не решаясь переступить порог. — Как ты, девочка?

Со стороны кровати послышался вздох и приглушенный, но ясный голос Анны:

— Все в порядке, Герда Максимовна. Не беспокойтесь, они скоро уйдут. Если можно, оставьте нас на минуту, Герда Максимовна…

И тут я поняла, чего не хватает в комнате. Не хватало тиканья часов. Здесь на стене висели электронные часы с большим циферблатом. Я сама меняла батарейку. Было слышно даже, как прошла далеко на улице машина, а привычного тиканья не было. В голове моей появилось знакомое тепло, веки потяжелели. Человек с обожженным лицом смотрел на меня не отрываясь. Голова закружилась, но я точно так же, как и недавно в самолете, справилась с неестественной сонливостью.

Я облокотилась на дверной косяк, потом вышла и, пытаясь удержать равновесие, прислонилась спиной к стене.

— Готова? — спросила стюардесса писклявым злым голоском.

— Нет. Очень крепкая, бестия! — отозвался такой же писклявый неприятный голос. — Давай попробуем иначе.

Оба голоса, как мне показалось, были какими-то детскими, неокрепшими. Это были еще не ломавшиеся голоса от силы десяти-двенадцатилетних подростков.

«Всего этого не может быть! — сказала я себе твердо. — Во всем этом нет никакой логики… Если бы я сделала себе укол — другой вопрос: могла быть логика галлюцинации. Но укола я себе никакого не делала. — С трудом оторвавшись от стены, я, пошатываясь, направилась в кабинет. — Нужно у Егора спросить… Что же это такое? Кому все это надо?»

В кабинет я вошла вовремя. Еще несколько минут — и было бы поздно. Сон как рукой сняло. Сработал испытанный рефлекс хирурга. Если твоему пациенту грозит опасность — никаких эмоций! Только сосредоточенность: нельзя допустить ни одного неверного движения. В следующие секунды я действовала так, будто в руке у меня был скальпель и передо мной не диван, а операционный стол. Действовала холодно и методично. Вряд ли я понимала тогда, что делаю.

Когда я вошла, Егор полулежал на диване. Его ноги неприятно молотили по полу. Тапочек с одной ноги слетел, носок задрался, и в паркет била голая пятка. Лицо налилось кровью. Обеими руками он пытался что-то отодрать от своего горла. Ни одного членораздельного звука — только хрип. Пальцы побелели. Он смотрел на меня и силился что-то произнести.

«Давай попробуем иначе… — мелькнула в мозгу фраза, произнесенная детским голосом минуту назад. — Попробуем иначе…»

По всем четырем стенам в кабинете — стеллажи, заставленные книгами и странными фигурками, вырезанными из веточек и корней.

В другой ситуации от увиденного можно было бы мгновенно сойти с ума. Корни, лежавшие на стеллажах, извивались змеями; какие-то из них уже медленно сползали по полкам на пол. Книги пульсировали и разбухали на глазах. Один из корней — вроде бы тот самый олень, — обернувшись вокруг горла Егора, казалось, вот-вот его задушит. Я схватила нож и попыталась разрезать деревянное лакированное кольцо. Безрезультатно. Кольцо в местах надрезов давало новые побеги и продолжало сужаться. Правда, мои действия привели к тому, что сужение несколько замедлилось.

— Сейчас! — шептала я. — Сейчас, Егор Кузьмич… Что-нибудь придумаем…

— Шприц! — Он показал глазами на письменный стол. — Ш-п-р-и-ц…

Это был маленький стеклянный шприц на два кубика. Приготовленный для инъекции, он лежал на разложенной салфеточке. Один из корней достиг мой ноги и железным обручем сомкнулся на лодыжке. Другой, похожий на ленточного червя, изловчившись, впился в левое плечо.

— Брызни на нее! — прохрипел Егор.

Я взяла шприц, направила иглу на корень, обвивавший шею Егора, и надавила на поршень. Что-то зашипело, корень съежился, от него отделилось маленькое черное облачко, и то, что секунду назад было удавкой, соскользнув на пол, ошалевшим червем полезло на свое место. Я также брызнула себе на плечо и на лодыжку. Против безумия наркотик помогал безукоризненно.

Егор потирал шею, массировал неприятный фиолетовый рубец и улыбался.

— Удачно ты мента сумочкой огрела, — сказал Егор. — Иначе я бы никогда не догадался, что их героином можно.

— Что это было? — спросила я. — Ты принес с собой галлюцинацию?

— Если бы! Это кто-то другой ее принес. Да, я слышал, звонили в дверь.

Я кивнула:

— Звонили!

— Знаешь, на что это все похоже?

— На что?

— На детскую игру для стариков! — Он старался говорить своим обычным веселым голосом, и это у него неплохо получалось. — Только фантазия у нас с тобой, Герда Максимовна, уже слабовата. Да, надо отметить, и страх уж не тот. — Он искренне улыбался. — Ну совсем страху нет!

Мы осторожно осмотрели квартиру, но никого не нашли. И стюардесса, и ее спутник исчезли. Входная дверь была заперта изнутри. Девочка спала лицом вверх, ее руки неподвижно лежали на одеяле. Громко тикали электронные стенные часы. Настольная лампа не горела.


VIII


Впервые за последние два года мы спали вместе. Мы легли на его постели вдвоем, и Егор долго гладил меня по волосам.

— А ведь совсем не хочется спать… — шептал он, сжимая пальцами мой подбородок и приближая, правда без особого усилия, мои губы к своим. — И боли нет!

— И боли нет! — прошептала я в ответ. Он не целовал меня в губы, казалось, целую вечность.

Только ради одной этой ночи я, ни минуты не задумываясь, повторила бы все прошедшие кошмарные часы в тройном объеме. Если не считать приступа радикулита, немного ограничившего наши возможности, эту ночь можно было бы сравнить с той первой брачной ночью тридцать два года тому назад.

Нас обоих разбудил телефонный звонок. Еще не открыв глаз, я почувствовала необычный запах. Я села на постели, но трубку по обыкновению не сняла, хотя телефон был под рукой. У нас так заведено, что, за исключением тех случаев, когда он делает себе уколы, трубку снимает сам Егор. Штору на окне немного замяло, и в рассеянном свете дня я увидела свое отражение в зеркале: маленькая, тощая старуха с взлохмаченными седыми патлами и совершенно масляными, довольными глазами. Мне стало неловко. Накинув халат, я вышла на кухню.

— Да, Егор Кузьмич… — послышался веселый голос Егора, снявшего наконец трубку. — Конечно, разбудил… Конечно, сплю до вечера… Ну, это ты у нас при деле! Ты погоны снимаешь, наверное, только на ночь… И не спорь с бывшим начальником. А я эти самые погоны надеваю только по случаю… Покрасовался перед зеркалом и снял, в шкаф повесил, на плечики… Да дам я тебе, милый, слово вставить!… Мне же, в конце концов, интересно, чего это ты в такую рань честного пенсионера беспокоишь…

По квартире волнами растекался приятный густой запах. Картошка с ветчиной, маринованный чеснок, перец, помидоры… Тут уж ни с чем не перепутаешь.

«Но в доме нет никакой ветчины, — соображала я. — Да и маринованный чеснок тоже… Откуда?»

В протертые и еще влажные стекла кухонного окна так и ломилось солнце. Анна, почему-то одетая в мои платье и туфли, стояла возле плиты, помешивая что-то на шипящей сковородке. Поверх платья девочка повязала фартук. И правильно сделала, а то бы я ее прибила.

— Доброе утро! — Она выглядела смущенной. — Извините, но я залезла в ваш шкаф. Я взяла платье…

— И туфли тоже!

— Вы обиделись? — От неловкости она топнула каблучком. В голосе ее было столько детского наивного раскаянья, что обидеться было просто невозможно.

— У нас с тобой один размер.

— Ну! — Увидев, что я не сержусь, девочка повернулась, демонстрируя, как мое выходное платье обтягивает ее попку. — Как на меня шито, правда?

«Хорошая фигурка… — опуская занавесочку на окно и чуть приглушая солнечный свет, отметила я. — И у меня такая же? Наверное, такая же… Это платье на мне сидит так же хорошо, по крайней мере спереди…»

— Вы спали, я хотела выйти купить чего-нибудь вкусненького на завтрак, — объяснила она, — полезла в чемодан, а там все на три размера больше. Чужое какое-то. Примерила — совершенно не годится. А ваше как раз!

Стоящие на столе в гостиной цветы раскрылись. Два перемешанных букета широким неряшливым веером почти накрыли стол. От них исходил острый, немного неприятный запах. Пока Егор болтал по телефону — он вообще любил поговорить со своими бывшими подчиненными, в особенности вот так, по утрам, когда нет боли; он давал полезные советы, и его, похоже, слушали, — я подмела и проветрила всю квартиру.

Убирая в кабинете, я не смогла заставить себя прикоснуться ни к одному из злополучных корешков. Не мне — Егору решать, что дальше делать со всеми этими предателями.

Тем временем девочка ловко накрывала на стол, а Егор, отговорив по телефону, заперся у себя, и сквозь дверь было слышно, как он пыхтит, подбирая галстук.

— Ну, это уже серьезно… — басом почти пропел он, появляясь наконец в дверях. — Горячий натюрморт.

— Вам нравится?

Егор устроился за столом и изящным движением сунул салфетку себе за воротник.

— Уж что-что, а желудок у меня в полном порядке. Когда ты только успела все это купить? — Сделав приглашающий жест рукой, мол, чтобы я тоже присела, он взглянул на Анну. — И на какие деньги?

— Деньги я взяла в своем чемодане! Я думала, вам будет приятно.

— Правильно думала. Очень приятно… В особенности мне приятен вот этот бифштексик… — и он с видимым удовольствием подцепил на вилку темно-коричневый кусочек мяса, от которого еще шел парок. — Как, кстати, тебе наш город?

— Хороший город. — Девочка немного смутилась. — Правда, очень тесный. Очень много людей… — Она тоже присела и неуверенно взяла вилку. — Очень шумно… и… — Она замялась.

— Грязно! — подсказал Егор.

— И столько птиц! Знаете, у меня даже закружилась голова, сколько их…

— Птиц? — удивился Егор.

— Голубей. Представляете, я голубя видела только на картинке. У нас в городе их вообще нет.

— Значит, все-таки что-то ты помнишь. Не полная амнезия?

— Я все помню! — сказала девочка грустно. — Но как бы не до конца.

— И что же ты помнишь?

— Я помню, что мне исполнилось шестнадцать лет. Будто позавчера. Я лежала у себя дома вечером с книжкой, потянулась погасить лампу над постелью и вдруг — этот самолет, тошнота… Пляшущие дети… У них такие страшные улыбки… — Она запнулась. — Извините, вы же их не видели…

— Так точно, — подтвердил Егор, — не приметили! Но дело не в этом. — Он тщательно прожевал свой бифштекс и добавил: — Видишь ли, Анна, хотелось бы сказать комплимент, да не могу — обстоятельства против. Ну никак ты не смотришься на шестнадцать…

— Да, — вздохнула девочка. — Я видела себя в зеркале!

— И честно говоря, трудно себе представить русский город, в котором нет голубей, — продолжал Егор. — Где это? Ты можешь сказать?

— Пожалуйста, не спрашивайте меня. Правда, я почти ничего не понимаю… — Она запнулась. — Глупо, конечно, но я кое-что вижу… Я думаю, что намного лучше будет, если вам все объяснит другой человек. Ему-то вы, по крайней мере, поверите.

— А почему ты думаешь, что я тебе не поверю?

— Давайте договоримся, — предложила Анна. — Я обещаю вам, что через… — она взглянула на часы, — через семьдесят три часа вы будете знать все.

— Откуда такая точная цифра? — Егор не скрывал иронии. — А раньше нельзя?

— Кое-что узнаете и раньше, — посерьезнев, сказала девочка. — Завтра утром!

— Каким же образом мы узнаем кое-что завтра утром? — Егор не удержался — все-таки объединил нас и жестом и взглядом. — Как, если ты ничего не скажешь?

— По телефону! — сказала Анна. — Через двадцать три часа и десять минут вам позвонят. — Она многозначительно поглядела на Егора, как бы разделяя меня с ним. — Вам! — повторила она. — Завтра утром!


IX


Я обиделась, но оставила обиду при себе. Очень не хотелось мне ссориться с Егором, да и само обещание полной ясности вполне меня устроило, пусть даже придется немножко подождать. Но если всему абсурду последних дней найдется хоть какое-то мало-мальски логичное объяснение — это уже само по себе чудо. Раздражило то, что девочка как бы провела черту между мной и Егором. Но легкое осеннее солнце, наполняющее квартиру, поднимало настроение, и проще было плюнуть на свои дурацкие обиды, нежели мучиться.

В результате кабинет Егора мы крушили втроем. Он, морща лоб — все же нелегко было распрощаться вот так, одним махом, с трудами многих лет, — сбрасывал свои деревянные скульптурки с полок, иногда не сразу — возьмет, повертит и швырнет вниз; я, повязав фартук, сгребала весь этот полированный хлам в картонные коробки, а девочка выносила на лестницу и было слышно, как бывшие экспонаты с грохотом и звоном летят вниз по трубе мусоропровода.

— Все, — сказал Егор, сшибая последнюю фигурку и переводя взгляд на другой стеллаж. — Книги мы пощадим. И эти рога… — Он наклонился и поднял ту самую голову оленя, что чуть его не задушила. Поднял и вернул на место. — Пусть что-то останется. Люблю ее.

Было еще несколько телефонных звонков: в основном звонили друзья Егора, поздравляли с годовщиной нашей свадьбы. Суеверно я сменила в своей комнате постельное белье, так чтобы не осталось ни одной тряпки, к которой прикасались несуществующие командир корабля и стюардесса. Я вымыла во всей квартире полы, терла переднюю до тех пор, пока не заболела поясница. А вечером, кажется, после семи, начал собираться народ.

Избавленная от обычных своих обязанностей — на стол подавала Анна, она все и готовила, — я сидела рядом с Егором и пила подогретое красное вино. Мне было очень хорошо в тот вечер. Наверное, я чувствовала, что нам с Егором скоро придется расстаться, поэтому старалась ни о чем лишнем не думать. Старые друзья, песня под гитару, колкие шуточки этих престарелых служак, чужая девочка, с наивной улыбкой подающая на стол.

«Да какая она девочка? — немного опьянев, думала я. — Ей уж, наверное, под тридцать… Может быть, у нее уже и дети свои где-то есть… Жаль, она не помнит!.. Спросить? Не буду. Если вспомнит, сама расскажет… — Я старалась не улыбаться, когда ловила быстрые жадные взгляды мужиков — ну никак не могли устоять: слишком хороша была моя Анна. — Все правильно, — думала я. — Правильно… Все это — полное безумие, всего этого просто не может быть. А, наплевать!.. Все это мне нравится, и чем непонятнее, тем интереснее».

На следующее утро я проснулась поздно и увидела, что лежу в постели Егора одна. Я с трудом припомнила звонок телефона: Егор сперва резко что-то спрашивал, потом попросил перезвонить и перешел в другую комнату, не желая, вероятно, меня будить. Неприятно кололо в голове — нельзя в моем возрасте столько пить. Часы показывали половину второго. Я подумала, что время назначенного телефонного объяснения давно прошло.

— Егор! — присев на постели, крикнула я.

Но никто не ответил. В ярко освещенной квартире — все шторы распахнуты, пыль везде вытерта, даже цветы из гостиной исчезли — никого. Ни Егора, ни Анны. На столе я нашла записку, придавленную пустой вазой.

«Прости, что не разбудил. Мы с Анечкой уехали по срочному делу. Вернусь, наверное, вечером. Все объясню. Егор».

Я разозлилась. Тридцать лет назад подобная записка послужила причиной нашего моментального разрыва. Тогда он ушел на аэродром, обещав в записке вернуться вечером, и исчез на неделю. Когда он вернулся, состоялся разговор из пяти фраз, и все — расстались на двадцать пять лет. Только раз увиделись при официальном разводе.

Обнаружив на кухне груду немытой посуды и взявшись за нее (слава Богу, хоть чего-то девочка недоделала — нашлось на чем отвести душу), я постаралась успокоиться: вспомнила, как, спустя много лет, увидела Егора на своем операционном столе. Долгие ночи в онкологическом стационаре, когда мы запирались с ним в процедурке, выставив дежурную сестру. То, что я переехала к нему еще до его выписки из больницы, было совершенно естественно. Ненормальным оказалось то, что я с легкостью сначала крала для него морфий, а потом и покупала героин. Впрочем, почти любой профессиональный онколог смог бы меня понять. Немножко успокоившись, утирая слезы и улыбаясь, я припомнила и происшествия последних дней. Выходит, звонил этот Алан Маркович, выходит, именно он и объяснил все Егору, выходит, именно из-за него Егор и Анна куда-то сейчас отправились.

Бросив недомытую тарелку, я вытерла руки, порылась в своих карманах и сумочке и, найдя визитную карточку, набрала номер. Телефон в гостиной стоял напротив зеркала, и я, слушая длинные гудки, не без отвращения рассматривала свое отражение: щеки провалились, седые патлы торчат во все стороны, рот открыт, как у идиотки.

— Не пугайтесь, пожалуйста! — вдруг сказал в трубке детский голос.

— Чего я должна пугаться? — удивилась я и закрыла рот.

— Значит, я ошибся! — сказал мальчик. — Извините… Но по моим расчетам…

— Это Олег? — спросила я.

— Да!

— А папа дома?

— Папы сейчас нет. Он поехал вместе с Анной в министерство доказывать, что он еще не сошел с ума.

— Что доказывать?

— Ну, что он не сумасшедший…

Я стояла лицом к зеркалу, телефонная трубка была у меня в руке, а мое отражение в зеркале уже опустило трубку на рычажки, повернулось и вышло из комнаты. Я смотрела в зеркало, в котором не было моего отражения!

— Ну вот! — сказал мальчик. — Я же предупреждал.

— О чем?

— А вы не видите?

— А ты откуда знаешь, что я вижу?

— Это часто бывает, — сказал мальчик. — Ничего особенного. Просто зеркало имеет небольшое искривление. Если бы вы смотрели в бинокль, эффект был бы намного сильнее.

В зеркале отражалась открытая в коридор дверь. Я увидела мелькнувший в проеме собственный силуэт, потом там появился Егор: губы его шевелились, но ни слова не было слышно. За его спиной я видела тонкую руку Анны, закрывающую по одному все три замка.

— Что это? — шепотом спросила я в трубку.

— Это будущее. Ближайшее. Там у вас разница вряд ли больше, чем на две-три минуты. Вы оказались в поле действия мертвых, вот и все!

В эту минуту в дверь резко позвонили. Я положила трубку на рычажки и вышла из комнаты.


X


Мы жутко поссорились. Наверное, в первый раз за последние пять лет. Егор, оставив меня спать в своей комнате, сам ушел в кабинет. Девочка дипломатично не вмешивалась.

Пролежав с книжкой до половины второго, я все-таки, прокравшись на цыпочках в собственную комнату и приоткрыв дверь, спросила шепотом в темноту:

— Спишь, Анечка?

— Нет, Герда Максимовна.

— Прости, девочка. — Я вошла и, ощупью найдя край постели, присела. — Прости дуру старую. Любопытство замучило. Куда вы ездили-то сегодня?

— А сердиться на нас не будете? — Она подняла свою красивую головку и пристроила ее на согнутом локте.

— Обещаю.

— Хорошо, — прошептала она. — Но только вы все равно не поверите ни одному моему слову.

— Ладно уж! Не поверю… Рассказывай. После того что я видела, во что угодно поверишь. Хоть в черта, хоть…

— Не надо в черта… — попросила она, почему-то прикладывая пальчик к губам. — Тише, Герда Максимовна, я все расскажу…

Я ушла к себе, наверное, часа через полтора. Почему-то после рассказа Анны настроение мое совсем исправилось, и я легко заснула. Мне приснился город без птиц, где мертвые живут на равных правах с живыми, где магазины торгуют на деньги всех веков и где люди жаждут, чтобы о них узнал большой мир. Собственно, сон был яркой и цветной иллюстрацией к рассказу. Утром я опять проспала, но на сей раз все же поймала Егора до того, как он успел уйти. Он опять говорил по телефону из гостиной. Я заглянула. Егор был одет в форму и сапоги.

— Ничего не нужно делать! — кричал он. — Без меня ничего. Если вы кому-нибудь попытаетесь… Да что я вам, вы же не ребенок!.. — Он подул в трубку. — Алан Маркович, вы меня слышите? Ну, я повторюсь: вы не ребенок, вы должны понимать, что в лучшем случае вас внимательно выслушает психиатр. — Минуту он слушал. — Понял, я все понял… Знаю я этот полигон. Говорил же, у меня там друзья. Мы спокойно пройдем на территорию и заберем вашего сына. Вам — верю, конечно, а что мне еще остается… — Я стояла босиком в передней, одетая в одну ночную сорочку, и меня будто обдало холодом от этих слов, хотя в квартире было довольно тепло. — Есть у меня против них кое-что! — сказал в трубку Егор. — Как-нибудь управимся… Нет, не серебряными пулями, нет… Увидите… Ну почему я обязательно должен стрелять в детей?.. Поедем, а не пойдем. Я попросил!.. Уже одолжил машину. Алан Маркович, прошу вас, ничего не предпринимайте. Я за вами заеду.

Я видела в щель полуоткрытой двери, как он бросил трубку и, повернувшись, быстро открыл стенной тайник. Он вынул из него все пакетики. Постоял минуту в задумчивости, расстегнул кобуру на поясе. Я ахнула, когда он достал из кобуры детскую игрушку — пластмассовый водяной пистолет, и, надорвав пакетик, начал засыпать героин в ствол.

Я вскипела. Столько нервов, столько труда, столько денег, в конце концов, было брошено на проклятый этот порошок, а он его… Я бы наверняка ворвалась в комнату, если бы не крепкая рука Анны, взявшая меня в эту минуту под локоть.

— Герда Максимовна, — прошептала Анна. Она подошла так тихо, что я даже вздрогнула. — Герда Максимовна, пожалуйста, не нужно…

— А что случилось? — моментально остывая, так же тихо спросила я.

— Мальчика украли из школы. Олега. Мне тоже ничего не объяснили. Он звонит уже в пятый раз.

— А что за полигон?.. При чем здесь полигон?! — Анна, обняв меня за плечи, увела на кухню. Я особенно не сопротивлялась. — Какая машина? Да ты знаешь, что без этих порошков он умрет от боли?

Собравшись с силами, я моментально оделась. Кинулась обратно на кухню, собрала бутерброды, перелила в старую военную флягу бутылку водки. Когда я завинчивала крышечку, вошел Егор.

— Доброе утро! — Он выглядел подтянутым и сосредоточенным. — Я смотрю, ты уже все поняла, — наклонился и поцеловал меня в лоб. — Спасибо!

Во дворе загудела подошедшая машина. Егор накинул шинель и, не застегиваясь, вышел. Я ничего не успела ему возразить. Из окна я увидела стоящий во дворе новенький джип. Я привычно махнула рукой. Джип отъехал. Анна стояла рядом со мною у окна, и она первая увидела еще одну машину. Ярко светило солнце, и сразу было не понять, желтая она или белая, — так отражал металл кузова.

— Это я уже видела! — сказала Анна, указывая рукой.

Желтые милицейские «Жигули» выплыли из соседнего двора и покатили вслед за джипом. Мигалка на крыше на этот раз не горела, и никакой сирены тоже не было.


XI


Нужно было ждать. Ждать, ничего не понимая. Мы с Анной, суеверно боясь мыть полы, сидели сперва, как две дуры, на кухне напротив друг дружки, потом я все-таки включила пылесос, и мы сняли и почистили большой ковер в гостиной. Стрелки на часах двигались так медленно, что даже хотелось надавить на них пальцем. Я не удержалась и набрала номер Алана Марковича — безрезультатно: никого! Я не стала шуметь, когда девочка заперлась изнутри в моей комнате. Ее можно было понять.

В кабинете Егора на столе лежал развернутый псалтырь. Не в его привычках оставлять книги вот так, на видном месте, открытыми, и я заглянула. Несколько строк были очень тоненько подчеркнуты карандашом. Я прочла сперва про себя, а потом и вслух:

— «…Ибо не враг мой поносит меня — это я перенес бы… — Было слышно, как Анна нервно ходит взад-вперед по моей комнате: стучали ее каблучки. — Не ненавистник мой величается надо мною — от него я укрылся бы… — Анна остановилась и, судя по звуку, присела на постель; она тихо, похоже сквозь зубы, застонала. — Но ты, — продолжала шептать я, наверное, в истерике. — Ты, что был для меня то же, что я, друг мой и близкий мой. С которым мы разделяли искренне беседы и ходили вместе…»

И тут Анна закричала. Заскрипела кровать, на которую она повалилась. Я выбежала в коридор, рванула ручку двери, стукнула кулаком.

— Открой!

Судорожный, захлебывающийся крик, скрип, шорох падающей подушки в ответ. Мне понадобилось несколько минут, чтобы найти топор и вскрыть дверь. Анна лежала навзничь поперек развороченной постели. Увидев ее лицо, я в ужасе остановилась на пороге. С топором в руках. Лицо девочки медленно заплывало красно-коричневыми пятнами. Левого глаза уже не было видно, а правый смотрел умоляюще. Те же пятна были и на вцепившихся в матрас дрожащих руках, и на шее, и на открытых ногах. Краем сознания я уловила, что в гостиной звонит телефон. Губы Анны приоткрылись, она приподнялась на локтях и прошептала:

— Возьмите трубку!

Звонил Игорек Максимов. Он был, как всегда, вежлив и, с минуту, наверное, потратив на бессмысленные комплименты, наконец спросил:

— А Егор Кузьмич уехал?

— Уехал! — сказала я.

Рядом в комнате было тихо. Мне нужно было вернуться туда.

— Жаль! — сказал он. — Герда Максимовна, будьте так любезны, если он вдруг с дороги перезвонит, передайте, что полигон сегодня закрыт.

— Закрыт? — переспросила я.

— Внеплановые стрельбы, черти их дери! Начальство приехало, перед начальством красуемся… Но, честное слово, я не виноват. Передадите?

— Конечно, передам. Если позвонит.

Девочку я нашла в ванной. Она срывала с себя мое выходное платье. Вовсю лилась вода. Платье было безнадежно испорчено. Вонь стояла такая, будто здесь только что мыли больного с пролежнями.

— Извините! — сказала Анна. Зубы ее стучали. — Извините меня. — Все ее тело было покрыто черными струпьями, но струпья эти легко смывались водой, оставляя под собою молодую розовую кожу. — Извините, я не виновата! Я не знаю, что со мной… Наверное, вам противно?

— Ничего страшного! — подбодрила я Анну. — Гадость средней тяжести. Ты уж мне поверь, бывает и гораздо хуже!

Я помогла ей раздеться и, усадив в ванну, стала осторожно снимать странные пятна мыльной губкой. Вода немного окрасилась розовым. Сгустки растворялись легко: черное расплывалось красным, бледнело, потом расходилось почти без цвета. В кафеле ярко отражалась лампа.

— Звонили с полигона? — спросила Анна.

Я кивнула.

— Знаете, Герда Максимовна, я действительно ничего не помню, это правда, но я кое-что чувствую… Понимаете, — слова давались ей с трудом, — я кое-что вижу… Это невозможно объяснить…

— Да ты уж попробуй, — попросила я.

— Попробую! — Тело девочки вздрогнуло, мочалка скользнула по ее спине и выпала из моей руки. — Нет! — опять крикнула она и, запрокидывая голову, уставилась мне в глаза. — Больно!.. — Ее рука вцепилась в край ванны, но было поздно. Тело девочки точно так же, как перед тем — черные струпья, быстро растворялось в воде. Ноги стали прозрачными, и сквозь них можно было рассмотреть трещины в фаянсе… — Бо-ль-но! — Рука на краю ванны тоже потеряла плотность. — Не хо-чу!

Наверное, полчаса я стояла как зачарованная, разглядывая в ярком свете лампочки розовую воду в ванне. В воде плавала только мочалка. Я чувствовала неимоверную усталость. Суеверно перекрестившись наконец и не став спускать эту воду — я просто не смогла этого сделать, — я вернулась в гостиную, села рядом с телефоном и, периодически поглядывая на часы, стала ждать.


XII


Я заснула, сидя в кресле, а проснулась от звука голосов. Голоса звучали рядом за стеной. Была уже ночь, и на незадернутых шторах колыхался резковатый отблеск фонарей.

— Вы бы прилегли, Егор Кузьмич! — раздался голос Анны. — Вам будет легче сосредоточиться.

— А ты думаешь, нужно сосредоточиться? — спросил Егор. По звуку его голоса я поняла, что у него острый болевой приступ.

— Да, нужно лечь на спину, положить руки вдоль тела…

— Глаза закрыть?

— Нет!

— А я почему-то думал, что, наоборот, надо будет расслабиться. Всегда хотел сделать это с закрытыми глазами…

— Почему?

— А знаешь, Аннушка, очень неприятная это работа — чужие глаза закрывать. Не хотелось бы никого обременять…

Дыхание у Егора было очень частым, в бронхах свистело. Я хорошо знала это его дыхание в момент приступа. Пот на лбу обычно такой, что, когда отжимаешь платочек, пальцам горячо. И даже кричать уже невозможно — такая боль.

— Ты умирала? — спросил Егор.

Каждое слово давалось ему с невероятными трудом. Я-то точно знала, что говорить он сейчас вообще не может. Даже через стену я чувствовала, как молотит о ребра его сердце.

— Разве это важно? — сказала Анна.

— Не знаю… Просто хочется спросить совета у бывалого человека… — Я готова была поклясться, что он попробовал улыбнуться.

— Это я-то бывалый человек?! Егор Кузьмич… Вы расслабьтесь… В стационаре это даже приятно. Сбрасываешь с себя все лишнее. Остается только самое необходимое…

— Самое необходимое — это, по-моему, очень скучно! — сказал Егор.

— Самое необходимое — это самое приятное! — Было слышно, как она помогает ему прилечь. — Вообще, варварство! Такой большой город — и нет стационара.

— Так ведь и во всем мире нет! — очень тихо сказал Егор. — Насколько я понимаю, единственный был в вашем городе, да и тот сгорел.

— Сгорел! — согласилась Анна.

«Что это, о чем они говорят?.. — ужаснулась я. — Какой такой стационар?»

— Я так понял, ты и подожгла?

— Возможно. Этого я не помню…

Было хорошо слышно, как он вытянулся на постели и, наверное, прикрыл глаза.

— А все-таки мы дали им бой, — сказал он неожиданно благодушным тоном. — Долго не очухаются!

— Вы помолчите лучше, — прервала его Анна. — А то вы очень нервничаете… Это плохо… Молча легче…

— Думаешь, легче?

— Помолчите, Егор Кузьмич, прошу вас. Потерпите. Совсем немножко осталось.

Я тихонечко поднялась с кресла и заглянула в комнату Егора. Он лежал на постели прямо в форме, в сапогах — только портупея расстегнута, а девочка сидела рядом на стуле.

— Когда? — спросил Егор.

— Думаю, скоро! Думаю, еще минут двадцать… Двадцать пять… Да вы и сами чувствуете, наверное.

— Чувствую.

Чтобы не закричать, я прикусила губу. Я поняла, что разговор идет о том, сколько моему Егору осталось жить. Сделав шаг назад, я впилась взглядом в узкое коридорное зеркало. В зеркале отражалась комната за открытой дверью. Как все-таки быстро привыкаешь пользоваться невероятными возможностями предметов!

— Спасибо, ты мне здорово помогла! — сказал Егор.

В зеркале хорошо было видно, как лицо его побелело и влажная подметка сапога судорожно поползла вверх. От неимоверного напряжения все его грузное тело так и перекосило на постели. Я видела, как отделился от подметки маленький кусочек глины и шлепнулся на пол в темноту.

— А знаете, как я испугалась!.. — говорила Анна.

Прижимая ладонь к теплому зеркальному стеклу, прикусив губу, я готова была уже сама заорать, как от боли. Рывком Егор приподнялся, его голова темным дрожащим силуэтом на мгновение колыхнулась на фоне окна и тотчас упала. В последний раз — через зеркало — я увидела его глаза. Он умер, поняла я. Все кончилось.

Странно, но я продолжала слышать их голоса.

— Нетрудно догадаться! — ответил Егор.

— Если подумать, то конечно… догадаться можно. Все-таки лучше вы помолчите. Подождите немножко. Еще успеем поговорить.

Сквозь слезы я видела, как в комнату вошло мое собственное отражение. Я увидела себя, стоящую возле его постели. И только потом, как подрубленная, рухнула на мертвое тело Егора. Обняла его крепко и прижалась головой к мундиру.

От него пахло землей и дождем, от него пахло порохом и гнилыми листьями.


XIII


Хоронили Егора через три дня. Холодный и противный дождь не дал ни пронести по улице гроб открытым, ни как следует проститься на кладбище. Хотя все было очень прилично. Хороший военный оркестр при всем желании не смог бы сфальшивить на поминках своего полковника. Трогательная речь, сказанная Игорем над уже зарытой могилой, тоже была на редкость приличной. Все заслуги перед Родиной, все ордена перечислил. Неприличной была, наверное, одна только я — старуха с перекошенным лицом, улыбающаяся дикой, сумасшедшей улыбкой. Я не могла даже нормально передвигаться, и если бы не твердая рука Анны, то скорее всего отстала бы и свалилась куда-нибудь в мокрую канаву. По крайней мере, в тот момент это было единственное мое желание. Я чувствовала себя виновницей происшедшего. Очнулась я только однажды. Толпа схлынула, все двинулись к кладбищенским воротам. Анна куда-то на минуту исчезла, я тоже немножко отошла и вдруг, обернувшись, увидела прыгающих под дождем прямо на свежей могиле полуголых, тощих детей. Мне и в голову не пришло, что дети босые, что их маленькие лица будто отмечены синевой, — меня взбудоражил сам факт. Размахивая зонтиком, я с криком налетела на них и, конечно же, поцеловалась с соседним гранитным памятником… разбила губы. Когда вытерла кровь с лица, на могиле Егора никого не было; детей и след простыл, а рядом стояла Анна.

— Герда Максимовна, пойдемте! — сказала она. — Давайте, вставайте, не нужно сидеть на земле… Простудитесь еще.

— И помру, сволочуга старая! — сказала я. — Чего жить-то, зачем?

Я хорошо запомнила, как ехидно она мне тогда подмигнула: ее веселый черный глаз так и искрился лукавством.

— А пригодится! — сказала она. — Вам обоим и пригодится: ведь вам еще лет двадцать пожить придется. Чего раньше времени на неприятности-то нарываться. Квартира опять же… Кто, кроме вас, за нею присмотрит?

— А эти?.. — Анна тащила меня по дорожке между могил, а я все пыталась обернуться, показать зонтиком. — А эти… Что это такое?

— Вам показалось. Ничего не было, Герда Максимовна. Пойдемте быстрее, там уже, наверное, водку открыли. Помянуть бы надо.

В машине, по дороге домой, у меня возникло странное ощущение. В руке я сжимала мокрый, сложенный зонтик, с которого текло на резиновый пол, перед глазами пульсировали неприятные темные пятна, и вдруг я почувствовала, как сиденье немножко проседает вниз, — точно послушное самолетное кресло. Толчок в спину — будто чья-то рука провела по волосам… Быстрые «дворники» смахнули с ветрового стекла мутные дождевые капли, и я увидела, что машина уже заворачивает во двор.

«С ума схожу, — подумала я. — Ну и пусть, не век нормальной ходить…»

На кладбище народу было много, а на поминки осталось от силы человек десять — двенадцать. Из молодежи, кроме Игоря, никого. В основном однополчане Егора — я их не слишком люблю, противные они.

«Расслабленные старцы, — говорил Егор. Он тоже их не очень жаловал. — Дряхлые стервятники…»

Я сидела во главе стола, наверное, совсем неподвижно — поднять руку трудно, — а «стервятники» пикировали на водку и тарелки с закусками.

— Уходим… Уходим по одному! — говорил уже пьяненький Константин Афанасьевич, бывший политрук, допивая мою водку. — Кого пуля фашиста не убила, нищета сожрет! — Пафоса у него было хоть отбавляй, и фразы всегда одни и те же. — Теперь вот и Егор Кузьмич…

Мне было совсем плохо, я еле удерживалась на стуле, но все-таки нашлись силы, и я сказала:

— Заткнись ты, Константин Афанасьевич! Тошно же…

— Путаешь, путаешь, Герда Максимовна, я верно говорю. Ты там, — он показал пальцем куда-то в стену, предположительно, на запад, — не присутствовала, твоя кровь там не лилась… Ты друзей не теряла!..

— Заткнись! — повторила я сквозь зубы. — Костя! Уйди!

— Ты что, меня гонишь? Фронтового друга Егора гонишь?! — Он был уже пьян. — Да кто ты такая, чтобы на фронтовую дружбу руку подымать? Ты — баба! Квартиру ухватила и сиди, молчи, пока бойцы разговаривают.

— Вон отсюда! — сказала я, с трудом двигая языком. — Все вон отсюда!

Почему-то я смотрела через комнату на зеркало. В зеркале не было никакого будущего, даже ближайшего, — там был тот же противный стол и те же коричневые пиджаки, желтые медали и злобно кривящиеся губы.

— Никуда мы не пойдем! Пойми, Максимовна, — сказал он, выпивая и закусывая. — У нас прав больше, чем у тебя… — В голосе его было столько же самодовольства, столько уверенности в своей безнаказанности. — Неужели ты думаешь, что Егор выбрал бы тебя?

И тут я увидела в зеркале знакомый уже полупрозрачный сгусток, дрожание проплыло от входной двери до стула, на котором сидел Костя. Почти увидела, а может быть, и вправду увидела возникшую из ничего жилистую крепкую руку, ухватившую пьяного за шиворот и приподнявшую немножко вверх.

— Ты чего! Чего?.. — плохо соображая, заверещал Константин Афанасьевич. — Пусти, гад!..

Анна неожиданно весело мне подмигнула. Не в силах сдержаться, я вскочила со стула и кинулась из комнаты, заперла спальню на ключ и рухнула на кровать. Я задыхалась от боли, я плакала, била кулаком в подушку. Я ничего-ничего не понимала. И вдруг услышала совсем рядом голос Егора:

— Ну хватит уже, будет тебе убиваться! Можно подумать, ты померла…

«Опять галлюцинирую? — почему-то сразу успокаиваясь, подумала я. — Но приятно… Иногда лучше сойти с ума…»

— Где ты? — спросила я, осматривая пустую комнату.

Штора опущена, в замке торчит ключ. За стеной все те же противные пьяные голоса.

— Дурочка! — сказал голос Егора, и я почувствовала на своей руке знакомое прикосновение его ладони. — Я здесь…

— Где?

— Просто ты меня не видишь… Пока не видишь… — Он опять погладил мою руку.

Присмотревшись, я смогла различить над собственной напряженной рукой, лежащей поверх одеяла, прозрачную зыбкую тень его руки.

— Ну вот… — сказал Егор. — Еще немножечко, и мы опять будем вместе!

— За память! — громко крикнули в гостиной сразу несколько голосов. — За!..

— Не могу! — сказала я. — Не могу больше!…

— Извини! — сказал голос Егора. — Совсем упустил из виду… Сейчас…

Довольно ясно я увидела шагнувший в полутьме силуэт, и тут же за стеной посыпалась на пол посуда и закричали разом несколько голосов. Я пыталась не улыбаться, когда они с матом, пьяно рыгая, катились по лестнице, теряя свои ордена на ступеньках. При жизни Егор столько раз собирался спустить их вот так «на скоростном лифте», но решился только теперь, после смерти.

В дверь постучали. Я поднялась с постели и повернула ключ. Вошла Анна. Она тоже не скрывала улыбки.

— Что это было? — спросила я. — Он ведь умер… Мы же его похоронили…

— Конечно, умер… — сказала Анна. — Но мертвые вокруг нас… — Она запнулась. — Те, что не уходят навсегда, конечно… Мы просто их не видим. И им от этого больно.


Полигон


I


Город вокруг казался ему темным и мокрым, пустым каким-то. В автобусе Олег задремал, и только на улице возле дома, окончательно проснувшись, понял, что он уехал, что больше никогда не увидит свою мать, свой город. Он вспомнил жуткую сцену в самолете, вспомнил иссеченное лицо Анны… В горло вдавился тугой ком, но он и тут не заплакал. Вошли в подъезд. В подъезде было гулко, полутемно и тоже пусто. Отец открыл почтовый ящик. Звякнула крышка. Отец держал в руке неприятного вида официальный конверт.

— Извещение! — сказал он и помахал конвертом.

— Какое извещение? — спросил Олег.

— Здесь написано, что наша мама умерла… — весело сказал отец и, смутившись, добавил: — В общем, ничего опасного…

— На каком этаже наша квартира? — спросил Олег.

— На седьмом! Но лифт, наверное, не работает. — Алан Маркович нажал красную кнопку, вделанную в бетон. Кнопка засветилась. Загудел мотор. — Ты смотри-ка, поедем…

Что-то скользнуло в воздухе — что-то прохладное, несущее странный неприятный запах. Олег резко повернул голову. Лампочка в подъезде горела только одна, над самой дверью, и по кафельным стенам покачивалась ее жидкая желтая тень. В глубине темной лестницы над первым пролетом он отчетливо увидел легкую детскую фигурку. Лифт с грохотом остановился, отец распахнул железную дверцу. Мальчик из темноты сделал странный знак. Только несколько минут спустя, уже находясь в квартире, Олег понял, что тот показал ему «нос» и дразнил издали.

Они поднялись наверх. В квартире за неприятной зеленой дверью звонил телефон. Алан Маркович отдал саквояж Олегу и быстро вошел. В темноте он что-то опрокинул и тут же схватил трубку:

— Алло! Градов!

Размахивая своим портфелем, Олег вошел в квартиру. Темнота пахла пылью и въевшимся сигаретным дымом, пролитым супом и коньяком. Уже зная, что комнат здесь две, мальчик один за другим нащупал выключатели и везде зажег свет, даже в туалете и в ванной.

— Вы могли меня предупредить! — раздраженно сказал отец в телефонную трубку. — Я вообще не понимаю, в какие ворота идет игра…

Присев на табуретку в середине замусоренной маленькой кухни, Олег прислушался. Микрофон в аппарате был мощный, и в общем-то можно было без труда разобрать слова.

— Мы и сами не знали, что она… — оправдывался знакомый голос. — Они нас не предупреждают.

— Но можно было хотя бы предположить?

— Можно, можно… — сказал Кириллов. — Мы и предположили. Но, увы, предположили мы, когда самолет был уже в воздухе. Алан Маркович, а вы не могли бы чуть-чуть поподробнее рассказать, что там произошло?..

Желтая занавесочка на кухонном окне была полуоткрыта. На улице светало. Гасли фонари. Олег смотрел на чужой город и пытался представить себе, какой теперь будет его жизнь. Наверное, она будет унылой и скучной, эта жизнь. И наверное, она будет совсем недолгой.

— Да-да, — сказал Кириллов. — Совершенно новые данные. Ничего подобного мы не фиксировали. Видите ли, Алан Маркович, мне кажется, это не наши…

— В каком смысле?

— Не наши — в смысле, не наши. Это что-то у вас. У вас там.

— Где у нас там? Что вы мне голову морочите?

Помолчав, Кириллов сказал:

— По-моему, ваше появление кому-то сильно не нравится. По-моему, вас хотят… — Он сбился и пробормотал, извиняясь: — В общем, вы должны быть осторожнее.

И тут отец заорал. Олег даже улыбнулся, даже встал со своей табуретки и приложил ладонь к холодному стеклу, накрывая половину неприятной картины города.

— Вы просите меня передать отчет!.. Вы позволяете лететь вместе со мной этому существу… А где, где Арина Шалвовна? Или на нее вы тоже пришлете извещение о смерти?.. Как это у вас — «несчастный случай в стационаре»?

— Арина Шалвовна здесь, — смущенно сказал Кириллов. — Рядом со мной. Собственно, у нас и возникли сомнения, когда мы ее нашли. Алан Маркович… — он опять сделал паузу, — хотите с ней поговорить?

В трубке зашуршало, треснуло, и раздался голос Арины:

— Это ты, Алан?

Всматриваясь в светлеющий город, Олег продолжал улыбаться. Первое, что он увидел, — это полупрозрачный грязный красный флаг, свисающий с крыши приземистого деревянного домика внизу, потом трубу, из которой струился дымок. Маленькие окошки освещены, и по грязным желтым стеклам прыгают разлапистые тени. Встряхнул головой — и нет ни флага, ни домика с трубой, а на его месте стоит мокрый от росы неприятный железный гараж.

«И здесь живут мертвые, — понял он, — будет и здесь хорошая компания…»

В портфеле Олега в специальной коробочке была приготовлена рассада — несколько цветочных луковиц. Он взял их тайно от всех, непонятно на что рассчитывая, но цветы растут долго.

Порывшись в кармане брюк, Олег нашел несколько сухих лепестков и один из них приложил к ноздрям. Сильно вдохнул. Гараж не исчез. Два совершенно разных здания занимали одно и то же пространство. Дым из трубы пошел сильнее. Дверь открылась, на крыльцо вывалился огромный пьяный мужик в тельнике и широченных коричневых галифе. Мужик был босой и явно принадлежал к какому-то совершенно другому столетию.

Напрочь позабыв об отце, о происшедшем в самолете, о матери, которую он никогда больше не увидит, Олег смотрел в окно. Удивляло не присутствие мертвых — удивляло, что их совсем мало. Отсюда был виден только один дом и еще один бревенчатый угол — довольно далеко справа, прямо посередине шоссе. Живые шли на работу: мелькали бледные лица, портфели, застегивались на ходу плащи. Мертвых же почти не было видно.

— Извини, даже хлеба нет! — распахивая холодильник и громыхая дверцами шкафов, сообщил отец. — Пойдем позавтракаем в столовой. — Он повернулся к мальчику. — Как?

— Ну и что он сказал? — спросил Олег.

— Кто?

— Кириллов. Что он вам сказал?

Сделав вид, будто что-то увидел в глубине буфета, Алан Маркович, не желая отвечать, стал вынимать тарелки и ставить их на стол.

— Я просил передать маме, чтобы позвонила, — наконец сказал он. — Для них это практически бесплатно. Позвонит — сможешь с нею сколько угодно разговаривать.

«С мамой разговаривать… Сколько угодно… — Олег вдруг испытал острый приступ тоски. — С какой мамой?.. — Он ничего не сказал, но послушно оделся и пошел за отцом. — С какой… С той мертвой, что осталась в городе?.. Или с той девочкой? — Он отчетливо понял, что ничего ему не надо, а надо найти здесь, в городе, ту маленькую свою маму, ту девочку. И понял уже через минуту: — Ничего не получится… Потому что она умерла взрослой!»


II


За большими стеклами уличного кафе сияло солнце. Потянувшись за горчицей и непроизвольно посмотрев против света, Алан Маркович на миг ослеп. Он вытер слезы и вспомнил, что так ни разу и не заглянул в саквояж, не вынул, не просмотрел проклятый отчет, хотя собирался сделать это еще в самолете. Мальчик стоял рядом, с удовольствием уничтожая уже вторую порцию сосисок. Почему-то он улыбался.

«А вообще, разве должен ребенок все время улыбаться? — подумал Алан. — Хорошо ли это? Что я вообще знаю о детях? Что я вообще знаю о своем сыне, кроме того, что зовут его Олег и что мать его формально умерла?.. — Вспомнив лицо Марты, он и сам улыбнулся: Марту вспоминать было приятно. — Ну, ничего, наверное, она сегодня позвонит… У них это дешево, у них это просто… Они во мне заинтересованы. Несчастные покойнички!»

— А сосед у вас симпатичный! — сказал вдруг мальчик, вытирая салфеткой пальцы.

— Какой сосед? — удивился Алан.

— В тельнике такой, под красным флагом живет. Или вы его не видите? Ну конечно. Вы его никогда не видели, хотя дом прямо под окнами. — Олегу очень хотелось хоть чем-нибудь уязвить этого своего отца, и он пытался изобразить полную наивность. — По-моему, следует познакомиться.

— Погоди, а ты видишь?

— Конечно.

— Погоди, а здесь сейчас, вот здесь рядом кто-то есть? — Хорошее настроение было уничтожено, Алан Маркович неприязненно озирался. — В кафе?

Блестели чисто вымытые пластиковые столики, их заливало солнце. Выпуклым зеркалом сверкал огромный титан, и рядом с титаном, глядясь в него, задумчиво красила губки молодая толстая буфетчица. Больше никого в кафе не было.

— Людей нет.

— А не людей?

— Вот! — сказал Олег. — Дерево!..

— Где? — Дрогнувшей рукой Алан Маркович провел по воздуху.

— Елка! Да я пошутил… Пошли домой. Нет никакой елки.

«Зря я над ним издеваюсь… Зачем я? — думал Олег, аккуратно размещая свои вещи в шкафу. — Мне с ним жить. И что в нем плохого? Если б я ему сказал, что в этом кафе на самом деле посередине стола торчит, он бы, наверное, умер… Нужно сегодня посадить цветы. Найти какой-нибудь горшок и посадить. — Он вынул и приоткрыл коробочку, луковицы были на месте. — Ни слова больше ему не скажу. Пусть думает, что я его люблю!»

Диван был почти такой же, как дома, и простыни пахли так же, как дома, свежие и холодные. Алан Маркович постелил Олегу в комнате, названной про себя детской, и мальчик, взглянув немного испуганными глазами и объявив, что вовсе не хочет спать, тем не менее моментально уснул. Алан Маркович тоже прилег. Он подумал, что хорошо бы Олега сразу пристроить в школу, что нужно что-то изобретать, чтобы объяснить отсутствие Арины: нельзя же, действительно, вот так сразу про несчастный случай. Улетели вдвоем, а вернулся он один. Очень это нехорошо пахнет. Но, так ничего и не придумав, заснул.

За окнами было еще темно, когда снова зазвонил телефон.

— Кто это? — спросил Алан, сняв трубку.

— Это я, Марта!

— Здорово, что ты позвонила… Олег очень ждал…

— Ты радио слушал? — спросила Марта.

— Нет, я спал. А что?

— Нам отсюда трудно что-то понять, — сказала Марта. — Но нам кажется, вам угрожает серьезная опасность. Слушай и не перебивай. Только что объявили по радио, что ваш самолет… Самолет, на котором вы летели… Его перегоняли на запасной аэродром, и он сгорел в воздухе.

— С людьми?

— Там был только экипаж. Алан, пожалуйста, вспомни: кроме вас был в самолете кто-нибудь еще? Это очень важно. Был кто-нибудь рядом с креслом в тот момент, когда…

— Да.

— Ты знаешь этого человека?

— Нет. Это старушка врач… — Почему-то Алан Маркович смотрел в окно, где за стеклами неторопливо всплывали в нарастающей темноте звезды. — Ты считаешь, с ней нужно связаться?

— Не знаю… — вздохнула Марта. — Мы не знаем… — Она помолчала. — И нам кажется, что возникают новые проблемы…

— Я все сделаю! — сказал Алан. — Знаешь, Марта… Я…

— Знаю!.. Не говори ничего… Я все знаю… Все, что ты хочешь сказать.

— Что же я хочу сказать? — почти устыдившись этой вспышки сентиментальности, спросил он язвительно. — Что?

— Понимаешь… Иногда мы можем связываться с будущим по телефону. И ты мне все это скажешь. Потом… — Она опять помолчала. — Не обижайся, я тоже очень хочу тебя видеть…

— Все вернулось? — спросил он с неожиданным волнением. — Ты знаешь, я вынул из почтового ящика извещение о твоей смерти!..

— Знаю! — не оставляя выбора, устало вздохнула она.

— Хорошо! Я понял. Я обязательно тебе все скажу… — согласился Алан. — Потом!

Пока он по всей квартире искал телефонную книгу, улыбка не сходила с его губ. Нашел в детской комнате под магнитофонными пленками, стер пыль. И вдруг будто опомнился. Неприятное ноющее чувство, похожее на страх, одолело Алана Марковича. Он посмотрел на спящего Олега, подумал, как подло было не разбудить мальчика, когда звонила его мать, — теперь уже непонятно, позвонит ли она еще. Быстро нашел номер справочной Аэрофлота. Он легко туда дозвонился и без труда узнал как имя старушки, так и ее домашний телефон. Он застыл над телефонным аппаратом, почему-то не решаясь набрать номер. По ощущению, в квартире находился кто-то еще. Кто-то, кроме него и Олега. Кто-то посторонний.

«Она звонила в будущее, — подумал он, пытаясь устранить, нейтрализовать неприятное чувство. — Она говорила со мной. И мы уже пришли к какому-то другому решению — там, в будущем…»

Проснувшись, Олег сразу вспомнил, где он и что произошло. Он поднялся с дивана и заглянул в комнату отца. Алан Маркович сидел с телефонной трубкой в руке. Сделав над собой заметное усилие, набрал номер.

— Герда Максимовна? — сказал он. — Герда Максимовна, сегодня утром… мужчина и мальчик в самолете… Вспомнили?

Олег смотрел на отца.

— Еще была девочка… — донесся до его слуха отдаленный голос из динамика.

— Она у вас?

— А почему это вас интересует?

Лицо Алана Марковича резко побледнело. Некоторое время он дышал в трубку: похоже, не мог придумать, что соврать. Потом сказал:

— Все это очень сложно объяснить…

Саквояж стоял в коридоре под вешалкой. Как был брошен утром, так и стоял. Олег, стараясь не привлекать к себе внимание отца, неслышно прошел в прихожую и взял саквояж. В своей комнате, поставив его на стол, он щелкнул замочками.

— Герда Максимовна, прошу вас, поймите, все это крайне опасно, — доносился до слуха возбужденный голос отца. — Что-то еще произошло? — спросил он с тревогой в голосе. — Вы слышали про наш самолет? Радио сегодня слушали?

Перед глазами Олега мелькнула тень. Пальцы застыли на теплых металлических замочках. По другую сторону стола стоял мальчик. Тот самый, что показывал ему «нос» утром в подъезде.

— Там ничего нет! — сказал мальчик. Теперь его можно было хорошо рассмотреть — самый настоящий оборванец: траур под ногтями, немытая голова, ботинки на ногах разного цвета и, кажется, разного размера.

— А ты откуда знаешь?

Мальчик дернул худым плечиком.

— Так, — сказал он. — Знаю… Просили передать!

— Кто просил?

Но мертвец уже исчез, только чуть колыхнулась занавеска и свет фонаря на миг закрыла прозрачная тень, будто мелькнуло мимо окна большое темное стекло. Отец, оказывается, стоял рядом и тихонечко заглядывал через плечо. Олег повернулся.

Нужно было что-то сказать в свое оправдание, и он сухо спросил:

— А я завтра иду в школу?

— В школу? Не знаю… Нужно позвонить. Вряд ли завтра… — Алан взял саквояж и понес его в свою комнату. Щелкнули замочки. — Господи… — сказал он. — Как же мне это все надоело!

Вещи в саквояже были целы, только все они были покрыты неприятной теплой слизью. Вынув бинокль, Алан Маркович долго протирал окуляры кусочком замши, потом взял испорченное полотенце и отнес в ванную. Бросил в таз. Только после этого решился — вытащил папку с отчетом. Отчет был цел. Красиво отпечатанные листочки лежали тоненькой стопочкой. Алан Маркович не заметил, что отпечатанный текст полностью изменен.

— Так когда же я пойду в школу? — повторил свой вопрос Олег. Он подошел к окну и посмотрел на бревенчатое строение под красным флагом внизу на улице. Из трубы валил густой дым с искрами, окна были освещены. — Когда?

«Наверное, тот мальчик из этого дома… Какой он все-таки грязный… Наверное, лет десять ему, не больше… Дурачок. Но саквояж-то тут при чем? Нужно спуститься во двор, пойти познакомиться… Только не сейчас — ночью. А то если меня кто из живых увидит, подумают, что я сошел с ума… Решат, будто я разговариваю с запертым гаражом. А то еще подумают, что я хочу его взломать и украсть машину… Самолет разбился… Нет, не разбился — кажется, сгорел в воздухе… Это тоже странно. Должны были сгореть мы, а сгорел пустой самолет».

Двери во всей квартире все так же были распахнуты, Олег прислушался — отец снова набрал номер.

— Валентин, ты знаешь, я сына привез, а мне завтра на работу, поможешь? — спрашивал отец.

Второй голос в трубке звучал так сильно, что и в двух метрах от аппарата ясно различались слова.

— Ну, ты, Алан, да… Не виделись, между прочим, года полтора. А ты с места в карьер…

— Два года.

— Ну, тем более. В общем, приводи его завтра. Сразу и на урок. Документы как-нибудь задним числом оформим. А что у тебя с голосом?

Алан Маркович снова ощутил чье-то неприятное присутствие в квартире. Он кашлянул и, заставив себя приободриться, отвечал:

— Устал. Я только что из командировки вернулся. Послушай, Валя, заходи завтра вечером. Посидим, коньячку выпьем…

Алан вытащил папку, положил ее перед собой и открыл. Щелкнул выключатель, вспыхнула настольная лампа. Олег слышал и как отец переворачивает странички, и как потом он зло выругался, и как опять затрещал диск телефона.

— Чего вы еще от меня хотите? — вместо «алло» спросила на том конце старуха.

— Вы слушали радио? — сказал отец.

— Нет! — Судя по голосу, ей было вовсе не до посторонних разговоров. — Я прошу вас, позвоните завтра. Я занята. Нужно же совесть иметь!

— Хорошо, — согласился Алан. — Не вешайте трубку. Одну секунду… — Он никак не мог найти подходящих слов.

Алан старался не смотреть на мальчика, не думать о нем. Он хотел объяснить этой женщине, что положение очень и очень серьезное, что с этим не играют, что все это крайне опасно, и не знал, с чего начать. После длинной паузы он сказал:

— Вы должны это знать. Наш самолет… Самолет, на котором мы с вами утром прилетели, разбился.

— Простите, не пойму я вас что-то. Какой самолет? — удивилась проклятая старуха.

— Его перегоняли на другой аэродром, — сказал он. — Возгорание в воздухе. Пассажиров на борту не было — только экипаж. Все пятеро погибли. Вы слышите меня? — Но в трубке уже подпрыгивали неприятные звонкие гудки. — Дура старая!

Сверху из окна Олегу хорошо было видно, как подъехала к дому желтая милицейская машина. Странно… Машина никаким боком не относилась к миру мертвых. Дверь отворилась, и на крыльцо выскочил все тот же мальчик. Фары погасли. Потом погас ближайший фонарь, и в наступившей темноте машина вдруг загудела.


III


Быстро неслись облака. Ветер сносил с верхушек деревьев остатки желто-красной листвы, но внизу ветра не было, только кружились, медленно кувыркаясь, и падали на школьный двор листья. Они лепились к проволочной ограде, к деревянным, сырым после ночи столбам волейбольной площадки. Ни сетки, ни мяча — только унылые почерневшие столбы. Вокруг сплошной серый бетон и блеск жестяных карнизов. Олег носком ботинка поддел кленовый листок и слегка протащил его по асфальту.

— Вот, возьми на всякий случай, — сказал Алан Маркович, протягивая Олегу ключ от квартиры. — Иди в класс. Ничего не бойся. Завуч — мой школьный приятель, я договорился…

— Хорошо!

Крыльцо школы было почти такое же, как и там — далеко дома, но почему-то оно казалось серым и низким. Подхватив пустой отцовский дипломат, в котором лежали только три тетради и авторучка, Олег, нарочито подволакивая ноги, поднялся по этим чужим ступенькам.

— До вечера! — крикнул отец, но мальчик даже не обернулся, только брезгливо дернул плечом.

Он умышленно тянул время и спокойно шел по коридору, когда звенел звонок и все бежали в классы занимать свои места. Как сторонний наблюдатель, он пытался сравнивать, и сравнение, конечно, выходило в пользу его старой школы. Меньше суеты, совсем другое настроение. Мальчик с минуту постоял перед дверью своего класса на втором этаже и только потом постучал.

— Градов? — Учительница была высокая, тощая, в уродливых круглых очках. Скрюченной рукой она без конца оправляла узкий бордовый жакет. — Проходи… Садись. Пожалуй что вот сюда, на первую парту! Чтобы тебя видно было… Ребята, это ваш новый товарищ. Олег Градов.

— У меня нет учебников! — сказал Олег, вовсе не желая садиться на первую парту.

— Не беда!.. — Учительница, напоминающая Анну лишь цветом своего жакета, поискала глазами в классе. — Тогда сядешь к Мусиной. Мусина, поможешь?

— Конечно, Надежда Владимировна… — Девочка вскочила и поманила Олега пальцем. При этом она противно улыбалась. — И даже с удовольствием.

Это был урок математики. Минут через десять Олег понял, что материал ему знаком. Он легко мог решить любую задачу, но его не спрашивали, а эта нахальная, с румянцем во всю щеку Мусина все время подсовывала учебник, комментируя что-то шепотом.

— Да знаю я… Мы это проходили… — наконец не выдержав, прошептал он в ответ. — Скажи, какой следующий урок?

— Физика. Ты любишь физику? — У нее был горячий мокрый шепот, от которого неприятно заныло в ухе.

— Люблю… Люблю… Отвяжись ты!

Никто к Олегу пока не привязывался — ни учителя, ни ученики, и на физике ему стало смертельно скучно. Эту тему он проходил еще год назад. Он смотрел в окно на голые, теряющие последнюю листву черные осенние деревья, смотрел, как ветер закручивает белые спирали облаков, смотрел вниз, на школьный двор, вперед, на одинаковые серые и сырые башни городской застройки… И вдруг, вспомнив, сунул руку в карман и достал лепесток.

— Что это у тебя? — спросила настырная Мусина.

Олег приложил лепесток к ноздрям.

— Дай посмотреть… — Девочка протянула руку, и он чуть отодвинулся. — Ну, ты чего?

Черные скелеты деревьев дрогнули и вмиг покрылись зеленой листвой. У Олега даже закружилась голова. Панорама за окном резко преобразилась. Из бетонных башен теперь криво торчали какие-то гнилые балки, на крышах тут и там проступили островки разноцветной черепицы… Черные закопченные трубы… Какое-то белье… Какие-то разномастные флаги… Все вперемешку. Город как бы существовал сразу в нескольких временах со всеми их атрибутами.

— Дай! — Мусина схватила лепесток и поднесла его к губам.

— Дура! — сказал рядом знакомый голос.

Учитель физики, пожилой сгорбленный субъект в коричневом костюме, что-то показывал на схеме и стоял к ним спиной. Олег увидел рядом с собой знакомую грязную физиономию.

— Ой… — сказала блаженным голосом Мусина, отнимая руку от лица. — Девочки, вызывайте «скорую помощь»…

— Нанюхались? — спросил оборвыш.

Олег приложил палец к губам, показывая девочке, что отвечать нельзя. Та посмотрела на него круглыми глазами, чуть подумала и, кивнув, уткнулась в учебник.

— А что, у вас живые с мертвыми вместе учатся? — одними губами спросил Олег.

— Нет! — сказал оборвыш — кроме Олега, никто в классе, конечно, его не слышал. — У нас вообще нет для мертвых никакой школы… У нас свобода!

— Слушай, не мешай… — попросил Олег. — Я вечером к вам зайду, ладно?

После уроков Мусина, естественно, потребовала объяснений. Она не понюхала лепесток, а только приложила к губам, поэтому ее видение продолжалось недолго и было как вспышка. Олег хотел ускользнуть, но девочка догнала его у самой ограды и крепко взяла за руку.

— Что это было? — спросила она жестко. — Наркотик? Я никому не скажу, Градов. Что это было?

— Хочешь еще? — издевательски поинтересовался Олег.

— Не знаю… Может быть… Нужно подумать. Принеси немножко завтра!

— Принесу! — обещал Олег. — Только молчи.


IV


В ярком солнечном свете деревянный дом под красным флагом был почти не виден. Напряженно вглядываясь в металлически поблескивающий гараж внизу под окном, Олег смог различить только зыбкую колышущуюся тень. Зато с наступлением сумерек гараж уплывал в темноту под разбитым фонарем, а дом, наоборот, обретал свои естественные четкие очертания; даже искры, вместе с черным дымом вылетающие из трубы, поднимались так высоко, что почти достигали жестяного края окна.

Дома, в родном городе, все было не так: все здания там, как и люди, пребывали в равном положении и путались только во времени. Никакой дискриминации! А здесь о мертвых, похоже, совсем не думают. Кажется, даже никто и не знает об их существовании рядом. Размышляя на эту тему, Олег прилег на свой диванчик. Пытался читать, но читалось плохо: мешала мысль о том, что хорошо бы сейчас не лежать вот так без толку, а спуститься во двор и познакомиться с обитателями сруба. Отец возился в своей комнате с какими-то бумагами; он был сильно расстроен и за вечер не проронил ни одного слова.

«Но если живые не думают о мертвых, — размышлял Олег, механически перелистывая страницы, — то мертвые-то о живых думают… Они и не могут иначе. Если живые не видят почти ничего, то мертвые видят и то и другое… И все во власти живых! — Он вспомнил, как беспомощны умершие, как неприспособленны, беззащитны и нелепы, и даже улыбнулся. — Только живые могут что-то строить и что-то менять. Но получается, что именно мертвые знают, что нужно делать! — Он еще подумал, что это чем-то похоже на симбиоз безногого и слепого: когда безногий сидит на плечах слепого и говорит, куда нужно поставить ногу. — Но если безногий сидит на плечах слепого, а слепой даже не знает об этом, не слышит его, а только чувствует лишний вес и инстинктивно пытается избавиться от него, сбросить с плеч?.. Если слепой считает себя зрячим? Может, им нужна помощь? А что, если меня и Анну именно для этого сюда и отправили?»

Постель под ним не прогнулась, но воздух от его присутствия наполнился движением и запахом. Мальчик в рваной тельняшке сидел на диване в ногах Олега и прикладывал палец к губам. Глаза его заговорщически блестели.

— Я сам собирался к вам зайти, — прошептал Олег. — Ждал, когда совсем стемнеет.

— А все-таки почему ты меня видишь? — спросил мальчик.

— Умный! Что в саквояже не так, ты знаешь, а почему я тебя вижу, не знаешь?

Мальчик смутился.

— Если хочешь к нам зайти, возьмешь ключ. Он слева под второй ступенькой вашего подъезда.

— Какой ключ? — удивился Олег.

— От гаража. Неужели непонятно? Чтобы к нам войти, тебе придется открыть гараж. Ты же живой, забыл? Ты же лбом стукнешься… И шум будет! — Он не сдержал улыбки. — Заходи через час. Чаю попьем.

Было слышно, как отец резко отодвинул бумаги; кажется, одна из них с шелестом полетела на пол. Он прокашлялся и стал кому-то звонить, но, набрав номер, тут же повесил трубку, потому что на лестничной площадке ударил железом лифт и в дверь позвонили. Послышались голоса. Это был школьный завуч. Алан заглянул в комнату к Олегу. Мальчик притворился спящим, и он закрыл дверь.

— Боится? — спросил неопрятный призрак.

— А ты бы на его месте?

— Не знаю… В общем, ждем тебя через час… Ключ под ступенькой, постарайся не опаздывать.

И он исчез, шагнув к окну и смешавшись с колышущейся шторой. Какое-то время Олег лежал на спине. Голоса из соседней комнаты доносились глухо — почти ничего нельзя было разобрать, но все и так понятно: во-первых, водку пьют, а во-вторых, отец пытается рассказать о том, что с ним произошло, и, похоже, занудно — от начала до конца. Потом зазвонил телефон. Дверь открылась, отец заглянул в комнату сына и показал ему на телефонный аппарат.

— Сними трубку, это по твою душу.

— Кто?

— Девочка какая-то. — Глаза отца были пьяными и мокрыми — неприятные глаза. Он их сразу отвел.

— Это Мусина! — сказал голос в трубке. — Градов, ты меня слышишь?

— Чего ты хочешь?

Она помолчала, потом сухо спросила:

— Градов, это были какие-то наркотики?

— Нет!

— Ну хорошо. Предположим, я тебе поверила… Но тогда что это было?.. — Она опять помолчала. — Я, между прочим, кое-что видела, не сбрасывай со счетов, Градов. Если не скажешь, я на тебя настучу.

— А если скажу?

В соседней комнате с неприятным скрипом подвинули стул, и отец почти крикнул:

— Мне никто, никто… понимаешь, никто не верит!.. Они спрашивают, куда я дел Арину Шалвовну, и улыбаются так, будто что-то понимают… Идиоты!

В голосе отца было столько отчаянья, что мальчику на миг даже стало его жалко.

— Если скажешь, там посмотрим! — вздохнула Мусина.

— Ты сейчас можешь выйти из дома? — спросил Олег.

— Попробую. А зачем?

— Ты видела мой дом?

— Ну!

— Минут через сорок подходи к подъезду, я кое-что тебе покажу. Придешь?

— Ладно! Только без липы… А то настучу, сказала.

— Не беспокойся, все честно, — обещал Олег. — Без липы. Я сам пока не все понял.

Оставалось еще время, и, лежа на спине, подложив руки под голову, Олег вновь прислушался к разговору за стеной:

— Тебе все равно никто не поверит… — говорил завуч. — Как ни крути… Это выглядит, как бы тебе помягче…

— Бредом сумасшедшего?

— Да… Бредом… Плесни-ка еще по одной.

— Ты тоже мне не веришь?

Было слышно, как булькнула бутылка, как водка наливается в рюмки.

— Я знаю тебя слишком много лет, Градов. Что ты сошел с ума, я допустить если и могу, то с трудом. Но то, что ты рассказываешь, при всем уважении, извини, никак…

— Никак!.. — вздохнул отец. — Ладно… Но если допустить, что все это существует? — Минутная пьяная пауза была мучительна. — Скажем, на абстрактном уровне. Что бы ты мне посоветовал? Что бы ты сделал на моем месте?

Завуч довольно долго молчал, потом сказал:

— Если допустить… То, во-первых… — Он опять надолго замолк. — Во-первых, существуют, вероятно, какие-то специальные службы. Ну кто-то же занимается у нас аномальными явлениями. Какая-нибудь комиссия, какой-нибудь дурацкий комитет… Нужно пойти туда, там они только тем и заняты, что проверяют подобные сумасшедшие вещи. А во-вторых, я бы взял с собой туда эту женщину… «крепу», как ты ее называешь. В качестве доказательства, чтобы сразу в психушку не упекли.

— Крепы они! — вздохнул отец. — Крепы! Они не склоняются!

Вероятно, отец неаккуратным движением пролил водку, и квартира наполнилась острым запахом. Стараясь не шуметь, Олег оделся и вышел на лестницу, очень осторожно притворив за собою дверь. Запах водки сбивал. Пришлось лишний раз понюхать лепесток, чтобы видеть все ясно. Он спустился по лестнице. На небе вспыхивали, выплывали новые звезды. Дул ветер. Во дворе никого не было. Олег наклонился, сунул руку под вторую ступеньку, поводил ладонью в бетонной щели, нашел, что искал, и, зажав в кулак, выдернул.

— Ну и что ты хочешь мне показать? — спросила Мусина — она неожиданно подкралась сзади и хлопнула его по плечу. — Что это у тебя?

— На, понюхай! — Олег дал ей последний, почти раскрошившийся лепесток.

— Опять наркотики? — фыркнула она.

— Нет, не наркотики…

— А если я понюхаю, я увижу глюки? Как в классе, такие же? — Она все еще не решалась.

— Как хочешь! Либо я иду один, либо…

Он пересек двор, обогнул дом, Мусина следовала за ним, она что-то бормотала и, наверное, уже понюхала лепесток, потому что неожиданно всхлипнула.

— Ой-ей-ей… Чушь-то какая! — Голос у девочки был веселый. — Дичь какая, зеленая!..

Сверху, из окна, загадочный сруб был виден довольно ясно, тогда как вблизи его почти невозможно было рассмотреть. Ближайший фонарь не горел, но в белой жести гаража отражались другие, дальние фонари. Только тяжелые тени колыхались темным воздухом вокруг жестяных изломов.

— Ну и что дальше? — прошептала Мусина.

— Видишь? — спросил Олег.

— Может, и вижу… — Она помотала головой. — Будто и галлюцинация, и все настоящее…

— Все настоящее! Меня пригласили…

Он осторожно открыл навесной замок гаража, огляделся — во дворе никого не было, в окна тоже вроде никто не смотрел. Сунул замок в карман и потянул за металлическую петлю. Из гаража пахнуло теплом и бензином.

— Иди! — Он подтолкнул девочку, поставив ее впереди себя. — Иди… Я должен закрыть…

Дверь гаража, вероятно, была хорошо смазана: смыкаясь, металлические створки только потрескивали. И тут почудилось, что с высокого крыльца выкатились несколько сырых тяжелых поленьев.

При свете маленькой лампочки Олег увидел машину — стоящие над ремонтной ямой посреди гаража желтые «Жигули». На «Жигулях» синей краской было написано: «МИЛИЦИЯ». Бросилось в глаза, что левая фара разбита, а на желтой краске — черные разводы. Мусина, припав спиной к стене гаража, стояла не шелохнувшись.

— Вот это приключеньице! — сказала она шепотом. — А это что у них там?.. Не пойму… Самовар, что ли, ставят?

Олег протянул руку и провел пальцем по металлу. На пальце остался жирный след копоти.


V


Он хотел вернуться домой еще до того, как уйдет этот пьяный завуч, опасаясь, что отец хватится и поднимет никчемную панику. Олег следил за часами — большие ходики с кукушкой висели в углу напротив иконы, они громко и приятно тикали, но если бы не Мусина, то он бы наверняка упустил время.

Почувствовав себя довольно уютно, много лучше, чем среди живых, Олег пытался подстроиться, сориентироваться.

Дома каждый предмет занимал четко определенное место в пространстве и был одинаково видим что для живых, что для мертвых, здесь же все налезало одно на другое, и чтобы взять чашку с чаем, приходилось делать крюк рукой, огибая какой-нибудь грязный ремонтный ключ, лежащий на стеллаже. За столом, накрытым белой скатертью, собралась вся семья: бородатый отец — он говорил зычным басом, все время хохотал и нараспев читал Пушкина; мать — маленькая женщина в туго повязанном черном платке и платье до пят; какой-то молодой мужик с растрепанной, плохо растущей бородой — он все время глупо подмигивал Мусиной и пытался рассказать непонятную историю из своей жизни, но всякий раз сбивался; и маленький, уже знакомый оборвыш. Звали оборвыша Сергеем, он охотно и довольно внятно отвечал на любые вопросы.

— А почему других старых домов нет?.. Этот здесь, а другие где? — достаточно освоившись с ситуацией, спрашивала Мусина. — Должны же быть?

— Другие сгнили, их снесли бульдозером, а этот сгорел по злодейскому умыслу, — объяснил Сергей. — Если бы просто сгорел, тоже бы исчез! А поджег батя… — Он указал на бородача. — Молодец! Только сестры выскочить успели, вот их и нету! А мы, вишь, чаевничаем… — Он оскалился в грязной улыбке, желая напугать Мусину. — Призраки мы, убиенные! Он, прежде чем дом поджечь, всех нас топором покрошил, а потом и себя уделал.

«Странно, — подумал Олег. — Огонь вроде должен все полностью поглощать, а тут наоборот… — но Мусиной он ничего не сказал. — Нужно позвонить маме, спросить…»

— Точно, я подпалил! — пробасил бородач. — Из обиды и спьяну… Флаг красный на крыше видали? Из-за флага это… Невтерпеж под такой тряпкой жить… А они в спор, дурачье… — Он тяжело вздохнул. — Вот теперь и остались вечно под ней горевать!

— Завтра в школу пойдешь? — спросил Сергей.

— В школу? — удивился Олег.

— Завтра ребята из интерната будут. Они про тебя уже спрашивали…

— Какие ребята?

— Потом… Это я не должен тебе говорить. Потом, завтра узнаешь.

Уже на улице, куда его вытащила, неожиданно ухватив за руку, Мусина, уже заперев замок, Олег подумал, что как-то не вяжется со всем этим милицейская машина в гараже. Призрак не может вести машину — это во-первых, а во-вторых, она явно обгорела. Но сто лет назад — когда случился пожар — таких машин еще не делали.

— Ну как тебе компания? — спросил Олег, пытаясь отсчитать снизу свое окно и убедиться, что свет в его комнате не горит.

— Балдеж! — сказала Мусина. — Дай мне еще такой лепесток, а?

— Кончились! — растирая пыль между пальцами, сказал Олег. — Больше нет! И эти-то случайно сохранились… Цветы вырастить надо, тогда и лепестки будут…

— Цветы?

— Я привез луковицы. Хочешь, тебе отдам, ты и вырастишь, — это месяц.

— Все-таки это наркотик! — сказала она. — Но мне нравится… Давай выращу! Кстати, — спросила она, уже сделав несколько шагов и обернувшись, — а что за ребята? Что за интернат? — И сама себе ответила: — Все равно. Какая разница, если мы их не можем увидеть!

Олег как раз успел, проскользнув в свою комнату, лечь на диван, когда к нему, заперев дверь за завучем, заглянул отец. Будить он его не стал, только осторожно накрыл одеялом.

Утром перед школой Олег перетряс все свои вещи, все книги, но лепестков больше не нашел, ни одного. В школе ему выдали стопку новых, незнакомых учебников, и это несколько отвлекло его от грустных мыслей.

«Сегодня нароем земли и посадим луковицы, — думал он, перелистывая цветные рисунки и таблицы. — Две сам посажу, одну дам этой дурочке… Так надежнее!»

На четвертом уроке — кажется, это была география — Мусина резко дернула его за рукав.

— Смотри! — прошептала она.

За партами рядом с живыми колыхались отчетливые полупрозрачные тени. Лучи солнца, приглушенные шторой, проходили сквозь них, не искажаясь.

— А ты говорил, без цветов не получится.

— Я сам не знаю почему. А ты тоже видишь?

— Вижу… Только они неясные, не как вчера! А я их знаю.

— Знаешь?

Учитель обратил острие указки на Олега, и пришлось замолчать. Только на перемене Мусина смогла объяснить.

— Ну, не знаю, конечно, но ты понимаешь, есть такая страшилка. Давно уже говорят, что по нашей школе… и по другим… ходят мертвые детдомовские дети. В восемнадцатом году бандиты сожгли приют… Вот они и ходят…


VI


«Хорошо, хоть со школой решили как-то… — думал Алан Маркович, когда дверь за Олегом захлопнулась. Он стоял посреди кухни, пытаясь сообразить, что бы взять себе на завтрак. — Нужно было мне его покормить… Какой же я отец? Какой же я… если ребенка голодным в школу отправил! — Во рту после вчерашней выпивки здорово пересохло, и, набрав в стакан воды, Алан сделал несколько глотков. — Государственная комиссия по аномальным явлениям… — всплыло из вчерашнего разговора. — Конечно, как же я раньше не сообразил! Но одному туда идти… Нет! Нужно взять это… — при одном воспоминании об этом он почувствовал тошноту, но решение было принято. — Нужно позвонить… Я же давно решил… Я еще вчера решил… Чего тянуть! Пока шуточки, но рано или поздно меня и серьезно спросят, куда подевалась Арина Шалвовна…»

Прежде чем позвонить на работу и отпроситься, Алан бесцельно походил по квартире, постоял у окна. Блестящий металлический гараж внизу сильно его раздражал, раздражала и неестественная, картинная голубизна над городом.

— Людочка, — сказал он в телефонную трубку. — Кто-нибудь из начальства там есть?

— Это вы, Алан Маркович?.. Сейчас посмотрю. Соединяю.

— Алан? Что у тебя еще стряслось?

— Голова болит, — не смог он придумать ничего лучшего. — Если можно…

— День за свой счет?

— Ну!

— Нет проблем. Но, миленький мой, есть другая проблема.

— Какая? — В голосе своего начальника Алан Маркович уловил неприятную нотку и переспросил с волнением. — Какая еще проблема?

— Я вчера думал, ты шутишь… Но Арины Шалвовны действительно нет в городе. Ее, между прочим, родственники ищут. — После паузы он добавил: — Ты должен им объяснить…

— Что? Что объяснить? — почти закричал Алан.

Краем глаза он видел кусочек синевы за окном. И по этой синеве медленно-медленно двигалась, сверкала на солнце металлическая искра — фигурка самолета.

— Ну, я не знаю… С ней что-то случилось? Куда ты ее дел?..

От искорки самолета по небу тоненькой струйкой тянулся черный дым. Алан встряхнул головой — искра исчезла. Только синева и падающие листья.

В трубке раздалось отдаленное гудение, как бывает при междугородной связи.

— Ты слышишь меня, Алан Маркович?.. Все же хотелось бы знать, куда исчезла Арина… Скандал, между прочим, назревает.

— Да, действительно… — прозвучал, неожиданно громко вклинившись в разговор, такой знакомый женский голос. — Я виновата. Но Алан Маркович-то тут при чем?

— Арина Шалвовна?

— А вы думали, он меня зарезал и в лесу закопал?

— Конечно нет. Откуда вы звоните?

— Я опоздала на самолет. А следующего рейса просто не было… Погода, знаете ли, шалит… Что же, Алан, ты им не сказал?

— И когда вас ждать?

— Когда дождь кончится! — отрезала Арина.

— Ну так как насчет моего отгула? — спросил Алан.

— Конечно… — сконфуженно пробормотал начальник. — Если голова болит, конечно…

Когда он отключился, Арина Шалвовна сказала:

— Ты хоть сам-то понимаешь, что я не приеду?

— Почему не приедешь? — Алан все еще не мог собраться с мыслями.

— Тупой ты какой-то, Алан. Я не приеду, потому что я умерла от ожогов… Между прочим, на твоих глазах… — И, предупреждая его следующий вопрос, объяснила: — А в самолет вместо меня посадили крепа. Но дело сейчас не в этом. Послезавтра придет официальная бумажка, удостоверяющая, что я погибла во время пожара… Это тоже не важно… Важно другое.

— И что же?

Но ответил уже голос Марты.

— Алан, — позвала его бывшая жена — даже сердце заныло. — Ты слышишь? Алан, я подумала… — Она громко дышала в трубку. — Помнишь, ты хотел… ну, в общем, быть вместе?

— Я вроде еще не умер.

— Это неважно… В общем, ты уехал, и я подумала…

— Давай не будем сейчас об этом, — попросил он.

— Не будем… Слушай, мы тут проделали большую работу… И кое-что выяснили… — В трубке зашумело, голос почти исчез, и сквозь какофонию тресков и звона донеслось лишь: — Ты должен передать отчет! Алан… Отчет!

Довольно долго он неподвижно сидел с блаженной улыбкой на лице, потом увидел в зеркале отражение своего тупого счастливого лица и нахмурился.

«Отчет!.. Конечно… Валентин прав, нужно ехать в эту комиссию по аномальным явлениям… — Он снял с полки телефонный справочник и полистал. — Ага… — отчеркнул ногтем телефон. — Ничего им не скажу, узнаю только адрес и часы приема… Привезу Анну, привезу все, что осталось от отчета… Пусть сделают анализ слизи с моего саквояжа… И все. Остальное не мое дело. Пусть специалисты разбираются!»

Если бы Алан Маркович заглянул в эту минуту в комнату сына, то увидел бы, как одеяло на диванчике колыхнулось и из-под него медленно выползло и плюхнулось на пол полужидкое медузообразное тело, но он вообще ничего не видел: мысли о Марте вытеснили все остальное и не давали ему сосредоточиться ни на чем другом. Когда первая медуза вползла через порожек в открытую дверь комнаты, появилась и вторая — она будто соткалась на карнизе из солнечных лучей и, на миг уплотнив собою оконное стекло, тоже проникла в комнату.

Часы приема ГКАЯ (Государственной комиссии по аномальным явлениям) Алан Маркович узнал в течение минуты. Положив трубку, он задумался. Теперь следовало набрать номер старухи и попросить к телефону эту Анну.

«С часу до двух, — сказал он себе. — Время еще есть… Лучше прийти пораньше… Наверняка будет очередь сумасшедших…»

Правая рука Алана, которой он потянулся к телефону, показалась ему невероятно тяжелой — такой тяжелой, будто на нее положили большую теплую грелку, но он решил, что это явление чисто психическое — уж очень ему не хотелось звонить. Алан сунул палец в нужное отверстие пластикового диска, повернул. Но ничего не вышло. На палец нажали снизу, и так сильно, что он чуть не сломался. Удар по лицу — в лоб хлестнуло что-то невидимое, полужидкое. Алан вскочил. Небо за окном по-прежнему было пронзительно синим, но левая штора, вдруг как-то неестественно задравшись, закрыла его почти целиком. Затем штора на глазах стала скручиваться жгутом, и этот жгут, вытягиваясь в невероятно длинную руку, устремился к Алану. Алан отступил. Кольца, на которых висела штора, съехались вместе на круглом карнизе; еще один оборот жгута — и они стали лопаться и разлетаться по комнате.

— Ну и ну! — только и смог выдавить из себя Алан.

В мечущейся тени он различил легкие, почти невесомые фигурки. Штора сворачивалась не сама собою — ее будто выжимали, сорвав с карниза, двое призраков, выжимали с двух концов, как мокрую простыню. Алану бросилось в глаза, что оба они необычайно малы ростом.

— Вы не хотите, чтобы я звонил? — спросил Алан, щурясь — так легче было разглядеть невидимое — и одновременно пятясь к столу. — Чего вам надо?

Он обернулся на скрип и стук. Лежащая на столе авторучка медленно приподнялась, соскользнул сам собою листок бумаги, и, тяжело покачиваясь в воздухе, перо вывело: «ДУРАК!..» Тут же образовалась большая синяя клякса.

— Ну! Видали мы таких! — сказал Алан, успокаиваясь неожиданно для самого себя. — Что вы мне сделать-то можете?

«УБИТЬ ТЕБЯ МОЖИМ…» — вывела авторучка почему-то большими печатными буквами. Над столом Алан ясно различил полупрозрачный силуэт склонившегося над листом мальчика. Он даже почти увидел, как тот, выводя буквы, от напряжения высовывает язык.

— Не можим, а можем! — поправил Алан и, схватив на лету авторучку, перечеркнул неправильное слово, а под ним нарисовал лихую крупную двойку. — Вот так!..

Занавеска упала на пол. Солнце забрызгало комнату веселыми скачущими тенями. Алану показалось, что он слышит обиженное сопение. Оконное стекло чуть помутнело, и воздух в комнате будто просеялся через невидимую чистую марлю.

— Обиделся! — сказал довольно Алан Маркович, набирая номер старухи. — Молокосос!

— Слушаю! — послышался после нескольких длинных гудков незнакомый мужской голос. — Я весь внимание… — Голос был немолодой и бодрый.


VII


Призраки за партами больше не проявлялись. После школы Мусина зашла вместе с Олегом к нему домой и получила луковицу плюс строжайшие инструкции по соблюдению тайны и уходу за цветком. Отца дома не было. Олег собрался сделать уроки. Он разложил новенькие учебники и тетради в отцовской комнате, взял авторучку и тут увидел, что в кресле напротив сидит Сергей.

— Привет! — сказал Сергей.

— Почему я тебя вижу? — удивился Олег.

— Это довольно неудобно, — сказал Сергей. — У вас это называется — креп. Если не креп, то и не видно.

— Ты креп?

— Нет. Ты не понял. Мы же бесплотны. — Он показал крупные желтые зубы, двух из них не хватало. — Чтобы ты мог меня видеть, я должен стать креслом, в котором сижу, стать одним с ним существом. Вот смотри, — и он, изогнув свою руку на подлокотнике, изогнул и сам подлокотник, старая полировка затрещала, лак на ней полопался, и подлокотник вновь принял прежнюю форму. — Понятно?

— Креп — это другое! — сказал Олег.

— Я понял… Но такого у нас не бывает. Силы не те! Только небольшие предметы и очень ненадолго. Иначе потеряться можно месяца на два, а то и на полгода…

— Потеряться?

— Не быть… Сила кончилась — и тебя не стало… Пока новая не накопится. Ребята вон как старались сегодня, чтобы ты их увидел, а ты ослеп.

— Я увидел.

— Ну и как они тебе?

— Хорошие ребята. Они из сгоревшей колонии?

— Ну!

— И много их там?

— Триста человек… — Сергей с удовольствием закинул ногу в оборванном ботинке на край стола и закурил окурок сигары, щелкнув какой-то ненормально длинной спичкой о свою подметку. — И ни одного взрослого… Одни убиенные младенцы, — выпуская кольцами дым, сообщил он.

— А где взрослые?

— А они тупые. Как мой батя — ничего не понимают. Хочешь, пойдем сейчас? Тебя, между прочим, приглашали.

— Нет! Нужно уроки сделать… Отец будет беспокоиться… Завтра — можно. А где это?

— Тридцать километров. За кольцевой дорогой…

Сергей сидел напротив Олега, погрузившись в кресло.

Когда зазвонил телефон, он скорчил уморительную гримасу и грязным пальцем показал на зеркало. В зеркале Олег не увидел своего отражения и сразу догадался, что это значит.

— Не пугайтесь, пожалуйста! — сказал он в трубку.

— Чего я должна пугаться? — удивилась старушка на том конце.

— Значит, я ошибся! — сказал Олег. — Извините… Но по моим расчетам…

— Это Олег?

— Да!

— А папа дома?

— Папы сейчас нет. Он поехал вместе с Анной в министерство доказывать, что еще не сошел с ума.

— Что доказывать?

— Ну, что он не сумасшедший.

Он смотрел в зеркало. В зеркале отражались пустая комната, край коридора, край входной двери. Вдруг входная дверь открылась, и вошел отец. Он был бледен.

— Ну вот! — сказал Олег. — Я же предупреждал.

— О чем?

— А вы не видите?

— А ты откуда знаешь, что я не вижу?

— Это часто бывает. Ничего особенного. Просто зеркало имеет небольшое искривление. Если бы вы смотрели в бинокль, эффект был бы намного сильнее.

— Что это? — шепотом спросила она в трубку.

— Это будущее. Ближайшее. Тут разница вряд ли больше, чем на две-три минуты. Вы оказались в поле действия мертвых, вот и все!

Отец бесшумно двигался в зеркале. Он распахивал двери, нервничал, даже зачем-то заглянул в шкаф.

«А где же я в этом будущем? — подумал Олег. — Странно… — Часы в зеркале показывали половину одиннадцатого. В блестящем стекле отражалось то, что произойдет через несколько часов. За окном звезды, а на подоконнике — фонарный отсвет. — Куда же я делся? — подумал Олег. — Может, это другие сутки, другой месяц, другой год? Странно, а ведь это он меня ищет!»


VIII


Разговор получился длинный и на удивление спокойный. Егор Кузьмич, правда, часто прерывал Алана, заставляя что-то повторить или пояснить, а когда тот закончил, очень довольным голосом сообщил:

— Позавчера я бы вам не поверил. Ни единому вашему слову. А теперь вынужден признать, что ваше объяснение… как бы это вам… Скажем, самое логичное. И насчет ГКАЯ вы правы. Поедем. С двух часов, говорите, прием? Только Герду Максимовну, прошу, не беспокойте вы больше. А девицу — обещаю, я вам привезу. И ничего уж в ней такого ужасного. Я, по крайней мере, не замечал. Готовит хорошо, вежливая… Вот только с наглецой немножко: платья у моей старухи покрала. Но, с другой стороны, не голышом же ей в министерство ехать!

За такси платил полковник. Алан даже не успел достать деньги. Краем глаза он увидел улыбку Анны и поразился тому, что она вовсе не пугает и не раздражает его. Быть может, отношение переменилось еще и потому, что мысль о Марте так и не уходила, а эта Анна все-таки была принадлежностью того, другого мира, в котором жила и его жена. Втроем они вошли в высокие министерские двери. Если бы не Егор Кузьмич, вряд ли удалось бы продвинуться дальше отдела пропусков, но полковник моментально все устроил — у него и здесь оказался какой-то знакомый генерал.

— А что вы на меня так смотрите? — шепотом спросила Анна, когда они шли по длинному коридору.

— Как смотрю? — удивился Алан.

— Я кое-что помню, — прошептала Анна. — Там, в самолете, вы сказали, — она совсем понизила голос, — «выбросить это за борт». А «этим» была я…

Коридоры в ГКАЯ длинные, гулкие и без окон. Везде под ногами зеленая ковровая дорожка, над головой — горячие белые плафоны, а на стенах какие-то литографии: то горы, то альпийские луга. После того как в течение пяти минут трижды проверили пропуска, Егор Кузьмич сказал:

— А неплохо у них здесь все устроено! — Он со значением взглянул на Алана. — По-моему, через этакий-то кордон никакое аномальное явление не проскочит! Тепло живут, уютно. Как мы в авиаполку, когда самолетов не было.

— А вы летчик?

— Летал… Было дело… Двадцать лет, между прочим, в воздухе!

Здание, в которое они вошли, снаружи выглядело неприметно: небольшой четырехэтажный желтенький особнячок безо всякой таблички; бросались в глаза лишь аляповатые массивные ручки на высоких дверях. Но коридоры и переходы по коротким лестничным маршам были таким образом закручены, что создавалось впечатление лабиринта. Документы проверяли вежливые молодые люди. Через каждые пятьдесят метров стоял небольшой письменный стол, и за каждым столом — по молодому человеку в отутюженной черной тройке; под левой рукой у каждого из них отмечалось недвусмысленное вздутие.

— Вам в третью комнату, это направо по коридору, — сказал очередной из молодых людей, оправляя расстегнутый пиджак. — Поторопитесь, прием до восьми… — Он улыбался, этот молодой человек, как продавец в коммерческом магазине, — ослепительно и бездушно. — А там большая очередь.

За узкой полированной дверью оказалась обычная приемная. Приемная была действительно набита людьми. Здесь собралось, наверное, человек сорок. Алан Маркович разглядывал лица сидящих на банкетках посетителей, их бледные щеки, потные ладони, нехорошо поблескивающие глаза. Тут же за столом возле внутренней двери сидела секретарь-машинистка. Напомаженные щечки машинистки были похожи на свежие пряники, глазки жирно подрисованы. Егор Кузьмич отдал ей пропуска, она отметила что-то в журнале, а они устроились ждать на свободной банкетке.

Саквояж Алан Маркович поставил себе на колени. Было душно и, кроме множественного дыхания и редкого пощелкивания пишущей машинки, никаких звуков.

«Что я ему скажу? — представив себе лысого чиновника, сидящего за этой внутренней дверью, прикидывал Алан. — Нужно ведь как-то покороче сказать, четко, понятно. Нужно показать испорченный отчет… Саквояж…»

— Скоты! — тихо бросил Егор Кузьмич. — Морят людей в очереди… Аномальные явления… Зря… Зря мы сюда…

— А куда, вы считаете, нужно? — спросил так же тихо Алан.

— Ну, не знаю… В генштаб, что ли… Там тоже, конечно, одна извилина, и та от фуражки, но там быстро.

— Это для вас там быстро! — сказал Алан. — И какое отношение ко всему имеет генштаб?..

— Ну, я не знаю. — Полковник был уже изрядно раздражен. — Как-то можно все это привязать к вооружению… к шпионажу?

— К шпионажу — это как раз здесь! — сказал Алан. — А к вооружению как-то оно у меня не привязывается!

Лица посетителей блестели от жары. Установив саквояж на коленях поудобнее, Алан Маркович переключился на секретаршу: ни капельки пота на накрашенных щечках, длинные пальчики шелушат толстую кипу листов на столе. Ему показалось даже, что между листами под ее пальчиками мелькнуло что-то прозрачное, желеобразное, он даже прищурился, желая понять, что это было, но тут Анна схватила его за руку.

— Я не знаю, что произошло, — сказала она, — или, может быть, произойдет…

— Ты видишь что-то такое, чего не видим мы? — спросил, наклоняясь к ней, Егор Кузьмич.

— Кое-что вижу.

— С Олегом что-то? — спросил Алан. Он пристально смотрел на Анну. Та зажмурилась.

— Да!

— Следующий! — громко объявила секретарша. — Господа, не задерживайте… Следующий… Проходите, следующий, — у нее был высокий капризный голос, — не задерживайте очередь.


IX


Не став ждать медленно спускающегося лифта, Алан единым духом взбежал по ступеням, быстро, до боли в сердце. Открыв дверь, он облеченно вздохнул. Олег с книгой в руке лежал на диване.

— С тобой все в порядке? — спросил Алан.

— А что со мной должно быть не в порядке?

— Как в школе? — Он поставил саквояж на стол и стал медленно раздеваться.

— В школе хорошо. А ты съездил, отдал свой отчет?

— Отдал… — с неохотой сказал Алан. — Глупость какая-то выходит. Отдал и не знаю теперь, зачем это сделал.

— Наверное, не надо было отдавать?

— Наверное, не надо! Ужинать будешь?

— Буду! — Олег закрыл книгу и спустил ноги с дивана. — А почему дома такой разгром? Ты что, с кем-то бился?

И только тут Алан Маркович заметил, что штора аккуратно повешена на место — не хватает только одного кольца — стол вытерт, и вообще, в комнате полный порядок.

— Спасибо! — сказал он. — Да… Тут какие-то молодые люди грозились меня убить… В письменной форме даже!

— А ты?

— А я устоял! Кстати, мама утром звонила…

— Мама?

Случайно их глаза встретились, и Алан ощутил неловкость: ведь даже словом сегодня не обмолвился о сыне, ни звука не проронил…

— Телефон разъединило… — сказал он. — Собственно, мы толком даже ни о чем и не поговорили. Она только крикнула сквозь гудки: «Отчет!» — В раздражении он полным чайником хлопнул по зажженной газовой горелке. — Отчет, отчет! Ну, отдал я его, и что?

— Не туда отдал? — Олег своим спокойствием попробовал смягчить раздражение отца.

— А я не знаю. Представляешь, сидит за большим столом такая лысая крыса, ковыряет пальцами в узле галстука и говорит: «А вы уверены, товарищ? А вы уверены, товарищ, что все это вам не приснилось?» Анну даже и в кабинет не пустили. И саквояж не взяли.

— А Анна была с тобой?

— Ну.

— Как она?

— А ты знаешь, она интересная женщина, неглупая. Только она ничего не помнит, она и тебя, между прочим, тоже не помнит…

— Вообще ничего не помнит?

— Абсолютно. А в остальном — самый обыкновенный человек, без фокусов. Похоже, выбило из нее крепа и она все забыла. Это называется — амнезия.

— Значит, вы помирились?

— Не знаю… Мы, по-моему, и не ссорились! А что ты читаешь? — Алан взял с дивана книгу, но Олег мягким движением отобрал.

— Ерунду я читаю, совсем неинтересно!

— А знаешь… — расслабившись в кресле, сказал Алан, — может, плюнуть на все и вернуться туда, домой… Вместе вернуться… Что нам сделают, как считаешь? Отчет я передал. Все, что мог, как говорится, исполнил… Поедем?

Олег сидел за столом и на чистом листе той же самой авторучкой рисовал человечков, некоторое время оба они молчали, потом вдруг Олег спросил:

— А ты любишь ее?

— Кого? — не понял Алан.

— Нашу маму?

— Наверное… Хотя, знаешь, и без «наверное» люблю!

— Я хочу рассказать…. — начал Олег после очередной паузы. — Помнишь, мы ходили на телефонную станцию?

— Помню, и что там?

— Я тихонечко прокрался в одну из комнат и позвонил в прошлое, маме… Я спросил у нее… Она в прошлом была маленькой девочкой… Я спросил, ехать мне с тобой или нет… И знаешь, мы с мамой… ну, в общем, нельзя сказать, чтобы мы особенно дружили, — я не хотел уезжать совсем из-за другого… Но мне очень нравится, понимаешь, та маленькая девочка.

Алан Маркович смотрел на своего сына, рассеянно водившего чернильной авторучкой по листу бумаги, потом взглянул на звезды за оконным стеклом и совсем негромко сказал:

— Ну что же, Олег… Пусть так! Значит, мы с тобой любим одну и ту же женщину.


X


Вопросов никто не задавал, но Алан Маркович понимал, что их еще зададут, — слишком хорошо он знал свое начальство. Чтобы не вызывать лишних разговоров, он пришел за десять минут до начала рабочего дня, протер столешницу, протер влажной тряпочкой телефонный аппарат. От сладенькой улыбки секретарши Людочки его замутило. Все-таки странное существо человек: может иногда вынести чудовищную пытку, не сдрейфить перед каленым железом — и готов повеситься в общественном сортире, только бы не стать предметом банальных сплетен. А разговоры будут — куда от них денешься? Ему припишут и любовную связь с Ариной, и служебные злоупотребления, припомнят и пачку бумаги, унесенную домой два года назад, и многое другое. Закон простой: не лезь на глаза, а вылез — терпи. Он утешал себя тем, что отношения с сыном, кажется, налаживаются, что, оказывается, Олег уже совсем не ребенок, что он быстро и легко адаптировался к новой школе… Иногда он возвращался к мысли о том, что нужно все бросить и уехать… Туда, где могила жены, к Марте… Вернуться в маленький, отрезанный от всего мира город, битком набитый цветами и часами.

Глядя на замкнутые лица сослуживцев, на их стриженые затылки, на безобразные клипсы в ушах у женщин, на плиссированные юбки, на бездарные черные галстуки, вдыхая запах низкопробных мужских одеколонов и лаков для ногтей, он думал лишь об одном: для того, чтобы туда вернуться, нужно сначала умереть. Он думал о смерти и отбрасывал мысль о ней. Он все еще боялся смерти — по-детски, по-глупому, но боялся.

В течение часа его дважды вызывал начальник — пошла обычная работа, и ему даже показалось, что жизнь, словно в огромную серую воронку втягивается, в свой обычный график. Деловые телефонные разговоры были такими же бесцветными и постными, как техническая документация. Около двенадцати часов на его столе в очередной раз зазвонил телефон.

— Да! — сказал он в трубку. — Да, слушаю вас.

— Это Валентин. Алан, ты меня слышишь? — заговорил завуч с тревогой в голосе.

— Да! — устало отозвался Алан. — Слышу!

— Ты должен приехать!

— Куда? Зачем?

— Ты можешь приехать в школу прямо сейчас?

— Видишь ли, Валя, я вчера прогулял работу. И сегодня, пойми сам, как на меня посмотрят…

Было заметно, как секретарша Людочка старается скрыть свое любопытство — в эту минуту в офисе кроме них двоих никого не было — она усиленно делала вид, что целиком поглощена работой: сначала деловито порылась в ящике своего стола, затем с бешеной скоростью заколотила по клавиатуре компьютера. Она бы, пожалуй, и уши заткнула, если бы позволяли приличия.

— Олег пропал!

— Погоди… Что ты говоришь? Как это пропал?

Стук прекратился, пальцы Людочки зависли над клавишами: она боялась пропустить даже полслова.

— Если я скажу, ты мне все равно не поверишь. Это выглядит слишком идиотично.

— Говори, я поверю во все! — крикнул Алан. — Что с ним?

— Его увезли на пустой милицейской машине… Ребята говорят, Олег сидел на заднем сиденье, а за рулем — никого. Но есть еще одно обстоятельство… — Алан не перебивал, стойко выжидая каждую его тяжелую паузу. — Тут девочка одна, Лена Мусина. В общем, она утверждает, что Олег приносил в школу наркотики и давал ей понюхать. Ты, надеюсь, понимаешь, что это уже уголовка?!

— Какая еще уголовка!.. — не удержался Алан.

— На тебя уголовка, — сказал Валентин. — На меня уголовка. Это срок, Алан, срок, неужели непонятно?

— И что же, его прямо с урока увезли?

— Во время большой перемены. Ты приедешь?

— Да. Где там тебя искать?

— В учительской. У меня третья пара, но я ее кому-нибудь перекину.

Через полчаса, выскочив из такси, Алан Маркович вбежал в стеклянные двери школы и в полной тишине — шли уроки — помчался на второй этаж. Толкнул дверь учительской. Валентин сидел за своим столом и что-то писал.

— Приехал! — зло бросил он, не отрываясь от своей писанины. — Присаживайся, — и указал рукой на стул.

— Где она? — спросил Алан.

— Кто? — так же зло спросил Валентин и наконец поднял глаза.

— Девочка! Та, что говорила про наркотики…

— В соседней комнате сидит, — сказал Валентин. — Я ее на всякий случай с урока снял, — и язвительно добавил. — Надо же нам с тобой как-то выкручиваться. Вот, смотри! — Он при каждой фразе нервно хлопал ладонью по столу. — Незаконное посещение ребенком школы с ведома завуча! Распространение им в школе наркотиков. Исчезновение ребенка…

— Ты уверен, что в машине не было водителя? — наконец, опускаясь на стул, спросил Алан.

— Если бы не был уверен, не стал бы тебе звонить, — уже другим тоном, помягче, сказал Валентин. — Если бы я не был уверен, я плюнул бы на нашу дружбу и сразу позвонил бы куда следует. Своя шкура дороже.

— А почему ты уверен?

— Сам видел, понимаешь? Вот этими вот глазами! Я чуть с ума не сошел, поверишь?

— А чего ж, поверю. Позови, пожалуйста, девочку.

На стене в кабинете висели большие старинные часы, и Алан Маркович зачем-то следил взглядом за очень длинной и тонкой секундной стрелкой, рывками бегущей по белому циферблату. В какой-то момент он понял, что до конца урока осталось всего пять минут. Урок кончится, и будет большая перемена.

— Валентин Степанович… — всхлипнула Мусина и, задрав фартучек, вытерла им глаза. — Не вызывайте родителей…

— Погоди! — отстранил завуча Алан и, поднявшись со стула, встал перед ребенком. — Никто не будет вызывать твоих родителей, — пообещал он. — Но ты быстро и без плача отвечаешь на мои вопросы. Договорились? — Девочка кивнула. — Насчет лепестков нам не нужно… Насчет лепестков мы все знаем… Скажи, ты видела, с кем ушел Олег? — Она опять кивнула. Сердце в груди Алана неприятно заныло. — Кто это был?

— Вы не поверите… — Мусина смотрела напуганными мокрыми глазами.

— Поверю. Кто это был?

— Беспризорники… Из мертвого интерната… Из колонии..

— Ну, хватит! — Валентин шарахнул ладонью по столу. — Это же бред…

— Погоди! — крикнул Алан.

Секундная стрелка на часах продолжала свой бег.

— Ты их видела? — спросил Алан. Последовал кивок. — Это призраки детей из какого-то интерната? — Опять кивок. — И они увезли Олега с собой? Куда?

— В интернат, к себе… Меня тоже звали… — Она всхлипнула. — Но я испугалась…

Звонок, треск распахивающихся классных дверей, топот. С шумом смешались и последние слова девочки. Взяв Мусину за плечи, Валентин выставил ее в коридор и, плотно затворив дверь, повернул ключ.

— Бред! — сказал он, как-то глупо улыбаясь, присаживаясь почему-то на край стола и закуривая. — Но я сам видел… Эта пустая милицейская машина..

— Что за интернат?

— Легенда… — пояснил Валентин. В дверь стучали, но он на нее даже не взглянул. — Детская колония. Странно, что ты не знаешь. В восемнадцатом году свезли беспризорных детишек, в основном детей погибших офицеров, в барскую усадьбу под Москвой. Чьих рук это дело, точно неизвестно, но, в общем, их всех там зверски поубивали, а усадьбу сожгли… Это такая пугалка — года три как появилась в школе. Будто приходят мертвые колонисты, сидят за партами и учатся вместе с нашими детьми. Говорю тебе, бред!

— А где это территориально?

— Усадьба? Да там теперь военный полигон… Тридцать километров от кольцевой, станция Вражино. Ты что, всерьез думаешь?..

— А ты что думаешь?

Перемена кончилась, и в школе снова стало тихо. Алан Маркович взялся за телефон.

— Это хорошо, что военный полигон… Раз военный, значит Министерство обороны… Значит, можно, наверное, что-то придумать.

В кабинет снова постучали. И было слышно, как голос за дверью что-то неуверенно пробормотал, и вслед за тем — звук удаляющихся шагов.

— Егор Кузьмич? — сказал Алан в трубку. — Егор Кузьмич, вы говорили, у вас сохранились связи…

— Что еще там у вас стряслось? — пророкотал полковник и добавил. — Есть связи! Но, вообще-то, вы меня разбудили…

— Мой сын исчез! — сказал Алан, он был уже не в состоянии сдерживать нервную дрожь в голосе. — Его увезли в милицейской машине на полигон Вражино.

— На полигон? — удивился полковник. — Кто? Зачем на полигон?

— Вы можете получить туда пропуск? — спросил Алан.

— Ну, не знаю… Можно попробовать. Но хорошо бы, вы объяснили мне, что же все-таки произошло?

Вкратце, как ему казалось, по-военному сухо изложив все обстоятельства дела в телефонную трубку, Алан, вероятно, не уследил за своим голосом, потому что Егор Кузьмич вдруг не очень вежливо оборвал его на полуслове:

— Ничего не нужно делать! Без меня ничего. Если вы кому-нибудь попытаетесь… Да что я вам, вы же не ребенок… — Он подул в трубку. — Алан Маркович, вы меня слышите? Ну, я повторюсь. Вы не ребенок, вы должны понимать, что в лучшем случае вас внимательно выслушает психиатр.

Валентин, прислушивающийся к каждому слову, вынул трубку из слабой руки Алана, поздоровался, представился, после чего подробно объяснил местонахождение мифической усадьбы-колонии.

— Понял, я все понял… Знаю я этот полигон, — неожиданно довольным голосом рявкнул полковник. — Говорил же, у меня там друзья. Мы спокойно пройдем на территорию и заберем вашего мальчика. Вам — верю, конечно, а что мне еще остается?..

— Вы, наверное, не поняли… — отбирая трубку у завуча, сказал Алан. — Во-первых, это не люди, то есть не совсем люди… А во-вторых, — губы Валентина сложились в слово, которое Алан автоматически повторил, — это дети! Мертвые дети…

— Есть у меня против них кое-что! — сказал в трубку Егор Кузьмич. — Как-нибудь управимся…

— Как управимся? — спросил Алан, вдруг осознавший всю нелепость ситуации. — Как?.. — и пробормотал: — Серебряными пулями?.. Осиновым колом?.. — У него даже голова закружилась от абсурдности собственных слов. — Как?

— Нет, не серебряными пулями, нет…

— А как же тогда?

— Увидите…

— Вы будете в них стрелять?

— Ну почему я обязательно должен стрелять в детей?..

— Когда мы пойдем? — шепотом спросил Валентин, но полковник услышал.

— Поедем, а не пойдем. Я попросил уже, одолжил машину. Алан Маркович, прошу вас, ничего не предпринимайте. Я за вами заеду.

Когда он положил трубку, Валентин смотрел так внимательно, что Алану стало неловко.

— За нами заедут! — сказал он. — Нужно немножко подождать!


XI


Погода испортилась. Моросил противный дождик, он посверкивал в воздухе мелким серебром, холодил и раздражал. Они вышли во двор школы и стояли в ожидании. Алан Маркович не отрываясь смотрел на ржавое коричневое кольцо, прикрепленное к столбу, и пытался представить себе падающий в него мяч. Но пространство было пустым. Ни призраков, ни живых. Шли уроки, и стоять на школьных ступенях было пронзительно холодно.

«Если я умру… Все просто… Я умру, и Марта примет меня… Там не будет границы… — думал Алан Маркович, затягивая пальцами мокрый ворот и застегивая верхнюю пуговицу. — Но как умереть? Убить себя? Как убить? Сгореть нельзя. Утопиться, наверное, тоже. Отравиться газом и стать свободным? — Его даже передернуло от этой мысли. — Нет, не могу! Не нужно об этом думать… Пусть пока все идет, как идет. Не умирать… Не нужно мне умирать, по крайней мере от собственной руки… Неприятная, очень неприятная штука… эта смерть… Не хочу я!»

Подкатил, разбив лужи, маленький армейский джип. За рулем сидел полковник. Полковник поманил рукой, и Алан с Валентином забрались в машину.

— Я договорился, — снимая джип с тормоза, заверил полковник. Он был в форме и при погонах. — На территорию полигона мы пройдем. Выпишут два пропуска.

— Три! — напомнил Валентин.

— Два!

— Тогда пойду я, — сказал Валентин.

Тяжелая, кажется, бронированная машина, ныряя по темным переулкам, срезала углы, чтобы побыстрее выскочить из города.

— Почему ты? — спросил Алан.

— Потому что там дети… А я профессиональный педагог…

— А может быть… — не желая спорить, обратился Алан к Егору Кузьмичу. — А может быть…

— Не может! — сказал полковник. — Без меня и с пропуском не пропустят. Это вообще все, к чертям, незаконно. Это вообще все делается по личной просьбе. Вы знаете, что такое личная просьба? И кроме того, мне хочется посмотреть!

«Все равно… Все равно… — подумал Алан, он чувствовал нарастающую усталость и апатию. — Мне не нужно ни на что смотреть… Я не хочу… Пусть идут вдвоем, раз всего два пропуска…»

Рыча, джип взял небольшой подъем, свернул на мокрую кольцевую дорогу. Дождя здесь не было, но все блестело мутноватым черным серебром. У следующей развилки машина легко соскочила на бетонку и понеслась, набирая скорость.

— Через пять километров будет первый пост, — сказал Егор Кузьмич. — Решайте, кто из вас идет со мной.

— Пусть ты! — согласился Алан и слегка дотронулся до плеча Валентина. — Мне все равно… Мне не любопытно.

Джип рывком остановился.

— Тогда выходите, — сказал полковник. — Ни к чему нам лишние сложности!

Алан Маркович послушно выбрался из машины. Он зацепился глазами за краешек коричневой кобуры, висящей на боку у полковника. Из кобуры виднелось что-то пластмассовое, красного цвета, совершенно не военное.

— Наплевать мне, — сказал Алан Маркович. — Позвоните, если что-то хорошее, я буду дома… — и он захлопнул дверцу.

Джип укатил. Алан долго стоял один на совершенно пустом бетонном шоссе, потом медленно зашагал в сторону кольцевой дороги. Он дошел до нее пешком: за все время не было ни одной попутки.

Когда он вышел из автобуса рядом с домом и, задрав голову, посмотрел на свои окна, света в его квартире не было. Алан поднялся на лифте. Открыл дверь и вошел. До последней минуты он надеялся, что мальчик дома, что он лежит на диване: уснул, уткнувшись в книгу, рука соскользнула на пол… Он даже представлял себе, как разденет его, спящего, постелет постель и уложит по-человечески. Но в квартире никого не было. Часы показывали половину одиннадцатого. Он поднял руку, поднес пальцы к этим настенным круглым часам, и часы послушно остановились. Тиканье смолкло.


Егор


I


Стекло армейского джипа было новенькое, пуленепробиваемое, и, если не отрываясь смотреть на мелькающий вдоль узкой дороги лес, можно увидеть, что стекло это не такое уж и прозрачное: в каких-то оно разводах и искажает панораму в целом. Не сильно, но искажает. А настроение было бодрое — в самый раз по ситуации — ни убавить, ни прибавить. Давненько я не выбирался сюда, на полигон. Когда задача сложная, когда многое неясно и хочется ввязаться в драку — тут и боль не догонит.

С машиной управиться удалось на удивление просто — как-никак шесть лет за руль не садился. Я даже подумал, что и с самолетом, пожалуй, справлюсь. Истребитель, конечно, не потяну, но какой-нибудь простенький спортивный — «птичку» — вполне еще в состоянии поднять в воздух.

Водителя, конечно, подвел. Не имел он права отдавать мне машину. Кто я? Штатское лицо, полковник на пенсии. С меня и спроса нет, а ему-то — под трибунал — если джип не пригоню в гараж вовремя. Но, с другой стороны, нельзя же было парня с собой тащить — он бы и от половины происходящего свихнуться мог. Если не пригоню, нужно будет думать, как солдатика от ответа отмазать. В общем-то, это не проблема. Вот что старухе сказать? Впутала нас в эти игры… Впутала — факт! Но не женское это дело — с детским пистолетом в кобуре за привидениями по полигону носиться.

— А далеко еще? — неуверенно спрашивал за моей спиной Валентин Сергеевич, но отвечать ему мне вовсе не хотелось. Противно ему отвечать.

— Минут через пятнадцать будет первый пост! — говорю, а сам в зеркальце за ним наблюдаю. Тоже мне, завуч! Извертелся весь, что твой школьник за партой. На лбу капелька пота блестит, щечки запали, глаза бледные горят, но не от решимости, а от страха. Знаю я такие глаза.

— А пропуска у вас? — спрашивает.

— Нет, — говорю. — Они заказаны. — И нарочно ничего не объясняю. Пусть помучается.

И думаю: с такой подмогой идти — лучше бы уж одному. Или старуху взять. Бабка у меня боевая. Другой вопрос — что ее, как женщину, поберечь стоит. Хорошо хоть, вооружился как-то против нечисти. Легкая игрушка, ничего в кобуре не весит, пластмасса и вода, но действительно, не серебряной же пулей по детям из «Макарова» бить.

Пистолет я купил по пути из министерства, после дурацкой комиссии по аномальным явлениям, где меня даже не пустили в кабинет, хотя пришлось высидеть дикую очередь. Зашел, сам не зная зачем, в магазин игрушек, побродил — приятно все-таки посмотреть на все эти современные прелести — и купил. Красный водяной пистолет. Я его проверил. Струя тонкая, плотная, бьет на два с половиной метра. Ведь не из шприца же на эту нечисть брызгать, а драться придется — в этом я уже не сомневался.

В моей ситуации — когда жить осталось всего ничего и треть этой жизни ты проводишь в состоянии спасительной героиновой эйфории — все то, что накрутилось за последние несколько дней, было мне только на руку. Я и мечтать не мог о такой игре. Жалко, конечно, старуху, но ведь не я ее, а она меня во все это впутала. И самое главное — мне было уже глубоко наплевать, реально ли все происходящее, или всего лишь плод галлюцинации, приятное, так сказать, времяпрепровождение для моего духа. В состоянии, когда убегаешь от постоянной боли, лучше и быть не может.

«Напрасно Алана Марковича высадил. Несчастный он мужик, — размышлял я, вглядываясь в мокрое бетонное шоссе, наматывающееся на зеленый вибрирующий радиатор джипа. — Но есть в нем какая-то сила. Будто какая-то цель им движет. Хотя сам он об этой цели вряд ли догадывается. Сдался мне этот завуч? По лицу видно — мелкий человек, не человек даже, а полчеловека: ни характера, ни направления, только страх в глазах гнездится… Вообще неясно, чего он за мной увязался — не иначе как за свою шкуру трясется. Так боится потерять стабильность, что и на подвиг готов. А может, просто за свой рассудок, миляга, испугался — тоже повод для нестандартного поведения».

Бетонка заузилась и стала вилять, так что пришлось сосредоточиться на управлении машиной и выбросить на время из головы всю лирику. Лет двадцать назад я бывал на этом полигоне — проводили тогда воздушные стрельбы, били ракетами по вертолетам — и примерно представлял себе расположение постов.

Будочка справа от дороги и полосатый металлической шлагбаум оказались на том же месте, что и двадцать лет назад. Рядом с будочкой стоял солдат. Весь мокрый, сразу видно — трудяга. Вероятно, после прошедшего дождя здесь еще не было развода.


II


Очень не люблю, когда мне в лоб смотрит, покачиваясь, ствол заряженного автомата. Но понять можно: устал человек на посту — молодой, опыта ноль, привычки мучиться еще не приобрел, не притерпелся к солдатскому кощунственному быту, а тут машина какая-то неуставная, и морда у полковника незнакомая, и шофера нет — сам за рулем. Тоже подозрительно.

— Выходите! — командует, а голосок у него детский такой, не ломался еще. — Документы!..

Какие же документы, думаю. Либо выходите, либо документы, дурачок — тут уж что-то одно нужно просить. Чувствую, завуч на заднем сиденье даже дышать от ужаса перестал, смотрю в зеркальце — лицо Валентина Сергеевича будто в бочку с жидким мелом окунули — мокрое и дрожит.

Но выходить нам не пришлось. Дверь будочки распахнулась, появился офицер. В два шага подскочил к машине, вежливо козырнул. Осторожненько так отвел рукой автомат.

— Извините, Егор Кузьмич. Здравия желаю! — и пропуска наши протягивает.

А я себе думаю: ну, идиоты, тут ведь тоже — либо извините, либо здравия желаю — что-то одно нужно. Солдат покраснел от напряжения. Ствол в небо. Дрожит, бедный, от холода. Жалко мне его стало. А офицера как раз наоборот, не жалко. Сухой, сволочь, погоны блестят, на губах капельки кефира подсыхают.

— Спасибо, — говорю. — Ну, мы поехали?

Он снова козырнул и обратно в будочку, не стал солдатика в моем присутствии распекать. Глянул я в его сторону, и неприятное что-то почудилось, а что — не пойму, с виду вроде все нормально. Только минуты через три, когда мы уже на полной скорости по бетонке летели, сообразил: поверх фуражки у офицера — мокрый пузырь, будто медуза сверху на козырек стекает. Видал я уже таких медуз у себя дома, в собственном кабинете, чуть не задушили. Напряг память и понял, что и вся будочка вроде была таким, почти невидимым желе обклеена. Смотрят, значит, за нами, знают, что приедем. Ну, да так оно и лучше. Всегда лучше открытый бой, чем тишком по вертолетам стрелять.

— А я думал — все… — забубнил на своем заднем сиденье завуч. — Думал, руки за голову, к стене лицом…

— Испугался? — спрашиваю. И вижу в зеркальце: кивает и кивает, зараза, как бледный китайский болванчик.

Так меня это почему-то развеселило, что я отвлекся и в первый момент не заметил встречной машины. Она вышла из-за поворота, вынырнула из-под еловых ветвей, и, когда я сообразил, что происходит, желтый ее передок был уже метрах в ста от нас. Мигалка на крыше тлеет, желтый кузов мокро блестит — идет прямо в лоб, не сворачивая. Валентин Сергеевич проклятый, вцепился в спинку моего сиденья, так что я шеей почувствовал лед его пальцев, и шепчет:

— Вот!.. Вот эта машина… Посмотрите, она же пустая…

Солнышко выглянуло, блеснуло прямо в ветровое стекло. Секунд пять все это продолжалось, не больше. Действительно, милицейский «жигуль» насквозь видно — нет никого, пустой, только будто бы мелькнула внутри синяя фуражка с кокардой. И в лоб идет на таран. Не знаю, что руку удержало. Логичнее было бы свернуть: если он пустой, то ему риска и никакого — разбиться некому, в отличие от нас. Но в таране правило одно: у кого нервы крепче, тот и прав, тот и в выигрыше. Наверное, сработал рефлекс, сработала мысль — я так с детства себя приучил — а нервы выполнили приказ подсознания. А может, не поверил я в это медузообразное копошение внутри машины. Милиция все-таки — тоже привычка с детства. Уважать и ненавидеть надо, если милиция.

— Не надо! — кричит в самое ухо Валентин Сергеевич, завуч проклятый. — Не надо!.. — А чего не надо, и сам не знает.

Когда оставалось метров пять, вспыхнули у «жигуленка» фары — прямо в глаза мне белый поток, и я на педаль газа — и р-раз! что есть силы, — и полный вперед, глядя в яркий свет.

Потом только притормозил — хотел посмотреть. Шум тормозов, хруст ломаемых веток я, конечно, и так уловил, но хотелось оценить картину в целом. Завуч замолчал и тоже смотрит. «Жигуль» на глазах медленно перевернулся, упал на крышу и тут же загорелся. Как он взорвался, я уже не видел, потому что дорога свернула. Только грохнуло позади, и по хвое черный ветерок метнулся.

— Далеко еще? — спрашивает завуч и вытирает, вытирает ладонями пот.

— Близко, — говорю, — а ты больше не ори, — говорю. — А то я тебя высажу, если еще раз крикнешь. Где крикнешь, там и высажу. Пешком до поста пойдешь.

Второй пост мы проехали минут через десять. Лес кончился, и шлагбаум торчал, как говорится, в чистом поле, если не считать двойного ряда колючей проволоки, идущего в обе стороны до самого горизонта.

— Конечно, поезжайте, если надо… — Молоденький усатый офицер взял под козырек. — Только будьте внимательны, товарищ полковник.

— Разве на сегодня запланированы какие-то стрельбы? — спросил я.

— Да нет, но только что было оповещение. — Он взглянул на часы. — Десятиминутная готовность. Мое дело предупредить. Документы у вас в порядке, — он протянул мне в окошко пропуска. — Проезжайте!

Скоро бетонка оборвалась, и джип оказался на развилке. Следовало выбрать одну из дорог. По качеству они мне обе не понравились: размытые, неухоженные колеи, взрыхленные когда-то танковыми гусеницами и во многих местах перепаханные ударами снарядов.

— Ну, и куда теперь? — спросил я, пытаясь восстановить в памяти оперативную карту местности, которую видел двадцать лет назад.

— Я не знаю… — тихо отозвался мой завуч. — Если верить байкам, там должна быть какая-то мертвая деревня…

Карта будто проявилась перед глазами — со всеми своими стрелочками и флажками, разрисованная синими и зелеными линиями.

— Точно! — сказал я. — Есть деревня!.. — и повернул джип на левую дорогу. — Километров пять еще!

Снова заморосил противный дождь. Машину кидало по выбоинам, и мне пришлось полностью сосредоточиться на управлении. Я вспомнил, что усадьба — точнее, руины — стоит на холме, и очень надеялся ее увидеть; я вспомнил, что под холмом есть пустая деревня и что в деревне этой половина домов — старые, брошенные, а половина — новенькие, с иголочки, крашеные одностенные макеты — муляжи для стрельб. Деревня выплыла из дождя и стала увеличиваться, приближаясь. Я понял, что свежевыкрашенными муляжи были двадцать лет назад.

До объекта оставалось что-то около километра, когда раздался знакомый свист, и среди брошенных домов разорвалась белым дымным облаком первая ракета.


III


Били точно по мишеням, не мазали, и опасность оказалась невелика: процентов двадцать из ста, что попадут в наш джип. Беда пришла не снаружи, а изнутри. Увлекшись дорогой и собственными мыслями, я не заметил, как подкрался приступ. Понял, что дело плохо, только когда от боли потемнело в глазах.

— Укол сделать можешь? — попросил я, даже не поворачиваясь. — Если умеешь, там на сиденье рядом с тобой сумка, в ней бутерброды, кофе — можешь их съесть, кофе можешь выпить — там шприц и все, что надо… Я бы сам себя обслужил… Но видишь, дурак, перетянул время. В вену сам иглой не попаду!

Грохотало вокруг хорошо, как полагается. Машину так окутало дымом, что вообще ничего было не разглядеть, но, когда он сделал мне укол, грохот весь уплыл на задний план, а разрастающиеся клубы дыма вокруг показались объемной абстрактной картиной, сотканной из черного и белого зыбкого материала. Перебрал завуч немного с дозой, пришлось ему потерпеть, подождать, пока я приду в себя и обрету хоть какую-то адекватность.

— Полковник… — Он осторожно гладил меня по щекам мокрыми руками. — Полковник… Егор Кузьмич!

— Что?

Я открыл глаза и, наверное, слишком нахально и глупо на него посмотрел. Во всяком случае лицо склоняющегося надо мной завуча скривилось так, будто он хлебнул уксуса.

— Да вроде отстрелялись… — сказал он. — Вы можете вести машину?

— Не отстрелялись, — отрезал я и сел прямо. — Скорее всего, только закончили первый цикл… Сейчас будет второй… А вести могу! Сам-то как, не умеешь, что ли?

— Нет, не умею! Второй скоро будет?

— А когда кончили?

— Да минут десять, наверное.

— Ну, значит, минут двадцать еще у нас есть. — Джип уже бултыхался по выбоинам, баранка скользила в ладонях. — Если по развалинам огонь не ведут, то все нормально будет.

— А если ведут?

— А если ведут, то мы с тобой, завуч, имеем шанс погибнуть смертью храбрых.

На этот раз он промолчал, сжав губы, и вскоре мы увидели на холме развалины барской усадьбы. Руины, которые после разгрома детской колонии в восемнадцатом году так ни разу и не привлекли к себе человеческого внимания, если, конечно, за внимание не считать учебные стрельбы.

Усадьба сохранилась на редкость хорошо, кое-где виднелись остатки скульптуры. У дверного провала над большим каскадом осыпавшихся черных ступеней сохранился даже каменный лев: небольшой, круглый, серый, с наполовину отбитой головой, он будто готов был прыгнуть на любого, кто пожелает войти. Сохранилась, к моему удивлению, даже кровля, хотя все четыре угловых башни, конечно, рассыпались, и на их месте, будто неровные гнилые зубы, торчали бесформенные обломки. Ни одного стекла в проемах, ничего похожего на ткань занавесей, почти никакой позолоты — ее скорее можно было представить, чем увидеть, — зато в больших оконных провалах неплохо просматривались лестничные пролеты и уцелевшие внутренние галереи. Приглядевшись, я даже увидел в одном из окон второго этажа что-то похожее на разгромленные книжные стеллажи.

— Послушайте! — попросил Валентин Сергеевич, когда машина наконец забуксовала в грязи и я выключил мотор. — Что это за звук?.. Будто шмель гудит. Глупости, какой шмель… Осень же!

— Это танки, — сказал я, пытаясь по далекому гулу определить марку бронетехники. — Не пойму только, какие…

— Танки?

Я вышел из машины и посмотрел вверх, прямо в черный пролом парадного входа.

— А чего вы хотите? — не оборачиваясь, бормотал я. Очень захотелось мне его покрепче напугать. — Учения проходят, стрельбы… Понятно, и танки!

Двадцать лет назад никаких танков здесь не было, для меня самого они были новостью, но зачем ему было об этом знать.

— А еще бывает учебное бомбометание!..

Он понял, что я издеваюсь, и дальше шел молча. Мы довольно быстро взобрались на холм. Валентин Сергеевич умудрился за время моего забытья съесть весь наш провиант, заботливо приготовленный старухой, — только водку пощадил, и теперь фляга болталась у меня на плече. Неприятное урчание в желудке напомнило мне, что уже вечер и пора обеда прошла. Как все-таки трудно больному нарушать строго соблюдаемый график!

Мы оба успели как следует промокнуть, пока поднимались. Легкий ветерок прохватывал до костей. И когда мои сапоги захрустели по битому кирпичу и какому-то щебню, голова уже кружилась. Если бы не остаточный эффект укола, я бы, наверное, сел прямо у входа, прислонился спиной к стене и тихо завыл — не всегда удается удержаться.

— Вы фонарик случайно не захватили? — проходя вперед по огромному полуразрушенному холлу и вдруг наткнувшись на одну из колонн, спросил, оборачиваясь, завуч. Страха в его глазах уже не было. — Стемнеет скоро.

Я отрицательно покачал головой. Все вокруг выглядело нежилым и серым. В толстых стенах — пробоины, за которыми все падал дождь, пол усыпан каменной крошкой. Где сухо, там пыль. Но лестница, ведущая в верхние этажи, почти не пострадала. Она изгибалась — грязная мраморная спираль — белела в льющемся из пробоин свете, и когда я поднял голову, то увидел, что верха у этой лестницы нет — он просто тонул в полутьме. Что-то поскрипывало, покачивалось вокруг, что-то шелестело, но все это было лишь отзвуком льющейся воды.

Без лишних разговоров мы обошли дом. Много времени на это не потребовалось. Конечно, если бы он не был так разрушен, пришлось бы довольно долго осматривать каждую комнатку, но с некоторых точек открывался вполне приличный обзор внутренней части здания: узкие коридоры, залы, куски кровли, свисающие через провалы в потолке, неприятно проседающие, насквозь прогнившие деревянные балки — полное запустение и промозглый полумрак. Единственное, что, может быть, украшало здание — это мраморные ступени, а также мраморные останки нескольких чудом сохранившихся фигур. Одна из них стояла в нише. У Аполлона, выполненного в полтора человеческих роста, не хватало только головы.

— Нужно возвращаться… — сказал завуч, откидывая ногой какой-то кирпич. — Ничего здесь нет! Пойдемте, пока совсем не стемнело. Того и гляди, шею здесь свернем!

— Ты уверен, что ничего? — спросил я.

— Уверен!

— А вот это?.. — Я провел пальцем по ближайшей стене и поднес его к ноздрям завуча. Валентин Сергеевич даже вздрогнул от неожиданности. Я давно заметил шевелящиеся в темноте полупрозрачные, такие знакомые тени, я давно заметил толстый слой остающейся после них слизи. Видел ли все это завуч и не хотел говорить? Не знаю, но, понюхав мой палец, он точно увидел.

Мы стояли друг против друга в сгущающейся темноте. Артобстрел прекратился. Далекое шмелиное гудение танков тоже затихло.

— Ерунда какая! — зло сказал Валентин Сергеевич. — Пойдемте, полковник… Видите же, мальчика в здании нет!

И, будто нарочно перечеркивая правоту его слов, совсем рядом, где-то под ногами, послышался тихий, но вполне различимый голос:

— Я здесь!.. Идите сюда… Только, пожалуйста, ставьте ноги осторожно…

— Где — здесь?.. Олег, это ты? — Завуч поворачивался на месте с таким видом, будто его укусил паук. — Олег?

— Внизу… — послышался тот же голос. — В подвале… Я упал и, кажется, сломал ногу. Когда идете по ковру, старайтесь сначала прощупать место ногой, а уж потом наступайте.

Отвинтив крышечку фляги, я сделал большой глоток и зачем-то поискал глазами вокруг. Но никакого ковра, конечно, не увидел.


IV


Очень далеко, на грани слышимости, заработали полевые орудия. Усадьбу редко использовали в качестве мишени — во-первых, берегли, а во-вторых, она официально числилась памятником архитектуры, подлежащим восстановлению, но я подумал почему-то, что именно сегодня по ней парадным образом шарахнут. В общем-то, я исходил из логики. Никаких ведь учений не планировали, иначе Игорь бы мне сказал, да и пропуск он бы не выписал. Значит, на полигон приехала какая-то комиссия. А для показухи и памятника архитектуры не жалко, только бы начальству пыль в глаза пустить.

Я подумал, что хорошо бы позвонить в штаб, сообщить, что так, мол, и так, в зоне обстрела люди. Тогда они прекратят и пришлют БТР. Мгновенно пришлют, через пять минут прикатит — только позвонить. Выскочат четверо с автоматами: руки за голову, лицом к стене… И таким образом все остаются живы. Раз уж мы отыскали мальчика, значит, и скрываться-то больше незачем.

Совсем уже стемнело, так что приходилось нащупывать ногой каждую следующую ступеньку. В одном месте я чуть было не свалился с лестницы, но ухватился за какой-то выступ и удержался. Я достал из кобуры свой смешной пластмассовый пистолет. Зачем? Трудно сказать — почувствовал что-то. Пистолет был неестественно легким для оружия, но наличие его в ладони немножко успокаивало. В проеме внешнего выхода хорошо были видны покалеченный мраморный лев и ведущие вниз ступени. Под ступенями, в самом низу, стоял наш джип.

— Нужно фары включить! — сказал я. — Во-первых, будет хоть какое-то освещение, а во-вторых, могут заметить.

— А вы думаете, лучше, чтобы заметили? Хотя, оно конечно, теперь что ж, мальчика нашли… Егор Кузьмич, — завуч с улыбкой покосился на пистолет в моей руке, — а вы не можете подогнать машину к самому входу? У ребенка сломана нога… И вообще, будет спокойнее! Семь часов, — сказал он, показывая на часы. — Хорошо бы к десяти быть дома.

Спускаясь к машине, я поскользнулся и все-таки упал. Какое-то время я лежал, прижимаясь лицом к ледяной ступени, и прислушивался. Судя по скрипу, завуч открыл люк, вероятно ведущий в подвал. Я с трудом приподнялся, кружилась голова. Завуч как-то глухо и странно вскрикнул, и опять все стихло. Я поискал вокруг себя в темноте, нашел оброненный пистолет, вложил в кобуру, но застегивать ее не стал.

— Валентин Сергеевич! — позвал я. — Валентин Сергеевич… Олег! Что случилось?

В ответ ни звука. Противный дождь, проникая за воротник, холодил мою спину. Спустившись с холма, я забрался в джип. Мотор завелся сразу, без проволочки — военная техника не подводит, и я тут же включил фары. У меня крепкие нервы. Просидев несколько лет на героине, я отвык чему бы то ни было удивляться, но тут даже я не выдержал: инстинктивно подался назад, так что голова уперлась в подголовник сиденья.

На верхней ступени, в разверзшейся черной пасти входа покачивалась безголовая белая фигура. В ярком свете фар она была видна особенно отчетливо. Левая рука мраморного Апполона неприятно и бессмысленно шарила по воздуху, тогда как в правой он сжимал что-то длинное и металлическое. Я снял джип с тормоза и дал задний ход. Колеса пробуксовывали в глине, летела грязь. Аполлон махнул своей железной палкой, потом опробовал оружие, с силой ударив им по ступени. Даже в ярком свете фар сверкнули высеченные железом длинные искры.

Ветровое стекло заливало дождем, и я включил «дворники». Безголовый Аполлон медленно, вразвалочку спускался по лестнице. Машина дрожала от напряжения, но с места так и не тронулась. Никак не могло колесо вырваться из глинистой лужи. Каменный монстр был в каких-то трех метрах от машины и уже заносил палку, когда машина наконец пошла. Но не назад, а вперед. Я выжал педаль газа, одновременно переключая скорость. Капот ударил в округлый каменный торс. Одна фара сразу разбилась. В черном воздухе метнулась белая каменная рука, и по бронированному стеклу чиркнул железный прут. Машина ударом опрокинула гиганта и, въехав на него, опять застряла. Безголовый возился под кузовом, и меня подбрасывало, как на палубе легкого катера во время шторма.

В скачущем свете уцелевшей фары я уловил еще какое-то движение на верху лестницы. Мне показалось, что там стоят двое. Двое в синей форме — женщина и мужчина. Женщина склонялась к мраморному льву. Мне даже показалось, что на лацкане у нее что-то блеснуло золотом.

«А чего ты испугался-то, Егор Кузьмич? — спросил я себя. — Мужчина при оружии — и задергался, как баба… Старуха твоя и та крепче!»

Распахнув дверцу, я соскользнул из джипа на камни, одновременно выхватывая из кобуры пистолет. Особенно я не целился, просто навел ствол на копошащееся под машиной бело-черное каменное крошево и сильно надавил на пластмассовый спуск. Звука выстрела я не услышал. Струя из пистолета бесшумно ударила в цель, и неприятное шевеление прекратилось: ни вздоха, ни шороха. От этого я испытал, надо сказать, немалое удовлетворение. Оружие оказалось вполне действенным.

Второй выстрел я произвел навскидку и поразил прыгнувшего с середины лестницы каменного льва, рефлекторно попав ему в брюхо. Он упал, кажется, с высоты не менее метра и, с хрустом разбившись на куски, покатился под машину.

— Гадина… Гадина… — завопил в ту же минуту истерический детский голос. — Убью!

— Не надо его убивать! — сказал другой детский голос.

— Почему! Он Левика грохнул…

— Сказал, не надо… Давай иначе сделаем…

Отирая с лица противную холодную воду, я поднял голову. Было совершенно неясно, откуда звучали эти голоса, перешедшие вдруг на сдавленный шепот. Парочки у входа видно не было.


V


Забравшись в джип, я развернул машину и, обогнув холм, на котором высилась усадьба, нашел-таки, как на него въехать. Еще при свете я отметил большую пробоину в стене и теперь прикидывал, сможет ли в нее пройти машина. По деревне опять били ракетами. Гул стоял такой, что даже шума собственного мотора не было слышно. За спиной моей ежеминутно вспыхивало, и наплывающий дым, разогревая воздух вокруг, делал его все темнее и темнее.

После долгих усилий мне удалось втащить машину на холм и сквозь пробоину прорваться внутрь здания. Только посыпались какие-то кирпичи сверху, когда я въезжал. Все равно за грохотом взрывов ничего слышно не было.

Свет фары уперся в высокую выщербленную стену. Я почувствовал усталость, но не более. Я был почти счастлив. Отвинтив крышечку фляги, сделал еще пару глотков водки. Спасибо старухе — знает моя бабка, что солдату в ответственный момент нужнее всего. Какой, к черту, морфий?! Без «белой» вот не повоюешь, а без морфия разве только подохнешь от боли.

Выходить из машины не хотелось. В конусе света моей фары клубами плавал дым — он проникал через пробоины — и в этом дыму что-то копошилось, что-то такое, что невозможно было поймать взглядом и осмыслить. Я проверил свое смешное оружие. На бой с каменными монстрами ушла, оказывается, половина обоймы: воды в пистолете осталось от силы на еще один такой же бой. Подав джип немного назад, я осветил пол. Действительно, скрип, услышанный мною снаружи, был скрипом открываемого люка. Теперь хорошо можно было разглядеть откинутую крышку: обитая ржавым железом, она чуть приподнималась на осколках кирпичей. Из люка торчала женская голова. Я сначала даже не понял, что это такое, и только когда появилась рука и девушка высунулась почти по пояс, ясно увидел золотой самолетик на лацкане стюардессы.

«Что-то такое уже было… Что-то, связанное с самолетом… — соображал я. — Конечно… Они приходили ночью: капитан корабля — кажется, его звали Герман — и вот эта самая… Это было перед тем, как меня пытались задушить!..»

Неожиданно стало тихо. Только шорох осыпающихся стен и падающей вдалеке земли. Белая ручка стюардессы сделала приглашающий жест.

Откашлявшись, я как мог громко, но без крика сказал:

— А Герман здесь? Я хочу поговорить с Германом.

Пилотка стюардессы исчезла в люке, и на ее месте тут же возникла мужская фуражка.

— Ну! Я Герман… — сказал детский голос. — Выходите… Мы вам ничего не сделаем!..

— А где Валентин Сергеевич? — спросил я, даже и не думая открывать дверцу моего бронированного джипа.

— Спит, — сказал детский голос. И странная фигура, выкарабкавшись из люка, неуверенно заковыляла в свете фары.

— Почему спит? — удивился я.

— А он устал… И заснул… Мертвые и те спят, когда устанут, а вы хотите, чтобы живые не спали.

Сквозь ветровое стекло я хорошо разглядел это лицо. Оно было совсем близко — нас разделяли какие-то полметра. Полупрозрачное, со следами ожогов, лицо это было без глаз и без рта, только колыхались вместо губ серые полосочки дыма.

— Вы не Герман! — сказал я.

— Конечно нет… — согласился призрак. — Выходите, пожалуйста. Если вы выйдете, всем будет только лучше.

— А где Герман?

— Он в другом месте… — Его рука сделала какой-то нелепый жест. — Там… Туда уходит большинство… Понимаете, — детский голос был немного смущен, — он ведь умер. А мертвые чаще уходят, чем остаются.

— Куда уходят?

— Мы не знаем точно… Никто этого не знает…

— А откуда форма?

— Взяли… Самолет упал на нашей территории… Все, что на нашей территории, принадлежит нам!

Он хотел сказать что-то еще, но его перебил другой — нахальный, кажется, девичий голос:

— Да что ты с ним разговариваешь… Нечего с ним разговаривать… Бери его…

— Извините! — сказал пилот-муляж, и его странное лицо отплыло куда-то назад, в темноту. — Извините!..

Ощутив на своих руках какое-то жжение, я попытался оторвать их от руля, но не смог. Через ветровое стекло в кабину медленно вползали стеклянистые наросты, они совершенно бесшумно обволакивали мои пальцы. Сопротивляться было совершенно бесполезно. Один из наростов прополз по моему рукаву, по груди и неторопливо обернулся вокруг горла. Он был теплый. Теряя сознание, я услышал, как снаружи приближается гул мотора, но это не был двигатель спасительного БТР — скорее, это был шум движка милицейской «канарейки».


VI


Наверное, я сопротивлялся — не помню, но глубокие царапины на собственных руках и большой синяк на лодыжке красноречиво указывали на то, что в бессознательном состоянии я не был пассивен. При свете маленькой коптилки, стоящей рядом, я рассмотрел свои руки. Потом полез в кобуру — удивительно, но пистолет на месте. Вероятно, если бы не героин в моей крови, то скорее всего, меня бы убили. Я сидел на холодном каменном полу, прислонившись спиной к стене. И, что удивительно, я, кажется, улыбался в эту минуту. Валентин Сергеевич оказался рядом. Он лежал на боку и спал, посапывая и сладко жмурясь во сне. Подняв голову, я увидел крышку люка, ведущего в подвал. Фара моей машины все еще светила, и закрытая крышка была окантована белым четырехугольником светящейся щели.

— А чего вы улыбаетесь? — спросил рядом голос Олега.

— А что, нельзя? — Я повернулся и увидел нашего мальчика, как и я, сидящего у стены.

— Почему? Можно… Но только я не понимаю, что вас радует? — У него были такие взрослые интонации, что стало грустно. — Дурак я, — сказал Олег и поправил палочкой фитилек в коптилке. — Зачем я с ними пошел? Вы знаете, у нас в городе такого нет… — Ему явно было необходимо выговориться, и я не перебивал. — У нас нет беспризорников, понимаете? — Я кивнул. — Все нормально охвачены школами… А здесь, честное слово, беспредел какой-то. Ну скажите, что я им сделал?

Разглядывая пространство над собой, я пытался найти ту дырку, в которую провалился мальчик, неосторожно наступив на ковер, и через какое-то время нашел. Дырка была тщательно закамуфлирована.

— Выбираться нам с тобой отсюда надо, Олег! — сказал я и полез в карман за документами. — Идти можешь?

— Как же! Выбираться! — вздохнул он. — Так они нас и выпустили. Да и с полигона без их помощи через охрану не проскочить — часовые расстреляют.

— Не расстреляют! — сказал я и, положив пропуска на пол рядом с коптилкой, по очереди разгладил их рукой. — Вроде ты говорил, у тебя нога сломана?

— Нет! — сказал Олег. — Я преувеличил… От страха. Простое растяжение. Если на кого-то опереться, вполне до машины доползу! Хоть бы один лепесток сохранился, — опять вздохнул он. — Я бы их хотя бы видел. А то они нас видят, а мы их нет. Понимаете?

— А телефона здесь нет случайно? — спросил я.

В мигающем свете коптилки, явно сделанной руками мальчика, документ, казалось, стирался на глазах. Я хотел схватить пропуска, сунуть их в карман, но Олег меня остановил.

— Не стоит… Считайте, их уже нет… Вон, отчет отца — видели, как они его изуродовали… То же самое!

Тщательно выписанные имена в пропусках смялись, расплылись, потом поблекли, и через мгновение на их месте выступили какие-то бессмысленные грязные каракули. Печати тоже растаяли, но на их месте вообще ничего не возникло.

— А телефон есть… — сказал Олег. — Наверху в библиотеке. Кажется, он работает. Я хотел матери позвонить. Вроде работает. Я пробовал. Гудит…

Валентин Сергеевич, пытаясь во сне принять позу поудобнее, шумно вздохнул и перевернулся. При этом он ударился затылком о стену, застонал, но глаз не открыл.

— И как ты думаешь, долго он будет спать? — спросил я, вставая, и, вытянув руки, попробовал крышку люка. Крышка подалась, и я не стал нажимать.

— Пока держат палец на сонной артерии, он и спит… Вы совсем, что ли, ничего не понимаете? Они же тут, вокруг нас. Просто мы их не видим… Все очень просто: его придушивают, он и спит. Но, по-моему, пусть уж лучше спит. Он, кажется, трус. А трус нам сейчас ни к чему.

— Трус нам ни к чему, — согласился я, приподнимая-таки крышку и выглядывая.

Фара джипа слепила. Мотор работал. Нужно было только выбраться наверх, сесть за руль и бежать. Но один уходить я не хотел, а тащить на себе мальчика с растянутой ногой и его трусливого спящего завуча показалось достаточно абсурдным. Остановят, не доползем. Кроме того, при ярком свете фары я разглядел, что пол на всем пространстве от машины и до люка неприятно блестит, покрытый слизью.

— А что это за слизняки? — спросил я, опуская крышку.

Олег снова поправил фитилек в своей коптилке.

— Это не слизняки… — сказал он. — Это они так выглядят, когда их не видно. Свет преломляется… У нас в городе тоже такое бывает: когда собирается на площади по какому-нибудь случаю толпа, она тоже на большой такой студень похожа. Вы Германа видели?

— Летчика?

— Ну! Только он не летчик… И стюардесса — не стюардесса… И милиционер тоже не настоящий… Это похоже на крепов, но это не крепы. Они берут кожу, одежду, влезают в нее и заставляют двигаться. Одежда-то материальная, ее и видно всем. Только одному с таким макетом не управиться, и, например, этот Герман состоит из троих. Я видел — очень смешно, один сидит на плечах другого и на голове у него фуражка, а еще один ползет рядом на четвереньках и переставляет ботинки. Милиционер такой же… Липовый!

Нужно было что-то делать. Прошло довольно много времени: по ощущению ночь уже миновала, и должно было светать. В джипе кончился бензин, и мотор заглох. Перевернув Валентина Сергеевича на спину, я взял его руку с часами, глянул на циферблат и понял, что утро уже никогда не настанет. Секундная стрелка в свете коптилки отчетливо двигалась в обратном направлении.


VII


Танковая колонна прошла где-то совсем рядом. Так близко, что пол, на котором я сидел, приятно дрожал, когда танки шли мимо — но чем они могли нам помочь?

«Если время идет вспять, — подумал я, — то, вполне вероятно, эта танковая колонна вообще из минувшей ночи… Но если она из минувшей ночи, то мы должны были пройти сквозь день…»

Я лежал на спине и размышлял, пока не запутался во всех этих соображениях, потом, кажется, задремал.

Проснулся я от возбужденного голоса Олега. Мальчик ругался, но ругался весело и требовал у какого-то Сереги, чтобы тот принес цветок сверху, из оранжереи. Я открыл глаза и присел у стены. Боль скапливалась в теле жгучей водой, и я попробовал о ней не думать. Завуч сидел напротив, потирая глаза — он, кажется, ничего не понимал. Лампадка погасла, но пространство подвала было освещено.

— Ну что, принесешь? — спросил Олег, непонятно к кому обращаясь, потом добавил. — А если так, плюнь на это! Конечно, естественно, скоты… Но ты-то не скот! — Потом он повернулся ко мне и сказал: — Нужно немножко подождать. Там наверху есть несколько цветов. Они их выращивают, как и у нас в городе. Может быть, мы сможем видеть!

Светила вовсе не фара моего джипа — светила фара милицейской машины. Она стояла рядом с джипом — вероятно, вкатила в здание через тот же провал. Высунувшись из люка, я попробовал ее разглядеть, но фара била в глаза, и это оказалось почти невозможно. Слизи на полу не видно. Завуч проснулся, слизи нет — из этого можно было сделать вывод, что нас оставили в покое.

— Пошли! — сказал я тихо. — Валентин Сергеевич, я попробую добежать до машины и подам ее вперед, а вы помогите мальчику!

— Хорошо… Хорошо… — глухо отозвался завуч.

Выбравшись из люка, я несколько секунд постоял на месте, потом, рассчитав бросок, кинулся к машине. Конечно, они меня заметили. Щелкнул о стену брошенный камень, другой камень ударил между лопатками.

«Джип бесполезен… — пронеслось в голове. — Нужно попробовать эту „канарейку“».

Но дверца милицейской машины была плотно закрыта. Мигалка на крыше с легким шорохом шевелилась, внутри стеклянного стаканчика поблескивали огоньки. Я обернулся. При помощи завуча Олег выбрался из люка, Валентин Сергеевич последовал за ним. Еще один камень звонко ударил в кузов машины рядом со мной. И тут же что-то заскрипело над головой, покатилось, и к носкам моих сапог упал белый цветок. Я смотрел на него, ничего не понимая, нагнулся, протянул руку…

— Понюхайте! — крикнул Олег. Кажется, камень попал ему в лицо. — Ну же!..

Это был белый тюльпан, свежий, вероятно только что вырванный из кадки. Я поднес цветок к ноздрям и вдохнул островатый аромат.

То, что я увидел в следующее мгновение, легко, как укол наркотика, начисто избавило меня от боли. Я зажмурился — столько вдруг оказалось кругом света. Наверное, в эту минуту я выглядел страшно глупо: толстый человек при погонах хватается за ручку милицейской машины, — потому что вокруг раздался смех. Смеялось одновременно не меньше двадцати голосов, потом к ним прибавилось, наверное, еще столько же. Я стоял все там же, в первом этаже усадьбы, но больше не видел жутких проломов в стенах. Отделанные голубым и черным шелком, стены эти уходили вверх, туда, где сверкали позолотой узорные перильца галереи. Мраморную лестницу украшали перила со сверкающими шарами. В шарах отражалось множество хрустальных люстр, покачивающихся на цепях. Пол под ногами покрывал толстый кроваво-красный ковер, он был однотонный, без рисунка, только окаймлен по краям черной широкой полосой.

Еще один камушек лениво щелкнул по кузову машины. Я глянул внутрь. За рулем сидел пацан — совсем маленький мальчишка, одетый в какой-то невероятный клетчатый пиджак и клетчатую кепку. Он показал мне язык и вдруг обеими руками ударил по клаксону. Звук получился истошный, длинный. Мальчуган подпрыгивал на сиденье, и из-под пиджака проглядывало голое детское тело.

— Цветок!

Я увидел умоляющие глаза Олега, лежащего на ковре рядом с люком, понял, что мальчик тоже хочет сейчас же все это увидеть, разжал пальцы и кинул ему цветок. Тюльпан упал в метре от Олега, он вытянулся, кинулся к цветку, но схватить не успел. Маленькая нога в черном начищенном ботинке наступила на тюльпан раньше. Я понял, что видел он в этот момент: он видел, как вокруг бутона сомкнулась мерзкая прозрачная медуза.

— Дайте ему понюхать! — попросил я.

— Ему? — Обладателю начищенных ботинок и черного глаженого фрака, из-под которого неряшливо торчала какая-то серая рубаха, было никак не больше двенадцати. — А зачем ему? — Он пригладил узкой костяной расческой такие же блестящие набрильянтиненные волосы. Губы его были ярко накрашены, а передних зубов явно не хватало. — Он уже свое отнюхал… Мне так кажется!

Я вытащил игрушечный пистолет.

— Убери ногу! — потребовал я.

Опять щелкнуло по металлу. Только теперь я заметил, что вовсе это никакие не камни. Возле стены, метрах в трех от машины, стоял шикарный, накрытый белой скатертью стол. За столом сидели несколько мальчиков. Они брали из большого блюда крупные зрелые персики и, когда от персика оставалась одна косточка, с большим удовольствием выплевывали ее или в мою сторону, или в сторону люка.

— А вот это не надо, дядя! — сказал мальчик, одетый во фрак, и поднял ногу.

Олег схватил цветок, поднес к ноздрям, вдохнул, и по его лицу расплылась блаженная улыбка. Теперь он тоже обрел способность видеть невидимое.

— Хорошо! — сказал фрачный ребенок. — Пусть так, но этому не давать!.. — Грязный палец ткнул в голову Валентина Сергеевича, показавшуюся из люка. — Вы гости. Он — нет. И дайте-ка сюда оружие. Остановимся на этом!

С перилец галереи свешивались еще, наверное, человек сорок детей: они строили рожи, делали «нос», плевали вниз. Олег поднялся и, прихрамывая, пошел к мраморной лестнице, ведущей наверх.

— Спасибо, Сережа! — сказал он, отряхиваясь. — Честное слово, я не ожидал…

— А чего? — На лестнице стоял еще один мальчик, оборванец в дырявой тельняшке, лицо его так и светилось от радости. — А чего тут такого?!


VIII


Из двух предложенных условий я принял одно. Я позволил дико озирающемуся и дрожащему от ужаса Валентину Сергеевичу спуститься назад, в подвал, и опустить крышку. Пистолет же я не отдал. Сунул его назад в кобуру, а кобуру демонстративно застегнул. Но это всех удовлетворило.

Осторожно ступая по ковру — где-то под ним должна была находиться ловушка, — потом взбираясь по лестнице на второй этаж, я, как старый болван, все шире и шире разевал рот от удивления. Отстроились, надо сказать, пацаны — кто хочешь позавидует. Знал бы двадцать лет назад, когда руководил здесь стрельбами, снес бы к ядрене фене этот домик под самый фундамент, чтобы не баловались. Благо, не знал.

Что горело в этих огромных люстрах — непонятно, по крайней мере, не свечи — слишком ярко для свечей, но и на электричество что-то не очень похоже. Глядя с лестницы на покачивающиеся светильники, я чуть не ослеп. Будто груда алмазов под мощным прожектором. Назначение половины предметов, которыми было уставлено здание, неясно: странные стулья на двух крутящихся ножках, несоразмерные какие-то столы, гамаки на штангах, свисающие с потолков, шторы всех оттенков, старинные мягкие кресла, какие-то телевизоры, какие-то торчащие из стен усики с маленькими шариками на концах, и повсюду — грязные тарелки, по полу разбросана мятая одежда. В одном месте на стене я увидел большую чернокрасную мишень, утыканную попорченным столовым серебром, а ниже — боевой арбалет, на котором остались чернильные отпечатки детских пальцев.

— Прошу! — распахивая высоченные двустворчатые двери, объявил фрачный подросток и сам прошествовал вперед.

— Хорошо живете, ребята! — оценил я, рассматривая большую комнату, обставленную, в отличие от остальных помещений, почти строго под восемнадцатый век.

— Хорошо! — довольно согласился фрачный мальчик и плюхнулся в огромное кресло. — Вам, стало быть, нравится у нас? — Он испытующе глянул на меня. — Надеюсь, вы не очень огорчитесь, если вам придется провести остаток жизни в этих прекрасных стенах.

— А если огорчимся? — спросил я.

— Тогда остаток будет совсем маленьким. Мы вас не выпустим. Вы опасны. Вы должны это уяснить. Мы, детская колония имени барона Александра Урбицкого, не хотим рисковать своим существованием.

— Не садитесь на эту мебель и смотрите, куда наступаете… — прошептал мне Олег в самое ухо. — Все это — липа! Все это для живых пустое место… Дырка в ковре.

Телефон стоял на полу. Он был пыльный и очень старый на вид. К стене от него тянулся провод. Опасаясь привлечь внимание, я глянул на него только раз.

Конечно, слышал я об этой колонии — старая байка, но почему-то во всех деталях она всплыла в мозгу только теперь. Вспомнилось, как мы шутили во время стрельб — черный солдатский юмор:

«Постреляем младенчиков? Постреляем… Картечки бы для младенчиков, ракетой не попасть…»

Усадьба официально была подарена детскому приюту Александром Урбицким, известным московским заводчиком и ярым контрреволюционером (впоследствии расстрелянным в застенках Чека), еще в конце шестнадцатого, но заселение произошло лишь два года спустя. Сюда в июле восемнадцатого года свезли детей погибших русских офицеров. В основном это были офицеры царской армии, и революции их дети не очень-то нравились.

Разыгравшаяся в этих стенах трагедия была кровава и ужасна. По доносу местных завистливых мужичков в колонию прибыл спецотряд ВЧК, отряд, укомплектованный главным образом рабочими парнями, старшему из которых было не больше девятнадцати лет.

Как разворачивались события в деталях — неизвестно, однако известно, что зверская попытка перебить офицерских сынков и дочек окончилась взаимной резней. Из молодых чекистов вернулись только двое, из четырехсот колонистов в живых не осталось ни одного.

— Присаживайтесь! — Фрачный мальчик, закинув на край стола свои сверкающие штиблеты, сделал широкий жест рукой.

Я как следует огляделся. Дети, в большинстве своем разряженные, как клоуны, постепенно просачивались в комнату. Дети офицеров и дети-чекисты — все вместе. Я еще подумал, разглядывая коричневую кобуру на поясе одного такого безусого голубоглазого парня, может ли мне повредить проржавевший наган в руке покойника? Выбрав стул похуже, почти черный, с провалившимся прогнутым сиденьем — в отличие от остальной мебели, он вызывал хоть какое-то доверие, — я покрутил им в воздухе и, убедившись, что мебель хоть и трухлявая, но настоящая, поставил его поближе к телефону и присел. Олег остался стоять, он только подвинулся ко мне и взялся рукой за спинку стула.

— Обманут! — сказал он мне на ухо. — Они меня сначала хорошо приняли… Сейчас издеваться будут… Вы ничего не ешьте и не пейте… Это для смеху только еда!

— Значит, вы нас не выпустите? — спросил я, обращаясь к фрачному мальчику. По всей видимости, он здесь и заправлял.

— Нет, не выпустим… — Мальчик поднял руку над головой, щелкнул пальцами и скомандовал: — Антонина, стол!

Через открытые двери, оттесняя любопытных колонистов частью назад, в коридор, частью внутрь комнаты, втянулся длинный обеденный стол, накрытый, как и внизу, белой крахмальной скатертью. Стол выглядел нелепо и был так уставлен тарелками, что при движении некоторые из них падали на пол. Разноцветные фрукты, над огромной фарфоровой супницей — аппетитное облачко, над каждой тарелочкой с бифштексом — такое же облачко поменьше, но даже ни намека на запах.

— Антонина, музыку! — Пальцы снова щелкнули в воздухе, и тягучие звуки клавесина покачнули портьеры на окнах.

Разница, наверное, была больше, скорее всего, минуты две-три — по крайней мере, я успел протянуть руку и под общий хохот испачкать пальцы, провалившиеся в румяное яблоко, — но мне показалось, что с того момента, как зазвучал клавесин, и до того, как в стену ударил первый снаряд, не прошло и двух секунд.


IX


Впечатление было такое, будто рушится кинотеатр: падают стены, провис и загорелся экран, а цветная проекция, искажаясь и временами исчезая, возобновляется все снова и снова, покрывая летящие обломки неестественным подвижным налетом. Облако пыли и гари заполнило помещение. Стол с яствами мигнул и восстановился. Он завис над большим проломом, который на глазах зарастал ковром; еще секунда — и пролома не стало, как не стало и дыры в стене. Я отметил это место, чтобы по ошибке не наступить туда и не провалиться. Бедный завуч! Каково было ему лежать в подвале и, ничего не понимая, слышать, как рушится над головой здание — это, конечно, в том случае, если его снова не усыпили, если какой-нибудь ехидный подросток не придавил грязным пальчиком его сонную артерию.

Воспользовавшись общим грохотом — а музыка, несмотря на обстрел, так и не смолкла, — Олег склонился к моему уху и зашептал:

— Я придумал, как нам выбраться… Нам нужна помощь… Я могу позвонить по междугородке в наш город… Мне кажется, они нам помогут.

— Чем же это они нам помогут? — удивился я.

— Придумают что-нибудь… — резонно возразил мальчик. — У них там целый город, умных людей хватает…

— Может, ты и прав. А что это за Антонина?

Олег наморщился, будто проглотил что-то кислое:

— Женщина! — сказал он. — Взрослая женщина… Воспитатель. Ее здесь изнасиловали семьдесят лет назад. Лучше с ней не связываться. Эти идиоты с их шуточками и то лучше…

— А где она, почему ее не видно? И почему они ей приказывают?

— Не знаю…

Рядом с фрачным мальчиком появились еще двое: подросток в кожанке и коричневой фуражке со звездочкой и долговязая барышня в широченном белом платье, вся обвешанная золотом и бриллиантами. Эта троица здесь явно главенствовала, и теперь под обстрелом они заворачивали настоящий пир. Появилось еще несколько столов. Визг, грохот и звон заглушали музыку и рев разрывающихся снарядов. Компания была совершенно неуправляема. Но через некоторое время веселье пошло на убыль. Обвалилось, наверное, не меньше половины стены. Дети завертели головами. На месте облома, закрывая звездное небо и горящую деревню вдали, натягивались шелковые обои.

Воспользовавшись моментом, я поднял руку, и все послушно стихли.

— Нужно что-то сделать! — сказал я громко. — Если ничего не делать, артиллерия разнесет ваше здание.

Блеснули злобой черные глаза. Наган выпрыгнул из кобуры, тонкая ручонка схватила нитку жемчуга и с силой дернула. На меня показывал грязный палец фрачного мальчика:

— Ты! — крикнул он. — Полковник! Ты виноват!

Дети с горящими глазами вскакивали из-за стола. Смыкаясь в жутковатую колышущуюся волну, они медленно подступали ко мне. По опыту я знал: если такие пальчики возьмут веревку или кусок дерева — им все равно что: кусок резины, пластика, шнурок от ботинка — и затянут на моем горле, то конец полковнику. Однажды такое уже случилось — дома, в кабинете, они пытались меня задушить. И ведь задушили бы, если бы не старуха.

Стоя за спинкой моего стула, Олег прошептал:

— Стреляйте!

Но стрелять не понадобилось. Музыка вдруг стихла, и в неожиданной тишине глубокий женский голос произнес:

— Хватит! Он, между прочим, прав… — Женщина говорила совсем тихо. Она стояла в распахнутых дверях — тоже почти девочка, лет двадцати двух на вид, бледненькая, волосы стянуты в пучок. Строгий черный костюм, некрасивая пыльная обувь на ногах — все говорило о том, что она так ни разу и не переоделась с тех пор — семьдесят лет не меняла своей внешности. — Пусть позвонит в часть своим друзьям. И пусть они прекратят обстрел. В противном случае нам всем придется переезжать в город. — Она обвела взглядом притихших детей. — Или, может, в город хотите?

Девица в белом скривила губы и швырнула свое ожерелье на стол, оно с легким треском рассыпалось по скатерти. Наган с неохотой вернулся в кобуру. На лицах большинства детей прочитывались неуверенность и смущение.

— А ты, Лида, между прочим, кажется, куда-то собиралась? — сказала Антонина, обращаясь к девице в платье. — Пойдешь?

— Пойду! — Ухватив за ухо ближайшего мальчишку, девица в платье что-то ему приказала и пинком отправила в открытую дверь. — Я все помню, — сказала она и сделала издевательский реверанс. — Я никогда не забываю о своих обязанностях.

Через минуту мальчишка вернулся. В вытянутой руке он держал пять крупных тюльпанов: три белых и два черных. «Жаль, что я не наткнулся на эту оранжерею раньше, когда мы осматривали дом, — соображал я. — Она должна быть где-то здесь, наверху». Еще двое мальцов притащили ворох тряпья и бросили на пол. Антонина в ожидании тихонечко постукивала туфлей.

— Кто со мной? — спросила девица.

Она скинула свои шикарные наряды, злобно раскидала драгоценности и, вытянув из кучи пыли знакомую синюю форму стюардессы, быстро переоделась. Антонина наклонилась, взяла пилотку и нахлобучила ей на голову. Плечи девочки просели, как от невероятной тяжести, — бедняжке было не под силу удержать на себе всю эту ношу. На лице ее появились темные пятна, как от заживающих ожогов, и черты его переменились. На синем лацкане блеснул золотой самолет.

— Звоните! — потребовала Антонина, обращаясь ко мне.

— Позвоню, позвоню… Ведь это вы лишитесь здания… А мы с Олегом, — я осторожно сжал руку мальчика, — можем лишиться жизни.

— Мы тоже можем лишиться жизни, — сказала Антонина. — Мы тоже в некотором смысле смертны. Звоните! — и она указала на телефон.

Ушло много времени, пока мне удалось дозвониться до Игоря: сначала просто не хотели соединять со штабом, потом заупрямилась телефонистка на коммутаторе. Еще один снаряд ударил в стену — благо, били мелким калибром. А двое псевдолетчиков были уже полностью укомплектованы. Стюардесса и Герман, с трудом передвигаясь, вышли и исчезли из виду. В руках стюардессы были знакомые цветы: три белых и два черных тюльпана.


X


«У мертвых и живых разные пути… — вспомнилась мне фраза, процитированная по телефону Аланом Марковичем в ответ на какое-то мое возражение. Кажется, я утверждал, что в части его рассказа отсутствовала логическая последовательность. — Ну, конечно, — соображал я, все крепче и крепче прижимая к уху телефонную трубку, она была металлической и холодной. — Не такие же цветы, а те же самые цветы… Герман и стюардесса отправились сейчас в прошлое поговорить с Анной. Мертвые передвигаются во времени иначе!»

— Егор Кузьмич, ты? — прорезавшись наконец, в трубке зашумел в мое ухо голос Игоря. — Что еще у тебя стряслось? Куда ты подевался? Я звонил твоей жене, хотел предупредить, что сегодня на полигон не стоит… Откуда ты звонишь?

— Игорек, ты меня извини, — сказал я спокойно. Опять посыпалась с потолка какая-то каменная труха, и поползли, затягиваясь над головой, дыры. — Но я не имел возможности связаться с Гердой. Понимаешь, Игорь, я как раз сейчас в центре твоего полигона.

— Опять люди в зоне обстрела, — вздохнул он, и я понял, что подобное ему не впервой. — Где именно?

— В усадьбе!… Слышишь… — Я отвел трубку от уха и дал ему послушать очередной взрыв. — Если можно, прекратите пока стрельбу. Сделайте паузу, а?

— Ну чего ты туда полез? — Все-таки он разозлился. — Что тебя туда понесло?

— Игорь, это хорошо, что понесло, — мягко осадил я его. — Очень хорошо. Я, между прочим, здесь не один, а с мальчиком.

— С каким мальчиком?

— С маленьким. — Зажав трубку, я спросил Олега: — Сколько тебе лет? — и он показал на пальцах. — С десятилетним мальчиком.

— И как же это он туда попал?

— Тебе лучше знать… Каким вообще путем на секретные объекты попадают дети? Как ты думаешь? Как ты думаешь, Игорь, если бы его здесь убило, кому бы от этого стало лучше? Так что уж постарайся, чтобы по усадьбе хотя бы палить перестали!

Обстрел прекратился минут через пятнадцать после того, как я повесил трубку. Вероятно, время действия цветка было весьма ограниченно. Я понял это потому, что роскошь вокруг, как и мертвые дети, становилась все прозрачнее и прозрачнее, голоса затихали.

— Вы меня видите? — склоняясь ко мне, спросила Антонина. — Возьмите, — она протянула мне цветок. — Понюхайте и держите его при себе.

Она присела рядом и смотрела на меня. Я понюхал цветок. Иллюзия уплотнилась. У Антонины были грустные темно-карие глаза, большие и, в общем-то, детские. Мне, честное слово, стало жаль эту девушку. Я услышал, как Олег отошел от моего стула, услышал, как волочится по полу телефонный провод, услышал, как защелкал диск, и, рассчитывая, что слух у мертвых устроен как-нибудь иначе, попытался эту несчастную Антонину отвлечь.

— Это вы подожгли самолет? — спросил я.

— Нет… Но он загорелся по нашей вине. Когда на узком пространстве слишком большое скопление мертвых, рано или поздно начинается пожар.

— Но вы воспользовались одеждой мертвых пилотов?

— И кожей! — Она все так же неподвижно смотрела на меня, только подперла голову рукой, я отчетливо уловил, как Олег прошептал в трубку:

— Алло! Алло! Станция?

Остальные дети продолжали свою возню, правда, теперь все это выглядело, как при замедленной съемке.

— Нас же не видно! — сказала она.

— А вы хотите, чтобы вас увидели?

— Да! Мы выращиваем цветы… Летом мы попробуем высадить эти цветы на газоны… И тогда…

— А зачем вы, вообще, напали на самолет?

Ее глаза вспыхнули, а губы разорвала хищная улыбка:

— Но вы же знаете, Егор Кузьмич, — впервые она назвала меня по имени, — в самолете находились крепы! Крепы — это же так опасно.

— Кому опасно, вам или живым?

— И нам и живым. Они не считаются ни с нашими законами, ни с вашими. Они вне закона, и с ними ничего нельзя сделать.

— Насколько я понял, вы только что отправили делегацию к Анне?

— Догадливый вы! — протянула Антонина. — Да… Нужно же хоть что-то выяснить… Мы хотим знать их планы. Если не относительно живых, то хотя бы относительно нас.

— Кто это — мы? — Я скептическим взглядом обвел помещение: некоторые дети уже спали, положив головы на стол, кто-то лениво пытался отбивать от стены мяч.

— Мы — это мертвые, — сказала Антонина. — И те, кто нами движет!.. — Она резко повернулась и крикнула: — Положи трубку!

Олег сидел в уголке на полу, что-то быстро и очень тихо говорил в телефон. Антонина поднялась, еще минута — и она бы вцепилась в мальчика. Детские лица поворачивались в нашу сторону.

— Стреляйте! — крикнул Олег и уже громко добавил в трубку: — Если вы ничего не можете сделать, попросите Эльвиру… Попросите, чтобы полосатый Тим… Иначе!..

Вытянув из кобуры пистолет, я, прежде чем выстрелить, успел засунуть в нее цветок. Есть правило: во время боя руки должны быть свободны. Воды в пистолете оставалось мало, и стрелял я прицельно, с малого расстояния, практически в упор.

Антонина успела уже дотянуться до горла Олега, когда одежда на ней от моего выстрела вспыхнула и задымилась. Я знал, что не причиню никому никакого вреда: я только хотел выставить всех из комнаты и забаррикадироваться. Тонкая водяная струя из моего пистолета черной полосой разрезала крахмальную скатерть, стол распался. Дети с шумом кинулись в двустворчатые двери, сминая друг друга. Двое, мальчик и девочка, подхватив за ноги поверженную, на вид безжизненную Антонину, вытащили ее из комнаты последней. Олег все так же сидел на полу с телефонной трубкой в руке.

— Ну как? — спросил я.

— Разъединило. Они ничем не могут нам…

— Как ты думаешь, они сквозь двери легко проходят?

Олег бросил железную телефонную трубку и поднялся на ноги.

— Не всегда. Но там внизу есть еще один мраморный болван. У вас в обойме что-нибудь осталось?

— Осталось, — вздохнул я. — Именно, что-нибудь. На полвыстрела! Знаешь, я не понимаю! Не понимаю, чего они хотят? Во всем этом нет никакой логики…

На мой истерический вопрос Олег ответил очень серьезно, глухим каким-то голосом и даже чересчур спокойно:

— Это игра, — сказал он. — Они же дети. Только враг настоящий.

Не нужно было прислушиваться, чтобы уловить знакомую тяжелую поступь. Очередной каменный болван, оживленный мертвецами, поднимался по лестнице.


XI


Через пролом хорошо было видно, как подъезжают танки и занимают круговую оборону. Зачем Игорю понадобилось это устраивать, для меня так и осталось загадкой; вероятно, он хотел для начальства, для какой-то очередной комиссии сымитировать освоение новых элементов учебной программы и тем самым скрыть подлинную причину вторжения в усадьбу. В темноте сверкали прожектора. Подкатил грузовик, и было видно, как из-под темного мокрого брезента выскакивают солдаты.

«Дурак! — усмехнулся я. — А еще военный… Они не смогут даже увидеть противника, не то что стрелять на поражение. Впрочем, Антонину, вероятнее всего, эта буффонада остановит. Не похоже, чтобы она стала стращать тупоголовых военных безголовыми мраморными болванами. Могут ведь не понять и с перепугу снесут на всякий случай все здание под самый фундамент».

Подкатил новенький бронированный джип. Из джипа вышел Игорь. Он поправил фуражку, втянул голову в плечи и быстрым шагом, в сопровождении тощенького адъютанта, направился к центральному входу.

— Интересно, что они подумают, когда найдут там милицейскую машину? — спросил Олег.

Тяжелые удары мраморного кулака в дверь прекратились. Еще минуту назад монстр готов был разбить наши головы, но с появлением танков утих.

— Там еще и ваша машина…

— Ничего они не подумают! — сказал я. — Они военные, им думать не положено. Они сперва посмотрят, а потом, скорее всего, взорвут, чтобы не смущала.

— Что, военные со всем непонятным так?..

— А что еще с ним, с непонятным, делать-то?.. — Мне стало весело. — Я, к твоему сведению, тоже военный. В отставку уходил, между прочим, в звании полковника.

В свете прожекторов и переносок солдаты быстро занимали дом. Приоткрыв дверь, я видел, как внизу, в первом этаже, мелькают их зеленые каски. Шум танковых двигателей приутих, но не смолк. Игорь поднялся по лестнице, посветил мне в лицо, потом посветил в лицо Олега и, заметив фигуру слева от двери, сказал:

— Это ж надо додуматься! Ну зачем… — Он был явно раздражен. — Зачем вы все сюда лезете?

Мраморный болван был однорукий, выщербленный, но зато, в отличие от предыдущего, имел голову. Пустые белые глазницы смотрели на меня в свете ручного фонарика.

— Ты зачем сюда залез? — спросил я у Олега издевательски назидательным тоном.

— Интересное место, — подыгрывая мне, отозвался мальчик.

— Да хватит вам ерничать! — оборвал Игорь. — Поехали! Через двадцать две минуты, — он сверился с ручными часами, — будет следующий обстрел. Извините, отменить не смогу. Комиссия у нас, знаете, из генштаба. А кстати, что это там за милицейская машина внизу? Ты что, Егор Кузьмич, милицию вызвал?

— Нет, — сказал я, послушно спускаясь за ним по лестнице. Я больше не нюхал цветка, и темнота вокруг стала медленно сгущаться. — Просто заехали пьяные милиционеры на полигон во время учений. Попал снаряд или ракета — не знаю уж что… Машина загорелась… Милиционеры, бедняги, погибли…

Игорь только крякнул, но тут влез дотошный тощий адъютант:

— Когда это произошло?

— Ну, не знаю… — Мы уже стояли внизу возле «канарейки». — Может, месяц, а может, год назад. Не на этих учениях! А вот и милиционер. — Я заглянул внутрь машины: там медленно всплывала над сиденьем мышиного цвета форма и покачивалась мятая фуражка. — Можешь познакомиться с призраком, если есть охота!

Но ответа я уже не получил. Фонарь в руке Игоря дрогнул, и он широко и натужно зевнул. С мягким шлепком адъютант упал на пол в кирпичную крошку. Вытянув из кобуры цветок, я вдохнул его острый аромат — иначе было бы не разглядеть остального.

Снаружи все еще гудели на холостом ходу моторы танков, а внутри, в здании, уже воцарилось полное спокойствие. Победа маленьких покойников над вооруженными силами была совершенно очевидна. Солдаты валялись на полу, как разбросанное обмундирование; на груди каждого из них сидели мальчик или девочка, и эти мальчик или девочка, облизывая шершавые губы, зажимали сонную артерию на горле крепко спящего воина.

— Мы не можем позволить вам уйти! — Антонина указала рукой на вновь распахнувшуюся крышку люка. — Давайте пока туда!


XII


Я хотел было уже опустить крышку люка над своей головой, как воздух красным пунктиром рассекла автоматная очередь. Пули с визгом рикошетили от стен, крошили камень. Еще одна очередь. Я посмотрел в щель. Один из солдат проснулся и в беспамятстве бил из автомата, а рядом с ним завязалась драка.

Я чуть не закричал от восторга, когда его рассмотрел. Это был Валька Самохин. Валька Самохин погиб в сорок первом здесь, под Москвой. Такой же, как и тогда, сорок лет назад, молодой и здоровый, он держал в одной руке одного беспризорника, в другой — другого и широко улыбался. В противоположном конце, почти у самого пролома, в который я вгонял машину, под грудой детских тел барахтался и метал огромные свои красные кулаки Серега Шмырь, погибший с Валькой тогда же, в сорок первом, — кажется, в одном бою.

Кто-то сильно надавил на крышку люка, и меня сшибло с ног. Падая, я выронил пистолет, который, оказывается, до сих пор сжимал в правой руке. Коптилка, к моему удивлению, продолжала гореть. Но и без нее я все прекрасно видел. Призраков не было. На полу сидел только Валентин Сергеевич. Он смотрел на меня и моргал, по щекам его текли слезы. Завуч поднял руки, и я увидел, что запястья его одеты в грубые деревянные колодки, скрепленные бечевкой.

— Освободите меня! — всхлипнул завуч. — Руки болят!..

Я очень хотел посмотреть, чем же завершится потасовка между моими боевыми друзьями и этой бешеной детворой, и пытался снова приподнять крышку люка, поэтому от колодок завуча освобождал Олег.

— Больно… Больно… — стонал тот.

— А разве ваш педагогический опыт ничего вам не подсказывает? — спрашивал мальчик, распутывая веревки.

— Что он мне должен подсказывать? — очумело вскинулся Валентин Сергеевич.

— А хотя бы то, что при детях плакать не следует!

Люк неожиданно распахнулся, и меня с такой силой двинули в лицо, что я снова упал, и в подвал, шумно дыша, один за другим ввалились два человека.

«Живы! — хотел было я сказать. — Ребята!..» — сказать — но тут же осекся, потому что вспомнил, что оба они, и Валька, и Серега, давно уже умерли, что передо мной вовсе не люди, а тени людей, те же самые призраки.

— Сучье племя! — сказал Валька и знакомо, исподлобья глянул на меня. — Всего искусали… — Он показал ободранную руку, выглядывающую из разорванного рукава. — Погоди, погоди… Егор?

Я кивнул. К горлу подступили слезы: я ведь даже обнять друзей не мог!

— Серега, это Егор?

— А ты что, умер уже? — безо всяких эмоций в голосе спросил Серега Шмырь.

— Да пока нет, — сказал я. — Но, наверное, скоро.

— Вот умрешь, тогда и поговорим.

И тут проклятый завуч забился в истерике. Он-то ведь не видел ничего, кроме коптилки и собственных колодок:

— Прекратите!… С кем вы там разговариваете? Прекратите… Вы сведете меня с ума… — вопил он.

— И это тоже не слишком педагогично! — сказал Олег и не очень вежливо попросил: — Вы не могли бы, Валентин Сергеевич, заткнуться, пока однополчане разговаривают?

Под гимнастеркой у Вальки были намотаны окровавленные мокрые бинты, и Серега, наверное, битый час аккуратно эти бинты менял. Он объяснил, что приходится существовать в таком виде: с теми же ранами, от которых погиб. Вот и молодость сохранили, но толку-то что — все искалеченные… Он рассказал, что и он, и Сергей вот уже сорок лет по доброй воле являются, как он выразился, призраками-хранителями. Каждый из них — а в столичной группе есть еще шестьдесят ветеранов — выбрал по одному молодому солдату и, оставаясь невидимым, опекает его, помогает, по возможности, избавляя от неприятностей. Он сказал, что, когда я умру — если, конечно, останусь здесь, — я тоже смогу включиться в работу. Дело хорошее, нужное, самое то для нас, ветеранов, хотя и других полезных дел в мире хватает.

— Да что ты ему объясняешь? — зло перебил Валька. — Пока не помрет, все равно так дураком и останется.

— А когда помру? — спросил я.

— А когда помрешь, там посмотрим… Когда помрешь, оно по-разному…

Как Игорь и обещал, спустя какое-то время обстрел возобновился. Снаряды ударили по зданию, и над подвалом загрохотало. Призракам, конечно, ничего не грозило. Но и мы с Олегом, и спящие солдаты могли погибнуть.


XIII


— Хватит рыдать, наконец! — сказал я жестко, не выдержав стонов и всхлипов завуча. — Нате, понюхайте! — И я ткнул ему под нос мятый цветок, вынутый из кобуры.

Взяв мой пистолет, Олег ушел куда-то в глубину подвала и вскоре вернулся. Мальчику удалось долить воды в пластмассовую обойму — пистолет в его руках был мокрым. Я достал пакетик с героином, и Олег пополнил боекомплект. Призраки-хранители минут за пятнадцать до этого исчезли, и мне стало немножко грустно.

— Можно попробовать пробиться, — сказал мальчик, вполне профессионально поднимая пистолет стволом вверх. — Только теперь стрелять буду я, у меня это лучше получится. У меня все-таки опыт имеется по обращению с таким оружием, практика большая.

Нанюхавшись моего цветка, Валентин Сергеевич явно прозрел, потому что глаза его тут же полезли из орбит и ошалело завращались.

— Что это? — спросил он шепотом. — Объясните мне, где это?

— Высунься и посмотри! — сказал Олег, помахивая пистолетом. — Еще не то увидишь, — и он показал стволом на закрытый люк. Затем, обращаясь ко мне, спросил: — Ну как, полковник? Будем пробиваться с боем?

— Будем! — кивнул я.

Снова началась канонада. Теперь снаряды ложились редко, но неизменно точно. Нас попросту могло завалить здесь обломками. В какой-то момент я услышал, как просыпаются солдаты, хотел крикнуть, но передумал: если маленькие покойники отпустили их, то пусть уходят. Сквозь пол доносился нервный голос разыскивающего нас Игоря, и я все время боялся, что он оступится, провалится в подвал, а тогда их снова усыпят. Потом я услышал топот сапог, удаляющийся рокот танковых двигателей — и все смолкло.

«Все-таки непрофессиональная у нас армия, — думал я. — Ничего не жалко, только бы перед комиссией покрасоваться.»

Глупый завуч вылез из люка первым и, оторопев от сверкания люстр, почему-то не поднялся на ноги, а пополз на четвереньках. Потом выбрался я и помог Олегу. Наверху нас сплошным кольцом окружили маленькие колонисты. Они хохотали, корчили нам рожицы, показывали «носы». Один даже спустил штанишки и выставил на всеобщее обозрение синюю попку.

— Дети! — умильно скривился Валентин Сергеевич и, сев на полу, повернулся ко мне. — Егор Кузьмич, а что, собственно, нам могут сделать дети? — и попросил как-то уж очень жалобно: — Поедемте домой, Егор Кузьмич, а то я тут совсем с ума сойду!

— Домой хотите? — выступая из толпы детей, ехидно полюбопытствовала Антонина.

— Хотим, хотим! — покивал завуч.

— Нет! — сказала она властно. — Идите назад. — Она вытянула руку, указывая на открытый люк. — Туда, в подвал! Мы наденем на вас колодки. На всех троих. Вы слишком опасны!

Повернувшись, я увидел, как пластмассовый пистолет выпал из разжавшихся пальцев Олега. Накинув на горло мальчика длинную веревку, его душили одновременно человек пять. В ту же минуту толпа расступилась и появились неуклюже строенные Герман и стюардесса.

— Ну что? — спросила Антонина. — Как там?

— Она ничего не помнит! — сказала девица, с наслаждением избавляясь от непосильной ноши — человеческой одежды. — Вроде бы она совершенно безопасна. Пока безопасна. А этого, — бывшая стюардесса показала на меня, — мы немножечко придушили… Но он героином, сволочь, плюется! — Она подошла ко мне вплотную и, глядя глаза в глаза, добавила: — Не плевался бы, насмерть бы задушили! — и протянула руку к моему горлу. Я попятился. — Ну, куда же ты, куда? — почти пропела она.

Продолжая пятиться, я уперся в стену — дальше отступать было некуда. В женской руке появилась какая-то палка — кажется, ручка от кресла; она стала медленно изгибаться, нацеливаясь на мое горло.

— Погоди… Сейчас! — шептала девица. — Это ведь совсем не больно. А там и познакомимся по-человечески, полковничек. Если ты, конечно, захочешь со мной знакомиться!

Фрачный мальчик, склонившись, сцепил свои руки на шее завуча. Завуч кряхтел, извивался, пытаясь вывернуться.

— Дети, вы не должны этого делать! — хрипел он. — Так нельзя…

Возникший откуда ни возьмись столб света, превосходящий по яркости даже люстры, ничуть меня не удивил. Я задыхался, и как иллюзорное, так и реальное пространство готовы были уже сомкнуться в головокружительный звездный мрак, как вдруг в белом луче что-то скользнуло, и от него отделился легкий силуэт. Меня тут же отпустили, я помассировал шею…

В центре толпы стояла наша Анна. Девочка была совершенно голой, кожа ее блестела, и по ней медленными белыми струйками стекала мыльная пена. Судя по выражению лица, она сама ничего не понимала. И тут Олег крикнул.

— Анна! Эльвира! — В голосе его прорывался восторг победы. — Тим!

Соскользнули из ниоткуда и ворвались в центр улюлюкающей толпы еще две фигуры: женщина в черном, с черными же, не имеющими белков глазами и черной веревкой через плечо, и коренастый парень в клетчатом костюме.

— Это крепы, полковник. Не бойтесь. Я их люблю! — крикнул Олег. — Они очень хорошие… Они самые лучшие из мертвых — самые живые!..


XIV


Не помню я подобной боли — ни в войну, после ранения, ни потом. Даже во время самых тяжелых приступов такого не было. Но, что любопытно: боль превзошла возможный предел, а вот сносил я ее на этот раз довольно стойко. Вероятно, человек, знающий, что через несколько часов ему предстоит умереть, смотрит на мир совершенно иначе, будто уже откуда-то оттуда. Я еще помогал выталкивать джип в пробоину; что-то говорил по поводу бензина — надо, мол, отлить себе из бака милицейской машины, объяснял даже, как пользоваться шлангом. Но вести машину я уже не мог, и за руль села Анна. Странная черная женщина и клетчатый мужичок остались в усадьбе; под грохот снарядов они, похоже, довольно лихо расправлялись с юными мертвецами. Завуч лежал на заднем сиденье в какой-то неестественной позе, лицом вниз, и все еще боялся пошевелиться.

— Возьмите! — Олег вложил в мою руку пластмассовый пистолет. — Это поможет!

Я сунул себе в рот теплый красный ствол, сдавил его зубами и нажал на курок. Не укол, конечно, но какое-то облегчение все-таки наступило. Машина наша уже перевалила за кольцевую дорогу и катила по темному городу.

— Сперва ребенка забросим! — сказал я. — А потом домой!..

Никто мне не ответил: Анна почему-то сосредоточенно смотрела на шоссе — в ее глазах отражался свет встречных фар, — а завуч только постанывал. Потом машина остановилась.

— Выходите, Валентин Сергеевич! — Анна неприязненно повела плечом.

Ни словом не возразив, завуч выбрался из машины, и мы поехали дальше. Не знаю, о чем я тогда думал, а может, и не думал вовсе — уж слишком хороша была боль.

— Егор Кузьмич, идти сможете? — спросила Анна, притормаживая у нашего подъезда.

— Но я же попросил — сначала мальчика! — пытался возразить я. В затылок будто дунуло теплым воздухом, и одновременно я ощутил прикосновение детской руки.

Олег не открывал дверцы, но стоял он уже снаружи и смотрел на меня сквозь стекло.

— До свидания! — сказал он. — Спасибо за все… Но домой мне пока нельзя, извините!

И взял под козырек, подбросив маленькую ладошку к стриженому виску.

Все-таки я не смог самостоятельно выйти из машины. С помощью Анны я наконец повернул свое непослушное тело, поставил его на ноги и потащился к подъезду. Краем глаза я заметил две детские фигурки: оживленно жестикулируя и, кажется, обсуждая наш бой, они удалялись по улице меж деревьев.

— Он что же, умер — Олег?.. — спросил я. Язык еле ворочался во рту.

— Умер! — сказала Анна. — Задушили его… Опоздали мы с Эльвирой. Но это же совсем не страшно… — Прислонив меня к внутренней стенке лифта, она уже закрывала дверь. — Вы ведь тоже скоро умрете.

«Когда? — хотел я спросить, но перенес этот вопрос немного вперед, в будущее. — Потом спрошу, успеется!..»

Оказывается, был еще вечер. Вечер того дня, когда я, выпросив машину и пропуска, отправился на полигон. Накрутили что-то нам с часами эти пионеры-мертвецы. Анна помогла мне добраться до комнаты, и я лег, даже не сняв сапоги — только портупею расстегнул.

— Вы бы прилегли, Егор Кузьмич, — сказала Анна, опускаясь рядом. — Вам будет легче сосредоточиться.

— А ты думаешь, нужно сосредоточиться?

— Да, нужно лечь на спину, положить руки вдоль тела…

— Глаза закрыть?

— Нет!

— А я почему-то думал, что, наоборот, надо будет расслабиться. Всегда хотел сделать это с закрытыми глазами…

— Почему?

— А знаешь, Аннушка, очень неприятная это работа — чужие глаза закрывать. Не хотелось бы никого обременять…

— Тише! — шепнула Анна. — Вам лучше теперь помолчать!

— Ты умирала? — спросил я. Каждое слово давалось с невероятными трудом, я словно бы задыхался от боли, но никакой боли вроде как бы и не было.

— Разве это важно?

— Не знаю… Просто хочется спросить совета у бывалого человека…

— Это я-то бывалый человек?.. Егор Кузьмич… Вы расслабьтесь. В стационаре это даже приятно. Сбрасываешь с себя все лишнее. Остается только самое необходимое…

— Самое необходимое — это, по-моему, очень скучно! — сказал я.

— Самое необходимое — это самое приятное! — Я чувствовал у себя на лбу ее нежную легкую руку. — Вообще, варварство! Такой большой город — и нет стационара.

— Так ведь и во всем мире нет! — возразил я. — Насколько я понимаю, единственный был в вашем городе, да и тот сгорел.

— Сгорел!

— Я так понял, ты и подожгла?

— Возможно. Этого я не помню…

— А все-таки мы дали им бой, — сказал я в неожиданном приступе благодушия. — Долго не очухаются!

— Вы помолчите лучше, — прервала меня Анна. — А то вы очень нервничаете… Это плохо… Молча легче…

— Думаешь, легче?

— Помолчите, Егор Кузьмич, прошу вас. Потерпите. Совсем немножко осталось.

Настало время задать наконец главный вопрос, и я спросил:

— Когда?

— Думаю, скоро! Думаю, еще минут двадцать… Двадцать пять… Больше не получится. Да вы и сами чувствуете, наверно.

— Чувствую! — подтвердил я и добавил: — Спасибо, ты мне здорово помогла!

По всему телу, от подметок сапог до головы, прошла горячая волна, будто в мою черепную коробку поддали кипятку, и он тут же остыл, свернувшись ледяным комком. Я не понял, что уже умер, но время дальше как бы разделилось на три потока. Я видел в зеркале лицо старухи, ее больные, несчастные глаза; я продолжал, глядя в потолок, что-то говорить Анне, она что-то мне отвечала, и вполне вразумительно; и одновременно я будто повис над собственным телом. Я видел, как это тело приподнялось на постели.

«Судорога, — отметил я. — Последняя!… Сейчас это произойдет… Но у всех это „сейчас“ когда-то наступает…»

Следующее ощущение было сладким, я почувствовал лицо Герды, ее губы, прижавшиеся к моей перепачканной вонючей гимнастерке, — все соединилось в этом нехитром чувстве, надолго вытеснив то, что касалось собственной памяти и движения.


XV


Я бежал из собственного дома, потому что больше не мог оставаться там ни минуты. Во-первых, горе старухи было просто непереносимо, а я никак не мог ей сказать, что цел, что все в порядке, что я нахожусь здесь, рядом, в этой же комнате, а во-вторых, мешало сильное желание лечь на кровать и совместить одно свое тело со другим своим телом, прямо какая-то лютая потребность, атавизм, что-то вроде ощущения голода при переполненном желудке.

— Будьте осторожны! — шепнула мне на прощание Анна. — С непривычки это тяжеловато…

Спускаясь в лифте, я зачем-то ощупал свое тело. Прекрасно все прощупывалось: можно было даже потереть между пальцами ткань гимнастерки, вот только при нажатии кнопки лифта палец прошел сквозь щиток и лифт двинулся не сразу. Почти ничего нового. Боли нет, легкость непривычная и какой-то шум в голове. Будто звучат одновременно где-то в отдалении сразу несколько голосов. Речь шла обо мне. Я услышал все, что в данный момент говорилось о моей персоне, понял это и не смог сдержать улыбки, выловив из какофонии голос завуча.

— Я, как учитель… Я, как гражданин, — говорил тот. — Товарищ лейтенант, я, как гражданин, повторюсь…

«Дурак», — подумал я.

— Повторите, будьте так любезны! — подавив зевок, отозвался кто-то посторонний — наверное, тот самый лейтенант.

— Значит, так, — сказал завуч. — Я могу дать показания по поводу…

Я улыбался, когда слушал весь этот бред. Наш Валентин Сергеевич, высадившись из джипа, отправился, оказывается, вовсе не домой, а прямиком в милицию, где, опасаясь, что о нем могут плохо подумать, ни о какой мистике не вспомнил, зато доложил, что ему доподлинно известно, что такой-то распространяет среди детей наркотики. И что наркотики эти находятся у данного лица дома, в стенном сейфе. Что в течение всей предыдущей ночи он, Валентин Сергеевич, был невольным свидетелем оргии в усадьбе на полигоне и что меры следует, по его мнению, принимать немедля.

— Нужно поехать, осмотреть там, на полигоне… — закончил он и подытожил: — Нужно арестовать Градова и полковника этого, Егора Кузьмича. Фамилии, извините, не знаю…

Оказывается, я легко мог заглянуть в будущее — тоже дело приятное. Я ясно увидел, что добился-таки своего уважаемый завуч: выписали ордер на мой арест, приехали и нашли покойника. Число-то в своем заявлении Валентин Сергеевич перепутал, не догадался, что ночь наша была чистая фикция — липовая ночь — и для живых она не в счет.

В результате следователь, желая оправдаться перед прокурором, которого в два часа ночи разбудил для получения ордера, закатал бедного Валентина Сергеевича в психиатрическую больницу. Отвезли его в Белые Столбы прямо из отделения, как говорится, без пересадки. А что до Алана Марковича, то о нем и вовсе позабыли.

Милицию на полигон Игорь, конечно, не пустил, и полуобгоревшее тело Олега солдаты нашли только через неделю.

С любопытством обследуя ближайшее будущее, как можно, например, осматривать незнакомый тебе парк аттракционов, я одновременно перемещался по городу. Город был тот же, привычный, только вот грязи стало значительно больше. А что удивительного! Ведь, убирая труп собаки или кошки, дворник не в состоянии убрать его тень, так что везде полно мертвых животных. Небо над головой как-то неестественно отливает фиолетовым. Звезды в нем белые, жгучие, неприятные.

— Егор! — услышал я совсем рядом знакомый голос и обернулся. — Ну вот ты и умер. Я знал, что ты умрешь! — Валька шел ко мне сквозь кусты, на ходу поправляя свои окровавленные бинты. — Пойдем, Егор. Пойдем, без нас все равно тебе здесь не разобраться. Ты молодец, — он поощрительно похлопал меня по плечу. — Молодец, что остался, а не ушел туда…

— Куда? — спросил я. — Разве можно было куда-то уйти?


XVI


Кривые стены, затесавшиеся между бетонных корпусов темный кирпич и гнилые бревна несуществующих построек, неприятные натеки, развалины пострадавших от военных бомбежек зданий… в некоторых местах они буквально висели в воздухе над землей, в черноте этой ночи, и можно было подняться по разломанной, никуда не ведущей лестнице, можно было постучать и войти.

В низком фиолетовом небе плавали темные рыбы аэростатов, то тут, то там посверкивали над головой вспышки снарядов. Летели искры из буржуек, несуществующие стекла были заклеены бумажными лентами, и руки закутанных по-военному женщин разливали кипяток, мало похожий на чай, но все же величаемый чаем. Таким был город, в который я попал. Часть призрачных квартир помимо чьей бы то ни было воли пространственно совпадала с квартирами, где жили живые, и мне было больно смотреть, как бледная, давно умершая молодая, красивая мать склоняется над своим спящим шестидесятилетним сыном и гладит его по головке, а он во сне поворачивается к ней лицом и, не просыпаясь, открывает глаза, чтобы ее увидеть. Мне постоянно приходилось делать над собою усилие и вспоминать, что я тоже умер.

— И много вас здесь? — спрашивал я, принимая налитую до краев граненую рюмку и глядя на Сергея.

— Да не так чтобы очень… — Он единым духом проглотил свою водку и хлопнул донышком о стол. — Знаешь, на что это похоже? — Мы сидели в маленькой комнатке образца сорок первого года, и меня не покидало ощущение, что на дворе снова сорок первый. — Это, в общем, дрянь все… Мы ведь все тут вроде привидения. Ну, знаешь, как это обычно в литературе: убьет граф кого-то, вот и бродит потом триста лет по замку, мучается и народ пугает… — Он опять налил; я ему не мешал и не перебивал его. — Вроде убивали в законе, по приказу, на войне… врага убивали! И почему мы теперь, как тот граф по замку, по своему городу ходим? Скажи — за что?

— Кто город держит? — спросил я после долгого молчания. — Солдаты?

— Нет… не только. Энкавэдэшников полно… их больше нас будет, сильно больше, но, сам понимаешь, какие тут отношения. А в общем, разные злодеи, уголовники тоже… Но, честное слово, хуже этих, из интерната, нет. — Он здорово захмелел, лицо его покрылось пятнами, из-под бинтов сочилась кровь. — Дети! — язвил он. — Цветы жизни… Это же беспредел какой-то — что они творят… Все по фигу! Управы на них нет!..

— А как же призраки-хранители молодых солдат? — осторожно спросил я.

— Конечно! — скривился Валентин. — Какие из нас хранители… Да, хочется! — Он так шарахнул кулаком по столу, что подпрыгнули рюмки, тарелки, бутылка чуть не упала. — Хочется, но чем я могу ему, солдату этому, помочь? Напугать могу — это запросто, а уберечь?.. Как? Что мы можем?..

Сосредоточившись, я снова поймал голоса. Обсуждали мои похороны. Потом сразу, почти без перехода, я услышал речь Игоря Максимова на моей могиле. И остро захотелось присутствовать там, увидеть, как все это проходит. Сколько раз пытался себе представить — и не мог!

— Иди… — сказал Валентин, очевидно, угадав мои мысли. — Пойди посмотри… Пойди к своей старухе… — Он пытался говорить не запинаясь, но у него это не очень выходило. — Знаешь, как я тебе завидую? Нет, не знаешь… — И он покрутил пальцем в воздухе. — Ты не знаешь…


XVII


В жизни не приводилось бить детей, а тут… С каким наслаждением я расшвырял компанию малолеток, глумящихся над моей собственной могилой. За одним из юных мертвецов я даже погнался и, поймав, заголил ему жопу и всыпал хорошего ремня. Только после этого я кинулся за машиной, в которую усадили мою старуху.

Анна приложила ладошку ко рту, то ли призывая меня к молчанию, то ли пытаясь скрыть неуместную при данных обстоятельствах улыбку. Я устроился рядом с Гердой Максимовной, погладил ее по волосам, и мне показалось, что моя старушка почти почувствовала это прикосновение.

Потом я словно в горячке метался по квартире, где за столом, желая помянуть меня хорошей выпивкой, собрались эти оставшиеся в живых скоты.

Мне вдруг стало не по себе, и я спрятался на кухне. Там хозяйничала Анна. Скрючившись на табуретке, я некоторое время посидел молча, потом спросил:

— У вас есть этот цветок?

— Нет, но можно и иначе. А пока потерпите, Егор Кузьмич. — Она выглянула в кухонную дверь. — Кстати, к вам пришли, принимайте гостей!

Я тоже выглянул и обомлел от радости. Комната была наполнена людьми. Между живыми сидели и стояли, наверное, с полтора десятка мертвецов. Это были мои покойные школьные друзья, мои фронтовые товарищи, было несколько приятелей по госпиталю, я улыбался и пожимал, пожимал руки. Мы пили за тем же столом — невидимые для живых — свою мертвую водку, и, в отличие от живых, мы праздновали, а не поминали. Праздновали нашу новую встречу.

Две вещи все же немного мешали мне радоваться: во-первых, бледное лицо Герды, которая меня не видела и не слышала, а во-вторых заупокойно-чванливые речи моих дружков — пенсионеров. В особенности Костя, сволота, хорохорился.

— Уходим… Уходим по одному! — говорил он, уже пьяненький и по обыкновению злобно напыщенный. — Кого пуля фашиста не убила, нищета сожрет! Теперь вот и Егор Кузьмич…

— Заткнись ты, Константин Афанасьевич! Тошно же… — резко обрубая его речь, выдавила сквозь зубы моя старуха.

Молодец, бабка! Я думал, не посмеет, гад, ответить. Но не тут-то было.

— Путаешь, путаешь, Герда Максимовна, я верно говорю. Ты там, — он ткнул пальцем в стену, в сторону запада, — не присутствовала, твоя кровь там не лилась… Ты друзей не теряла!..

— Заткнись! — говорит моя Герда и, чувствую, заплачет ведь сейчас, задохнется от боли. — Костя! Уйди!

Живые — ноль внимания, будто и не случилось ничего, но мертвых это возмутило. Смотрю, лица мрачнеют и шепоток между ними:

— Сам-то он проливал?! Штаны в штабе он протирал, пять пар протер… Сука! Умри только, я тебе такую кровь устрою!.. — и возле носа пьяного Кости помаячил огромный невидимый кулак. — Умри только!

— Ты что, меня гонишь? Фронтового друга Егора гонишь?! — ничего не понимая, продолжал тот. — Да кто ты такая, чтобы на фронтовую дружбу руку подымать? Ты — баба! Квартиру ухватила и сиди, молчи, пока бойцы между собою разговаривают.

— Вон отсюда! — сказала моя старуха. — Все вон отсюда!

— Никуда мы не пойдем! — зашумел пьяный дурак. — Пойми, Максимовна, у нас прав больше, чем у тебя… Неужели ты думаешь, что Егор выбрал бы тебя…

И тут меня охватила ярость. Я даже не заметил, что стоящая в дверях Анна подняла обе руки ладонями вверх. Я схватил бутылку, рванулся к Косте и со всего маху заехал по голове живому ветерану несуществующим стеклом. Никакого эффекта — он даже и не поморщился.

— За шиворот… За шиворот возьми… — прошептала Анна.

Я схватил его за воротник пиджака. Воротник от рывка смялся и треснул. Мне, кажется, удалось приподнять Костю над стулом. Я опомнился, только когда увидел, что все мои мертвецы так и покатываются со смеху.

— Ты чего! Чего?.. — плохо соображая, заверещал ветеран. — Пусти, гад!..

Мне стало неловко. Старуха моя вскочила со стула и кинулась из комнаты. Я поднялся, извинился перед гостями и последовал за нею. Я видел, как она заперла спальню на ключ и рухнула на кровать. Она задыхалась от горя, плакала, била кулаком в подушку. Я стиснул зубы, ощутив себя невероятно беспомощным и жалким. И тут вдруг понял, что вот сейчас она услышит меня, и просто сказал:

— Ну хватит уже, будет тебе убиваться! Можно подумать, ты померла…

— Где ты? — спросила она, оглядывая комнату.

— Дурочка! — сказал я как мог ласково и осторожно дотронулся до ее руки. — Я здесь.

— Где?

— Просто ты меня не видишь… Пока не видишь… — и снова дотронулся до ее руки. Глаза Герды Максимовны расширились, как от боли. Она смотрела на собственную, лежащую поверх покрывала руку и, кажется, наконец увидела мою ладонь, бережно накрывающую ее сверху. — Ну вот, — сказал я. — Еще немножечко, и мы опять будем вместе!

И в эту минуту за стеной слаженным старческим хором грохнули голоса:

— За память! За память!.. — зазвенели рюмки.

— Не могу! — сказала моя старуха. — Не могу больше!…

Надо сказать, здорово они меня своей памятью разозлили.

— Извини! — сказал я, проходя сквозь стену и снова оказываясь у стола. — Совсем упустил из виду… Сейчас… — и обращаясь к своим покойным однополчанам и друзьям, добавил уже неслышно для нее: — Помогите-ка мне, ребята. Что-то надоели мне эти пьяные гости… Надоели мне что-то их воспоминания. Не помню я что-то ничего подобного.

Меня так и подмывало сделать это — вышвырнуть вон всю компанию, спустить всех с лестницы. Как мне хотелось увидеть их перекошенные лица, их волосатые уши, побагровевшие от того, что вдруг уловили краешек забытой ими правды; увидеть катящиеся по ступеням мятые ботинки и липовые ордена! И я их вышвырнул, правда, не совсем своими руками.

Комната наполнилась очищающим холодом. Анна распахнула окно. Она сняла телефонную трубку и вопросительно посмотрела на меня. Я попытался припомнить, был ли телефонный звонок. Анна повернулась и вышла. Отчетливо доносились крики с лестницы: пьяные вояки не хотели терять позиций и сопротивлялись.

— Егор Кузьмич? — послышался голос в трубке. Это был голос Алана.

— Ты меня слышишь? — удивился я.

— Да! Слышу. — Он помолчал. — Где мой мальчик?

— Не знаю! — солгал я.

— Есть еще одна проблема, — сказал Алан. Крики на лестнице становились все сильнее и сильнее. — Я все это время думал. Кажется, нас с вами провели. Я имею в виду эту комиссию. Наш отчет не заинтересовал их, я думаю, потому, что они там и так все очень хорошо знают. — Он опять помолчал. — Егор Кузьмич, мы теперь с вами в разном положении. И если вам удастся узнать что-нибудь об этой странной Комиссии по аномальным явлениям…

— Конечно… — сказал я. — Но по-моему, лучше у Анны спросить… — и тут я сам отчетливо увидел, что у Анны ничего спрашивать нельзя. Не понял, не почувствовал, а именно увидел — самый краешек нашего будущего. И краешек был черный.

— Ну вот! — сказал Алан. — Кажется, вы сами все поняли.


XVIII


Мы сидели на постели друг против друга, и я видел в глазах моей старухи отражение собственного зыбкого силуэта. По квартире гулял холодный ветер. Анна пооткрывала зачем-то все окна, а потом ушла, не стала мешать. Я протянул руку и кончиком пальца взял слезинку со щеки моей Герды Максимовны.

— Теперь мы будем жить долго. — сказал я. — Вместе!

— Ты не уйдешь? — спросила она.

— Не знаю… Но постараюсь.

— Не уходи!.. — попросила она и вдруг, придвинувшись, обхватила мою голову ладонями. Ладони не провалились, они гладили меня по лицу, они дрожали. — Я все поняла, когда ты ушел… — шептала она. — Этот открытый псалтырь… Этот псалом…

— Какой псалтырь? Какой псалом? — Мне совершенно не хотелось в эти минуты думать ни о чем постороннем, хотя в голове и гремели отдаленные, поминающие меня недобрым словом голоса побитых орденоносцев. — Слушай, — сказал я. — Мы будем жить долго, долго… Так долго, сколько сможем… Пока ты жива, у нас есть квартира, а всякие неприятности я теперь легко увижу. И боли нет!

— «Ибо не враг мой… — прошептала вдруг моя старуха, — не ненавистник мой величается надо мной, но ты, что был для меня то же…»

Отчетливо, как в открытой книге, я увидел в недавнем прошлом ясную картинку из недавнего прошлого: Герда Максимовна входит в кабинет; на столе, на моем рабочем столе лежит открытый псалтырь. Неудивительно, что она подумала, будто это я оставил его так и подчеркнул строки. Псалтырь, конечно, у меня на полке имелся, но я, как говорится, пыль с него не сдувал. Мне бы и в голову не пришло открывать и подчеркивать, да еще в подобной запарке. Но кто же тогда это сделал? Я попробовал заглянуть дальше, но что-то оттолкнуло, не пустило, и картинки в книге перемешались.

— «То же, что и я, — шептала Герда, поглаживая меня по щекам. — То же, что и я, друг мой и близкий мой, с которым мы разделяли искренние беседы…» Егор, я сошла с ума, да?

В проеме двери кто-то стоял. Старуха его не видела, потому что сидела к двери спиной. Этот кто-то не был ни призраком, ни человеком — на меня смотрело обдуваемое сквозняком, совершенно черное, блестящее лицо крепа.


Анна


I


Вибрация во всем теле, неустойчивость. Боль в кончиках пальцев. И не закричать, будто вонзили в горло толстую иглу. Мелькнул перед глазами испещренный дырочками белый металлический круг. Что это было? Позже я догадалась: кондиционер. Из кондиционера прямо мне в лицо вырывался ледяной воздух… Кто я? Где я нахожусь? Я только и успела, что один раз глубоко вздохнуть… Потом провал, скользкая чернота… Мрак оборвался, и прямо передо мной выплыло длинное женское лицо: румянец во всю щеку, синяя пилотка. Это стюардесса! Я в воздухе… Я в самолете! Мне дурно! Стюардесса что-то спрашивала. Но я не могла ответить: меня тошнило, выворачивало наизнанку, как мокрую перчатку, как пустую грязную наволочку.

— У нее амнезия… — Незнакомый женский голос.

Может быть, прошло всего несколько секунд, может быть, час. Голоса звучали совсем рядом, смешиваясь с шорохом ледяного воздуха и гулом мощных моторов.

— Да, на вид ей лет тридцать…

— А по документам?

— По документам она Арина Шалвовна… — Это уже голос стюардессы. — Но вот посмотрите, фотография не ее. Совершенно другое лицо…

И вдруг знакомый, раздражающе громкий мужской голос:

— Не трогайте это руками…

Я попыталась вспомнить обладателя этого голоса, хотя бы его лицо, хотя бы выражение глаз, но не смогла. Мужчина был смертельно напуган.

— Не трогайте! Это не человек!

«Не человек… — эхом повторилось в пустоте. — Не человек?»

Он сказал это обо мне? Если он сказал это обо мне, значит, я не человек? А кто же я?

Последняя отчетливая мысль повторилась эхом и замерла, меня будто перевернуло и, как перчатку, бросило в темноту… Ни малейшего ориентира, никакого намека… Наверное, прошло много времени… Пространство все так же наполнялось гулом, и струи воздуха из кондиционера щекотали мне лицо. Я открыла глаза.

Долго не могла понять, где я нахожусь. Длинная комната — большая труба с узким проходом между двумя рядами кресел.

Маленькие круглые окна, будто заклеенные снаружи черной бумагой, гул, вибрация, дыхание вокруг. Прежде я никогда не летала на самолете.

Труба была переполнена людьми — как живыми, так и мертвыми. Живые сидели, откинувшись в своих креслах, а над каждым из них склонялись один или двое мертвых. Глаза живых были закрыты. Мертвые улыбались. К моему удивлению, это были в основном дети.

Рядом со мной, в соседнем кресле, грузно покачивался какой-то толстяк. На коленях у него сидел маленький мальчик и грязной ручонкой сдавливал толстяку горло, прижимая черным ногтем сонную артерию. Это выглядело так комично, что, прежде чем опять провалиться в забытье, я, наверное, успела все-таки улыбнуться.

Это продолжалось долго, очень долго… Мрак разъезжался с треском, будто вспоротая бритвой плотная ткань. Но теперь я пыталась вспомнить. Я пыталась осознать себя. Пыталась понять, кто же я, если не человек?

Память была неоднородна и распадалась на отдельные блоки: внешняя память, нанесенная, как маска, на мое лицо, заученная, как урок: Арина Шалвовна, тридцать лет, дважды была замужем, разведена, детей нет. Женщина из другого мира, женщина, которой я должна была стать; моя собственная, личная память, память той девочки, которой я была до шестнадцати лет… Кроме того, было во мне и еще нечто. Пытаясь сосредоточиться, я видела то острый конец мелькнувшей указки, то красный краешек шелкового платья, то темную руку, толкающую маленький школьный глобус. Теряя силы, я попыталась связать воедино все эти фрагменты, но не успела…

Гудение, толчок в грудь… Я ощутила на своем горле теплые и легкие пальцы… Еще один толчок, и ничего не осталось, ни одной мысли. Глаза мои были открыты. Кажется, я продолжала улыбаться. Надо мною снова склонилось женское лицо, и это была не стюардесса.

— Не бойся! — сказала женщина. — Меня зовут Антонина! — Я смотрела на нее и никак не могла сообразить: живая она или мертвая. — Ты помнишь себя?

Наверное, я отрицательно покачала головой.

— Ну и хорошо!.. — сказала она.

Я не могла шевельнуться.

— Извини!

Длинный нож вонзился мне в щеку. От боли и ужаса я, наверное, закричала, но сама не услышала этого крика… Только холодный поток воздуха из кондиционера заледенил свежую рану… В налетающих порывах боли я даже несколько раз теряла зрение. Мне запомнилось, что ножей было несколько. Ножи, узкие и острые, кроили мою плоть, меняли ее…

— Потерпи… Потерпи… — шептала на одной хриплой ноте эта женщина. — Потерпи… Потерпи…

С какого-то момента я перестала испытывать боль. Не в состоянии пошевелить рукой, я только вздрагивала, когда очередной нож завершал свою работу и следующий с силой вонзался в мое тело. Освободившись от боли, я смогла немного осмотреться. Помощи ждать было не от кого. Мертвые полностью овладели ситуацией. Те из живых, что еще не лишились сознания, ничем не смогли бы мне помочь. Что они могут сделать, слепые? Рядом с моим креслом, широко зевнув, повалилась на пол стюардесса. На ногах осталась только незнакомая старуха. Судорожным движением старуха — кажется, доктор — все пыталась спрятать за спину сумочку. Почему-то мертвые даже не пытались к ней подступиться…

Никакого дыхания… Я не дышу? Кто я, если не человек? Оказалось, что можно закрыть глаза. И сквозь сомкнутые веки я продолжала видеть. Большая капля крови скатилась со лба, затуманивая обзор…

— Кто я?

— Потерпи!.. Потерпи…

В жизни я не видела столько оборванных, грязных мертвецов. Все это были либо дети, либо подростки; я разглядывала их, пыталась запомнить. Потом мое внимание привлекли двое живых: мужчина и мальчик — они сидели в другом ряду. На коленях мужчины лежал старенький докторский саквояж. Сквозь закрытые веки я ясно увидела, как эта Антонина шагнула к ним и, не открывая замков, запустила в саквояж свои противные руки. До того крикнул мальчик или это было потом, не вспомнить, но крик его застрял в голове:

— Помогите Анне! — крикнул ребенок, и мужчина ответил ему. Это было похоже на перекличку одного и того же существа с двумя разными головами и одним сердцем.

— Это нужно выбросить из самолета!


II


Я задыхалась. Кажется, я просила пить. Я была как пьяная. Старуха-доктор одевала меня, будто ребенка. Все тело чесалось. Одежда не подходила по размеру. Голова моя сладко кружилась, и ни о чем не хотелось думать.

Мы шли вдвоем со старухой по огромному бетонному полю, вокруг сияли белые прожектора. Я ничего не могла понять, даже и не пыталась. Что может понять человек, который не в состоянии припомнить своего имени? Почему-то я была совершено убеждена, что старуха меня не бросит, что мне помогут, и поэтому слушалась. Я дала усадить себя в машину. Старуха устроилась рядом, и мы поехали.

Было жарко, глаза немного подсохли от слез, я попыталась все-таки осмотреться. Вокруг был незнакомый, другой город. Без сомнения, другой. Нет у нас в городе таких проспектов и зданий, нет у нас такой ночи с фиолетовым небом и белыми звездами. Никогда в жизни я не видела пустых улиц. Даже в полночь на улице всегда было полно народу, а здесь пусто: только проскочит мимо редкая встречная машина, вспыхнут на миг фары, гуднет клаксон.

Какое-то движение на тротуаре привлекло мое внимание, я повернула голову. Ничего особенного: мертвые подростки. Они переворачивали мусорные бачки и, перебрасывая ногами консервную банку, бежали вдоль шоссе. Они пританцовывали и забивали дребезжащие голы в темные провалы подворотен. Самые обыкновенные мальчишки. Какое-то время они не отставали от нашей машины. Я их уже видела. Когда я их видела? Я видела их совсем недавно… В самолете…

Не подумав, я спросила об этом старушку — хотелось окончательно увязать тех в самолете, с этими на тротуаре, — но, кажется, только напугала своего доброго доктора. Конечно, напугала. Она же не могла видеть мертвых.

Консервная банка, отброшенная ногой, с грохотом покатилась по шоссе, я проследила за ней глазами. Коричневая ржавая пустышка провалилась в туман, и тут же на ее месте — прежде чем увидеть, я ясно ощутила это — возникло что-то другое. Выплыла и приобрела очертания желтая милицейская машина с мигалкой. В обращенном ко мне взгляде старухи прочитывался вопрос.

— Я не знаю… — сказала я. — Но я чувствую… Я чувствую…

Как мне хотелось ей хоть что-нибудь объяснить! Вид у старухи был решительный, она, как маленькую дубинку, крутила в руке мокрый зонтик, готовясь к бою с невидимым ей противником.

— Не надо! — шепотом сказала я. — Не надо… Лучше я с ними поговорю!

— С кем? — удивилась старуха.

Желтая машина с мигалкой медленно настигала нашу машину. Услышав скрип и сопение, я повернулась к заднему стеклу. Оказывается, один из юных футболистов умудрился на ходу уцепиться за наш багажник. Лицо хулигана было довольным.

Он махнул грязной ручонкой. Я не успела вмешаться, и самодельный кастет ударил старуху в затылок. Старуха охнула и покачнулась. Я пятерней толкнула дурака, тот не удержался, соскочил.

— Правильно! — Знакомый хриплый шепот прозвучал с переднего сиденья. — Совершенно это ни к чему!

На переднем сиденье рядом с водителем, невидимая старухе, устроилась Антонина. Тут я уже ничего не могла изменить. Она протянула руку к горлу водителя.


III


Когда мы вышли из такси, я больше не путалась. Но память моя была явно не полной. Предыдущее воспоминание, такое ясное, будто все произошло только несколько часов назад, относилось, судя по всему, к далекому прошлому.

Заглянув в зеркальце машины, я подтвердила свою догадку. Женщине, отразившейся в нем, было никак не меньше тридцати, а я помнила себя только шестнадцатилетней. Со всею ясностью я помнила, как вечером лежала в своей постели, у себя дома. Я помнила, как закрыла книжку и протянула руку, чтобы погасить лампу, горящую над постелью… Следующее воспоминание относилось уже к сегодняшнему дню. Следующим пунктом я помнила склоняющееся ко мне лицо стюардессы и жестяной диск кондиционера, из которого лился холод… Самолет, белые прожектора над бетонным полем… Странная поездка в такси…

Я пыталась восстановить в памяти женское лицо. Она придушила нашего водителя и исчезла, чтобы через десять минут, когда машина уже вновь летела по городу, вдруг склониться ко мне с переднего сиденья. Она же была и в самолете, ее звали Антонина.

— Вы появились слишком рано… — сказала она, и в голосе будто прозвучала угроза. — Нам не нужны крепы.

— Крепы? — удивилась я.

— Вы не помните?

— Нет!

И ее тон, и весь ее облик раздражали меня. Она подумала немного, потом сказала:

— Мы лишили вас той внешности, с которой вы прибыли. — Я никак не могла определить, живая она или все-таки нет. — Мы лишили вас памяти. Вы же ничего не помните, и значит, у вас нет никаких планов на будущее.

Я кивнула. Мне очень хотелось прекратить разговор. Хотелось, чтобы она исчезла, чтобы оставила меня в покое. Я разглядывала тонкую руку, с силой сдавившую спинку сиденья, — именно эта рука вонзала в меня холодную сталь, именно эта рука кроила и переделывала мою плоть, и она же, вероятно, лишила меня памяти.

— Вы безопасны, — сказала она. — Пока безопасны. Но скоро вы можете понадобиться.

Я хотела спросить кому, но почему-то не спросила.

— Прошу простить нас за буффонаду. За весь этот разбой и погони… — немного другим тоном сказала она. — Сами знаете — дети, они любят побаловаться, и их не остановишь.

— И что дальше?

— А ничего. Какое-то время мы с вами не увидимся, но, когда возникнет необходимость, я пришлю детей.

«Почему она думает, что я знаю детей? Может быть, я работала воспитателем в саду, может быть, я была школьным учителем?.. Лучше пока никому не рассказывать о том, что я уже вспомнила, пусть будет полная амнезия. Если я ничего не помню, какой с меня спрос? Нужно выиграть время, — думала я, поднимаясь за старушкой по лестнице. — Нужно понять: что это за город, как я оказалась здесь? Кто посадил меня в самолет? Что вообще произошло в самолете? Кто такие крепы? Я же знаю… Нужно только вспомнить… Чем я занималась все эти годы?»

Моя старушка неожиданно остановилась перед одной из дверей. Задумавшись, я чуть не наскочила на нее. Нас, оказывается, ждали. В распахнутых дверях квартиры стоял старик — седовласый, могучий — и улыбался. Можно было сразу догадаться, что такая боевая старушка вряд ли коротает век в одиночестве. К костюму старика были приколоты начищенные ордена. Спина по-военному прямая, голос мягкий, уверенный.

— Герда Максимовна? — сказал он, галантно наклоняясь и целуя старухе руку. — Как долетели?

— Это мой полковник! — сказала старуха. — Егор Кузьмич. А это Анна.

Я кивнула. Единственное, на что я отважилась до сих пор, — это сообщить старухе свое имя.

— Просто Анна, — коротко глянув на меня, сказала старуха, — без имени, без фамилии.

Полковник склонил голову и поцеловал мне руку.

— Ничего не имею против!

Что-то напомнило это прикосновение горячих губ к запястью, что-то приятное и смешное, но что — я не вспомнила. Наверное, мое появление не входило в его планы, наверное, он ждал только свою старушку.

В гостиной на столе стояла огромная ваза, полная белых роз. Наткнувшись взглядом на цветы, Герда Максимовна даже порозовела от удовольствия, но ее следующая реакция неприятно меня удивила. Старушка вцепилась в свою сумочку. Она сделала это так, будто между цветами и сумочкой существовала какая-то прямая связь.

Вдыхая запах красивого букета, я улыбнулась, припомнив, как лихо, с одного удара, моя старушка обрезала распоясавшихся малолетних бандитов. Одетые в милицейскую форму, они пытались большой компанией мертвецов изобразить из себя одного-единственного стража порядка. В целом милиционер чем-то напоминал цирковую пирамиду, кто-то двигал ботинки, кто-то, задыхаясь от напряжения, держал на своих плечах основной вес кителя и погон, а тот малыш, что сидел сверху, все время ронял фуражку. Когда сумочка старухи ударила по этому неустойчивому сооружению, оно просто распалось. Но было ли это действие сознательным?

Старики суетились, готовили ужин, развлекали меня. Не в состоянии связать свои детские воспоминания с происходящим теперь, я с удивлением поняла, что знаю как чужое прошлое, так и будущее. Вернее, не знаю, а чувствую. Правда, всего на несколько минут вперед, не больше. Поставив любой вопрос, я могла довольно легко угадать ответ. Подобного я за собой не помнила, но ведь отражающейся в зеркале Анне — а я все-таки оставалась собой — было вовсе не шестнадцать, а как минимум тридцать.

— Вы вдвоем живете? — устало опустившись на стул, спросила я. Я знала ближайшее будущее.

Старушка смутится и не ответит… А старичок попробует отделаться шуткой…

— А как вы считаете? — Он подергал себя пальцами за лацкан костюма, так что звякнули ордена. — Сколько нужно времени, чтобы обзавестись всей этой музыкой!

За ужином мне стало плохо. Нехитрые загадки полковника угадывались так легко, что я рискнула поставить перед собой серьезно интересующий меня вопрос, но вместо ответа получила невидимый удар изнутри, а в голове зазвучал чей-то чужой голос; он приказал: «УМРИ ПОКА, ДЕВОЧКА!»


IV


Я лежала на спине. Запрокинутая голова на подушке, в комнате темно, тикают часы, далеко-далеко шум ночной улицы, и за ним, еще дальше, — другой множащийся шум: грохот и лязг, будто множество разных улиц скрестились во времени. Вошла старуха. Она посмотрела на меня в темноте, протянула руку, и, когда пальцы ее отдернулись, я поняла, что прямым вопросом все-таки навредила себе. Тело потеряло гибкость. Мое плечо, к которому прикоснулись чуткие пальцы доктора, было, наверное, ледяным, как у трупа. Я хотела что-нибудь сказать, что-нибудь по-детски беспомощное, наивное, я хотела хотя бы частично смягчить ужас, испытанный старушкой, но не успела, потому что в прихожей раздался звонок.

— Кто это? — прошептала я.

Герда Максимовна быстро вышла из комнаты, я попыталась приподняться хотя бы на локтях и не смогла. Голова тяжело продавила подушку, так тяжело, будто она весила тонну. Я хотела закрыть глаза. Каменеющее тело разрывала боль. Никто не входил в комнату — ни живой, ни мертвый, я была одна, и вдруг увидела перед собой мужское лицо: коротко стриженные седые волосы, лукавый прищур карих глаз, легкая твердая улыбка. Лицо показалось знакомым, настолько знакомым, что у меня возникло ощущение, будто я смотрю в зеркало.

— Ты ничего не помнишь, Аня, — прошептали твердые губы, — и не надо… Не надо сейчас тебе ничего помнить. Тебя покалечили, тебя расчленили…

Слово «тебя» я произнесла будто бы сама, сказала тихонечко, с любовью и сожалением.

— Ничего не бойся, — прошептали чужие губы рядом с моими. Это было похоже на поцелуй. — Подожди…

Наверное, я все же закрыла глаза: я двигалась, оставаясь на месте, двигалась внутри себя… Крутилась, как глобус под упрямой детской рукой, все быстрее и быстрее… Я ощутила себя бумажным крутящимся глобусом на столе учителя… Потом будто сухая соль набилась в горло, и я не могла вздохнуть.

— Гони их в шею, девочка! — сказали твердые губы. — Гони этих беспризорников… Пусть сперва руки помоют.


V


Лицо мое заливал пот. Я задыхалась, но к телу уже возвращалась гибкость, я мяла простыню, терла ее между пальцев.

— Каких беспризорников? — спросила я. — Кто здесь?

— Вот дурак! — сказал совсем рядом противный девчачий голосок. — Держи пилотку как следует, а то ты мне шею сломаешь. Поправь!

Все-таки я приподнялась на локтях.

— Сама дура! — огрызнулся другой детский голос. — Сама поправь!

Оказалось, что за время моего краткого сна старушка умудрилась запустить в комнату целую банду юных беспризорников. Вероятно, они представились ей, как два взрослых человека. Как мне ни было плохо после пережитого кошмара, я все-таки не сдержала улыбки. Опорой фигуры, выступающей в качестве фантома стюардессы, была девочка лет шестнадцати, из мертвых, — злые, недетские глаза, кажется, были даже немного пьяными. Помогали ей два маленьких мальчика. Они то вытягивались в рост, подправляя разъезжающийся синий китель, то садились на пол и выравнивали туфли. Опорой второй фигуры был подросток лет четырнадцати: он стоял, прислонившись к стене, ему тоже помогали. Вторая фигура почему-то называлась Германом. Вместе с ними в комнату вплыл букет из тюльпанов. Три белых и два черных цветка. Цветы мне не понравились.

— Вы, наверное, от Антонины? — спросила я.

— От Антонины, точно! — сказала девочка, с огромным напряжением поправляя пилотку на своей голове. — Никак я не пойму, — сказала она, протягивая мне эти неприятные тюльпаны. — Ты какая? Ты не мертвая? Но ты и не из живых…

От цветов кругами расходился, наполняя комнату, знакомый запах. Это были тюльпаны.

— Цветы нужно дать понюхать старушке, — сказала девочка.

— Мы думаем, она этого не выдержит! — Девочка захихикала в кулак и чуть не уронила свою пилотку. — Будет лучше, если она поскорее подохнет.

— Кому лучше? — спросила я.

— Нам сказали, что так будет лучше, — сообщил другой мальчик, кажется, тот, что двигал ботинками составного Германа.

— Кто сказал?.. Зачем это нужно? — я протянула руку, хотела взять букет, но тот легко отплыл назад, ускользнул.

— Хороший букетик! — похвасталась девица с пьяными глазами. — Три белых, два черных. Нюхнет старушенция, удивится, и — нет ее. Только кости закопать останется!

— Не получится у вас! — сказала я, копируя противные интонации девицы. — Не выйдет!

— Это почему же не выйдет?

В ту же минуту дверь открылась и вошла старуха. Псевдо-Герман покачнулся — по-моему, просто от движения воздуха, от сквозняка — и удержался на ногах только за счет стены. Цветы, висящие в воздухе, источали все более и более резкий запах. Стало совсем тихо — это остановились часы. Я резко приподнялась на постели, махнула рукой и выбила букет. Черные и белые тюльпаны рассыпались по одеялу.

— Зря! — зло сказала девчонка. — Пеняй на себя!

Не удержавшись, я состроила ей ехидную гримасу. Она задержалась в дверях, покачиваясь, повернулась и прошипела:

— Мы еще вернемся! Вернемся!

Мне и в голову не могло прийти, что эта банда нападет на стариков. Впрочем, полковник и Герда Максимовна прекрасно управились и без моей помощи.

Я поднялась с постели и смешала два букета. Тот, что собрала с одеяла, и тот, что стоял в вазе в гостиной. Соединившись, цветы почти полностью нейтрализовали друг друга. В комнате осталось всего ничего: легкий, островатый запах. От такого запаха живой человек мог, конечно, увидеть кое-что, обычно для него невидимое, но опасности для жизни уже никакой.

«Хорошие старики какие!» — думала я, снова опускаясь в постель и непроизвольно прислушиваясь к шепоту за стеной.

Кажется, этой ночью они занимались любовью.


VI


В первую очередь город поразил меня присутствием птиц. Размышляя о чужом чемодане, о платьях явно не моего размера, о моем паспорте с чужой фотографией и чужим именем, я, однако, прекрасно воспользовалась чужими деньгами. Старики еще спали, а я успела обежать ближайшие магазины и поглазеть на город. Это был очень грязный, очень большой город, неаккуратный. И здесь вообще не учитывались права мертвых — мертвых просто никто не видел на улицах, на них не обращали внимания, как будто их и не было вовсе. Правда, мертвых в городе было совсем немного.

Я накупила еды и не без нахального удовольствия накормила моих стариков завтраком. Чувствуя ближайшее будущее, но почти не понимая его, я объявила, что скоро все разъяснится, и даже назвала приблизительные сроки. Уж не знаю, кто меня за язык потянул.

После завтрака мы втроем громили кабинет Егора Кузьмича. Можно было этого не делать: в прелестных деревянных фигурках, которые мы с таким ожесточением теперь уничтожали, не было даже и тени опасности. Но у живых свои смешные страхи, и я могла их понять.

Живой букет и мертвый букет в сочетании неожиданно создали в квартире невероятную атмосферу свежести и счастья. По крайней мере, я так это воспринимала. Отбросив все слова Антонины — мне неприятно было даже вспоминать о ней, — я сосредоточилась на пережитом ночью. В какой-то момент, в ванной, улыбнувшись своему отражению в зеркале, я вдруг увидела, что из блестящего стекла на меня смотрит мужское лицо. То самое, что склонялось над постелью, будучи мною. Мне показалось, что, если удастся разобраться в этом, я смогу вспомнить о себе все.

— Кто ты? — спросила я, протягивая к этому лицу дрожащие пальцы.

Но видение держалось всего несколько секунд: оно расплылось, и на его месте оказалось мое собственное лицо. Там, где были карие, мягкие мужские глаза, оказались мои собственные карие глаза.

Очень хотелось повторить, но видение не возобновлялось.

А на следующее утро позвонил человек, назвавший себя Аланом Марковичем. Ужасный человек. Он, оказывается, был в командировке в нашем городе, и его просили написать отчет обо всем. Этот дурак согласился, и теперь я ему понадобилась в качестве живого вещественного доказательства.

Старуха, бедненькая, еще спала, когда мы ушли. Полковник тихо, как мог, запер наружную дверь. Он даже по лестнице спускался на цыпочках. Я хотела рассказать ему о ночных визитерах, желавших отравить Герду Максимовну, но почему-то не стала. Я подумала и приняла решение слушать, смотреть, запоминать, но никому ничего не предлагать. Впрочем, других вариантов у меня и не было.

Алан Маркович заказал пропуска заранее. Он со своим докторским саквояжем выглядел довольно жалко. Теперь я узнала его. Именно он, именно этот человек предлагал выбросить меня из самолета.

В узких коридорах учреждения не было мертвых, но улыбчивые молодые люди, проверяющие документы и сидящие за регистрационными столами, не были и живыми. От них не исходило ни тепла, ни холода — скорее всего, это были роботы, современные куклы, в точности копирующие человека.

«Зачем такая роскошь — это же, наверно, безумно дорого? — подумала я. — Какой прок тратиться на механизм, когда можно посадить человека или мертвеца?»

Немного позже я сообразила, конечно, что ни живой, ни мертвый не обеспечат нужной степени секретности. Люди есть люди, надежности никакой, а механизм, он, во-первых, абсолютно послушен, а во-вторых, ничего не помнит.

— Вам в третью комнату, идите направо по коридору. — Голос очередного молодого человека звучал в одной тональности, а розоватые щеки, если присмотреться, чуть отблескивали пластмассой. Он оправил расстегнутый пиджак. — Поторопитесь, прием до восьми… — Он улыбался, этот молодой человек, с каким-то неестественным расчетом. Синтетические губы растягивались. — Там большая очередь.

За узкой полированной дверью оказалась обычная приемная. Так же, как и в коридорах, — никаких мертвых. Люди, в ожидании изнывающие на банкетках, казались уставшими, многие нервничали. Внимание мое сразу привлекла секретарь-машинистка. Егор Кузьмич отдал ей пропуска, машинистка отметила что-то в журнале. Жирно подведенные глаза, так же как и глаза других роботов, были абсолютно безучастны.

Дурацкий саквояж с отчетом Алан Маркович поставил себе на колени. Было душно, никто не разговаривал — только громкое дыхание и пощелкивание пишущей машинки.

— Скоты! — сказал тихо Егор Кузьмич. — Морят людей в очереди… Аномальные явления… Зря… Зря мы сюда…

— А куда, вы считаете, нужно?

— Ну, я не знаю. — Полковник был уже изрядно раздражен. — Можно ведь все это как-то привязать к вооружению… К шпионажу.

— К шпионажу — это как раз здесь! — возразил Алан Маркович. — А к вооружению как-то оно у меня не привязывается, знаете!

«Они совсем ничего не видят… — отметила я. — И ничего не понимают… Этому Алану поручили огласить на весь мир факт существования нашего города… Не нашли, что ли, кандидата получше? Еще и меня приволок! Какое я доказательство?»

Меня заинтересовал стол секретарши: длинные пальчики шелушат толстую кипу листов, механическая улыбка, коротенький взгляд в мою сторону. Все-таки мертвые в комнате присутствовали. Это было так мило, так комично. На листе какого-то протокола прямо под длинными и острыми накрашенными ногтями женщины-робота устроились два призрака — каждый не больше спички. Я сначала и не сообразила, что они делают, но потом поняла. Два маленьких покойника, сидящие на листе бумаги, как на огромном мягком ковре, играли буквами, вынимая их из какого-то документа — так два шулера могли бы играть в карты.

«Интересно, — подумала я, — откуда же они, такие маленькие, взялись?»

Блестящий глаз секретарши закрылся, накрашенное веко на миг сомкнулось в одну черную жирную полоску. Потребовалось усилие, чтобы понять: это было всего лишь игривое подмигивание.

— Следующий… Проходите, следующий. — У нее был капризный высокий голос. — Не задерживайте очередь.


VII


Алан Маркович распахнул дверь кабинета, и я увидела еще одного мертвого. Мертвый был при галстуке, одет в строгий двубортный костюм, и, в отличие от шалунов, играющих буквами документа, он был нормального размера. Алан Маркович не глядя прошел сквозь него. Глаз секретарши еще раз подмигнул.

Дверь закрылась. Почему-то я смотрела, как крупная капля пота скапливалась на кончике носа полковника, но как она упала на штанину, я не увидела.

«Проходите!» — будто шепнули мне в самое ухо.

Послушно я выбралась из своего тела. Мы все это умели с детства: выйти из тела — не так уж это и трудно — и, оставив его сидеть за партой в поле зрения слепого учителя — пусть думает, что ты читаешь учебник, — выскользнуть из класса. Оставив тело сидеть на банкетке рядом с полковником, я, невидимая для очереди, прошла в кабинет.

На мгновение я ослепла: в приемной было все-таки темновато, а в кабинете оказалось неожиданно светло. Кабинет был просторный, под потолком горела небольшая, но очень яркая люстра, портьеры были опущены, на столе — минеральная вода, стаканы, пепельницы; часть бутылок уже распечатана, пепельницы полны окурков. За столом — одиннадцать мертвых и один живой.

— Дело очень необычное, — сказал Алан Маркович, обращаясь к единственному живому. Это был лысоватый, сухонький бюрократ лет семидесяти.

— У нас все дела необычные, — сказал он и скучными глазами посмотрел на Алана. — Вы наблюдали объект? Если да, то где, в какое время, какие имеете доказательства?

— Я не… Я не контактер…

— Значит, у вас полтергейст? — спросил старичок, и в голосе его не было даже и тени иронии.

Я поняла, что Алан Маркович не видит бутылок и пепельниц на столе, как не видит и остальных членов комиссии. Но и на него никто не смотрел — все внимание присутствующих было сосредоточено на мне. Пожилой человек в двубортном костюме, тот самый, что стоял в дверях, указал на стул, и я присела.

Длинная сигарета в руке одного из мужчин сделала в воздухе над скатертью замысловатую петлю, и я непроизвольно откинулась на стуле, сдавила подлокотник.

— Нет, не полтергейст, — сказал Алан Маркович. — Видите ли, несколько дней назад я вернулся из командировки…

Его голос как бы отдалился от меня и звучал где-то на заднем плане. С сигареты осыпался пепел, и я почувствовала, как одиннадцать пар глаз пронизывают меня насквозь. Здесь было восемь мужчин и три женщины.

— Прекрасный экземпляр, — сказал один из мужчин и потянул длинными нервными пальцами узел своего галстука. — Я вас поздравляю, господа.

— Если они все такие, эти крепы, то уж действительно… — отозвался другой. — То уж ничего не попишешь… Мы уйдем, а они останутся…

Коричневый саквояж стоял уже на столе, и Алан Маркович дрожащими пальцами все пытался справиться с его замочками. Ничего этого он не видел и не слышал. По его расстроенному лицу я поняла, что он на пределе.

— Я привез вам отчет, но, к сожалению, документ испорчен. — Замочки саквояжа отскочили, и Алан Маркович выложил свой отчет на стол, прямо на горлышко бутылки с минеральной водой. — Вот все, что от него осталось.

Рука бюрократа протянулась к листам отчета. Алан Маркович побледнел.

— Здесь каракули какие-то, — сказал чиновник и поднял на Алана тусклые глаза. — Это ваш почерк?

— Нет, — Алан задохнулся. — Это они сделали.

— Простите, но я не понимаю, — сказал чиновник. — Это ваш отчет?

— Мой.

Трудно было не догадаться: чиновник методично симулировал полное непонимание. Хотя цель его и не была мне ясна, но реакция невидимых Алану Марковичу остальных членов комиссии, передающих друг другу листки отчета, их краткие жесты и кивки не оставляли сомнения: документ произвел фурор. Меня они изучали с тем же интересом, что и листы испорченного отчета.

— Можно спросить? — как вежливая ученица сказала я и даже чуть не подняла руку.

— Конечно… Конечно, девочка… Спрашивай, — отозвалась одна из женщин. Очень полная, с круглым розовым лицом, она смотрела на меня добрыми, ясными глазами благополучного мертвеца. Такие глаза были у нас в городе лишь у тех покойников, кому не приходилось делить своего жилища с живыми. — Что бы тебе хотелось узнать?

— Да, наверное, вреда не будет, — пробулькал старик в расстегнутом пиджаке и тугой жилетке, сидящий справа от меня.

— А с самого начала никакого вреда не было, — сказала женщина с розовым лицом. — Я с самого начала была против этого идиотского плана. Если мы хотим привлечь это явление на свою сторону, так зачем же лишать его памяти. — Она снова глянула на меня. — Спрашивай, девочка. Что ты хочешь узнать?

Вопрос дался мне с трудом. Собственно, я уже знала на него ответ. Ответ во многом складывался из того, что я знала с детства. Я ничего не помнила из последнего времени, но мужское лицо в зеркале, неожиданно сменяющее мое собственное отражение, говорило о многом.

— Я ничего о себе не помню… — начала я. — Скажите, я не человек?

Последовал кивок. Кто-то из сидящих за столом сделал в блокноте запись. Стало так тихо, что я услышала, как за дверью в приемной маленькие призраки перебрасывают буквы. Я даже услышала, как упала с кончика носа полковника капля пота. Я почему-то подумала, что от такой большой капли на штанине должно образоваться неприятное темное пятно.

— А кто же я тогда?

— Разумное существо… — сказала женщина с розовым лицом. Глаза ее были так добры, что мне показалась, она с удовольствием бы погладила меня по голове. — Ты была человеком. Раньше… Недавно… Видишь ли, девочка, мы и сами толком не знаем, как это происходит, но при каких-то условиях два человека объединяются в одно существо.

Зачем-то запихивая свои листки назад в саквояж, Алан Маркович просто дрожал от ярости. Если б он только мог сейчас приложить к своему глупому носу цветок. Если б мог услышать все это! Если б мог хотя бы на миг увидеть комиссию в полном составе! Но он видел лишь единственного ее живого представителя.

— Она действительно ничего не помнит? — сказала расстроенным голосом женщина с розовым лицом.

— Совершенно ничего. Это называется — поручили работу Антонине.

— Не вижу особого криминала! — возразил старик в жилетке.

— А то вы не знаете, что происходит, когда Антонина берется за дело?

— Ну, предположим, знаем… Допустим, она немного перестаралась. Но будто бы мы могли это еще кому-то поручить! Вас послушать, милочка, так получается, будто у нас на посылках армия… А нет никакой армии. Никого нет! — Он не выдержал и расстегнул нижнюю пуговицу своей жилетки. — Никого у нас нет!

Один из листков скользнул по полировке на пол, и Алан Маркович, нагибаясь, ловил его растопыренными пальцами.

— А что Антонина… Она тоже? — спросила я.

— Нет, Антонина обычная мертвая… Просто она внештатный сотрудник отдела… Выполняет отдельные поручения.

Следующий вопрос я, кажется, задала шепотом:

— Скажите, пожалуйста… Что такое крепы? — Я не поняла, кто из них мне ответил, но запомнила, что голос был мужской и неприятный:

— Креп — это функция, функция и только. Если хотите — результат эволюционного процесса. Естественный и жестокий результат. Как урок математики в средней школе! Обществу понадобилась новая функция, и появились вы.

— Мы? — Я разозлилась и прикусила губу, потом спросила: — Я не знаю, кто я, но теперь я знаю, кто на меня напал!.. — Я удерживалась, чтобы не сорваться на крик. — Кто дал вам право решать за других? Кто?

Скулы Алана Марковича шевелились, он тоже готов был закричать, замахать руками, устроить скандал. Наверное, мне было все-таки легче.

— Мы ничего не решаем, — мягко сказала сидящая по другую сторону стола немолодая седая женщина и поправила волосы. Перстни на ее полной руке безвкусно блеснули. — Мы только кое-что корректируем.

Уже отворив дверь, уже подняв ногу, чтобы сделать шаг и выйти из кабинета, Алан Маркович вдруг обернулся. Его пальцы сцепились на рукоятке саквояжа и побелели. Он напряженно смотрел в глаза единственному живому члену комиссии.

— Вы мне не верите? — спросил он.

Бюрократ отрицательно покачал головой, остальные члены комиссии заулыбались.

— Зачем вы с ним так жестоко? — возмутилась я.

— Таковы правила… В этом кабинете живые могут получить информацию только от нашего председателя…

— А он председатель чего? — спросила я.

— Очень глупый вопрос, между прочим… — сказала седовласая женщина. — Но ответ на него существует. Ответ, правда, такой же глупый, как и сам вопрос. Ибрагим Андреевич, — она указала на лысого пальцем, — и есть председатель Комиссии по аномальным явлениям. Но, как вы, наверное, уже догадались, о подлинных задачах комиссии он ничего не знает.

— Умрет — узнает! — буркнул мужчина в двубортном костюме.

— Конечно, — согласилась седая. — Умрет — узнает. Все мы прошли эту стадию. Все мы, когда нас назначали на этот внешне малозначительный пост, не были в курсе, и вот мы здесь.

— Чего вы от меня хотите? — спросила я. — Вам нужна какая-то моя помощь? Вообще, я не понимаю, кто вас больше интересует — живые или мертвые?

— Мы в равной степени учитываем права как мертвых, так и живых. Мы, конечно же, заинтересованы в сотрудничестве.

Будто порывом сквозняка меня вытолкнуло за дверь и, как в тесто, погрузило в собственное тело.

— Нас, кажется, не пригласили! — сказал полковник и потер свои ладони о колени. Ладони были мокрыми от пота.

В эту минуту я отчетливо поняла, что рядом со мной на банкетке сидит кандидат в крепы. Второй частью его послужит старуха Герда Максимовна, а механическим компонентом может стать любой из этих симпатичных роботов. Им может стать, например, механическая секретарша, листающая отчет с буквами-картами для маленьких мертвецов.


VIII


Ночью я лежала в той же комнате, что и накануне, и, напряженно прислушиваясь к окружающему зыбкому миру, пыталась связать между собой все известные мне факты и уловить хоть какое-то подобие смысла. Но ничего не получалось. В комнате еще сохранялся запах цветов. Старики заснули, я слышала, как они ворочаются за стеной. Отдаленные, доносились и разлетались вдрызг смутные голоса города. Что я узнала? Узнала, что существует некая Комиссия по аномальным явлениям. Ничего особенного в комиссии этой нет. Может быть, когда-то те люди, что ее создали, и были учеными, но их давным-давно заменили обычные бюрократы. Когда глава комиссии умирает, он присоединяется к мертвой ее части. Мертвые вообще значительно функциональнее живых. Комиссию интересуют крепы. Но чего они хотят на самом деле? Зачем они наняли эту банду, зачем они отняли у меня память? В самолете меня нейтрализовали, зачем? Ведь если я креп, должна же у меня быть какая-то конкретная цель, ведь не зря я превратилась в Арину и села в этот самолет? Но может быть, они хотят обратного, хотят уничтожить крепов? В этом случае меня лишили памяти для того, чтобы изучить.

Закрывая глаза, я ясно видела то, что произойдет через какие-то несколько часов. Вот полковник стоит посреди комнаты с телефонной трубкой в руке. Вот полковник заправляет детский водяной пистолет белым порошком. Вот мгновенно осунувшееся лицо Герды Максимовны. Знакомая желтая машина внизу под окном. Полковник садится в военный джип….

«Алан Маркович привез отчет, — думала я. — Зачем понадобилось уничтожать отчет, если он все равно предназначался им? Ну, предположим, Алан мог пойти куда-нибудь в другое место, предположим, они застраховались таким образом… А может быть, просто хотели сбить его с толку и заставить молчать…»

Я заснула, и сон мой был теплым, без сновидений. Утром все совпало — все, что я увидела перед сном, и все, что произошло в квартире. Картинки накладывались одна на другую. Отличие только в том, что будущее в угаданной перспективе было холодным, а когда все произошло на самом деле, каждое действие оказалось наполнено грустью и тревогой. Не знаю, хотела ли я на самом деле чем-то помочь старикам.

Полковник уехал. Мы, как две дуры, уселись со старухой на кухне и какое-то время промолчали. Потом она все-таки решила если не помыть пол, то хотя бы пропылесосить ковры. Она пошла в комнату и размотала провод. Втыкая вилку в розетку, я смотрела на ее затылок — волосы смешно задрались и дрожали. Пока старуха ползала по ковру, я незаметно и бесшумно прошла в кабинет.

Почему я действовала так, а не иначе? Я не могла ясно ответить себе на этот вопрос. Будто мною руководила чужая рука, руководила мягко, но не допуская сопротивления. Я сняла с полки, интуитивно нащупав, книгу — это оказался псалтырь, — раскрыла и положила, развернутый, на середину стола. За стеной гудел пылесос.

Потом я заперлась у себя в комнате и рухнула на постель.

Пылесос за стеною смолк, и я услышала, как старуха прошла в кабинет. Я напряженно вслушивалась, я могла даже уловить шелест страниц и громкое дыхание старухи. Я представила себе, как она перекладывает страницы, и от этого шороха, от этого дыхания ощутила беспокойство. Поднявшись, я быстро прошла по своей маленькой комнате от окна к закрытой двери, потом обратно, опять от окна к двери. Перед глазами, вдруг затуманившимися от слез, замелькали темные, но довольно ясные образы. Я остановилась, присела на постель и, кажется, застонала.

«Взять себя в руки… Не поддаваться!» — сказала себе я.

Я опять ощущала себя перчаткой, которую кто-то огромный натягивает на руку. В голове мутилось, к горлу подступала тошнота.

«Нельзя! Нельзя! — повторяла я себе. — Не поддаваться…»

Когда я очнулась, надо мной стояла Герда Максимовна, в руке старуха держала топор. Лицо мое горело, будто на него накинули прозрачный платок, пропитанный бензином, и вдруг подожгли. И еще в соседней комнате настойчиво звонил телефон.

— Возьмите трубку! — попросила я сквозь зубы. — Пожалуйста!

Старуха подчинилась и вышла. Было слышно, как она говорит с кем-то по телефону. Я с трудом оторвалась от кровати и, хватаясь за стены, прошла в ванную. Открутила краны и посмотрела на себя в зеркало.

Выглядела я ужасно: неприятное, заплывшее гноем лицо, безумный блуждающий взгляд, кожа на шее и ладонях горела и шелушилась. Пальцы почти не гнулись. Я потрогала свою щеку.

— Нет, — прошептала я, пытаясь содрать с себя обжигающую ткань платья. — Нет, не хочу!

Будто тени мелькнули по зеркалу, и я увидела лицо мальчика, знакомый красный пистолет, увидела полковника… Потом из зеркала на меня глянула Антонина.

— Мы должны быть там! — сказал знакомый голос. — Мы должны им помочь.

— Но как я могу попасть туда? — спросила я.

Защищаясь, я швырнула в зеркало пригоршню воды, и карие глаза будто смыло со стекла. Лампы отражались в кафеле, по телу моему текли густые, теплые струйки гноя, а кожа уже перестала гореть. Старуха помогла мне раздеться. Я щелкала зубами от отвращения к самой себе, что-то бормотала, кажется, извинялась.

— Наверное, вам противно? — спрашивала я.

— Ничего особенного! Гадость средней тяжести, — отвечала старуха. — Поверь уж, бывает гораздо хуже!

Она осторожно омывала меня. Губка в ее нежной руке казалось прохладной и приятно пенилась белыми пузырьками. Вода вокруг меня немного окрасилась розовым.

— Звонили с полигона? — спросила я. Старуха кивнула.

Но ничего объяснить я уже не могла. Тело мое рвануло, будто в животе взорвалась маленькая ледяная бомба. Мочалка выпала из руки старухи и плюхнулась в воду. Кажется, я кричала от боли и заглядывала в лицо Герды Максимовны. Потом я увидела собственное тело: оно растворялось в воде, оно было уже совершенно прозрачным, плясал только белый изгибающийся контур в розовой мыльной пене. Я вцепилась в край ванны — я не могла даже крикнуть!


IX


Три отдельных сознания, три разноцветные струйки, растягивающие меня в разные стороны, вращающиеся черные воронки… Когда они сольются — белая, черная и голубая, — произойдет взрыв… Чувства мои были сметены летящим хаосом мрака… Где руки, где ноги, не понять. Когда ты теряешь тело, чувства начинают врать, как стрелки на приборах в магнитную бурю. Я была в нигде, и я была никто… Три сознания обнимали мою голову и наполняли память фрагментами…

…Постепенно из фрагментов складывались довольно ясные последовательные картины: от того момента, когда я, лежа у себя дома в постели, протянула руку и погасила ночник, чтобы в следующий момент неожиданно для себя оказаться в самолете на высоте шести тысяч метров, протянулась дорожка, и пространство между этими двумя событиями стало заполняться.

Я отчетливо вспомнила, как на следующий день пришла в школу. А после седьмого урока Александр Евгеньевич попросил меня задержаться. Стараясь скрыть бешеное сердцебиение, я осталась сидеть за партой. Это был класс географии. Александр Евгеньевич запер изнутри дверь, и сунул ключ в карман пиджака. Он опустился за свой учительский стол. Я сжалась на первой парте. Он смотрел на меня. У него были мягкие карие глаза. Так мы сидели, наверное, минут двадцать, молча. Потом он поднялся, немного походил по пустому классу и, открыв шкаф для учебных пособий, вынул оттуда небольшой старенький глобус.

— Помнишь его? — спросил он и покрутил глобус.

Губы мои спеклись, и трудно было даже прошептать что-то в ответ. Переживая все вторично, я опять волновалась, как тогда.

— Помню!

В том, что маленькая девочка влюбилась в своего учителя, не было ничего удивительного. Теперь, много лет спустя, я опять чувствовала себя этой маленькой девочкой. У Александра Евгеньевича была злокачественная опухоль, рак, и я знала: он скоро умрет. Рука его повернула глобус. В шестом классе мне грозила четвертная двойка по географии, тогда и появился этот глобус. Мы так же сидели вдвоем в пустом классе, и Александр Евгеньевич, поворачивая сине-голубой картонный шар, рассказывал мне одной о материках и о Великом океане, о том, сколько на планете живет людей. Только дверь теперь была заперта.

— Ты поняла? — наконец, сам прерывая молчание, спросил он.

Я отрицательно качнула головой. У него была мягкая улыбка, он немножко прищуривался, ему было неловко.

— Видишь ли, Анечка… — Ему было трудно говорить, и он говорил шепотом. — Я скоро умру… Конечно, ничего страшного в смерти нет, но я очень привязан к этой школе, а после смерти меня переведут на работу в другое место… Сама понимаешь… — Он помолчал. — Мертвые преподают только мертвым. Живые учат только живых. Такой у нас глупый закон…

— Но ведь я не умираю? — тоже шепотом спросила я. — Разве можно объединяться в… — Следующее слово далось мне с трудом. — В одно тело, если вы умерли, а я еще жива?

— Пока ты жива, это будет только твое тело, — сказал он. — Все подумают, что я ушел совсем. А ты через несколько лет вернешься сюда в качестве учителя… Ты согласна?

Он наклонился и поцеловал меня. Очень бережно, в губы, первый и последний раз.

Спустя три дня после нашего разговора в запертом классе Александр Евгеньевич умер. Это произошло в стационаре. А я сидела в своей комнате дома. Рядом на столе стоял унесенный тайком из школы маленький глобус. Я смотрела на глобус и никак не могла себе представить, что эта круглая штука через какое-то небольшое время станет частью меня.

«Может быть, она окажется в голове, — думала я. — Или в животе?»

Тикали, тикали часы… Я ясно почувствовала, когда сердце учителя остановилось, но ничего не случилось, только толкнуло болью в глаза.

— Нет! — сказала я себе и звонко хлопнула ладонью по глобусу. — Не вышло…

Глобус покачнулся и, медленно теряя форму, повернулся на своей черной кривой ноге. Мелькнули разноцветные материки и океаны… Мою комнату быстро заворачивало в мягкую темную паутину. Проявились голубоватые стены, белый яркий плафон, маски санитаров… Но это продолжалось одно мгновение, в следующую секунду я опять сидела у себя дома. Тикали, тикали часы. Только глобус исчез. Напротив меня на стуле не было ничего, только жирное пятно расплывалось в воздухе. Пятно было похоже на большую каплю сигаретного дыма. Меня била крупная дрожь, по лицу лился пот. Но я старалась не кричать. Потом я упала на постель лицом в подушку, в беспамятство.

Я очнулась. Была ночь. На стуле, где до того находился глобус, сидела женщина в странном черном костюме. На меня смотрели темные глаза.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она и зачем-то поправила черную веревку, висящую кольцом на плече. — Не бойся меня, — сказала она. — Меня зовут Эльвира. Помнишь трубочиста?

— Того, что пропал из музея в прошлом году?

— А может, все-таки не пропал? — У нее была странная механическая улыбка. — Скажи, что ты помнишь? Что ты чувствуешь сейчас?

— А я ничего не помню… — сказала я, — ничего из того, что было…

— До того, как ты превратилась в крепа! — закончила за меня Эльвира, и в голосе ее звучали одновременно и материнская нежность, и неестественный для человека скрип механического горла.

— В крепа?!

Наверное, только в тот момент я окончательно осознала, что произошло.

— Никто не должен знать… — сказала Эльвира, и у нее опять был другой, на этот раз совсем механический, скрипучий голос. — Для живых ты остаешься живой. Пока живой!


X


Мрак, окружающий меня, медленно вращался, я больше не видела картинок своего прошлого. Но в этом не было необходимости. Память вернулась разом, вся, целиком. Достаточно было обратиться к себе, и легко всплывали ясные воспоминания.

Я вспомнила, как вернулась в школу, вернулась не сразу, через несколько лет — уже в качестве педагога. Все было так, как хотел Александр Евгеньевич. Он вошел в меня после смерти, но я не чувствовала его памяти. Он был во мне, он был я, я стала в каждом движении сильнее, опытнее, спокойнее, но я продолжала оставаться все той же Анной. Иногда вечером, стоя перед зеркалом и заглядывая себе в глаза, я вдруг находила перед собою его лицо.

— Обычно крепы состоят из нескольких мертвых, — сказал он мне однажды. — Мы с тобой исключение. Мы составим с тобой окончательное единство только тогда, когда погибнет твое тело… До этого времени я буду жить в тебе, но мы не будем одно.

Первые же месяцы работы в школе показали, что дети тянутся ко мне. Но поначалу было очень трудно. Возникала некоторая двойственность. Существуя в качестве взрослого человека, в качестве опытного педагога, я одновременно оставалась все той же глупенькой ученицей. И если бы не Эльвира, я, вероятно, ушла бы из школы через несколько месяцев. Я не ощущала себя нечеловеком. Крепы — это что-то иное, иная форма жизни, но теперь я была связана с ними до конца. По просьбе Эльвиры я водила детей на кладбище, подпольно устраивала телефонные экскурсии в прошлое. Мертвые не желали иметь с нами ничего общего, как, впрочем, и живые. А на детей мы все-таки рассчитывали.

Олега мы выбрали задолго до появления в нашем городе его отца. Но появился Алан Градов и спутал наши карты: он решил отнять у нас лучшего подопечного.

Мрак постепенно рассеивался, и возникало уже ощущение, что я падаю, стремительно лечу вниз. Но в падении не было страха. Только напряженное ожидание встречи. Я вспомнила, что наш план удался, что все получилось. Я восприняла внешнюю оболочку женщины, приехавшей с Градовым и умершей от ожогов на газоне перед стационаром. Лишь внешнюю оболочку: ни грамма разума, ни грамма сущности. Я села в самолет… Я села в самолет, а Арину Шалвовну, место которой я заняла, в это время придерживала Эльвира.

Тогда во мне не было внутреннего единства. Я хотела уничтожить отчет, лежащий в саквояже Градова. Зачем? Могла ли эта бумага изменить порядок вещей? Нет. Скорее, мною руководила глупая суета. Меня бесили эти листки. Я ненавидела их, и одновременно с тем я остро хотела, чтобы о городе мертвых узнал весь мир. Странная двойственная логика. Детская логика.

«Если бы на самолет не напали, все могло бы сложиться иначе, — подумала я, стремительно падая в бездну. — Зачем они испортили листки?.. Наверное, из шалости… Из той же детской шалости, что руководила и мною».

Несущая меня черная воронка сузилась так, что начала вращать тело, будто цепляясь за него. Скорость падения увеличилась. Я падала ногами вниз, пробивая какие-то перекрытия… Над головой в разорванной кровле сверкали белые звезды. Потом я увидела под собою большой зал. Зал был полон мертвых. Но были здесь и живые.


XI


Ударившись голыми пятками о ковер, под которым чувствовался холодный каменный пол, я широким движением ладони отерла с лица пот. Кто и как перебросил меня сюда, понять я не могла, но к этой минуте память окончательно восстановилась. Мыло стекало по моему голому телу и засыхало. Вокруг, в свете ярких люстр приплясывали юные бандиты — большая толпа юных бандитов. На меня показывали грязные детские пальцы.

Руководила толпой женщина. Она повернулась, и я узнала Антонину. В глазах мертвой учительницы была холодная ярость. Стало понятно: она знает обо мне многое и, по всей видимости, завидует.

Толпа детей вся всколыхнулась и переориентировалась. Все они смотрели на меня. Кажется, я попятилась, по крайней мере успела сделать какое-то неуверенное движение назад. Сквозь Антонину, как сквозь раскачивающуюся медузу, я увидела Олега. Мальчик был бледен, он стоял, широко расставив ноги и чуть раскачиваясь, в руке он держал знакомый красный пистолет. Я впилась в Олега глазами, одновременно на нем повисли несколько мертвецов.

Я не смогла пробиться сквозь эту толпу, завязла. Меня оплели десятки слабеньких рук. Они тянули за ноги и за руки, давили на грудь, на горло, стало трудно дышать.

— Анна! — крикнул Олег.

Пытаясь вырваться и бешено сопротивляясь, я увидела, как Олег отшвырнул свой пистолет, приподнялся под грузом мертвецов и заорал уже во все горло:

— Эльвира, Тим…

Оглушительно грохнуло. Меня обдало кирпичной крошкой и горьким дымом. Осколок попал мальчику в затылок. Олег с силой качнулся вперед, в мою сторону, и вдруг вскинул руки. Мой мальчик каким-то невероятным образом продолжал удерживаться в своем теле. Я рванулась изо всех сил, и юные покойники стекли с рук, как разорванные веревки.

«Но при чем здесь…» — подумала я. И тотчас получила ответ. Рядом со мной стояла Эльвира.

Она, чуть покачиваясь, пружинила на каблуках своих черных сапожек.

— Приветик! — сказала, оборачиваясь, Эльвира и поправила черную веревку на своем плече. — А чего это ты, Аня, голая?

Сбившись в огромный пульсирующий комок, компания юных бандитов зашипела — так может шипеть огромная гадюка — и, сначала было отступив, развернулась и медленно покатила на нас. Вспыхнуло где-то высоко над головой, в проломе крыши. Сверху упал яркий луч света, а по лучу соскользнул вниз и встал рядом с Эльвирой полосатый Тим. Он смешно сжимал перед собой руки, будто все еще держал баранку грузовика.

— Лихо ты меня! — продавил сквозь зубы Тим и опустил руки. — Предупреждать надо!

— Вовремя вы, ребята, — сказала я. — Чуть не удавили беспризорники.

— Действительно! — сказала Эльвира. — Предупреждать надо! — Она неприязненно глянула на меня. — Что случилось-то? К чему такая спешка?

Я, кажется, покачала головой. Я не могла ничего понять.

— Олег! — крикнула Эльвира, разглядев наконец мальчика за раскачивающейся, полупрозрачной массой. — Олег…

— Он уже мертвый, — сказала я. — Не надо.

Толпа беспризорников с тем же шипением чуть отступила и поглотила Олега. Рядом с Олегом, в самом сердце этого месива можно было заметить и лицо полковника. Полковник сопротивлялся, беспризорники пытались его душить.

— Сейчас! — сказала Эльвира. И в этом единственном слове выразилось все ее настроение.

Работая веревкой, как жирным толстым хлыстом, Эльвира прорвалась сквозь толпу. Точным ударом она разбила одну из люстр. Сразу потемнело. На головы со звоном посыпались сверкающие осколки.

— А почему ты голая? — спросил Тим.

— Из ванной…

— А я прямо из машины… — сказал он. — Представляешь, на полной скорости грузовик бросил.

Взмахнув своей веревкой, Эльвира сильным ударом сбила с ног Антонину, и мертвая учительница покатилась по полу под ноги колонистов, цепляясь за смятые ковры и истошно крича. Потеряв руководителя, беспризорники потеряли и весь свой боевой задор. Толпа распалась на отдельные личности и сама собою рассредоточилась.

«Их бросок через пространство был такой же неожиданностью, как и мой… — думала я. — Но кто тогда это с нами проделал? Дурацкая комиссия? Вряд ли. Если бы у них были такие возможности, никогда бы они не обратились за помощью к юным головорезам. Тогда кто?»

Осторожно повернувшись, я — более интуитивно, чем сознательно — поискала какое-нибудь зеркало. Нашла его — высокое, узкое, в бронзовой раме. Смотреть на себя было неприятно: голая сгорбленная девица, вся покрытая струпьями и засохшей пеной. Мое изображение в зеркале вздрогнуло. Только на одно мгновение оно заменилось другим. На меня глянули мягкие карие глаза Александра Евгеньевича. Я будто услышала его тихий голос: «Девочка, не задавай себе глупых вопросов! Не нужно! Кто же это сделал, если не ты сама?!»

Опять громыхнул залп, но уже в отдалении — звук, как удар в подушку. Олег смотрел на меня и моргал. В глазах мальчика были слезы. Что я могла ему сказать?

Он отвернулся.

— Здравствуй, Эльвира! — сказал он.

— Здравствуй, — отозвалась она. Эльвира тяжело дышала и никак не могла остановить веревку, кружащую в руке. — А ты повзрослел.

— Прошло очень немного времени… — сказал Олег. Он был бледен, но слезы быстро просыхали на детских щеках. Это было невероятно, но мальчик продолжал удерживаться в своем мертвом теле. Он опять смотрел на меня. — Анна, пожалуйста, надень что-нибудь, — попросил он.

— Слушай, они мне чем-то даже симпатичны! — сказал Тим, блестящими глазами перебегая с одного малолетнего бандита на другого. — Уголовнички юные!

Взбежав по лестнице, я обнаружила в верхнем этаже кучу зеркал и шикарные платяные шкафы. Ногам было холодно ступать по мрамору, но очень хотелось найти хоть какую-нибудь одежду. Распахивая полированные скрипучие дверцы, я окунулась в ворох одежды; ее было так много, что не сразу удалось выбрать подходящее платье.

Затягивая шелковый поясок, я с верхней площадки окинула взглядом всю картину в целом. Я больше не задавала себе вопросов. Полковник осматривал машину, вероятно собираясь на ней ехать, Тим, поймав за ухо какого-то мелкого мертвеца, что-то с удовольствием ему выговаривал. Определенно, мы выиграли это сражение. Меня насмешила Антонина: она истошно визжала и пыталась вырваться, тогда как Эльвира и обаятельный призрак в окровавленных бинтах держали ее за руки и за ноги и сильно раскачивали, собираясь кинуть в разложенный у левой стены большой костер. Окровавленный призрак был молод, над его верхней губой весело топорщились светлые усики. Когда Антонина с визгом полетела в огонь, он поправил свои бинты и кокетливо глянул на меня снизу вверх. У него были голубые веселые глаза.

Я сбежала вниз по лестнице.

— А красивая баба была! — объяснял Тим. Он отпустил мальчишку и длинной палкой разбрасывал угли. Той же палкой он бил Антонину по локтям и коленям, не давая ей выбраться из огня. — Хорошо, что мертвые горят… — сказал он довольным голосом. — А то что с ними делать, с красивыми бабами?

— Поеду! — сказала я.

Подошла Эльвира. Она держала за волосы маленького мальчика. Мальчик извивался, скалился и размахивал тонкими ручками. На лице трубочиста плескались отсветы пламени.

— Куда ты поедешь?

— Назад, в город. Нужно кое-что еще вспомнить. А вам, я думаю, надо обратно… Домой… Теперь я и одна управлюсь. Наверное, скоро увидимся.

— Ты что-нибудь понял? — спросила Эльвира у Тима. Она размахнулась и швырнула маленького беспризорника в догорающий костер. — По-моему, нас просто использовали?

Тим скалился, он был просто счастлив происходящим. Я подумала, что ему нравится подобное использование.


XII


Втроем мы вытолкнули машину через пролом, и она с грохотом покатилась с холма. Никто нас не преследовал. Юные бандиты только осторожно выглядывали в окна. Полковник был совсем плох, завуч водить машину не умел, поэтому за руль села я. Очень трудно было ориентироваться в почти полной темноте: из опасения, что нас засекут военные, я не включала фары, и джип все время соскакивал с дороги, его трясло и бросало во все стороны. Потом за ветровым стеклом слабо засветилась узкая бетонная полоса, и я смогла немножко расслабиться. Мы пересекли кольцевую дорогу и покатили по городу.

«И что же теперь?… — думала я. — Назад к старикам? Лечь на кровать, закинуть руки за голову и попробовать вспомнить то, чего я еще не вспомнила? Если предположить, что никто не перебрасывал меня, а наоборот, это я, сама того не ведая, вызвала Тима и Эльвиру?.. Неужели это я?»

И тут я увидела отражение собственного лица в зеркальце. Зыбкое, еле заметное, такое знакомое лицо. Александр Евгеньевич опять прикладывал палец к губам.

— Есть еще одно дело, — прошептал он. — Главное дело, из-за которого ты здесь.

— Какое дело?

Со злости я ударила по тормозам. Машина остановилась.

Я потребовала, чтобы этот школьный завуч вышел. Действительно, он был какой-то явно лишней деталью в нашей игре. Но уже через двадцать минут я оказалась перед выбором: остаться с умирающим полковником или пойти за мальчиком. Я не могла оставить полковника без поддержки, я должна была принять у него смерть, но я не могла просто так отпустить мертвого мальчика.

Все-таки я осталась с полковником. Я была рядом с его постелью до последней минуты его жизни, до последнего вздоха и, только когда Егор Кузьмич понял, что ничего особенного с ним не произошло, кинулась догонять Олега.

Мальчиков я настигла уже возле гаража. Сквозь металлические листы отчетливо проступал старенький деревянный сруб. Сергей взбежал на крыльцо, легко преодолев белую жесть, и, налетев со всего размаха на запертую дубовую дверь, забарабанил в нее ногами, а Олег, обогнув здание, поднялся к себе домой. Совершенно невидимая ни живым, ни мертвым, я последовала за ним.

Алан Маркович сидел посреди комнаты, откинувшись в кресле, и в первый момент мне показалось, что он спит. Но когда Олег склонился к отцу, Алан Маркович открыл глаза и сказал:

— Хорошо что ты вернулся, Олег.

— Ты ждал меня? — удивился мальчик.

— Не знаю… Может быть, ждал. Наверное, мне просто очень хотелось, чтобы ты пришел.

«Почему он видит? — подумала я. Алан Маркович разжал ладонь, и на ладони оказалась знакомая луковица. Луковица была раздавлена нажатием пальцев. — Конечно, видит… Так он и меня заметит…»


XIII


Я покинула дом. Постояла минуточку у подъезда, вдыхая холодный запах ночи. Сделала несколько шагов и опустилась на скамейку. Закрыв глаза, я стала видеть. Сквозь белые вспышки из «ничто», сквозь звон, который был одновременно и беспрерывным другим светом — как сквозь золотой колышущийся занавес.

Я увидела полковника. Он бродил по городу, полному давно ушедших друзей, и, пытаясь осознать свою смерть как всего лишь возвращение назад, в прошлое, боролся с печалью. Я увидела Антонину. Таких, как она, оказывается, и огонь не берет. Антонина изгнала малышню и забавлялась на всю катушку в компании призраков-хранителей. Под пение граммофонной пластинки она поливала веселого усача шампанским, шипящие капли смешивались с капельками крови на бинтах и превращались в сверкающие драгоценности. Солдат галантно застегивал колье на высокой красивой шее Антонины, а та хохотала, глядя на себя в высокое зеркало. Я увидела маленькую девочку, Мусину, увидела, как та, сложив портфель и с трудом впихнув в себя завтрак, пошла в школу, но по дороге свернула к знакомому гаражу; я увидела, как дверь гаража распахнула прозрачная ручонка Сережи, и подумала, что вот же еще одна готовая парочка детей. Тоже будет, наверное, креп. Я увидела, как выводят из отделения милиции несчастного завуча и как его, уже окровавленного и бормочущего извинения, грузят в подкатившую санитарную машину… Я заглянула в комнату к старикам — должна была их напугать. Они должны были увидеть кусочек собственного будущего, вздрогнуть и отпрянуть, чтобы со временем привыкнуть к нему. Они тоже составят прекрасного крепа, и это в любом случае, но лучше, если они составят крепа еще при жизни старухи. Проникнув в здание комиссии, я подправила осторожно проводок-паутинку в голове одного из роботов, как раз галантно распахивавшего двери перед какой-то дамой.

Светало, белые звезды медленно таяли в нарастающем с востока языке серого утреннего свечения. Я открыла глаза и увидела, что рядом со мною на скамейке сидит человек. Мятый коричневый костюм — такие костюмы обожают ветераны — но, конечно, никаких медалей на впалой груди. Старенькие ботинки, деревянная палочка, поставленная между ними. Он подмигнул. Я узнала его. Там, в кабинете комиссии, он играл роль живого председателя. Он покачивал головой и осторожно вращал в ладонях свою тросточку.

— Вы меня хорошо видите? — спросила я.

— Конечно. Это нетрудно. — отозвался он. — И совершенно не обязательно для этого что-то нюхать или глотать. Чтобы увидеть, достаточно знать, что оно существует…

— Спасибо! — сказала я.

— За что же спасибо?

— Если вы меня видите, значит, я действительно существую…

— А… — Его вялые губы растянулись в стариковской улыбке. — Конечно, конечно…

— Чего вы хотите? — спросила я. — Вы хотите моей помощи?

— Пожалуй! — Он постучал палкой в серый утренний асфальт. — Но только не подумайте… Ничего дурного. Мы хотим лишь, чтобы вы, Анечка, не вмешивались. Пусть все идет, как идет. Потрачено немало сил, составлен отчет… Нам кажется, живым пора уже принять во внимание существование мертвых. Мы хотим лишь того, чтобы вы не мешали Алану Марковичу довести дело до конца.

— Значит, вы хотите?..

— Да, мы считаем, что он должен заявить.

— Но тогда я не понимаю, зачем было нужно нападать на самолет? Зачем вы уничтожили документы, лежащие в саквояже? Почему вместо того, чтобы помочь бедному командировочному, просто поиздевались над ним у себя в кабинете?

— Вы еще не вспомнили?

— Нет!

— Тогда я постараюсь немножко освежить вашу память.

Солнце, все сильнее и сильнее разгораясь за домами, выравнивало все небо, обращая его из грязно-серого, в чудовищно изгибающийся над головой белый бумажный лист, а голос старика становился все тише и тише.

— Вы, наверное, не помните, с какой целью садились в самолет? Так я вам скажу. У вас была одна-единственная цель — не допустить разглашения тайны. Вы должны были помешать Алану Марковичу. К несчастью, мы сами никак не могли на вас воздействовать, а юные бандиты перестарались. Документы, лежащие в саквояже, были уничтожены из чистого хулиганства. Потом они даже пытались восстанавливать бумаги, но испортили их еще больше. Вы спрашиваете, почему же я, лицо заинтересованное в огласке, ничего не сказал Алану Марковичу в своем кабинете?

— Почему же? — спросила я, хотя уже знала ответ.

— Потому что мнение Государственной комиссии по аномальным явлениям никого не интересует, потому что любая информация, поступающая из нашей комиссии, для общества сомнительна. Я как мог пытался его разозлить. Ведь чем он сильнее обидится, тем больше шансов на широкую огласку. Погиб мальчик, теперь он сделает все возможное… Если, конечно, вы, Анечка, не окажетесь на его пути.

— Вы разве можете мне как-нибудь помешать? — спросила я.

— Увы, нет. Сами понимаете.

Старичок посмотрел на меня тусклыми желтыми глазами, поморгал, пожевал губами, покрутил свою палку и голосом убогого пенсионера сказал:

— Мы ничего не можем изменить, решать будете вы!


XIV


Вот так, просто, сидя на скамейке, я могла бесконечно блуждать среди чужих голосов, но пора было действовать. Я открыла глаза. Была уже половина одиннадцатого утра. Теперь я точно знала, зачем села в самолет. Я должна была остановить Алана Градова. Если мир узнает о городе мертвых, крепам не удержаться. Мертвые есть везде, нет только с ними устойчивой связи. Получив такую связь, живые быстро найдут способ избавиться от неприятного для них фактора — от нас. Поэтому Алан Маркович должен сегодня умереть. Мертвый, он совершенно безопасен. И я должна убить его. Это случилось бы значительно раньше, но посадка на промежуточном аэродроме, а после — юные бандиты, действующие по указке этой бессмысленной комиссии, затянули игру.

На миг сосредоточившись, я довольно легко приняла уже знакомый облик Арины Шалвовны. Я поднялась со скамейки и, имитируя чужую походку, направилась к уже знакомому подъезду.

«Даже если он передумал, если он не собирается действовать, я все равно убью его, — думала я. — Потому что нельзя рисковать… И без того потеряно уже много времени!»

Но, оказывается, меня поджидали.

— Анна!

Насквозь просвеченный солнцем, он стоял в распахнутой коробке лифта и смотрел на меня снизу вверх. Он был настолько прозрачен, что даже мои глаза едва различали его. Я остановилась, Олег вышел и притворил железную дверцу.

— Не нужно, Анна! — сказал он. — Не смей его убивать!

— Откуда ты знаешь?

— Мне сказали.

Припомнив старичка из комиссии, его крутящуюся в ладонях палочку, его утверждение, что, дескать, они-то ничего изменить не могут, я даже разозлилась.

— А чем плохо, если твой отец будет мертвым? — спросила я, осторожно отодвигая мальчика и нажимая на ручку двери лифта.

Не в состоянии помешать, Олег последовал за мной. Он старался на меня не смотреть. В квартиру мы вошли вместе. Я только чуть-чуть подвинула пальцем пружину замка. Взглянула в коридорное зеркало, поправила волосы. Алан Маркович сидел в напряженной позе с телефонной трубкой в руках: я видела его взлохмаченный затылок.

— Папа… Не нужно… — прошептал Олег, и его холодные пальцы больно вцепились в мою ладонь.

Алан Маркович нас все еще не видел. Ничего не стоило протянуть руку и нажать пальцами на его горло. Но почему-то я медлила.

— Пожалуйста!… Анна, пожалуйста… — прошептал еле слышно Олег. — Я люблю тебя, Анна, пожалуйста, не убивай… Подожди, он ничего не будет делать… — На глазах мертвого мальчика скопились слезы. — Он не будет, я его упрошу, он не будет…

Зажав трубку в кулаке, Градов, будто на что-то решившись, быстро набрал телефонный номер.

— Редакция? — спросил он в телефонную трубку. — Простите, девушка, я хотел бы связаться с журналистом, работающим по теме аномальных явлений… Сейчас.

— Алан! — сказала я громко.

Он повернулся.

— Арина? — И в трубку скороговоркой: — Простите, я перезвоню через несколько минут.

— Ты не должен этого делать! — сказала я голосом Арины Шалвовны, в точности копируя ее идиотскую манеру. — Ты не должен никуда звонить. Ты не должен никому показывать луковицы цветов…

— Почему же? — искренне удивился он.

— Потому что это пойдет всем во вред! — сказала я жестко и протянула руку, чтобы взять луковицы. Но не успела — Алан Маркович накрыл их ладонью. Его ладонь оказалась плотной и теплой, непробиваемой для моих пальцев. — Отдай! — повторила я, чувствуя, как теряю уверенность. — Отдай!..

— Когда ты приехала? — спросил он, убирая завернутые в бумагу луковицы во внутренний карман своего пиджака и застегивая пуговицу.

— Только что… Я приехала только что…

«Придется все-таки его убить, — подумала я, и моя мысль была холодной, как игла на морозе. — Иначе… Иначе… Иначе никак!»

— Странно! — сказал Алан Маркович. В голосе его проскользнул легкий страх, но не больше. Он поднялся. — Извини, я должен сделать несколько звонков. Это срочно… И вообще, — он выглянул в коридор, — как ты вошла? Ты не похожа на мертвую.

— А она не мертвая! — сказал за моей спиной детский голос. Сосредоточившись на отце, я совсем позабыла о присутствии сына. — И никакая она не Арина Шалвовна. Папа, это Анна, учительница из нашего города. — Он обошел стол и оказался рядом с отцом, этот свеженький малолетний покойник. — Она — креп, папа. И она хочет тебя убить.

— Убить? — удивился Алан Маркович.

— Может быть, и нет… Может быть, вас и не стоит убивать. Все равно вы не можете ничего сделать! — сказала я, снова чувствуя детские пальцы на своей руке. — Все равно никто вам не поверит!

— Ошибаетесь! — возразил Градов. — Теперь мне поверят… Слишком весомы мои доказательства! Если мертвые хотят говорить, нужно дать им слово!

Лучше бы ему было замолчать. Он подписывал свой приговор и, наверное, знал об этом, но остановиться не мог:

— Одну луковицу я буду давать всем из своих рук, — сказал он. — Другую отправлю на анализ в лабораторию. А третью, конечно, нужно вырастить. Сейчас я позвоню в газету… Нужно только правильно построить мои предложения. Пусть это будет сначала воспринято как некий феномен психики… Вид нервного расстройства, вид наркотика, а уже потом можно поднимать цифры по городу мертвых. Против цифр тут уже никак… — Он не кричал, он говорил все это ровным, только немного возбужденным голосом. — На раскачку — неделя… Неделя! Не больше! И мир узнает о городе мертвых.

Телефон зазвонил сам. Как только пальцы Алана Марковича коснулись трубки, я вдруг поняла, что теперь уже не придется его убивать. Теперь он ничего не будет делать. После этого звонка он не будет ни звонить в газеты, ни выращивать луковицы. Потому что сам станет одним из нас. Неожиданно моя миссия оказалась выполненной, и для этого не потребовалось никакого усилия. Потребовалось просто стечение обстоятельств. Я поняла, но Олег еще не понял: он все еще хватался за мою руку, он все еще с ужасом смотрел на отца.

— Градов!

— Алан, Алан… Это я, Марта, — слышалось в телефонной трубке возбужденное женское всхлипывание. — Алан, я счастлива!

— Марта? — почему-то удивился он.

— Алан… Я знаю, ты сейчас переживаешь самый трудный, самый кошмарный момент своей жизни… Поэтому я и позвонила…

— Откуда ты…

— Я знаю, потому что я звоню из будущего. Это совсем недалеко, года полтора получается. Алан, умоляю тебя, не сопротивляйся судьбе, и мы будем счастливы — и ты, и я, и Олег…

— Как? — У него даже в горле пересохло. — Как счастливы?

— Олег же уже умер? — спросила Марта.

— Да… Умер!

— И ты умрешь! И мы будем вместе. Понимаешь, вместе! Не сопротивляйся им, Алан. Вечно вместе!

Алан Маркович посмотрел на Олега, тот все слышал. И губы мальчика все больше и больше растягивала судорожная улыбка, а рука с зажатым кулачком поднималась все выше и выше.

Я медленно спускалась по лестнице. Осторожно ставила каблуки на каменные ступеньки — будто расставляла нежные хрустальные рюмочки на скатерти. Я боялась упустить хотя бы одну деталь из своего триумфа.

«Не нужно никого убивать, — думала я. — Алан соединится со своей женой в одно существо, как и я со своим учителем, как старуха Герда с полковником. Не нужно никого убивать, потому что и без того все будущее наше. Не мое, а наше. Мы можем видеть лучше мертвых и двигаться быстрее живых».

Перед глазами моими вдруг встала страница — наугад открытый псалтырь.

«Читай! — сказал во мне учитель. — Читай».

«Ибо не враг мой поносит меня, не ненавистник мой величается надо мною, — повторяла я, следуя его голосу, — но ты, который был для меня то же, что и я, друг мой и близкий мой. Да найдет на них смерть! И сойдут они живыми».

В последний раз ударил мой железный каблук о каменную ступеньку. Я выиграла. Олег разжал кулак, и из него выпала на стол раздавленная цветочная луковица. Алан Маркович сквозь слезы смотрел на сына. И это были вполне счастливые слезы.


Побоище


I


Поставленный на багажную тележку, темный гроб показался почему-то особенно коротким. Шел дождь, и гроб блестел, также блестели и прижатые непогодой к бетону взлетных полос огромные самолеты. Маленькая девочка стояла рядом, она задирала голову и следила за движением облаков. Девочка держалась за руку Алана, ее пальчики так и впивались в его ладонь.

— Он ведь здесь, рядом? — спросила она, когда багажная тележка с гробом Олега пропала за пеленой. — Он меня слышит?

— Вот только мы его не слышим…

Говорили они шепотом: Алан — пригибаясь, а Мусина — вставая на цыпочки. Так они вышли из здания аэропорта и сели в ожидающее такси.

— А когда?

— Цветы выросли… Может быть, сегодня.

— Вы дадите мне с собой лепесток?

— С собой?

— У меня есть друзья среди мертвых. Видели бревенчатый домик с флагом? В гараже под вашими окнами? Алан Маркович, они же, наверное, смеются над нами. Они, наверное, рядом и мне «нос» показывают!

— Хорошо, обязательно дам тебе лепесток, а сейчас иди домой. — Такси остановилось, и девочка вышла. — Приходи завтра вечером, — сказал Алан и захлопнул дверцу. — Завтра…

Достав из ящика извещение, он развернулся в подъезде и отправился на почту. Было пять часов вечера, весенняя сырость пробирала до костей, хотелось вытянуться в кресле, глотнуть чего-нибудь горячего, но бандероль — прежде всего. Он ждал ее уже полтора месяца. Посылочка оказалась совсем маленькая, граммов сто пятьдесят, не больше.

Последнюю неделю он почему-то надеялся на таблетки, думал, штук десять луковиц пришлют и пачку таблеток, может быть, маленькую фляжку вина из лепестков. Судя по весу, фляжки не было. Вскрыл бандероль лишь дома, как следует заперев двери. Луковиц оказалось четырнадцать. Таблеток не было вовсе. Из бандероли на стол выпала записка. Алан разгладил ее, смахнул ладонью сухую цветочную шелуху.

«Уважаемый Алан Маркович! Это письмо ничего не даст в ваших спорах с журналистами, но, возможно, оно вам пригодится. Мы надеемся, что к моменту получения посылки ваш цветок уже вырастет и у вас в руках будут более веские доказательства.

Со всею ясностью понимая, как хочется вам воссоединиться с женой и сыном, мы все же вынуждены просить еще об одной услуге. В последнее время появились новые данные по нашей проблеме, которые в корне меняют саму задачу. До сих пор мы хотели лишь одного — чтобы мир обратил внимание на город. Теперь, перед угрозой появления новых крепов, мы вынуждены полностью сменить тактику.

Вы знаете, что мертвые не в состоянии действовать в отдалении от своих могил; живых у нас здесь почти не осталось, а те, что есть, загружены работой и не могут приехать.

В последнее время крепы поутихли, они перестали убивать и за два месяца присоединили к себе только одного умершего, но у нас появились достоверные данные о том, что ГКАЯ готовит большую акцию. В это трудно поверить, но уже в ближайшее время могут быть искусственно созданы несколько десятков новых крепов, на основе роботов и мертвых солдат.

Операцию, по нашим данным, проведут во второй декаде апреля, в деревне Гнилая Слободка. Там в сорок первом шли тяжелые бои, и там много мертвых, готовых на синтез. Более подробной информацией мы не располагаем.

Вы должны им помешать. Не доверяйте больше телефонной связи. Искренне надеемся, что цветок уже созрел.

Кириллов».

Цветок стоял на подоконнике, и, положив письмо, Алан Маркович долго его разглядывал. Еще не раскрывшийся тяжелый бутон чуть покачивался, притягивал. Нужно было подождать, дать бутону раскрыться. Но ждать не было сил. Осторожно соединив ладони вокруг бутона, Алан чуть сдавил его, почувствовал шелковистое дрожание и вдруг, решившись, отнял один лепесток. Глядя на горящую лампочку, с замиранием сердца растер лепесток между пальцами.

Воздух в комнате будто подвинулся, потемнел, но ничего не изменилось. Алан отдернул штору. Ничего. Может быть, только слабые тени, прозрачные, еле различимые отблески мертвого мира пританцовывали в самых темных углах. Сняв телефонную трубку, он набрал знакомый номер.

— Герда Максимовна!.. — Услышав ее голос на том конце, он весь сжался, прежде чем сказал: — Герда Максимовна, а я мог бы поговорить с полковником?

По опыту, телефон немного усиливал, и, если есть хоть какое-то действие, если это не кажется, полковник возьмет трубку. В ухе раздался сильный кашель, и веселый голос спросил:

— С кем имею честь?

— Егор Кузьмич?

— Алан?.. Давно ты что-то не появлялся. Случилось что?

— Ничего не случилось. Пока ничего. Егор Кузьмич, вы воевали на западном направлении?

— Я много где воевал.

— В сорок первом, двести километров отсюда.

— Было! Как бишь деревушка называлась?.. Ага, вспомнил, Гнилая Слободка. Много там народу полегло. И немцы, и наши. А в связи с чем это тебя интересует?

— Егор Кузьмич, а что стало с детской колонией? — не желая ничего объяснять и неуклюже меняя тему, спросил Алан. — Как они после всего, что случилось-то?

— Ну как?.. — В голосе полковника появилось легкое раздражение. — Антонину изгнали… Заходят ко мне, к старику. Хорошие ребята. Они, на манер наших воинов-хранителей, за школьников взялись… С несправедливостью борются… Пионеры, что с них возьмешь?! — Он покашлял и добавил: — Если ты, Алан, ничего не хочешь мне говорить, то и не звони. Чего душу-то теребишь! Страшное место — Гнилая Слободка! Там лес и болота так скелетами засеяны, что до сих пор не разобрались, где французы, где Первая мировая, а где Вторая! Жуткое местечко!

Егор Кузьмич что-то рассказывал в трубку — о бомбардировках, о пылающих танках, таранивших немецкую артиллерию, о девочках-санитарках… Алан почти его не слышал. Прямо перед ним в кресле сидел Олег. Он сидел неподвижно, схватившись за подлокотники, и во все глаза смотрел на отца. Какое-то время мальчик был еле различим, прозрачен, но быстро обретал плотность.

— Димка Лепешников, — гудел в трубке голос полковника, — в танке сгорел, хороший мой приятель. Будешь в тех местах, передай привет. Я-то, видишь, не могу. Как умер, так и привязало к могиле. Да ты слышишь меня, Алан Маркович? Алло!

Дрожащей рукой Алан опустил телефонную трубку на рычажки. Где-то очень далеко за окном в небе прошел реактивный самолет, и Алан вспомнил, что тело Олега еще в воздухе, в самолете. Он покосился на часы. Нет, самолет с гробом уже приземлился.

— Ты меня видишь, отец? — спросил Олег, напряженно приподнимаясь в кресле. — Ты меня видишь, отец?


II


Давно разработанный в деталях план не давал Алану покоя. Лишенный каких бы то ни было доказательств и вынужденный ждать несколько месяцев, теперь он готов был к действию. Были выписаны десятки телефонов и адресов, придуманы и выучены все слова, которые он хотел сказать перед телекамерами и микрофонами. Все это придется отложить. Письмо Кириллова связало руки. Он был раздражен, но раздражение моментально погасло при первом же звуке голоса Олега. Вновь обретенная возможность видеть сына и говорить с ним вполне его умиротворяла.

Мальчик все это время был здесь, рядом. Неслышимый и невидимый, он продолжал жить в той же квартире, спать на той же кровати; он специально поднимался пораньше, чтобы вместе с Аланом оказаться утром за завтраком — только готовил себе сам. А когда тот уходил на работу, отправлялся в школу. Трудно было слушать его рассказы о том, как юные мертвецы из колонии бьются с несправедливостью на уровне средних классов. Как крадут чернила из авторучек, как ставят подножки, как насыпают перца в суп… Алан не перебивал Олега — ему было приятнее слушать, чем говорить.

Оба они ждали телефонного звонка. Но ни в первый, ни во второй день звонка не было.

— Мусина, дурочка, залезла в гараж, села рядом с чужой машиной и сидит. Глаза большие сделала, в стенку смотрит. Она думает, они там. А их там уже нет! Переехали, — рассказывал Олег, когда вечером на третий день наконец зазвонил телефон.

— Тише, — сказал Алан Маркович. — Это мама наша звонит.

— Алан? Алан?.. — зазвучал в трубке почти забытый уже женский голос. — Алан, это ты?

— Марта?

— Алан, я не могу долго говорить. В общем, слушай. Гроб пришел. Не беспокойся, с похоронами мы подождем. Поместили пока тело в морг, в холодильную камеру. Пока не похороним, Олег может оставаться с тобой… Постарайся сделать все, что они от тебя хотят! Кажется, это действительно очень серьезно…

— Марта! — крикнул Алан. — Я не понял, кто от меня чего хочет? Что я должен сделать?

Но голоса Марты уже не было, на его место сквозь шорох и треск вошел другой, мужской голос:

— Простите, Алан Маркович, но межвременная линия не стабильна. Нас могут прервать в любую минуту.

— Кто это? Кто это говорит? Какого черта? Дайте трубку моей жене! Мы не закончили…

— Алан Маркович, положение очень серьезно! — Теперь он узнал искаженный голос Кириллова. — Готовится массовое изготовление крепов. Вам лучше пока оставаться на месте.

— Как я могу оставаться на месте? — Алан беспомощно смотрел на сына. — Я ничего не знаю. Что я могу сделать?

— Кстати, у вас гости, кажется? — сказал Кириллов. — Я думаю, вы разберетесь! Разберитесь, Алан Маркович, а как все закончится, милости просим, мы вам тут уже отдельную квартиру приготовили, в центре! Только…

— Какие гости? — спросил Алан.

В трубке стало пусто — ни гудков, ни шороха — будто отключили телефон, а напротив него, на месте мальчика, в кресле сидела Анна. Пристрастие этой женщины к красному могло удивить кого угодно. Теперь Анна, будто в комнате было холодно, куталась в яркий красный плащ.

— Я должна была вас убить еще тогда, осенью, — сказала она.

Следующего слова произнести она не смогла. Шелковая алая косынка, вспорхнув, скрутилась моментально в жгут и в следующую же секунду удавкой впилась в тонкое горло Анны. Губы Анны широко раскрылись, она захрипела, пытаясь пальцами отодрать удавку, глаза налились кровью.

— Олег, прекрати! — сообразив, в чем дело, попросил Алан.

Платок упал на дрожащие женские колени. Анна щелкала зубами.

— Стерва! Знаешь, отец, а я ее любил… Раньше, — возникая слева от кресла, сказал Олег, — она была лучшая моя учительница!

— Она хотела что-то сказать, а ты помешал! — Алан попробовал улыбнуться, но улыбки не получилось. — Ну, так я слушаю вас?

Женщина в красном плаще не растворилась в воздухе — просто вышла, сильно шарахнув дверью. Но не успел затихнуть на лестнице стук ее быстрых каблучков, как опять зазвонил телефон. Невозможно было перепутать междугородное соединение.

— Они бежали!.. — сказала Марта. Она громко всхлипнула. — Алан, они бежали от нас! Мы хотели им только добра, мы хотели им помочь! Алан!..

— Погоди, ничего не понимаю… Кто бежал, куда?

— Ты должен их перехватить, ты не должен позволить им соединиться. Ты должен убедить Тимура!

В трубке так щелкнуло, что Алан рефлекторно отбросил ее от уха. В голове зазвенело. Он осторожно послушал — в трубке была полная тишина.

— Все-таки они удрали! — сказал Олег.

— Кто?

— Тимур со своей куклой. Ты не знаешь: там весь город на ушах стоит уже третью неделю — боятся, кретины, что эти двое соединятся и получится еще один новый вид. Дураки! Они же просто любят друг друга.


III


Знакомые двери распахнулись, и Анна быстро пошла по коридору. Злость все еще кипела в ней: надо же, мальчишка, любимый ученик, — так глупо! — душил ее собственной косынкой! Шея все еще чесалась. Анна даже не расплатилась с таксистом; тот, бедный, так и остался сидеть с выпученными глазами и открытым ртом в своем салатовом такси. Только в приемной она взяла себя в руки. Ожидающих не было. Приемную только что проветрили, щелкали по клавишам длинные пальцы электронной секретарши. Секретарша подняла голову, и ее веко сомкнулось, имитируя веселое подмигивание.

— Проходите! Вас ждут!

В кабинете было прохладно. За столом — комиссия ГКАЯ в полном составе.

«Действительно холодно или меня знобит? — подумала Анна. — Если меня знобит, нужно понять, почему?»

— Действительно холодно, — сказал председатель! — Присаживайтесь! Я правильно понял — вы встретились с Аланом Марковичем?

— Встретилась! — Анна опустилась на свободный стул и скрестила ноги. Она почти успокоилась.

— И каковы же результаты?

— Нет результатов. Я ничего ему не сказала.

— Почему же?

Члены комиссии задавали вопросы по очереди, но она отвечала так, будто перед нею за столом всего один человек.

— Не получилось!

— Надо было убить его.

— Нет, я не способна!

В одной из бутылок, стоящих, как всегда, на столе, сидел маленький призрак, прижимаясь носом к стеклу. Он тоже смотрел на Анну. На призраке был мятый желтый костюмчик.

— Подтвердились ваши расчеты или нет? — спросила она, отводя глаза от крохотного наглого личика. — Я хочу знать, подтвердились ли ваши расчеты, и если да, то существует ли точная цифра? Число, когда это случится? — Она обращалась теперь только к председателю. — Дата?

— В некотором смысле это уже случилось, — сказал председатель и позвенел ногтем по бутылке, подзывая лилипута. — Не до конца, конечно, случилось, — всему свой срок, но первые признаки налицо. — Лилипут в бутылке перевернулся и встал на руки, за стеклом замелькали его маленькие ботинки, получился звук, похожий на звонок телефона. — У вас дома большие перемены. Мертвые пока ничего не замечают, но живые уже ощутили разницу. Пропадает стабильность. Они исчезают…

— Кто? — спросила Анна.

— Мертвые. Для покойника все так же, а для живого образуются разрывы. Изображение мигает, и слышно плохо… Мертвый живого слышит, а живой мертвого — не всегда. — Он помолчал. Лилипут в бутылке присел на корточки, задрал голову и показал Анне язык. — Но скоро все это кончится, — сказал председатель. — Логически завершится. Мертвые в одну сторону, живые — в другую. А с вами я даже не знаю, как быть. Либо погибнете, либо — и это лучший вариант — навсегда потеряете две трети себя.

— Значит, через неделю?

— Да. — В голосе Ибрагима Андреевича ей почудилась даже какая-то торжественность. — Плюс-минус сорок часов! Ни таблетки не помогут, ни цветы. Через сто шестьдесят восемь часов прекратится взаимодействие живых и мертвых — почти двести лет продолжалось. И это был самый длительный из подобных периодов. Скоро мертвые окажутся очень далеко от живых, очень далеко… — Он вздохнул. — И вы должны были довести это до сознания Алана Марковича. Если б вы это сделали, сейчас он был бы наш. Ох, как бы не помешали лишние живые руки! А теперь он враг.

— Кому-нибудь еще известны эти расчеты? — спросила Анна. — Знает о них хоть кто-то из мертвых?

— Конечно. Они имеют их в виду. И крепы насторожились, и городская администрация. Но ваша администрация считает, что это происки крепов, а те, в свою очередь, почему-то решили, что на них развернулась охота.

— А в других местах? — спросила Анна.

— Сами понимаете, мы не можем изменить законы природы. — Голос старого брюзги, казалось, вот-вот оборвется мокрым кашлем, но он стоически продолжал: — Однако шанс у нас есть, и мы все-таки попытаемся перебросить мостик через реку смерти.

Новый толчок холода бросил ладони Анны на колени, в ушах зазвенело. За столом перед нею сидел лишь один председатель, остальные члены комиссии исчезли. Секунда, еще один толчок изнутри, в грудь, — и опять все сидят на своих местах.

— Пора вам уже ознакомиться с сутью проекта… — Старик-председатель все-таки закашлялся. — «Крепы». По нашим расчетам, они либо погибнут, либо соединят два убегающих друг от друга мира. Но, во-первых, крепы, возникшие стихийно, имеют массу дефектов — это же почти животные; вы — единственный удачный результат. А во-вторых, неживое должно быть соответствующим образом скорректировано.

— Но, как мне известно, мертвые в большинстве своем, за какими-то редкими исключениями, не желают соединяться, — сказала Анна.

— Представьте себе, мы нашли мертвых, которые не против. Новые крепы не сохранят человеческого сознания: мертвые составляющие не смогут превалировать. Превалировать будет вполне управляемое механическое начало. Все готово. По нашему замыслу новые крепы должны появиться в течение ближайших пяти дней. Чтобы удержать необходимый вес, мостик должен быть достаточно широк.

— Механическое начало? — спросила Анна. — Простите, я не поняла…

— Вы не раз их видели здесь, в этих коридорах, — пояснил Ибрагим Андреевич. — Прелестные молодые люди. Каждый из них нам очень дорого обошелся. Ноу-хау одного военного завода. Мы заблаговременно заказали эти… — он некоторое время подбирал слово, — электронные тела.

— Для себя?

— Ну какая разница, для кого?! Для живых. Идеальный механический креп поможет людям решить проблему бессмертия.

— Вашего бессмертия?

— Совершенно не обязательно, но в том числе и моего.

— Гарантии?

— Никаких, абсолютно никаких. Но для вас это вопрос собственного существования. Ведь до сих пор крепы возникали стихийно, по обоюдному согласию, можно сказать, по любви. А мы ставим научный эксперимент по продлению человеческой жизни.

Маленький призрак, добравшись до верха бутылки, перевалился через горлышко и спрыгнул на крышку стола. Он смешно отряхивался.

— Это уродство. Аномалия, — поймав малыша в руку, сказал председатель. — Он так слаб, что, даже мертвому, ему не хватает массы. Но он вам пригодится. Мы хотим, чтобы вы взяли его с собой.

«Карманный шпион? А ведь председатель неравнодушен к нему, — подумала Анна, позабыв, что все здесь прекрасно слышат ее мысли. — Нужно как-нибудь отказаться..»

— Когда я должна ехать? — спросила она, с трудом погасив новый приступ раздражения. Она вынула из сумочки пудреницу и, глядя в маленькое круглое зеркальце, тщательно подправила губы алой помадой.

— Поезд завтра в четыре часа. У вас, между прочим, будут интересные попутчики!


IV


Лил противный дождь — какой-то неапрельский, занудный, ледяной. В здании вокзала почти никого: ни живых, ни мертвых. Только сквозняк шевелил мусор по грязному кафельному полу. Сквозь мутные стекла можно было различить поданный на посадку потрепанный, насквозь проржавевший почтовый поезд.

— Один взрослый и один… — наклоняясь к окошечку кассы, попросил Алан, но, неожиданно вспомнив, что Олегу покупать билета не нужно, сразу же исправился: — Один билет, пожалуйста!

— Хотите купе? — У кассирши был сонный голос.

— Все равно. Пусть будет купе.

Длинные стрелки на вокзальных часах шевельнулись, поезд неприятно гуднул: до отправления оставалось всего несколько минут. Взять билет, пробежать по платформе… Можно и не бежать — теперь он уже не опоздает. А дальше — чего проще! — пройти по вагонам, заглядывая в каждую дверь.

Накануне вечером трудно было и надеяться, что вообще удастся выследить влюбленную куклу и ее мастера, но покойные воспитанники детской колонии имени Александра Урбицкого сделали невозможное. Каждый подозрительный самолет они прочесали еще в воздухе, до посадки.

— То густо, то пусто! — сказала кассирша, пробивая синюю полоску билета в своем кассовом аппарате.

— Простите!.. Я не..

По протянутой руке, по форменному рукаву мелкими быстрыми шажками пробежал маленький человечек. Каблучком он пнул металлическую пуговицу на манжете, после чего сделал на мизинце кассирши сальто-мортале и, оттолкнувшись от острого красного ногтя, спрыгнул на стопку чистой бумаги; затем повернулся и весело махнул ручкой. Одет он был в маленький желтый костюмчик, и Алан отчетливо различил как микроскопические золотые часики-луковичку, болтающиеся рядом с жилетным кармашком, так и торчащую черную бородку. Несмотря на свои размеры, лилипут был весьма немолод.

— На весь поезд за два месяца только семнадцать билетов продано! — объяснила кассирша. Никакого лилипута она, конечно, не видела. — А за последние десять минут вы уже четвертый! — и непроизвольно потерла ладонь о деревянный край своего стола.

На перроне никого. Серый потрескавшийся бетон, единственный, потрепанный поезд. Проводники, застывшие в дверях своих вагонов, будто статуи в нишах. Можно было не торопиться. Алан медленно двигался вдоль поезда, заглядывая в окна. Если удастся увидеть их до отправления, не придется потом лезть через все эти грохочущие переходные тамбуры. Перед тем как выйти из дому, он растер еще несколько лепестков и теперь, чтобы не упустить Олега из виду, вспоминая, поднимал руку к лицу и нюхал пальцы. Мертвых пассажиров в поезде не было, как, впрочем, и живых. Олег бежал впереди, тоже заглядывая в окна. Чья-то рука сильно потянула Алана Марковича за пальто — это было так нелепо, а он даже не удивился.

— Опять вы?

Красный плащ Анны промок насквозь, мокрые волосы липли к лицу, придавая ему какое-то странное, нечеловеческое выражение. Она щурилась. Алану потребовалось усилие, чтобы отнять ее руку от своего пальто. Анна не говорила ни слова, и он, оттолкнув ее, пошел дальше вдоль вагонов, продолжая заглядывать в окна.

— Вы не поедете! — крикнула она, пытаясь перекрыть своим голосом грохот тронувшегося состава. — Стойте! Вы никуда не едете, Алан Маркович.

Лязгнули ржавые буфера, поезд покачнулся и тронулся с места. Алан, сделав рывок — несколько быстрых шагов вдоль вагона, — вскочил на подножку. Размазав ладонью мокрые волосы по лицу, Анна рванулась за ним. Тогда Олег, кубарем кинувшись учительнице под ноги, толкнул ее головой, и она повалилась на бетон платформы, застонав от досады. Пытаясь подняться, она поймала мальчика за руку, но тот легко вырвался и сумел еще зацепиться за бампер последнего вагона.

Пока Алан Маркович, чертыхаясь, пробирался сквозь грохот тамбуров, мальчик, легко прошмыгнув сверху по крыше и спустившись через окно, успел первым добраться до парочки беглецов.

— Ты-то как здесь? — спросила кукла. — Мне казалось, мертвые привязаны к месту. Где тело лежит, там и ты…

— Мое тело еще не лежит… Его поставили в открытом гробу, — сказал Олег, устало опускаясь на нижнюю полку. — Пока меня не похоронят, я могу гулять где угодно.

— Чего ты от нас хочешь? — спросил Тимур, усиленно хмуря брови, но лицо его все равно продолжало излучать ту добрую улыбку, к которой Олег привык с детства. — Зачем ты здесь?

Под ленивый перестук колес в тамбуре что-то зазвенело, и стало слышно, как кто-то открывает все купе подряд. Тимур повернулся к двери. Он смотрел на свое отражение в зеркале до тех пор, пока это зеркало не отъехало в сторону.

— Ну вот! — сказала кукла. — Можно было догадаться. Где сын, там и отец!

— У вас какой-то вопрос? — спросил Тимур. — Или вы, Алан Маркович, решили просто покататься в почтовом поезде?

— Куда вы едете?

— Мы? — Тимур пожал плечами: — Трудно сказать. Мы не знаем. Просто хотим подальше куда-нибудь забраться.

В зеркале закрытой двери снова отразилось его молодое улыбающееся лицо.

— Вы вернетесь? — спросил Алан.

— Нет!

— Лучше бы вам вернуться. Там беспокоятся, что вы…

— Я знаю, о чем вы все беспокоитесь. Не будет этого! Правда, Майка?

— Конечно, не будет. Что мы, дураки?

В подтверждение ее слов с верхней полки послышалось пьяное чириканье, и оттуда посыпались перья подушки.

— Вот и Кромвель того же мнения! — подытожила кукла. — Простите, Алан Маркович, но ведь у вас билет в другое купе? — Она поднялась и рывком растворила дверь. — Было очень приятно с вами поговорить!

«Влюбленные! Влюбленные кретины… — думал Алан, пробираясь назад по поезду в поисках своего вагона. — Бегут, сами не зная зачем…» И вдруг в его памяти всплыл такой знакомый, такой печальный голос, пробивавшийся сквозь треск междугородной связи: «Если иначе не выйдет, Алан Маркович, миленький, — вы только поймите меня правильно, — их придется уничтожить. То есть куклу нашу!..»

Развернувшись, он быстро пошел назад, Олег отстал. Сжимая в кулаке мягкий бутон, Алан побежал. Один вагон, другой. Он оборачивался, искал глазами, но мальчик куда-то исчез. Вот еще один тамбур.

«Уничтожить их? Да не могу я, никто мне этого не простит! Убийство еще куда ни шло! В крайнем случае убью Тимура. Мастер — что мертвый, что живой — он всегда мастер, но разрушить эту прелестную фарфоровую девушку, этот шедевр механики… — подумал он, приостановившись в темноте и грохоте. — Да нет, нет — рука не поднимется. Исключено! Но сказать нужно все! Все, что я знаю! Пусть будет на его совести… Пусть!..»

И тут он увидел знакомый красный плащ. Железная дверь распахнулась… В красной полутьме лицо Анны казалось зловещим.

Тамбур был наполнен грохотом колес, угольным жаром и темнотой. Звенела по стене отслаивающаяся обшивка.

— Опять вы? — прошептала Анна. — Вы мне уже надоели!..

Повернувшись, она распахнула наружную дверь тамбура. Алан отпрянул. Дрожал в железном прямоугольном проеме смазанный частокол деревьев, и за частоколом слегка подскакивала луна.

— Подумай о своей жене, Алан. Подумай об Олеге! — прошептала она. — Если ты умрешь здесь, Алан, вы уже не сможете встретиться. Мертвые привязаны к месту.

— Чего ты хочешь?

Он отступил и прижался спиной к теплой металлической стене.

— Ты мне очень мешаешь, Алан. Прошу тебя, возвращайся, не мешай мне…

— Нет!..

— А что это у тебя в кулаке? Покажи?

Коротким, стремительным жестом Анна перехватила руку Алана Марковича.

— Отдай! Они не должны ничего видеть!

Она резко крутанула ему запястье, и драгоценный цветок выпал из его руки. Поддала туфлей, и цветок полетел вниз, в раскачивающуюся пустоту. Поддала еще раз для верности, но туфля заскользила по влажному полу и Анна не удержала равновесия. Ее закружило мелькание мокрых кустов и серого хрустящего гравия. Вопль ее потонул в стуке колес.


V


С большим трудом ей удалось приоткрыть слипшиеся глаза. Сверху нависало серое утреннее небо. Грохот поезда смолк вдали.

«Сколько я здесь пролежала, на насыпи? Он столкнул меня! Сколько вообще прошло времени?»

Прямо перед глазами возникло неприятное желтое пятно. Анна махнула рукой, с ладони осыпался прилипший гравий, но пятно не исчезло: прямо на ее подбородке стоял лилипут в желтом костюме. Лилипут вытянул за цепочку маленькие часы-луковицу и показал блестящую точку циферблата.

— Нам необходимо ехать! — сказал он. — Мы потеряли очень много времени!

Пришлось продираться через какие-то мокрые заросли и, увязая по колено в жидкой грязи, пройти километра полтора, пока удалось выбраться на шоссе. Лилипут, вальяжно раскинувшийся на воротнике ее плаща, молчал, но у самого уха подрагивало его частое дыхание. Никакого жилья вокруг: ни деревни, ни станции — только столбики с номерами километров.

— Удачно он меня выбросил! Лучше не бывает!.. — Анна озиралась, зябко кутаясь в свой мокрый плащ. — Как же теперь?

— Нам нужна машина! — немолодым голосом сказал в самую ушную раковину лилипут. — Встань посредине шоссе… Нет, лучше ляг. Ляг прямо на шоссе… Первые колеса будут наши. У тебя хороший плащик, заметный!

«Почему я должна его слушать? — устало подумала она, опускаясь на мокрый скользкий асфальт. — Впрочем, он прав. Нам нужна машина».

Ее била дрожь. Сквозь ткань плаща асфальт жег тело, как раскаленный металл, и никаких машин на дороге. Начался дождь. Прилив слабости, холод — сознание погасло. Очнулась она от скрежета тормозов и визга резины. Хлопнула дверца.

Она открыла глаза. Над ней склонилось мужское лицо.

— Вы живы?

Уже сидя в машине, Анна рассказала водителю историю, как ее ограбили и выбросили посредине шоссе. Она спросила, куда он едет, и выяснилось, что едет он до первого поворота, что он местный, из начинающих фермеров. Так что еще километров пять по шоссе, а потом придется проститься, и снова лечь на асфальт в ожидании колес.

— Нас это не устраивает, ясно? — услышала она голос лилипута, и в ту же секунду ее косынка, взлетев, плотно обернулась вокруг шеи водителя. Машина остановилась.

— Выброси его! — сказал лилипут. — Садись за руль!

Затащив труп в придорожную канаву, Анна, прежде чем снять машину с тормоза, обернулась. Несчастный водитель с трудом выкарабкивался из своего мертвого тела. У него было испуганное, смешное лицо.

«Теперь на дороге будет жить призрак, — отметила она и улыбнулась себе в зеркальце. Озноб проходил. — Хоть немного скрасит здесь…»

Мелькнул столбик 110-го километра. Уже через два часа машина обогнула маленькую вокзальную площадь и, если бы не желание сократить путь, вскоре обогнала бы, наверное, рейсовый автобус, в котором ехали Тимур и его кукла. Но Анна решила срезать угол по проселку, и машина завязла в грязи. Бросив ее, Анна пошла пешком. Она совсем перестала мерзнуть. Лилипут снова сидел у нее на плече, вцепившись в воротник плаща. Когда лес кончился и открылось поле, Анна остановилась.

Ее поразила черная туча птиц, зависшая в сером небе. Птицы резали крыльями воздух — быстрые, как перед грозой, но бесшумные, черные. От их мелькания рябило в глазах и кружилась голова.

— Пошли! — скомандовал в ухо лилипут. — Пошли!

— Куда?

— Деревня к западу от станции. Думаю, можно ориентироваться по солнцу!

«Во что я превратилась! Почему мною командует какой-то лилипут? Вчера я готова была разорвать на куски своего любимого ученика! — размышляла Анна. Преодолев поле, она уже шла по деревне, и взгляды пьяных погибших солдат провожали ее красный плащ. — Неужели нет другого выхода? Неужели я погибну? Ну и что? Может, повернуться сейчас на каблуках — и назад, домой… Через несколько часов буду в аэропорту, а еще через час — дома… Ну а дальше что? Интересно, видел Олег, как его отец выбросил меня из поезда?»

Лилипут больно ущипнул ее за шею.

— По-моему, нам сюда! — сказал он.

У входа в здание почты была укреплена квадратная табличка с надписью: «КОМЕНДАТУРА». Справа от нее стоял новенький велосипед — холодно поблескивал его никелированный руль. Слева же — полоскался на ветру флаг со свастикой.

— Я укроюсь в кармане? — спросил лилипут и, съехав по отвороту плаща, растворился в сырых складках.

Подкатил, пыля, к зданию комендатуры открытый армейский джип. Офицер в зеленой форме и новенькой фуражке широко улыбался, демонстрируя здоровые зубы.

— Простите, что не встретил вас. — Он шаркнул начищенным сапогом по деревянному крылечку. — Прошу! — и распахнув перед Анной дверь, щелкнул каблуками. Он почти пританцовывал от радости. — Сегодня получили последний ящик. Мы могли бы начать операцию… ну, скажем, завтра!

— Почему не сегодня?

Офицер опять улыбнулся.

— Сегодня по графику не успеваем, — объяснил он, следуя за ней по коридору. — У нас действует разделительное соглашение.

Устроившись в жестком кожаном кресле, Анна старалась не смотреть на входящих и рассаживающихся за столом военных. Оказалось, здесь не только немцы. Вошел русский полковник в форме времен Первой мировой, вслед за ним появился француз — судя по шпорам и усам, офицер наполеоновской армии. Галантно наклонившись, он поцеловал Анне руку; русский полковник сдержанно кашлянул. Анна почему-то ощупала карман своего плаща.

Председательствовал фашист — лысый толстый генерал в черном мундире. Глаза у генерала были очень маленькие, коричневые и торчали как две спичечные головки, а сухие губы при каждом слове сминались, как маленький листик бумаги. На груди его поблескивал железный крест. Покончив с формальным приветствием и представлением присутствующих, генерал обратился к карте. Он воткнул в ее центр флажок и начал:

— Решено провести операцию здесь. Прекрасное место: бетонный бункер пять метров глубиной, доты, как видите. — Указка бродила по карте. — Стопроцентная безопасность. Вот здесь мы разместили артиллерию, здесь — живая сила, со стороны леса прикрывает кавалерия… — Он перевел взгляд с карты на Анну. — Медицинское оборудование уже внизу, — сказал он, и полоска его губ стала совсем тоненькой. — Мы разместили его в бункере.

— Почему не в деревне?

— Многим здесь ваш план не нравится. — Генералу ее вопрос пришелся не по вкусу, и спичечные головки его глаз заметно позеленели. — Посудите сами, нужно было пятьдесят четыре добровольца, а на данный момент вызвалось всего двадцать четыре… Разве это нормально для дисциплинированной армии? Так что, во избежание инцидентов…

— А вы разве не хотите попробовать? — спросила Анна, чувствуя в кармане под пальцами сильное шевеление. Она пыталась побольнее придавить противного лилипута.

— Нет, предпочитаю оставаться мертвым. Кроме того, возникла еще одна проблема. В деревне умер человек!

— У вас в деревне?

— Да, но не это главное. Главное то, что на похороны прибыли трое.

— Живых?

— Живых всего двое: сын покойной и молодой человек — они привезли с собой механическую женщину. Мы опасаемся инцидентов. Наши силы не рассчитаны на живых.

Вырвавшись из кармана, лилипут пролез между пальцами Анны, перепрыгнул с ее колена на угол стола и, сложив ручки маленьким рупором, закричал:

— Их нужно убить!

— Что это? — спросил француз и брезгливо прикрыл нос кружевным платочком. Сабля его нервно звякнула под столом. — Это ваше, мадам?

— Это мое начальство! — сказала Анна, подавив усмешку. — Мне кажется, он прав: могут быть накладки. Если у вас нет средств изолировать живых, то он прав!


VI


Лес кончился глубокой сырой низиной. Когда Алан Маркович, промокнув по колено, преодолел это, казалось, последнее препятствие, солнце над головой уже разгоралось, и в его свете заблестели по левую руку вдалеке серебряные нити проводов высоковольтной линии электропередач. Легко ступая, Олег шел впереди. Они почти не разговаривали друг с другом.

Олег знал все, что было известно отцу, но отношение мальчика к происходящему было другим. Может, он воспринимал все иначе потому, что был мертв, а может, просто потому, что был еще ребенком.

Алан Маркович остановился и, прикрыв глаза ладонью, огляделся по сторонам. Он поискал взглядом деревню и нашел ее неожиданно рядом. Дома оказались в каких-то трех-четырех километрах слева.

— Пошли!

Без единого слова Олег повернулся на сорок градусов и так же легко зашагал по мокрому полю. Алан смотрел на сына. Олег сделался уже полупрозрачным, он исчезал, растворялся в солнечном свете. Заканчивалось действие цветка. Приложив пальцы к носу, Алан втянул воздух — бесполезно. Он лихорадочно рылся в карманах плаща. Мальчик обратился уже в невесомое облачко, когда на ладони Алана Марковича оказалась розовая таблетка. Как она попала в карман? Когда? Та ли это таблетка? Он не стал особенно задумываться, сунул ее в рот и для скорости раздавил зубами.

Прогудел самолет. По полю мелькнула крылатая тень. Задрав голову, Алан Маркович увидел на широких коричневых крыльях изображение свастики.

«Немцы, — подумал он. — Значит, я все-таки правильно вышел…»

Олег стоял рядом и смотрел на отца. Мальчик был отчетливо виден — заострившееся от усталости детское лицо выражало удивление. Прошел низко над головой еще один самолет. В горле Алана Марковича возникла знакомая сухость — наверное, таблетка лежала в кармане со времени проклятой командировки. Голова кружилась, и мелькнувшая стрелою вниз черная тень показалась просто чернотой в собственных глазах.

В следующую секунду Олег упал. Черная тень, обернувшись птицей, ударила клювом ему в голову и взмыла. Еще одна птица, разворачиваясь в воздухе, прицелилась клювом в широко раскрытые детские глаза.

— Нет! Нет! — закричал Алан Маркович и, размахивая руками, кинулся к сыну.

Олег уклонился, и удар пришелся ему в плечо. Вокруг стало тесно и шумно от распахнутых крыльев. Разгребая руками клубящиеся теплые перья, Алан шагнул к мальчику. Один из клювов ударил его в спину, и Алан вскрикнул.

— Папа, мне больно! — сказал Олег. — Папа…

Сорвав с себя плащ, Алан Маркович укрыл сына.

Следующий удар пришелся в запястье. Кровь с руки забрызгала плащ. Неужели эти птицы — реакция на таблетку? Они запросто могут их заклевать…

Стараясь больше не кричать от боли, он поймал за крыло одну из птиц: та билась в руках, шипела, раскрывая окровавленный черный клюв. Шваркнув птицу о землю, Алан Маркович ударил ее ногой и только после этого посмотрел вокруг. Живое черное облако вновь собиралось над головой. Алан не мог отвести от него глаз. К нервному клекоту и треску примешивался рев моторов.

«Если они могут одинаково поражать и мертвых и живых, то кто же это — мертвые или живые? Почему они напали на нас?»

Самолет шел так низко, что сломанные его шасси, казалось, отвалятся и упадут на голову. Шасси крутились. Птицы били по плоским крыльям; было слышно, как твердые их клювы долбят в стекло фонаря. Кружась, перья тучами падали на землю. Одну птицу затянуло и перемололо левым винтом.

— Бегите к лесу! К лесу! — Этот крик, прорвавшийся сквозь рев моторов и птичий гвалт, почему-то удивил Алана Марковича. — К лесу! Возьмите мальчика и бегите…

Сухо и как-то выделяясь на фоне других звуков, грохнул винтовочный выстрел. Подхватив Олега под локоть и пригибаясь, Алан Маркович успел заметить человека в кожаном шлеме и кожаной куртке. Человек этот, широко расставив ноги, стоял прямо под черной клокочущей тучей и палил по ней из винтовки.

Выстрелы почему-то успокоили Алана Марковича. Достигнув первых кустов, он в изнеможении опустился на мокрую землю. Небо над полем, когда он посмотрел, оказалось совершенно чистым: ни самолетов, ни птиц. Только ярко горело солнце.

— Что это было? — спросил Олег. Мальчик присел рядом и сжал своими холодными пальчиками руку отца. — Они могли заклевать нас насмерть. И тебя, и меня… Папа, я не понял: ты же живой, а я мертвый уже — как это могло быть? Они были живые или все-таки мертвые, эти птицы?

— Мертвые!

Алан Маркович попробовал встать, и тут вдруг прямо перед ним вырос молодой человек в танковом шлеме. Лицо танкиста скрывала черная окладистая борода. Винтовку он повесил на плечо.

— Это крепы такие? — спросил Алан.

— А что, похоже? — В бороде появилась улыбка.

— Похоже, да не совсем.

— Вы в деревню?

Алан кивнул.

— Не стоит вам туда, — сказал танкист. Он протянул руку и представился: — Дмитрий!

— Градов Алан Маркович. Погодите, а ваша фамилия не Лепешников?

— Лепешников.

— Ну, в таком случае привет от Егора Кузьмича!

Они шли теперь по мокрому, просвеченному солнцем лесу, и Алан готов был молиться на эту чудом сохранившуюся в кармане плаща таблетку.

— Послушайте, Дмитрий. Послушайте, вы, как я понял, в курсе того, что здесь происходит?

Танкист покивал. Неожиданно он остановился и поднял большой деревянный люк, замаскированный дерном. Вниз вела деревянная лестница.

— Прячетесь? — спросил Алан Маркович, следуя за танкистом.

— Нет, просто с жильем в деревне туговато. Очень народу много. Заключили соглашение, но по этому соглашению мы можем жить в домах только четыре часа в сутки, а почту занимаем только раз в неделю. Всем плевать, на чьей стороне ты при жизни дрался. И военная доктрина не имеет никакого значения. Здесь считаются только с числом погибших.

— И много вас?

— Четыре танка — «тридцатьчетверки», да полроты пехоты. В основном ребята с Первой мировой, но есть и со Второй несколько человек: два минера, небольшая артиллерия, восемь полевых орудий и миномет. Еще десятка два драгун с восемьсот двенадцатого года. Комсомольцев из продразверстки я не считаю — они сумасшедшие, почти как эти птицы!

Под землей оказалось сухо и уютно. Везде к потолку подвешены электрические лампочки: слабенький их желтый свет не оставлял ни одного слепого угла. Полы застелены некрашеной широкой доской, дверей нет, но по сторонам широкого низкого коридора тянутся ряды прямоугольных отверстий, завешенных то старой шинелью, то куском брезента, то неожиданно ярким легоньким ситцем. Пахло лекарствами и вареной картошкой. Алан Маркович протянул руку и потрогал пальцами лампочку — та оказалась горячей.

— Электричество настоящее, — объяснил Лепешников, поднимая толстый брезентовый полог и приглашая в одну из подземных комнат. — Динамку поставили, а бензина навалом. Аэродром немецкий весь разворотило, а три цистерны с горючим на путях целехоньки — вот и пользуемся. При таком напряжении на двести лет должно хватить. Я даже электробритву себе припас. Потом решил, в бороде теплее. За сорок лет, видите, какие катакомбы выкопали. Только вы, Алан Маркович, имейте в виду, — он опустился на грубый табурет и закурил самокрутку, — рыли только мертвые. Если действие вашей таблетки закончится, а вы не успеете выйти на поверхность, задохнетесь под землей.

— Мальчик! Иди сюда, мальчик… — слышались в коридоре возбужденные женские голоса. — Мальчик, как тебя зовут?

Алан выглянул: красные матерчатые кресты, нашитые на белые косынки, грубые, с завязками на спине халаты кружили вокруг Олега, тонкие белые руки сестер милосердия летали вокруг него, увлекая куда-то в глубину подземелья.

— Ребенка давно не видели, — пояснил танкист. — В селе, конечно, есть дети. Но им не разрешают с нами. Кулачье, одним словом. Их много, а нас раз-два и обчелся. Мы победили здесь когда-то. С малыми потерями победили, поэтому нас и меньшинство. Убили бы Егора здесь, был бы с нами, молодым… Кстати, жив он еще?

— Умер!

— Давно?

— Нет, этой осенью. От рака.

Посредством полевого телефона Лепешников проинформировал своих соратников о появлении гостя, и в комнату постепенно стали стягиваться люди. Некоторые фигуры выступали явно, так явно, что на мгновение могло показаться, будто они живые, но в основной своей массе здесь мертвые были совсем другие — не такие, как в городе, а полупрозрачные, наплывающие друг на друга, зачастую лишенные индивидуальных черт. Порождения группового кошмара! Зачастую они были неразъединимы — все вперемешку: тела, пуговицы, фуражки, штыки… Никто из них никогда не лежал в могиле — не было у них могил. Скоро от дыма стало не продохнуть. Алану Марковичу сделалось совсем уж тепло и уютно. Вокруг скрипели табуретки, гудели охрипшие голоса:

— В дзот они ящики свезли.

— Да видел я их в деревне.

— В деревне они посылочки вскрывают: проверят — и туда, в дзот!

— Чушь, чушь все… Эти — из ящиков, я сам видел их в деревне.

Прикрепив к стене большую мятую карту и разгладив ее ладонью, Лепешников сказал, перекрывая другие голоса:

— Товарищи, я прошу тишины! — Он загасил свою самокрутку и водил по карте пальцем. — Серьезное дело! Вот он, этот дзот! — Ладонь его хлопнула посередине карты. — Здесь! Алан Маркович, — Лепешников повернулся к Алану, — пожалуйста, расскажите нам все, что вы знаете. Ясное дело, предстоит драка, так что нам бы хотелось прояснить суть вопроса.

«Что я им скажу? — поднимаясь, думал Алан. — Как объяснить этим людям — а большинство из них с начала прошлого века ничего, кроме этого леса, и не видели, — что такое крепы, как крепы убивают живых и как нападают на мертвых?..»

Не придумав ничего лучшего, он встал возле карты и начал свой рассказ с самого начала — с командировки. Говорить было очень трудно, но каждое следующее слово давалось все легче и легче. Его слушали внимательно, не перебивали. Когда он закашлялся от дыма, многие по примеру Лепешникова затушили свои самокрутки. Когда Алан закончил и опустился на табурет, Лепешников сказал:

— Ну, я так понимаю: теперь всем ясно, за что воюем.

— Соглашение, значит, побоку? — спросил кто-то. — В деревню, значит, ни ногой теперь?

Полог приподнялся, и из-под брезента выглянула женская головка в белой косынке.

— Тише! — прошептала медсестра и приложила палец к губам. — Мальчишка заснул. Не орите вы так…

— Соберемся и ударим, — тоже шепотом сказал, поднимаясь рядом с Лепешниковым и проходя к карте, чисто выбритый юноша с голубыми детскими глазками. — С ними кто? Гниль: оккупанты, полицаи, французы, НКВД, рогатые каски. Почему мы должны наши русские хаты с ними делить? Да плевать, плевать я хотел на соглашение..

— Но их больше, и у них, между прочим, техника, — возразил хриплый голос слева.

— У нас тоже техника. Они не ждут нападения. На нашей стороне внезапность! — сказал Лепешников. — Задача, правда, двойная. Нужно не только уничтожить роботов, но и вытащить оттуда ваших друзей.

— Они мне не друзья! — поправил Алан.

— Парень и девушка… Сегодня утром на автобусе приехали. Не ваши разве?

— Она не девушка!

— А кто ж она тогда?

В комнате закашляли, выплевывая дым. Раздались смешки, шепот. Алан Маркович пытался сообразить, как бы сменить неприятную тему.

— Мы могли бы… вывезти отсюда кости, — осторожно предложил он. — Захоронить в Германии, во Франции. Кости вывезем — и немцев не станет. Вы же знаете: мертвые к праху привязаны.

— Здорово было бы их убрать! — поддержал молодой человек.

— Организуем, — обещал Алан. — Сейчас есть много охотников до перевозки костей. Дело хлопотное, нескорое, но вполне осуществимое.

Когда комната опустела и они с танкистом остались вдвоем, Алан сказал:

— Дмитрий, я не хотел при всех… Но мне нужно, прежде чем мы начнем штурм, сходить в деревню! Я обязательно должен поговорить с этими двумя ребятами.

— Ваши сложности, но сопровождения не обещаю. Сквозь кордоны мертвых нам не прорваться. А по графику мы можем занять деревню только через сорок часов. Драгуны, правда, могут… Как я позабыл?! Конечно! У них ведь отдельное соглашение по зданию почты. Вот они-то вас и проводят!


VII


Первые семь машин — основа для будущих механических крепов — были надежно заперты в бункере. Когда Анну привезли сюда и она спустилась по бетонным ступенькам вниз, молодые люди, улыбаясь, неподвижно стояли вдоль серой стены. Они были отключены.

— Почему?

Анна вопросительно глянула на сопровождавшего ее немецкого офицера. Шагнув к ближайшему роботу, зачем-то поправила на нем галстук.

— Нам показалось, так будет спокойнее, — объяснил немец. — В деревне похороны, не хотелось бы смущать живых.

— Но ведь все равно пятеро там, на глазах?

— Мы решили, так будет надежнее!

Рядом с ухом Анны раздался шорох:

— Спросите у него, — потребовал лилипут, — не было ли каких-нибудь инцидентов?

Уже в машине, по дороге назад, в деревню, объезжая замершую танковую колонну, офицер неохотно объяснил, что и так никто не хочет участвовать в этом странном деле, а поскольку здесь силой не заставишь, то решили хоть часть роботов пока изолировать. Он сказал, что сначала было более двухсот желающих принять участие в конкурсе на превращение в сверхчеловека, а теперь осталось только пятьдесят — разобрались.

— Не хотят, значит? — спросила она, разглядывая черные точки, носившиеся над полем.

— Не хотят! — подтвердил немец.

Уже у околицы Анна увидела знакомое серое пальто. Алан Маркович быстро шел через поле.

— Остановите! — потребовала она, но тут же переменила свое решение. — Впрочем, нет, не нужно. Пусть идет!

Возле здания комендатуры, когда машина, подняв тучу пыли, остановилась, Анна вышла и, лишь мгновение поколебавшись, направилась дальше по улице. Нужно было попробовать договориться с мастером. Если Тимур поймет суть происходящего, он, может быть, решится пожертвовать своей дурацкой гордостью. Может, он поймет наконец, что такое настоящая любовь. Может быть, решится. Как бы это все упростило.

«Он не знает, что нам всем грозит, — размышляла Анна. — Он не знает, что пути живых и пути мертвых могут разойтись навсегда. Но почему он должен отказаться от Майи? Конечно, им лучше соединиться. Но дадут ли им соединиться, даже если они оба захотят? Почему, спрашивается, Ибрагим Андреевич в своем глобальном проекте изготовления новых крепов на механической основе так боится этого соединения? Наверное, председатель не хочет осложнений, боится неуправляемой реакции. Ведь все, что делает комиссия, — это научный эксперимент, а если соединятся Майя и Тимур, тут будет уже нечто совсем другое — как у меня было. Любовь. Ведь Тимур еще жив, и в крепа сольются не просто несколько мертвых душ и любимый механический предмет, а еще и живой человек».

Хотела войти без стука — резко толкнуть дверь и ворваться в дом, — но приостановилась все-таки на крыльце, постучала. Ее вновь прохватывало ледяным болезненным холодом. Зная причину этого холода, Анна не смогла сдержаться, и, вместо того чтобы, спокойно присев к столу, последовательно и методично объяснить Тимуру, что происходит, она начала кричать.

Мертвая женщина в черном платье в разговоре не участвовала; она демонстративно повернулась спиной и пыталась затопить печь, хотя была не в состоянии поднять не то что топор, а даже самое легкое полено.

— Все погибнет, если операция провалится! — быстро говорила Анна, все сильнее и сильнее закутываясь в плащ. — Пути живых и мертвых навсегда разойдутся. Семьи будут разбиты, дети потеряют своих матерей… Мертвые не смогут работать на живых… Заводы остановятся!.. Ангелы-хранители разъединятся со своими молодыми солдатами… Вы должны…

Тимур молчал.

— Ничего мы вам не должны! — зло рявкнула Майя. Она взяла мертвую женщину за плечи и подняла. — Не нужно вам этого делать, — сказала она хозяйке. — Не по вашим силам. Присядьте лучше. Сын ваш скоро придет.

Место хозяйки у печи занял Тимур, он присел на корточки. По его лицу трудно было что-либо прочесть.

— Если я правильно понял, здесь готовится большой эксперимент? — сказал он наконец. — Массовое изготовление крепов? — Он расколол очередное полено и кинул его в разгорающийся огонь. — Не вяжется что-то! Вчера вечером мы заехали сюда случайно, а вы утверждаете, что эту деревню нашли по нашим следам! Работы здесь ведутся уже давно, так?

— Так! Но действительно по вашим следам… — Анна задыхалась от ярости и озноба. — Была связь с будущим, обычная телефонная связь. Вы же знаете, как это делается.

— В деревне нет телефона! — сказала Майя.

— Телефона нет. Есть полевая рация. Немецкие специалисты наладили…

— Вон отсюда! С вами все ясно! — Майя распахнула дверь. — Уходите!

— Вы должны соединиться, — сказала Анна сквозь зубы. — Для общего блага! Вас хотят уничтожить! А я вот думаю… почему все так не хотят этого соединения? Вы просто боитесь! Боитесь превращения в крепа, как дети боятся темноты. А ведь в этой темноте всё — и свет, и мрак. Свет распадается на спектр из семи цветов, но в нем исключена чернота ночи. Ни живой, ни мертвый человек не могут понять, что, потеряв себя в соединении, слившись в одно существо с другими, они родятся заново. Но как это можно объяснить, когда находишься уже по эту сторону! Когда ты уже воплотил свою любовь — а другие только на пороге воплощения…

Ее сильно толкнули в спину, и Анна оказалась на улице.

— Никогда этого не будет! Вы поняли?.. — крикнула Майя. — Мы любим друг друга! Мы не можем друг без друга жить. Напрасно вы так думаете — мы не одно целое! Мы два совершенно разных живых существа! Никогда ничего не решайте за других, Анна!


VIII


Алан был так зол и так погружен в свои мысли, когда быстрым шагом шел через поле, что напрочь позабыл о сыне. Только войдя в лес, он сообразил, что мальчик, вероятно, остался в доме. Но что мертвому сделаешь? Мертвые вчетвером любого живого удушить могут, а живые и сто человек с мертвым не справятся — ускользнет. Не стоило сейчас об этом думать. Лес вокруг был пуст. Ветер, скользкая гниль под подошвами. Ушло немало времени, пока удалось отыскать замаскированный люк. Он спустился по деревянной лестнице. В подземном коридоре пусто, только из-за знакомого брезента, прикрывающего вход в одну из комнат, доносилось гудение возбужденных голосов. Алан Маркович остановился и прислушался.

— Если в лоб штурмовать, нас и на пять минут не хватит! — сказал, перекрывая общий шум, знакомый уже молодой голос. — Вы хотите танки? Ну пожгут они наши танки прямой наводкой…

— А может, взорвать этот бункер?

— Глупо, глупо… Что роботам сделают наши бомбы — даже не почешутся! Если только какую-нибудь ржавую мину использовать… Но нам ее туда притащить и пяти танков не хватит.

— Что ты предлагаешь?

Алан Маркович хотел приподнять брезентовый полог и войти, но его задержала мягкая женская рука: он увидел рядом с собою медицинскую сестру в белой косынке с красным матерчатым крестиком на лбу.

— Погодите! — одними губами сказала она. — Вам туда нельзя!

— Нужно устроить побольше шума! — гремел за покачивающимся брезентом чей-то бас. — Отвлечь их. Тихо снимем часовых, спустимся в бункер… Правда, для этого нужен хоть один живой. Без живого ничего не выйдет…

— Есть живой, — сказал Лепешников.

Сквозь женское лицо проступали протянутые по потолку черные провода и горящая лампочка. С каждым следующим мгновением это лицо становилось невесомее, прозрачнее.

— Где сыночек-то ваш? — спросили ускользающие губы.

— В деревне остался!

Алан Маркович приподнял брезентовый край. В большой комнате висел пластами и закручивался табачный дым. Стулья были хаотично расставлены, на стене — карта, но при этом — ни единого человека. Как только он заглянул, голоса смолкли.

— Ну зачем вы? — укоризненно глянув на него, спросила медсестра. — Вы же знаете, что не всегда совпадете. Вы же еще живой! — Ей почему-то стало смешно, и она прикрыла губки ладошкой. — Теперь садитесь и ждите. Сами виноваты!

«Мы даже не знаем точно, когда они предполагают начать… — размышлял Алан, стоя перед картой и пристально ее разглядывая. — Впрочем, в деревне я видел несколько роботов: пока они там, вряд ли что-то начнется. Сколько нужно времени, чтобы от деревни на машине добраться до бункера? Полчаса. Каких-нибудь полчаса, и все. Пока я искал люк, пока я бродил по лесу, они уже могли объединиться».

— Верно!.. — сказал Лепешников за его спиной. — Мы не знаем. — Было слышно, как он затягивается самокруткой. Алан не сразу решился повернуться. — Так что чем раньше начнем, тем лучше. Чем раньше, тем больше шансов!

По карте медленно расплывалось серое масляное кольцо табачного дыма.

— Уже можно повернуться, — сказал Лепешников. — Я не люблю разговаривать с затылком, пусть даже это затылок живого человека.

В комнате все переменилось: с обеих сторон у стен стояли теперь вплотную одна к другой койки, и на койках лежали перебинтованные бойцы. Лепешников полусидел, опираясь на стену, его чадящая самокрутка торчала из забинтованных пальцев дымящим углом.

— Это надолго? — спросил Алан Маркович, ощутив вдруг слабость в ногах. В комнате резко запахло йодом, нашатырем и гнойными повязками. Он опустился на ступ.

— Навсегда! — вздохнул танкист, и уголок его обожженного рта дернулся под тонкой марлей, закрывающей пол-лица. — Но не беспокойтесь, драться мы можем!

— Знаю!

— Ну так вот, — продолжал Лепешников. — Вы пойдете туда слепым. Наша задача — чтобы вас по дороге не удавили. Бункер отсюда в двух километрах. Мы нарисовали стрелки. Вы легко найдете все, что нужно уничтожить. Пройдете до бункера, спуститесь. По нашим данным, роботы там все отключены. — С трудом перевалив ноги через край кровати, он попробовал встать, но тут же повалился назад, на жесткую подушку. — Правильно сделали, что ребенка в деревне оставили, — сказал он. На бинтах отчетливо проступила кровь. — Жарко будет. Нечего ребенку здесь делать.

Алан смолчал. Он не хотел вдаваться в подробности.

— Ну, так я не понял, вы принимаете наш план?

— Мне ничего больше не остается. — Алан Маркович поднялся со стула. — Когда я должен идти?

— Как только прекратится действие… — Вместо слова «цветок» он просто щелкнул в воздухе забинтованными пальцами. — В общем, когда вы перестанете меня видеть. — Алан присел обратно. — Нет! — сказал Лепешников. — Вы должны подняться наверх. Здесь, под землей, вы мгновенно задохнетесь, когда прекратится действие…

И он опять щелкнул в воздухе пальцами.


IX


Немецкие офицеры сменяли друг друга, как стеклышки в калейдоскопе. Стеклышки были коричневые, черные, серые — ни одного яркого пятна, только солнце за окном. Анну сотрясал озноб. Кутаясь в плащ, она расхаживала по комнате. В эти минуты она плохо понимала происходящее и не могла даже выстроить мало-мальски логичную схему для самой себя. Когда в очередной раз все звуки перекрыл рев самолетных моторов и солнце закрыла могучая тень низко идущего бомбардировщика, Анна, резко повернувшись к очередному немецкому офицеру, спросила:

— Самолеты? — Она показала рукой в окно. — Зачем их столько?

Офицер был в черном мундире. Серебряный череп на его высокой фуражке неприятно отсвечивал.

— Совершено безвредны! — отчеканил он. — Шуму только много. Они бесплотны — даже для мертвых… Иллюзия! Нервы!..

— Хорошо! — сказала Анна. — Пусть… — Она коротко взглянула на немца. — Мне обещали наладить телефонную связь.

— Конечно. Все готово. — Он распахнул дверь. — Пойдемте. Только, хочу предупредить, — слышимость плохая.

Опускаясь на табурет рядом с большим железным ящиком, Анна изучала полукруглую зеленую шкалу.

— Что там, в доме? — спросила она. — С ними нужно закончить до вечера. — Протянула руку, взяла и надела черные мягкие наушники. — Живые опасны.

В наушниках постреливало током, потрескивало.

— С кем ты собираешься разговаривать? — спросил у самого уха противный голос лилипута.

— Не твое дело!

— По-моему, мое. По-моему, мы делаем одно дело!..

Сдавив в кулаке коротышку, Анна потребовала:

— Дайте соединение.

Против желания она увидела, как далеко-далеко соединяются реле, как дрожит колокольчик внутри телефонного аппарата, как поднимает трубку старческая рука. Анна могла бы оборвать связь в любую минуту — одним своим желанием, но не сделала этого.

— Ну, как настроение? — спросил такой неприятный, такой фальшивый голос Ибрагима Андреевича. — Как вы себя чувствуете?

— Некоторые осложнения, — сказала Анна. — В деревню на похороны приехали люди. Живые люди.

— Мы знаем… — прозвучало в наушниках. Председатель ГКАЯ более не строил из себя безобидного старичка. — Ваша задача уничтожить все, что мешает. Но прежде всего — проба.

— Какая проба? — спросила Анна.

— Один робот, один доброволец из солдат и малыш.

— Что еще за малыш? — спросила Анна. — Я не поняла, очень плохо слышно!

— Лилипут! Первый креп должен появиться отдельно. Следуйте нашим инструкциям.

Анна почувствовала, как в ее кулаке маленькое тело задергалось и задохнулось.

— Поняла!

Она разжала руку, лилипут выскочил на свободу. Он встал, оправляя костюмчик и пофыркивая.

— Тебе все понятно? — спросил он, заглядывая снизу в лицо Анны. — Первый пробный опыт — это я. — Он гордо выпятил грудь. — Фарид Владимирович.

— Фарид?.. — Анна покорно покивала: ей было почти все равно, она только отметила, что почему-то до сих пор лилипут держал свое имя в секрете.

— Следовать инструкциям, ты поняла? — Он щелкнул маленькими каблучками и развернулся на месте. — Не вижу объекта! — пискнул он. — Где мой робот? Где мой покорный солдат?

Сильный приступ холода заставил Анну говорить шепотом.

— Полковник, — глянув на нашивки немца, хрипло и очень тихо сказала она, чувствуя, как теряет власть над собственным телом. — Будьте так любезны, приведите сюда одного солдата и одного робота. Мы с вами должны… — зубы ее выбивали мелкую дробь, — ну, в общем, первый эксперимент! Сейчас!

В наушниках звенело электричество, там больше не было неприятного голоса. Анна представила себе огромную телефонную сеть, раскинутую по всей стране. Она зажмурилась и сосредоточенно меняла положение реле. Она знала, чего хочет, но не сразу удалось добиться нужного результата. Несколько раз она сбивалась, потом в наушниках сильно зажужжало, и голос Эльвиры, такой ясный, будто та находилась в соседней комнате, сказал:

— Прости, Анна, я занята. В городе такое началось! — В голосе Эльвиры прорезались веселые нотки. — Такое! — Она фыркнула, кажется, на всю страну. — Мертвые уходят, а мы их ловим, сколько успеваем! Понимаешь?!.

— Погоди! — сказала Анна. — Послушай меня, Эльвира. Я одна могу не справиться… Если я не доведу дело до конца, все мы погибнем!..

— Ты уверена? — Анна почти увидела, как заострились и упали черные плечи. — Я думала, это только мертвых касается.

— Да… В общем-то, только мертвых! — Каждое следующее слово давалась Анне все тяжелее. Теперь ее не просто трясло: невидимая рука будто обкладывала грудь большими кусками льда. — Помоги мне, Элли! Брось все и помоги мне.

С все возрастающим ужасом Анна смотрела на собственное кривое отражение в стекле рации. Отражение то темнело, то вспыхивало — оно дрожало. Между делениями шкалы частот будто пробегала короткая белая искра. Анна поняла, что это повсюду так, что огромная невидимая волна уже катится по миру острым огромным лезвием, разъединяя ткань жизни и смерти на два лоскута.

— Эльвира!

Но в наушниках снова было тихо. Соединение прервалось. Анна увидела, что офицера в комнате нет, исчез и лилипут. За стеной негромко заскрежетало. Невидимая трещина, только что разрывавшая ее изнутри, пропала. Анна перевела дыхание, вытерла пот. Это был лишь первый предупредительный всплеск. Нужно поторопиться. Она перевела взгляд на освещенное окно, и оно погасло, будто на мгновение наступила ночь.

По улице, задевая ветхие изгороди, медленно катил огромный старинный танк. Маршировали солдаты в рогатых касках. Каски блестели под солнцем. Озноб почти прошел, но Анна поймала себя на том, что продолжает затягивать поясок плаща. Прозвенели подковами несколько лошадей. На головах всадников — вероятно, это были те самые убиенные французы — покачивались нелепые шляпы с перьями.

«Боже, — подумала Анна. — Боже, они же создали нового крепа!.. Только что! — Озноб оставил ее, но холод сохранялся в кончиках пальцев. — Где он?»

В ответ на ее незаданный вопрос распахнулась дверь. Анна от неожиданности вскочила на ноги и попятилась. В первый момент ей почудилось, что в проеме стоит огромный желтый костюм.

— Симпатично получилось, не правда ли? — сказал костюм, нарочно поворачиваясь на месте. — И моментально! — Он вытянул из жилетного кармана часы-луковицу и щелкнул крышкой. — Всего и дела-то на полторы минуты!

— Фарид Владимирович? — все еще продолжая пятиться, спросила Анна.

За исключением костюма и голоса, новый креп полностью сохранил черты робота. Перед ней было малоподвижное, будто застывшее лицо.

— Нам не нужно другой помощи, — сказали резиновые губы и раздвинулись в улыбке. — Я беру командование на себя!

«Теперь у меня нет выбора, — думала Анна, послушно следуя за выросшим лилипутом. — Вероятно, части мертвых уже не существует… Их уже отрезало… Очень скоро отрежет и всех остальных. Меня разорвет на три части… Останусь ли я после этого? — Она забралась в машину и откинулась на заднем сиденье. — Что стало с нашим прекрасным городом? — От этой мысли сердце Анны неприятно сжалось. — Как они там?»

Бывший лилипут Фарид Владимирович устроился рядом с водителем; с его малоподвижного лица не сходила улыбка. Джип, поднимая пыль, покатил сперва по деревне, а потом и по полю. Туго накачанные колеса подпрыгивали на колдобинах.

«Но если прошла волна, то каким же образом удалось лилипуту соединиться в нового крепа? — размышляла Анна, почти успокоившись. — Может быть, старик прав? Может быть, крепы послужат спайкой между мертвым миром и миром живых? В таком случае действительно следует поторопиться. С Эльвирой тоже ведь ничего не случилось. Неприятности только у меня. Но есть разница — я все же живой человек, а они все целиком состоят из мертвого, только из мертвого. Они что, не чувствуют разницы?»

Над полем высоко в небе кружили сумасшедшие птицы; они планировали в синеве, и ни одна из них даже и не пыталась опуститься и принять участие в битве. Над полем низко стлался белый пороховой смрад. Анна вынула из чехла бинокль и приложила к глазам ледяные окуляры. Вокруг все кипело от взрывов, летела вздыбленная земля, падали развороченные тела, скрежетали гусеницы, но ей легко удалось найти среди всего этого хаоса единственную живую фигуру.

Алан Маркович быстрым шагом пересекал поле; он знал, куда идет. Срезая угол — а он как раз переходил мокрую узкую лощину, — он направлялся к бункеру с роботами, и он явно был слеп. Анна догадалась: если бы Алан видел и чувствовал происходящее, он не сделал бы и шагу — так плотно ложились пулеметные очереди. Снаряды рвались прямо под его подошвами. Вряд ли человек способен пройти через подобный кошмар. Машину сильно подбрасывало, и Анна все время теряла Алана из виду. Бой кипел вокруг единственного слепого. Небольшая группа мертвых не давала приблизиться к нему другим мертвым. Конечно, если бы они добрались до Алана, то запросто покончили бы с ним.

— Живых нужно уничтожить! — склоняясь со своего переднего сиденья, металлическим голосом пропел бывший лилипут. — Всех живых! Останутся только мертвые, и над мертвыми останутся крепы!

В стеклянных голубых глазах плавали желтые электрические искорки. Резиновые губы вдруг смялись в жесткую темно-багровую складку: стало понятно, что он вовсе не доверяет Анне. Прошли низко над головой коричневые тени бомбардировщиков, рев их моторов ненадолго накрыл рев сражения.

— А как же я? — спросила Анна. — Я тоже живая.

— Только отчасти… Отчасти… Мы имеем треть механической плоти и треть мертвого начала… — Он отвернулся, и Анна увидела перед собой коротко стриженный искусственный затылок. — Что с вами делать, я еще не решил.


X


«Бесшумно пройдем через посты и попробуем сжечь тех, что в бункере, а вторая группа должна то же самое сделать в деревне. Кавалерию пока трогать не будем… — звучали в голове Алана Марковича возбужденные голоса. — Пока он ничего не видит, его очень трудно напугать. Главное, не подпускать их близко…»

Он шел через поле, и сильный сырой ветер теребил плащ, отбрасывал полы назад, холодил лицо. Когда действие цветка окончилось, мир вокруг показался необычайно просторным и совершенно пустым. Голоса стихли. Ориентиром служила грязно-серая полоса — бетонный верх бункера. Если бы не черные точки, медленно движущиеся высоко в небе, можно было бы подумать, что ничего не произошло в мире, что он, Алан Маркович, просто выехал за черту города немного отдохнуть, проветриться.

Прикрыв глаза ладонью, он приостановился — хотел получше разглядеть птиц, но те были действительно высоко. Порыв ветра бросил что-то под ноги, Алан посмотрел — мокрая колючка. Наклонился, прислушался.

Автомобильный мотор. Настоящий, не призрачный, рев движка. Алан смял в пальцах мокрую колючку, отбросил ее щелчком. Со стороны деревни к бункеру, подскакивая на подмерзшей земле, летела небольшая открытая машина. В машине двое. На большом расстоянии виден только цвет одежды: один из сидящих в машине — в желтом, другой — в красном. В красном — это Анна, догадался Алан, прикидывая расстояние до бункера. Получалось, если еще прибавить шагу, он окажется там немного раньше. Будет несколько лишних минут — можно успеть. Особенно ни на что не рассчитывая, он поднес испачканные пальцы к носу, вдохнул в себя горьковатый запах гнилой полыни.

В ушах зазвенело, загудело… Правда, очень далеко, на грани слышимости, он различил множество голосов… Крики, стоны… Пулеметные очереди… Скрежет гусениц.

Было какое-то остаточное действие цветка — слишком долго он вдыхал эти наркотические ароматы и теперь запах обыкновенной полыни рассеял слепоту. Но ясности не было, вокруг только невесомые прозрачные тени.

Двигаясь быстрым шагом — бежать он не хотел, бежать не хватало сил, — Алан Маркович против воли наблюдал за разворачивающимся побоищем. Невесомые тени солдат, тени танков и минометов, острые крылья бомбардировщиков, сквозь которые видно солнце, — все это было в движении, все это неслось и пересекалось, как потоки горячего разноцветного воздуха: вскипали взрывы, летели осколки, вздымалась земля. Он даже отдернул ногу, когда тень сапера скользнула прямо под подошву. Давно погибший сапер обезвредил какую-то ржавую мину.

Невесомые, разворачивались у самой лесной опушки полтора десятка танков. Это были немецкие «пантеры». Сквозь прозрачный металл брони, сквозь черные кресты можно было различить напряженные фигуры танкистов. Будто где-то далеко захрустели ветки — это ударили полевые орудия. Алан увидел эти орудия в низких окопчиках, беззащитные против лезущих танков. Две «пантеры» загорелись, но остальные гусеницами смяли линию обороны. В одном из окопчиков, разворачиваясь, «пантера» застряла, потом взорвалась.

Налетел порыв холодного ветра. Ничего. Пустое поле вокруг. Бетонная полоса бункера и рев приближающегося автомобиля. Теперь уже можно было различить лицо Анны. Она сидела сзади, в руке ее был бинокль.

«Что же я, бабы испугался? — спросил себя Алан Маркович, снова приближая свои пальцы к ноздрям и втягивая горький воздух. — Что я, не справлюсь с ней? Пусть она и креп!»

От сильного вдоха закружилась голова. Алан увидел, что, оказывается, слева от него стоит на колене молодой партизан в окровавленной телогрейке и бьет из автомата. Всего их было человек пятнадцать — мертвых солдат, добровольных телохранителей; вооруженные только автоматами, они рассредоточились вокруг него в радиусе нескольких метров. Немецкие каски все надвигались — надвигались, казалось, со всех сторон. Штыки, зеленые мундиры. Первая мировая. Все происходило гораздо быстрее, чем когда-то в прошлом, но имело ту же неумолимую логику военного расчета. Зашипел миномет. Вспыхнул еще один танк. На большой скорости приближались «пантеры». Одним из снарядов был в клочья разорван партизан в телогрейке.

«Пули мертвых не опасны. Если до меня доберется один солдат — это ничего, — думал Алан Маркович, ускоряя шаг. — Но если их будет пятеро — конец, удушат!»

Со стороны леса появились еще несколько десятков «пантер», и одновременно из-за бетонного края бункера выплыли два огромных старинных танка. Партизаны вокруг падали под шквалом огня. Краем глаза Алан Маркович заметил, что с другой стороны, возле деревни, завязалась кавалерийская свара; ему даже показалось, что он слышит зов боевого рожка. Прозрачное тело сапера, отброшенное взрывом, ударило его в лицо, будто порывом теплого ветра.

Размытые головы в рогатых касках приплясывали уже рядом, все ближе сверкали штыки, как вдруг из лощины вынырнул первый танк со звездочкой. «Тридцатьчетверки» били точно. Они оказались маневренны и, ввязавшись в бой с «пантерами», отвлекли их на себя. Танков со звездочками было всего четыре. «Пантеры» разворачивались. Рядом с Аланом появились несколько красноармейцев. Двое из них сразу залегли и поставили пулемет. Каски падали. Одно из старинных гусеничных чудовищ задымилось, второе, освобождая вход в бункер, неуклюже развернулось и покатило в сторону деревни.

Еще полсотни быстрых шагов, и задыхающийся на бегу Алан Маркович оказался у темного провала в низкой бетонной стене. Расчищая ему дорогу, четыре автоматчика сбежали вниз по ступеням. Машина была еще в нескольких километрах позади. Земля под ногами Алана слегка вздрогнула. Знакомый голос невидимого Лепешникова прошептал ему в самое ухо:

— Теперь дело за вами, Алан Маркович!

Он вошел в бункер и обернулся. Позади, на глазах уплотняясь и обретая вес, пылающий танк со звездочкой давил в лобовой атаке бегущую роту немецких солдат.


XI


Свет проникал внутрь этого обширного помещения, на девять десятых ушедшего под землю, лишь через узкие щели. Алан нащупывал ногой каждую следующую ступеньку. Приходилось ждать, пока глаза свыкнутся с темнотой. Проверяя стену левой рукой, Алан обнаружил кабель — судя по скользкой обмотке, совершенно новенький, не призрачный. Его проложили здесь совсем недавно.

«Значит, должен быть свет… Должен быть где-то рубильник».

Чувствуя рядом во мраке движение невидимого боя, он сделал еще несколько шагов вниз и оказался перед широкой металлической дверью. Рядом с дверью действительно нашелся рубильник — красная деревянная рукоять. Под нажимом ладони рукоять неприятно скрипнула.

Вспыхнули лампы. Упершись плечом, Алан Маркович подвинул тяжелую дверь. После темноты глазам стало больно. Здесь не было никаких пулеметных гнезд. Вероятно, этот бункер использовали как бомбоубежище, или еще что-то в этом роде. В кубической комнате с бетонными стенами не было ничего. Только возле одной из стен стояли девять роботов. Знакомые фигуры: этих или точно таких он видел в коридорах ГКАЯ. Одетые в черные костюмчики, теперь они были отключены и неподвижны. Снаружи долетел скрежет тормозов.

«Как же я не подумал-то? — Алан Маркович толкнул ближайшего робота, но тот остался на месте. — Чем же мне вас, мальчики, вскрыть? — Он поискал вокруг себя, но, кроме какой-то ржавой трухи на бетонном полу, в бункере не было ничего подходящего. — Как же мне вас?»

Посмотрев в неподвижные стеклянные глаза, Алан Маркович размахнулся и ударил робота в скулу. Результата никакого, только отбил костяшки пальцев. Наверху хлопнула дверца машины, по ступенькам простучали каблучки. Заскрипела железная дверь.

— Хотите их уничтожить? — спросила Анна, делая несколько медленных шагов по бетонному полу. — И знаете, Алан Маркович, я ведь не буду вам мешать. Я тоже не против погромить эти машины. Я даже могу дать вам инструмент. Впрочем, здесь не нужен инструмент, — она показала на стену, из которой торчали два толстых оголенных провода, — вы могли бы их просто сжечь. Вы сожжете их?

Анна вопросительно смотрела на Алана, и было неясно, издевается она или говорит серьезно.

— Предположим, так! — сказал Алан, прикидывая расстояние до проводов.

«Сначала отключить рубильник, — подумал он. — Потом подтащить эти манекены к стене. Потом опять включить рубильник».

— Я не стану вам мешать, — сказала Анна. — Но только при одном условии.

— Каком?

— Вы выслушаете меня.

— Говорите!

— Уничтожить роботов просто, — сказала Анна и ласково потрепала по щеке одного из неподвижных молодых людей. — Только что потом? Вы знаете, для чего они предназначены? Конечно, знаете: для того, чтобы в ближайшие часы могли возникнуть несколько новых крепов. Но вы не знаете, — голос ее звучал искренне, — вы не знаете, что произойдет, если крепы не будут созданы. Вы не знаете, что пути живых и мертвых должны вот-вот разойтись, и тогда, может быть, навсегда кончится период соприкосновения миров. Крепы — это единственный мостик, способный еще связать берега Леты…

— Вы уверены, что это так?

— Я единственный организм, в равной степени состоящий как из живого, так и из мертвого. Процесс разъединения внутри меня уже идет, я это чувствую. Первая волна прошла… Думаю, и второй долго ждать не придется.

— Вы не боитесь создать нечто подобное этим сумасшедшим птицам — нечто неуправляемое, лишенное логики? Вы не боитесь создать убийц?

— Возможно, конечно… Вполне! Но если не попробовать, то и убивать станет некого. Вы, например, лишаетесь своей семьи…

Анна отступила назад и опять туго завернулась в плащ: ее снова била дрожь.

— Да не тряситесь вы так! Что с вами?!

— Холодно! Наверное, я одна чувствую приближение следующей волны.

— А остальные крепы?

— Я вызвала Эльвиру.

— Они знают?

— Нет. Толком они не знают…

— Вы действительно не помешаете мне уничтожить их?

Анна отвернулась. Она ничего не сказала. Алан Маркович понял, что она не лжет. Он взял за плечи первого робота, повернул; робот оказался тяжелым, но не слишком. Его вполне можно было подвинуть к проводу. Через пять минут уже все девять роботов, сцепленные в одну связку, стояли у стены. Если рука первого в связке будет замкнута на провод — все они сгорят.

«Теперь рубильник, — сказал себе Алан Маркович. — Соединить их в темноте — и все!.. Вот такая электрическая цепь…»

— Лучше бы вам выйти, — сказал он, обращаясь к Анне. — Здесь небезопасно.

Он смотрел на женскую спину, на красный плащ… Наконец положил руку на деревянный рубильник, надавил. Лампы погасли. Попробовал отнять руку, но пальцы прилипли к деревянной рукоятке.

Вокруг горла сплелось что-то гибкое, металлическое. Алан не видел, но по ощущению навалилось не меньше восьми мертвецов. Еще несколько судорожных взмахов — и он оказался лежащим на полу. Сознание ускользало.

«Она просто хотела выиграть время, — подумал он. — Просто выиграть время…»

Проваливаясь в пустоту, Алан успел еще услышать металлический голос:

— Ну хватит вам! — прозвенело где-то над головой. — Хватит трястись! Нужно заняться этими, в доме. Поехали со мной!


XII


Была уже глубокая ночь. Стояли над деревней огромные звезды. Небо живых почему-то ускользало от Анны. Фарид приказал шоферу остановиться у почты. Он распахнул дверцу и вышел.

— Пожалуйста, посмотрите, что там за пальба возле дома, — попросил он почти дружески. — У меня сеанс связи. В комиссии ждут моих сообщений.

Поодаль, чуть впереди, на улице что-то происходило. Гремели выстрелы, с ревом пронеслись мимо несколько мотоциклеток; их зажженные фары рывками выхватывали из темноты покалеченные дома и изгороди. Желтый костюм исчез за дверью комендатуры.

— Поехали! — сказала Анна.

Она опять теряла контроль над собой. В какой-то момент она даже поймала себя на том, что это не ее злость, что кто-то другой управляет ее настроением, но очередной порыв неестественных чувств вытеснил здоровый росток. Возле дома, залитые светом мотоциклетных фар, стояли двое: живой и мертвый. Мертвый опирался на живого.

— Кто это? — спросила она у водителя.

— Живой человек — из города, приехал похоронить мать, а второй — кавалерист… Если хотите, мы можем их расстрелять!

— Не нужно пока стрелять! У вас есть мегафон?

«Как-то этот желтый на меня воздействует, — подумала она. — Он мне не верит, хочет, чтобы я стала просто инструментом в его руках… Если председатель ГКАЯ не хочет объединения Тимура и куклы, если он боится этого, значит, наверняка меня он тоже боится. И конечно, постарается уничтожить. Но пока я им нужна…»

— Свирид Михайлович, — сказала она в поданный мегафон. — Я не причиню вам никакого вреда, если вы не станете путаться под ногами! Вы должны покинуть деревню! Вы приехали сюда, насколько я знаю, похоронить мать. Вот и занимайтесь похоронами. Обещайте мне это, и вас никто не тронет!

— Что вы мне можете сделать? — послышалось со стороны дома. — Застрелить?

— Застрелить мы вас тоже могли бы… — Анна приложила все силы, чтобы чужие слова, продиктованные чужой, враждебной ей волей, не вырвались наружу, но она уже не могла их остановить. — Поверьте, Свирид Михайлович, у нас много способов воздействия. Нам жаль тратить на вас время.

Он что-то ответил. Анна не выдержала напряжения. Мегафон оттягивал руку, и она швырнула его в коляску мотоцикла. На другом конце улицы послышался протяжный медный звук: кавалерийский рожок — сигнал к атаке.

— Пеняйте на себя! — услышала Анна собственный голос, прозвеневший в воздухе. — У вас был хороший вариант. Вы сами от него отказались!

Немецкий полковник снова стоял возле машины.

— Можно начинать? — спросил он.

Она не ответила — за нее ответил кто-то другой; кто-то другой — но ее собственным испуганным голосом:

— Начинайте!

Взревели моторы, свет фар усилился, и стало совсем уже светло.

Зашелестели подошвы множества сапог. Звон копыт опередил всадников лишь на одно мгновение. Солдаты в зеленой форме перешагнули забор. В следующую минуту на них обрушился сверкающий луною и электрическим светом сабельный шквал. Забулькал, загремел пулемет. Выбравшись из машины, Анна, пошатываясь, пошла по улице; ей не хотелось принимать участия в побоище. Какая-то отдаленная музыка привлекла ее внимание: легкий ночной ветерок принес ее с другого конца деревни. Музыка смешивалась. с разрастающимся грохотом боя, но вовсе не терялась в нем. Анна остановилась. Выстрелы, казалось, звучали повсюду. На краю деревни шел еще один бой.

— Что это за музыка? — спросила она.

— Полицаи с граммофоном веселятся! — прозвучало рядом. Голос экс-лилипута сохранял металлические нотки голоса машины. — Плохо себя чувствуете?

— Нормально себя чувствую! — отрезала Анна. — Отстаньте от меня! Я больше не хочу участвовать во всем этом безобразии.

— Ну что ж, — сказал он. — Придется мне самому его убить!

Двое — живой и мертвый, обнявшись, все так же стояли возле дома. Анна остановилась в нерешительности.

Желтый костюм в темноте казался серым. Свирид Михайлович переложил саблю в левую руку и приготовился. Ну что он мог сделать с полуроботом-полулилипутом, если единственным его оружием была давно рассыпавшаяся в прах сабля русского офицера!

Приостановившись в шаге от своей жертвы, экс-лилипут запахнул пиджак, застегнул верхнюю пуговицу, откинул назад светловолосую голову и сказал:

— Пойдемте со мной! — Голос его скрипел. — Вы должны следовать за мной…

Живой все-таки ударил первым. Кулак попал точно в челюсть и отскочил, как от резиновой стенки. Костюм покачнулся и поднял руку для удара.

— Коли!

Трудно было понять, кто это крикнул, трудно было вообще понять, что произошло. С металлическим скрежетом сабля вошла в грудь крепа, посыпались искры. И еще прежде, чем механическое тело повалилось на землю, от него будто отскочил желтый мячик. По корпусу робота прокатилась судорога, и механизм замер.

Анна улыбнулась. Наваждение пропало. Желтый костюм, опять уменьшенный до своего первоначального размера, подпрыгивая, старался увернуться от лошадиных копыт. Лилипут был заметно перепуган подобным оборотом дела. Он тоненько визжал, и еле слышный этот визг, как и музыка полицаев, не терялся в шуме сражения.


XIII


Алан Маркович очнулся от запаха гари и еще от того, что сильно замерзла спина. Спина просто окоченела, тогда как на грудь ему все сильнее наваливался жар. Открыл глаза и в первую очередь увидел черный небесный свод — небо было засеяно звездами. Синими звездами! Совсем рядом, по левую руку громоздилось что-то огромное, металлическое, раскаленное. Сквозь щели пробивалось пламя. Только поднявшись на ноги и сделав несколько шагов, он понял: всего лишь танк, старый немецкий танк, подбитый здесь пятьдесят лет назад. Набившаяся в танк за долгие годы сухая труха наконец загорелась.

«Почему меня все-таки не удушили? — подумал Алан. — Свои отбили? Но если отбили, почему бросили посреди поля рядом с подбитым танком?»

Во время боя было взорвано немало старых мин, поле заволкло дымом. Алан Маркович разглядел на фоне далекого леса какие-то тонкие высокие обугленные жерди. Он не смог понять, что это: то ли несколько деревьев сгорело, то ли это просто какой-то оптический обман.

«Если звезды синие, значит, я опять не могу видеть мертвых. Если бы я мог видеть мертвых, звезды казались бы белыми и были бы значительно крупнее!»

Обнаружив на своей шее истлевший кусок марли, Алан Маркович осторожно размотал этот импровизированный бинт, помял его в руках и бросил.

«Они меня отбили, — подумал он. — Дотащили сюда, перебинтовали даже… Зачем, спрашивается, они меня перебинтовали? — Он ощупал горло. — Нет же никакого ранения. А может, меня душили этим бинтом?»

Логичнее было бы сейчас же вернуться в деревню, но слишком его заинтересовали две тлеющие вертикальные полоски на фоне леса. Воздух, ночной, холодный, полный запаха гари, нагонял на Алана Марковича уныние.

«Все роботы остались целы… Они там? — Он поискал вокруг глазами и не смог найти бетонного выступа. — Они где-то здесь. Теперь вряд ли что-то получится, теперь они могут оказаться и в деревне… И уж наверняка включены. Так легко на два провода их уже не замкнуть… — И вдруг он вспомнил слова Анны. Воспоминание — короткая простая мысль — было как удар головной боли. Алан Маркович даже остановился. — Мертвые и живые больше не будут сосуществовать рядом… Разойдутся пути! Навсегда!.. Я больше не увижу Марту!»

Две тлеющие полоски оказались всего лишь двумя сгоревшими деревцами. Сгоревшие деревца стояли на опушке отдельно, поэтому сам лес и не вспыхнул.

«Где-то здесь вход в подземелье, — решил Алан. — Все равно я уже не пошел в деревню…»

Оторвав от плаща длинный лоскут, он намотал этот лоскут на толстый сук и от тлеющего угля зажег импровизированный факел. Факел давал очень мало света, ткань вспыхивала искрами и воняла, зато этого горения могло хватить минут на десять — пятнадцать. Пробираясь между деревьями, осторожно ощупывая ногой землю при каждом следующем шаге, Алан довольно легко обнаружил метки на старых стволах. Огонь еще не погас, а он уже вышел к нужному месту.

Деревянная крышка оказалась на месте, только теперь, чтобы до нее добраться, пришлось закрепить факел, опуститься на колени и долго разгребать землю руками. Крышка насквозь прогнила. Когда он потянул за ржавое кольцо, она подалась не сразу, с трудом, со скрипом. В слабеньком мигающем свете Алан Маркович увидел, что никакого входа нет. Под крышкой лежала черная рыхлая земля.

«Она сказала, линия разделения пройдет прямо через нее. Она, наверное, погибнет. Она погибнет, а я останусь… Только весь мир будет таким же, как эта земля под крышкой… Останется только то, что видно… — Присев рядом с люком, Алан ощутил полную беспомощность. Он чудовищно устал за последние сутки. Ему было холодно, но не хотелось больше никуда идти. — Не будет Марты… Не будет Олега!.. Вот бы сейчас умереть! Я умру и останусь с ними… Но тогда исчезнет все остальное. Где мы окажемся, как будет выглядеть мир мертвых, лишенный всего остального? Может быть, он просто исчезнет… Как электрический разряд, как с трудом удерживающий человеческий контур отзвук ушедшего. Может быть, весь мир мертвых превратится в электричество? В обыкновенную электроэнергию? И раскалит спирали наших лампочек?»

Что-то сдвинулось в окружающей темноте. Алан вздрогнул. Все мысли выбило из головы. Он испытал давно позабытый, совсем уже невозможный страх. С трудом заставил себя посмотреть на черный квадрат земли. Воткнутый в землю импровизированный факел от порыва ветра вспыхнул синим. Полетели длинные искры, и в свете этих искр Алан увидел протянутую из-под земли белую руку. Рука судорожно сжималась и разжималась. Пальцы пытались ухватиться, но просеивали пустоту.

Поборов неприязнь, Алан схватил эту руку в свою. Холодная ладонь была влажной, она выскальзывала. Алан с силой потянул, раздался стон, и из черного провала медленно выступила голова.

— Тимур?

Отпустив руку и встав на колени, Алан Маркович всмотрелся в него. Налипшие комья земли делали лицо молодого мастера почти неузнаваемым.

— Пожалуйста… — простонал он. — Помогите мне выбраться.

Над деревьями замерцали голубые звезды.

— Что случилось? — спросил Алан, разгребая сырую тепловатую землю. — Как ты здесь? Почему?

— Кончилось действие таблетки, а я не успел вовремя выйти наружу.

Выбравшись из-под земли, Тимур отшвырнул гнилую крышку люка.

— Спасибо! — сказал он. — Если бы не вы, задохнулся бы…

Глядя в рыхлую черную яму, из которой выбрался Тимур, Алан спросил:

— Как ты думаешь, там есть что-то внизу?

Мастер отряхивался, бил ладонями по бокам и по коленям.

— Там ничего нет, — сказал он. — По крайней мере для нас с вами. Нужно идти в деревню. У Майки еще остались таблетки.

— Ты совсем ничего не видишь? — спросил Алан Маркович.

— Ничего!

Поворачиваясь на месте, Алан Маркович шарил глазами вокруг. В свете прорезавшейся луны на кустах блестели капли, колыхались ветки. Но ни одного лишнего звука — обычный ночной лес. Тишина, легкое потрескивание, собственное частое дыхание.

Он готов был уже расплакаться. У него заболели глаза — так он хотел увидеть. И вдруг подумал: «А может, уже все кончилось?.. Может, пути живых и мертвых уже разошлись?.. Может, мы остались одни?»

— Ты не понимаешь! — тихо сказал Алан. — Все уже кончилось!

— По-моему, это вы ничего не понимаете… Вы не видели птиц. Крепы по сравнению с этими птичками просто ангелы.

— Все кончилось! — сказал Алан. — Если твоя кукла не потеряла дар речи, то…

Кто-то потянул сзади за плащ. Алан Маркович, прервавшись на полуслове, повернулся. Следующий порыв ветра остудил надежду. Он потер пальцами ноздри, понюхал пальцы, втянул воздух. Если один раз получилось, почему это не может произойти вторично?

— Что с ней? — спросил Тимур.

— С кем?

Из темноты медленно, прямо на глазах вылепился прозрачный тонкий силуэт. Такой знакомый детский голос спросил:

— Папа, ты меня видишь?

Алан кивнул.

— Папа, они взяли Майю. Они хотят ее разломать!..

Алан Маркович глянул на мастера — тот не слышал детского голоса и не видел Олега.

«Если есть еще время, нам нужно разделиться, — подумал Алан. — Сейчас я расскажу ему все. Он должен взять на себя тех, что в бункере… Он профессионал, он электронщик, механик, ему и карты в руки… А я пока попробую защитить его дурацкую куклу».


XIV


 Устроившись в одной из свободных комнат на почте, Анна туго закуталась в плащ. Она не могла даже думать — хотелось лишь, чтобы быстрее все закончилось.

Потом боль немножечко отпустила, и Анна вдруг обнаружила, что женщина-трубочист, как всегда одетая в черное, как всегда с веревкой через плечо, тащит ее куда-то по улице.

— Отличная идея! Пусть все развалится! Пусть все будет отдельно. Мне нравится! — увлекая ее за собой, бубнила Эльвира. — Не нужен никакой мостик! Как ты считаешь, если мир разорвет на две части, в какой части останемся мы? С живыми или с мертвыми?

Анна отрицательно покачала головой.

«Когда я успела ей все рассказать? Зачем? — вяло подумала она. — Теперь ведь не отвяжется… Может, так оно и лучше? Она меня, пожалуй, заменит. Ничего не нужно делать — только немножечко подождать!.. А может, спровадить ее побыстрее? А может, нужно как-то иначе?»

Налетели топот и граммофонная музыка. Они сбили волну холода. В избе веселились пьяные полицаи.

Эльвира, отомкнув замок, вошла во флигель. Обнаружив у себя в руке фонарик, Анна посветила вокруг. Флигель был забит мебельной рухлядью: какие-то сломанные стулья, столы, поставленные набок, большие темные узлы, чугунки, грабли, лопаты; в воздухе клубилась сухая ржавая пыль. Неприятное постукивание, скрип.

Кукла висела, привязанная к доскам. Пятки ее подрагивали — они только чуть-чуть не доставали до пола, на губах — кусок коричневой изоляции, запястья и лодыжки туго стянуты. С подобной жестокостью могли действовать, наверное, только роботы. Да и никто из мертвых с Майей бы и не справился. Все было готово. Слева стояла большая картонная коробка, и в коробке — аккуратно увязанные динамитные шашки. Ржавый будильник соединен с уродливым минным взрывателем.

«Действительно, без меня дело пошло… — подумала Анна. — Такими темпами они быстро управятся… — Не в первый уже раз ощутив прилив неестественной, не своей злобы, она ощупала карман плаща. — Вот ты где? — Из кармана высовывалась голова лилипута, микроскопическая ручка цеплялась за край. — Душа моя! Фарид!»

Из связки динамита торчал длинный конец бикфордова шнура. Изоляция на губах куклы почему-то оплавилась. Анна сдавила маленькое тельце внутри своего кармана, испытав при этом злобное удовольствие. Шум пьяной оргии усилился. В дверь вошли два робота. Одной рукой пытаясь прижать лилипута, другой Анна двигала фонарь.

— Свирид Михайлович! — удивилась она.

Он стоял возле стены, напуганный и неподвижный.

— Я уеду! — отступая к окну, сказал он. — Похороню маму и уеду!

— Теперь это уже ни к чему! — бросила Анна, сама удивившись своему холодному голосу. — Ни к че-му!

«Больше не знобит», — отметила она.

Анна светила своим фонариком, а роботы, оглушив этого лишнего человека, теперь прикручивали его к деревянной плоскости.

— Он нам не нужен! — сказала Эльвира. — Мы его оставим здесь.

Анна еще сильнее сдавила теплый дрожащий комочек в своем кармане. В ладонь будто вонзили иглу, и она почувствовала, как чужая злость медленно отпускает ее.

— Конечно, было бы лучше, если бы она согласилась окончательно воссоединиться со своим возлюбленным… — Кольцо из черной веревки скользнуло по животу куклы. — Но она не хочет! — Веревка ударила опять. — Не хочет!..

— Я согласна! — прошелестели губы куклы.

Но Эльвира уже не собиралась ничего менять. Она поправила веревку на плече и демонстративно отвернулась.

— Ты можешь быть согласна, — сказала она, — зато он тебя бросил. И вообще, ты мне надоела. Ты у нас уже сто лет как кость в горле. Не человек, не робот, не пойми что. Аня, у тебя есть спички?

Анна сосредоточилась на своем кармане — лилипут, пытаясь выбраться, сильно колол ее в ладонь. Чиркнула спичка. Загоревшийся фитиль изогнулся в воздухе. Фонарик в руке Анны сам собою погас.

— Не нужно… — вяло попросила она. — Что ты делаешь, Элли? Я тебя звала помочь… А ты сводишь старые счеты! Лучше бы ты дома осталась…

— Пошли отсюда! — сказала Эльвира. — Мне действительно, кажется, пора…

На улице оказалось прохладно. Только что прошел коротенький дождь. Хлопали двери, пьяные полицаи выходили на улицу. Полицаев тоже заденет взрывом.

Они уже шли по улице, когда в темном воздухе рядом что-то мелькнуло. Эльвира говорила, говорила без умолку, молола какую-то уже совершенную чушь; с ее слов выходило, что в городе половина мертвых испарилась, а вторую половину крепы уж как-нибудь приберут к рукам. Анна прищурилась, преодолевая новый приступ ярости и озноба. Краем глаза она заметила мелькнувшего в воздухе знакомого черного воробья.

— Кромвель? — прошептала она.

— Что? — Эльвира замолкла и остановилась.

— Нет… Я так… Показалось… Ты что-то говорила о нашем городе? Рассказывай. Правда, очень интересно. Ты говоришь, мертвые исчезают. А живые?


XV


Не хотелось думать о красной шипящей точке подожженного фитиля, но Анна все время против воли возвращалась к ней. Шнур горел очень долго, но все-таки он догорел до конца. От взрыва выпало стекло в окне, и здание почты наполнилась запахом гари. Проводив Эльвиру, Анна устроилась возле ящика рации. Рядом суетились два немецких офицера. По плану операция должна была завершиться в ближайшие несколько минут. Все время кто-то входил. На пол сыпались узкие телетайпные ленты. Расшвыряв начищенным сапогом битое стекло, генерал (Анна никак не могла понять, тот же самый это генерал или уже другой) что-то приказывал. Вошел солдат в рогатой каске. Генерал уставился на него.

— Нападение на бункер! — рявкнул солдат.

За окном, перегораживая улицу, медленно полз огромный танк. Механическое чудовище волокло за собою на буксире маленькую тележку. На тележке в узком деревянном ящике стояли толстые медные стволы. Луна хорошо отражалась в меди. За танком показались какие-то верховые — кажется, французы.

— Один робот уничтожен. Один сильно поврежден. — Солдат от страха выкатывал глаза.

— Кто это сделал?

Генерал почему-то посмотрел сначала на Анну, потом перевел взгляд на улыбающегося лилипута.

— Не важно! — сказал лилипут. — По-моему, беспокоиться мы не станем — не велика потеря. — Он неприятно щелкнул крышечкой своих часов. — Все сделано с запасом. Одним меньше, одним больше — значения не имеет… Пусть от робота только костюм останется, он все равно пригоден. Но кто? — Лилипут задрал голову, чтобы разглядеть солдата, принесшего неприятное известие. — Кто это сделал?

— Живые!

— Живых уничтожить! — пискнул лилипут. — Всех!

Он расхаживал по столу, мерил маленькими шажками расстояние между чернильницей и толстой коленкоровой папкой, поглядывал на часы.

— Через пять минут мы закончим! — торжественным голосом сказал он.

Из радиопередатчика раздавалось потрескивание, шипение. Большие черные наушники висели на спинке стула рядом с Анной, и, даже не желая того, она прислушивалась. В наушниках, переплетаясь и множась, существовали, казалось, одновременно тысячи разговоров: деловые сводки, военные приказы, объяснения в любви, бытовые беседы, разгоны подчиненным, кто-то договаривался о встрече, а кто-то прощался навсегда.

«Мне не уцелеть, не уцелеть… — со всею ясностью поняла Анна. — Ничего у них не получится… Сделай они хоть тысячу новых крепов — ничего. С природой спорить бесполезно… Мертвый ты или живой, ты все равно просто человек. Человек! — Она прикусила от боли губы… В наушниках шуршали только ею слышимые голоса — казалось, это голоса всего человечества, видимого и невидимого. — Творение не спорит с творцом…»

— Вот он! — Солдат показывал в окно.

Лилипут даже подпрыгнул. Он пощелкал пальцами и заставил генерала взять себя на ладонь. Оттуда, как с обзорной площадки, он смог выглянуть на улицу.

Танк медленно разворачивался. Огромные гусеницы отбрасывали гальку, один камушек звякнул в стекло. Французы осаживали своих лошадей. Ящик с медными стволами при резком повороте завалился набок. Но появившийся на улице человек ничего этого просто не видел. Тимур — Анна сразу узнала его — прошел сквозь сверкающую высокую броню, обратив на нее внимания не больше, чем на легкий порыв ветра. Мастер шел медленно; было видно, как он устал.

— Живые… — сказал генерал. — Опять живые!

Множество соединений, миллионы пощелкивающих реле. Анна протянула руку и твердыми пальцами взяла наушники. Голос председателя комиссии, несмотря на идеальное соединение, звучал как-то отдаленно, он с трудом прорывался в ее сознание.

— Умница, девочка… умница! — восторженно хрипел старик. — Мы победили, победили! Процесс пошел! Пошел!

«С чего это он решил? Какого рожна мы победили, когда ничего еще вовсе и не сделано… Все только предстоит!»

— Почему мы победили? — спросила она в микрофон.

— Сейчас! — простонал голос в наушниках. Голос старикашки-председателя стал приторно-сладким, дрожащим, и аккомпанементом к нему, сладким соусом к этой тягучей шоколадной конфете были шепоток, придыхание, поскрипывание стульев. Шепоток был столь явствен, что за ним легко угадывались остальные мертвые члены комиссии. — Сейчас все произойдет… Сейчас! — Он сдержанно кашлянул, и можно было даже увидеть капельки белой мокроты на дырчатой телефонной трубке рядом с вялыми, дрожащими губами председателя. — Увидимся еще!..

В наушниках стало тихо. Анна ощутила острую боль в позвоночнике — ее тело, будто большой бритвой, рубило пополам. Лезвие было ледяным. В зеленой шкале рации отражалось собственное чужое лицо. В последний раз в жизни она видела глаза своего учителя, так долго существовавшего в ней как второе «я», как чужой опыт, как неотъемлемая часть.

— Живых! — пискнул лилипут. — Живых… — Он просто задохнулся от ярости. — Всех уничтожить! Всех живых уничтожить!

Анна расстегнула верхнюю пуговицу плаща. Двое полицаев за окном, вывалившись из-за какого-то забора прямо навстречу Тимуру, вскинули свои винтовки.

«Что ему сделаешь? Что ему сделаешь? — подумала Анна. — Он живой. Просто живой мальчик, играющий в свою куклу. Кукла отдельно, ребенок отдельно! Что ему сделаешь?!»

Несколько бесполезных выстрелов в упор, и один из полицаев взял винтовку за ствол, хотел ударить Тимура прикладом. Полицай был уже почти прозрачным, невесомым, он растворялся в воздухе. Растаяло и оконное стекло, на его месте проступили почерневшие осколки и кривая рама сожженной почты.

— Генерал! — сказала она и поднялась со стула. — Генерал, мы, кажется, победили. Эксперимент завершен, — и сама поразилась своему голосу. — Вы правы! Всех живых без жалости уничтожить!


Тимур


I


После атаки на одежде остались неприятные жирные пятна. Захотелось переодеться, но почему-то я подумал, что свежая рубашка будет означать наше поражение. Чистое надевают перед смертью, а я никак не собирался выбрасывать белый флаг. Напротив, я только-только разозлился. Только-только достиг необходимого для хорошей драки градуса раздражения. Собрав несколько рассыпавшихся таблеток, я спрятал их в карман и осмотрел нашу позицию. Ничего утешительного. Никаких шансов. Обложили со всех сторон. Даром что мертвые — а шашками машут. Французы вообще не вояки, так, тени какие-то из Большой детской энциклопедии, хотя от полицаев такая вонь — похлеще винтовочного штыка проймет.

Медные стволы заряжали свежеотлитыми свинцовыми пулями. Каждую такую маленькую пулю вставляли ввосьмером, как снаряд. Даже на расстоянии я мог разглядеть капельки пота на лицах французов, по искривленным губам прочесть бранные слова. В кустах я заметил подобие деревянной лебедки. Расстреляют из пугачей в упор — и думать не будут. Непонятно, почему до сих пор медлили?! Нету все-таки у мертвых того куража, кишка у них тонка против живых, уверенности в себе не хватает, с волей у них непорядок.

— Что, Свирид Михайлович? — спрашиваю. — Страшно?

— Нет! — говорит и головой своей пьяной качает. — Не страшно совсем! Похоже на большую военную сцену… Когда декорации рухнули — хуже… А здесь что? Одно сотрясение воздуха! Пыль цветная!

Рубашку я менять не стал, но руки помыл. На ладонях, как и на одежде, остались пятна. Возле большого пальца длинное пятно, темное такое. Свирид Михайлович мне поливает, мертвая женщина подает мыло и полотенце, а я тру руки и припоминаю, как этими самыми руками только что две головы одну о другую раздавил. Гадко, и не хочется совсем таких подвигов повторять.

— Пыль цветная? Да, к сожалению, не только пыль! — Я взял чистой сухой рукой из его руки пулю, повертел и зачем-то в карман сунул, к таблеткам. — Нужно что-то думать. Выбираться нужно.

Проверить подземный ход я решил сам. Намаялся мальчишка с картой, хватит с него приключений. В тот момент я думал, что вылазка не отнимет много времени. Мне казалось, что ход всего метров на пять прорыт, а может, это и Свирид Михайлович мне внушил, что некуда там под землей двигаться.

Проглотил еще кружку молока и полез в погреб. Майка смотрит на меня, повернула головку свою фарфоровую и молчит, только искорка по тоненькой шейке бродит. Молчит. Но если я выхода не найду, то кто? Вот только не забыть, что осталось два контакта незаизолированных у нее в левой груди, замкнет ведь. Сразу бы надо. Напрасно я в нее жевательной резинки насовал. Доберемся до нормальных инструментов, тогда и сделаю. Будем надеяться, обойдется пока.

Люк над головой захлопнулся, и я оказался в погребе. Чтобы прорваться в подземный коридор, мне пришлось отвалить большую бочку, от которой исходил острый кислый запах огурцов. Оскальзываясь на раскатившемся твердом картофеле, я сделал несколько шагов и остановился. Во-первых, темно — непонятно, что там дальше, а во-вторых, сделалось так узко — и боком не пролезешь. Только земля, ледяная и влажная под рукой, осыпается при движении.

Что делать? Проглотил таблетку, замигала чернота перед глазами, повел рукой по воздуху, пошире стало, но все равно не могу протиснуться. Перед тем как последнюю таблетку проглотить, какое-то время посомневался, но подумал, что другого пути все равно нет. Вторая таблетка помогла: под ногами оказались доски, ход стал просторным, так что голова до потолка не достает. Свет забрезжил, без напряжения стрелочки на стенах разглядеть можно. Правда, прочитать, что под стрелочками написано, я не сумел. Не знаю я немецкого.

По всему похоже, вырыли все это во время последней войны — не могли же французы в тысяча восемьсот двенадцатом году электрический кабель по стене протянуть. Хотя, может быть, немцы только кабель тянули, а вырыли как раз французы. Все равно — абсурд, зачем под деревней ход? Для какой нужды?

«Где же здесь можно наверх выбраться? — размышлял я, тогда как по наклону дощатого пола было видно, что с каждым шагом я ухожу все глубже и глубже под землю. — А может, это в восемнадцатом партизаны-большевики расстарались? А может, и нет здесь выхода наверх? Просто соединительная коммуникация для военных нужд. Может, в конце там вовсе не выход на поверхность, а дверь в глубоко зарытый бункер?»

Сделав еще шагов сто вперед, я все-таки решил возвращаться. Остановился, прислушался. Акустика ломовая. Током воздуха каждый звук приносит. Далеко над головой опять возня, доски трещат. Новая атака началась. Обратно идти? Зазвенело над головой. Крик, и тут же хлопнул выстрел. Я развернулся на месте. В глубине за поворотом — быстрый топот сапог, яркий свет фонариков. Погоню за мной устроили. Ну, сквозь мертвецов прорвусь как-нибудь, что для меня мертвые французы, фашисты, коммунисты? Нечисть, цветная пыль! Назад.

Вынырнув из-за поворота, белый луч фонаря плоским кругом хлестнул по глазам. Секунду я ничего не мог разглядеть, кроме темных движущихся пятен за световым барьером. Кричали, кажется, по-немецки, потом я отчетливо разглядел каски. Они были уже метрах в двадцати от меня. Что-то мелькнуло в воздухе под земляным сводом, чиркнуло по ближайшей каске, фонарик выпал и погас. В рассеянном свете мелькнули острые короткие крылья.

— Кромвель!

Он метался, как бешеный, шипел среди яростной ругани военных мертвецов. Дикие стоны и топот, новые удары короткого клюва. Наконец, решившись, я побежал по коридору назад, все-таки рассчитывая прорваться в дом. В этот миг и взорвалась граната. Граната, наверное, была настоящей, но все равно: и от бутафорской гранаты бутафорский свод обязан обрушиться.

Взрывной волною меня толкнуло в грудь. Потом сверху опустился большой теплый пласт, и я задохнулся в нем, как в густой темной воде, потерял сознание.


II


Очнувшись, я почти сразу, через полминуты, услышал голоса:

— Ты как считаешь, он нас видит? — спросил кто-то, склоняясь надо мной так низко, что на щеках чувствовалось его дыхание.

— Если бы он нас не видел, вообще бы сюда не пришел. Настоящий-то проход еще в сорок пятом завалило. Он бы здесь не уместился.

— Чудно. Живой вроде, а мертвое видит.

Рядом чиркнула спичка.

— Скажем ему?

— Зачем, пусть сам разбирается! Смотри, Петрович, он очнулся, кажись?

Я присел и обнаружил себя там же, под землей. Рядом возле темной стены колыхалось пламя свечи. На досках сидели два человека. Оба небритые, оба в ватниках. Один был без шапки, у другого на голове рыжий треух. У того, что без шапки, прямо поверх ватника пристегнута широкая портупея. Из кобуры торчит округлая рукоятка револьвера.

— Привет! — сказал я как мог весело. — Как дела?

— Были бы дела… — пробурчал недовольно треух. — Задохся бы ты, если б мы вовремя не поспели. Скажи спасибо, лопатка с собой нашлась. А то и поспели бы, да не откопали.

Упомянутая лопатка — острый саперный инструмент — была у него в руках. Взрыв немецкой гранаты перекрыл путь назад. Вслушавшись, я не уловил ни единого звука, никакого шума, никакого боя. Тишина. Я взял у него лопатку и уже собирался копнуть завал, но мужичок в треухе попросил:

— Брось. Не сейчас. Тут часа на три работы. Тебе идти надо.

— Ты иди, — добавил мужичок, затянутый в портупею. — Ты иди, а мы пока раскопаем. У нас времени навалом, а у тебя его совсем нету.

Я отряхнулся, пришлось даже расстегнуть штаны, чтобы высыпать из одежды всю землю. Я решил не задавать глупых вопросов. Мужичок в треухе сразу начал копать, посыпалась на доски жирными комьями земля, а тот, что в портупее, сказал:

— Пойдем, провожу тебя малек. А то ведь опять засыпешься.

— Куда пойдем-то? — уже двигаясь за ним по туннелю, спросил я.

— В штаб!

Пламя свечи, конечно, отпугивало сырую темноту, но недалеко. Никакого просвета в конце туннеля, как ни присматривался, я не видел. Спрашивать ни о чем не хотелось. Напротив, хотелось вернуться, проделать хоть какой-то лаз и посмотреть, что там в доме после атаки. Я решил, что выйду на поверхность при первой возможности и уже тогда бегом назад.

— Я с тобой дальше не пойду! — Пламя свечи остановилось и осветило небритое квадратное лицо. — Слушай, значит, так: поворотов здесь всего два. Увидишь слева свет, не ходи туда, двигайся вперед. Минут через двадцать сам увидишь, куда дальше. А я, пожалуй, вернусь, а то Петрович там без меня заскучал небось.

— Чей штаб-то? С кем воюете? — спросил я, когда он уже повернулся, чтобы идти назад по туннелю.

Небритое лицо неожиданно надвинулось на меня. Свеча, отражаясь в больших голубых глазах, подчеркивала их неожиданный холод.

— Мертвый после смерти — это не живой, — сказал мой провожатый. — В мертвом сущность важна. Был человек немножко дурачок при жизни — после смерти совсем дурак. Был немножко злодей — одна черная сила и прет… А вообще, мы что, мы разве люди?.. Мы так! — Голубой глаз подмигнул и сразу повеселел. — Гармоничное движение электронов. Колыхание тока, как в проводе! Нажмешь выключатель, и нас не станет! Так что можешь не сомневаться: коли уж мы не поленились, пошли и откопали тебя, то уж точно не подведем. Ты же живой? — Я непроизвольно кивнул. — Ну вот, так что, выходит, мы на стороне живых, хоть сами и не совсем уже того, не совсем живые!

Улыбаясь, я зашагал в указанном направлении. Нужно было, конечно, расспросить получше, зря не стал. Главное, не одни мы здесь. Так что существует еще шанс на благополучный исход. Вот только бы в доме никто не пострадал. Не разломали бы мою Майку эти злые покойники!

Спертый воздух подземелья заметно посвежел. Без всякой свечи я мог уже легко видеть собственную руку, поднесенную к лицу. Я понял, что где-то совсем рядом дыра, и вскоре обнаружил источник света. Слева за поворотом туннель завершался белым несимметричным отверстием. Это был выход наружу.

«Возвращаюсь в дом», — решил я.

Мне очень хотелось поверить, что все обошлось, что все в порядке, хотелось доказать себе это, и я, наплевав на просьбу откопавшего меня мужичка в портупее, полез в дыру.

В самом узком месте я чудом протиснулся, в какой-то миг показалось, застряну, но все же выкарабкался наружу. От солнечного света я на некоторое время ослеп. Только неприятный рокот боя пощекотал нервы и заставил усомниться в правильности выбора.


III


Завалившиеся столбики, обрывки колючей проволоки и какие-то желтые лужицы повсюду. Метрах в ста впереди стоял большой серый сарай. В первую секунду я даже не понял, что это всего лишь заброшенная казарма. Ни одного стекла, плоские позеленевшие, почерневшие стены, под ногами опять бетон. Поворачиваясь на месте, я догадался, что стою на взлетной полосе. Вокруг было много ржавого металла. Бетон прогнил и проваливался под ногами. Слева от здания выступала башня — точнее остатки навигационной башни. Только приблизившись, я различил кривую свастику, намалеванную краской на стене; наверное, ее нарисовали деревенские школьники — такая она была неряшливая и ненастоящая. Обогнув здание, увидел и самолеты — то, что осталось от самолетов. Много лет назад их бомбили, не давая взлететь. Неровное от давних взрывов, нашпигованное металлом и ржавыми боеприпасами пространство будило лишь одну ассоциацию — Люфтваффе.

Действительно, кто-то говорил, что здесь, недалеко от деревни, в последнюю войну немцы заложили большой аэродром с расчетом на скорость продвижения своих войск. С размахом строили, на тысячу лет. Аэродром уничтожили практически в один день. Ковровая бомбардировка, артиллерийский шквал. Зажигалки, фугаски, разрывные, осколочные, раскаленная шрапнель. Здесь в считанные минуты полегли тысячи людей, а остальные бежали.

Как жила она, эта деревня, рядом с самолетным кладбищем? Ведь даже землю не очистили! Впрочем, сколько народу в деревне? Наплевать им просто.

Немецкие пилоты горели в машинах на земле, падали в простреленных парашютах, выбрасывались из окон горящей казармы. Я долго разглядывал пустые провалы. Образ сгоревшего заживо фашистского аса показался в сотни крат трагичнее, чем тривиальный образ некоего герцога, заколовшего свою жену в своем родовом замке. Но если герцог потом бродит по замку сотни лет, мучается, то каково же должно быть красавцу-лейтенанту победоносных немецких войск? Вот здесь это произошло, вот отсюда, из этих окон, вылетали сумасшедшие черные птицы. Точнее, из окон выпадали живые летчики, чтобы превратиться…

— Перестаньте! — прозвучал совсем рядом знакомый голос. — Бросьте!..

Но рядом никого не было. Только в небе роились уже знакомые черные точки. Мне стало неприятно. Мертвые могут говорить с живыми, оставаясь для них невидимыми. Налетел легкий ветерок с запахом гари.

— Где вы? — спросил я, прилагая все усилия, чтобы голос мой прозвучал твердо.

— Здесь… Поднимайтесь на второй этаж…

Теперь я узнал этот голос. Я слышал его несколько часов назад, голос пьяного монтировщика, Свирида Михайловича. Но Свирид Михайлович остался в деревне, в осажденном доме, это во-первых, и во-вторых, Свирид Михайлович — обычный живой человек. Скорее всего, кто-то пользуется голосом монтировщика, чтобы заманить меня внутрь разрушенной казармы.

— Свирид Михайлович? — осторожно спросил я.

— Свирид, Свирид, Свирид… — будто слабое эхо повторило мои слова. — Свирид…

— Кто вы?

— Он не пойдет! — сказал такой же знакомый женский голос.

— Он не пойдет! — подтвердил голос монтировщика.

— Ну и черт с ним!

— Ну и черт с ним!

Черные точки над головою, медленно укрупняясь, обращались в птиц, они кружили, и казалось, я слышу уже шорох их больших крыльев. Войти в здание? И что? Ясно же — ловушка. Но очень уж глупая ловушка… Вряд ли там и перекрытия этажей-то сохранились.

«Кто-то овладел знакомыми мне голосами, — думал я и вдруг сообразил: — Нужно возвращаться в дом: там Майка, они же ее по винтику разберут».

— Посмотри сюда! — сказал за моей спиной голос Майи. — Тимур!..

Я замер. Опять налетел ветерок прямо в лицо. По земле, по прогнившему бетону метались прямо под моими ногами длинные тени крыльев.

— Чего ты испугался, Тимур, обернись! Ты не можешь войти, ты боишься, но подумай, какая разница, ударят тебя в спину или в лицо. Мне кажется, в лицо лучше. Когда бьют в лицо, ты видишь, кто тебя бьет…

— Правильно! — согласился голос монтировщика. — В лицо лучше…

Зажмурившись, я попытался себе представить, как падает немецкий летчик с высоты нескольких тысяч метров, как обмерзающая рука рвет и рвет кольцо, а парашют не раскрывается, как горит одежда в воздухе. Как горит одежда в воздухе, когда ты падаешь с такой высоты, с такой скоростью? Одежда в воздухе сгорает в считанные секунды… Я уже догадался, что происходит, и принял решение: «Насколько это возможно, я обязан сделаться своим для этих тварей, притвориться. Что мы знаем о крепах? Ничего. Об этих птицах мы знаем еще меньше».

— Хороший мальчик! — сказал голос Майи. — Он все понял! — В голосе угадывался сдерживаемый смех. — Он понял, как это было печально… Как это было страшно…

— Он ничего не понял! — возразил голос Анны. — Он ничего не понял! Ничего не понял…

По ушам ударил рев. Звук падающих фугасок. Тот самый звук, та самая похоронная музыка, под которую был стерт с лица земли аэродром. Я ненадолго оглох. Воздух наполнился запахом гари, таким сильным, что я чуть не задохнулся. Оглушенный и почти парализованный грохотом и вонью, я все же устоял на ногах.

Огромная двухмоторная машина — коричневый новенький бомбардировщик, — выпячивая свои свастики и посверкивая фонарем кабины, за гранеными стеклами которой ясно различались дутые шлемы с наушниками, разгоняясь по бетонной полосе, двигалась прямо на меня. Шипели огромные новенькие шасси, я даже видел, как из-под этих шасси летит во все стороны тонкая свистящая пыль. Если бы я кинулся бежать, птицы, конечно, настигли бы меня и забили своими клювами, но, зажав уши ладонями, я уперся взглядом в левый вращающийся винт бомбардировщика и, чуть наклонившись вперед, замер. Я хотел перетерпеть наваждение.

Поток воздуха отбросил мои волосы назад, но сверкающие лопасти винта были еще в нескольких метрах, а я уже понял, что спасен. От настоящего винта поток воздуха должен быть в несколько раз сильнее. Только в последний миг я дрогнул и зажмурился. Чувство было такое, будто тело подбросило в воздух и разрубило стальным ножом на тысячу частей.

Пот застилал глаза, а вокруг с незатихающим ревом и грохотом падали бомбы. Горела казарма, звенели лопающиеся стекла. Я видел, как спиною вперед выпал человек, почему-то он сжимал в кулаке фуражку, форма на нем горела. Он не долетел до земли: острые черные крылья развернулись — он обратился в птицу и взмыл в небо. Дымом заволокло, казалось, все вокруг. Потоки падающей земли, осколки металла. Мечущиеся в огне, в расползающихся струях горящего бензина человеческие фигуры. Я вытер пот со лба и улыбнулся.

«Они совершенно безвредны, — подумал я. — Чистая иллюзия. Насколько материальны клювы самих сумасшедших птиц, настолько же невесомы эти картины. Они совершенно эфемерны, они легче любого призрака в тысячи раз: только проекции — и ничего больше, колебание света и запаха… Колебание воздуха!»

Повернувшись на месте, я увидел, что дым тает; его разметало в считанные секунды, стерло с синевы, как легкую грязь, как мел с доски. Прекратился и грохот. Нужно было возвращаться в дом. Невозможно было сказать, сколько времени отняло сумасшедшее представление, но оно не было коротким. Солнце садилось.

Деревня находилась за казармой; нужно было пройти по бетонной полосе почти до конца, и оттуда, вероятно, я смог бы ее увидеть, но я не сделал и нескольких шагов. Темной тучей низко развернулась птичья стая. Казалось, вот только что плавали в небе отдельные точки, и вдруг они сомкнулись, как металлическая крошка слипается на сильном магните.

Я подумал: может, если бегом, быстро, то их клювы меня не достанут, но сразу отказался от попытки. Нападение было странным, нелогичным, как, впрочем, и все остальное. Тактика этих летучих чудовищ не оставляла надежды.

Птицы пикировали, их острые клювы, приоткрываясь, издавали неприятный скрежещущий звук, они поворачивали почти у земли, в каком-то метре от меня, и взмывали в небо, чтобы через секунду повторить свою «мертвую петлю». Их были сотни, от их крыльев стало темно.

Я попятился и вдруг понял, что стою рядом с той самой дырой, откуда вышел на поверхность.


IV


Уже падая головой вниз, в дыру, я ощутил острую боль в лодыжке — один из клювов все-таки настиг меня и обжег.

Подтянув ноги, я протиснулся в ход. Снова глаза ничего не видели, стало душно, на голову сыпалась теплая сырая земля. Сверкнул луч фонарика, и знакомый голос сказал с укоризной:

— Ну чего ж вы меня не послушали? — Он подал мне руку, помогая встать на дощатом полу подземелья. — Времени-то потеряли сколько. — Он был искренне раздосадован. — Пойдемте теперь. Пойдемте быстро.

— Раскопали? — спросил я, вырывая руку из его теплой крепкой руки.

Он горько вздохнул. Я понял, что ничего они и не собирались раскапывать.

— Всегда они так? — с трудом поспевая за ним, спрашивал я. Нога неприятно саднила, наступать было больно.

— Да! — отозвался мой провожатый. — На территории аэродрома всегда кино. Зато в других местах они уж клювами орудуют: ни живых, ни мертвых не щадят, как говорится, ни женщин, ни детей… Люфтваффе, Эсэс, гестапо… Одна лавочка!

«Сколько же таких аэродромов по всей земле? Сколько сгоревших дотла городов, а мы еще думали, что одни у себя такие. Может быть, мы и были у себя такие одни — благополучные? — размышлял я, двигаясь за мужичком в треухе по подземному коридору. — Потому что их сотни тысяч за все века — городов-призраков. Наш уютный город — просто исключение из правила, подтверждающее правило».

Немецкий фонарик через некоторое время ослаб и погас. Свечу партизан зажигать не стал, и остаток пути мы прошли в полной темноте, нащупывая подошвой пол, прежде чем сделать следующий шаг. Мне захотелось сказать ему, что это немножко не вяжется с продекларированной срочностью, спросить, откуда же у него фонарик, если завал не раскопали, и вообще, куда делся второй партизан, его приятель? Темнота крутилась перед глазами, как самолетный винт.

— У вас препараты остались? — спросил он вдруг, остановившись и нащупывая что-то во мраке впереди себя.

— Какие препараты?

— Ну, я не знаю, цветок, таблетка!

Раздался негромкий скрип, и распахнулась деревянная дверь. Подземелье заполнилось неярким светом.

— Нет, последние таблетки я проглотил, наверное, час назад… Может быть, два… Не могу точно сказать. — Мой провожатый обернулся, щетина на его лице неприятно съежилась.

— Тогда вам лучше сразу наружу выбираться, — сказал он. — Как только действие препарата прекратится, вы просто задохнетесь здесь, под землей. Засыплет вас.

Неровный стук пишущей машинки, усталые лица военных медсестер. В подземном прибежище мертвых партизан пахло йодом; здесь было шумно, даже как-то по-домашнему суетно, используемые вместо дверей брезентовые пологи летали, как легкие занавески, пропуская людей из комнату в комнату; позвякивали стаканы со спиртом, раздавались стоны раненых, стучали сапоги. Смех, разговоры, даже гитара.

Только теперь я почувствовал, как устал. Боль в ноге заставила сразу же опуститься на табурет. В большой подземной комнате, куда меня привели, собралось человек пять, почти все курили. Прикрепленная к бревенчатой стене большая карта что-то мне напомнила. Присмотревшись, я сообразил: во многом она соответствовала рисунку Олега.

— Мы вас ждали значительно раньше, — поворачиваясь ко мне, сказал худой бородатый партизан, одетый в выцветшую от времени гимнастерку без погон, такие же галифе и новенькие немецкие ботинки на скобках. — Теперь от вас никакого толку. Боюсь, вы даже не успеете выйти наружу.

— Может быть, и не успею.

Вокруг послышались сдержанные смешки. Табачный дым в комнате заколебался.

— Можно закурить?

Одновременно ко мне протянулись сразу несколько рук. Я выбрал длинную папиросу «Казбек».

— Вы по образованию электронщик? — спросил худой бородач. — Инженер? — Я покивал. Папироса была, пожалуй, уж слишком сухой, от дыма запершило в горле. — Тогда у вас, может, и получится, если успеете, конечно, выбраться наверх…

— И пройти сквозь все посты, — добавил кто-то другой.

— Да, конечно. — Бородач уже чертил по карте желтым длинным пальцем. — Смотрите, вот здесь бункер. В бункере девять роботов. Ваша задача — их отключить.

— Зачем? Зачем я должен их отключать?

— Он ничего не понимает! — сказал кто-то слева от меня.

— Ну, если он не понимает, так объясните же ему…

Карта поехала в сторону, ее будто заволокло тонким слоем черной пыли. Я смотрел на партизана и видел, как постепенно бородатое сосредоточенное лицо растворяется в воздухе, становится прозрачным, колеблется. Действие таблеток заканчивалось. Нужно было быстро выходить на поверхность. Голоса вокруг звучали, но они были уже еле различимы. Десятки слабых рук подхватили меня. Отшвырнув брезентовый полог и рванувшись к лестнице, я не рассчитал — подвела больная нога, — упал, поднялся. Совсем рядом я увидел огромные женские глаза, белую наколку с красным крестом. Прозрачные губы давно умершей санитарки прошептали:

— Скорее! Наверх…

Воздух вокруг мгновенно загустел и высох. Ухватившись руками за перекладины лестницы, я двигался вверх, но каждое следующее движение давалось труднее предыдущего.

«Так глупо погибнуть! Я не должен так глупо погибнуть… Нужно было выйти хотя бы на минуту раньше… Почему эти партизаны не могли поговорить со мной на свежем воздухе?.. Вынесли бы свои карты, развесили их на кустах…»

Наверное, я попытался крикнуть — не помню, но во рту оказалась земля. Земля была сладкой. Последним безнадежным движением рука пробила барьер. Еще одно движение — и я понял, что на голову падает дождь.

— Тимур?!

Это был голос Алана Марковича. Перед глазами шевелился серый край его плаща.

— Пожалуйста… Помогите мне выбраться.

С неба действительно падал дождь. Холодный, колючий, он возвращал силы.

— Что случилось? — спросил Алан Маркович, разгребая землю вокруг меня. — Как ты здесь? Почему?

Высвободив руки, я уже сам выкапывался, мне больше не требовалась помощь.

— Кончилось действие таблетки, а я не успел вовремя выйти наружу.

Дождь закончился так быстро, что я не успел даже намокнуть. Только теперь я разозлился по-настоящему. Нога, поврежденная клювом сумасшедшей птицы, просто горела. В раздражении я ткнул здоровой ногой в деревянную крышку люка. Алан Маркович смотрел на меня, как мне показалось, с удивлением.

— Спасибо! — сказал я. — Если бы не вы, задохнулся бы…


V


Проводив его глазами, я какое-то время стоял еще над отброшенным люком, смотрел в яму. Если все, что рассказал Алан Маркович, верно, то, конечно, нужно бы поспешить. Если не обезвредить роботов в бункере, в ближайшие часы появятся новые крепы.

Крепы! От этого слова меня почему-то передернуло. Вероятно, крепы теперь ассоциировались еще и с этими странными птицами.

Я пытался увидеть дно ямы, рассмотреть, что там внутри, но ничего не видел. Впервые за много лет я был совершенно слеп к мертвым. Половина мира исчезла для меня. Я не мог ни видеть, ни слышать их, тогда как знал: они-то прекрасно и видят, и слышат меня.

Ночной лес вокруг, тишина, сверкающие в лунном свете капли на ветках и кустах, сыроватый горький воздух — все это привело мои чувства в порядок, и, выбравшись на опушку, я больше не сомневался.

«Конечно, нужно было сразу идти, когда этот в треухе сказал. Чего я вылез? Нога бы целее была. Ведь еще чуть-чуть, и задохнулся бы, заживо погребенный в партизанском штабе. Таблетку бы теперь… Цветок!»

Луна была полной, и я легко сориентировался на местности. Неплохая все-таки у них партизанская карта — с одного взгляда запомнил. Даже какая-то бодрость появилась — шаг ускорил, но меня не оставляло ощущение, что я-то слеп, а вот Алан Маркович видит. У него, я точно знал, не было ни луковицы, ни лепестка, у него не было таблеток, но он видел, а я нет. Неужели его вера сильнее моей? Неужели я настолько слаб, что, не проглотив розовую таблеточку, сразу теряю все то невидимое, к чему привык и что люблю.

Вдали что-то треснуло, вспыхнула над полем желтая осветительная ракета. Разлетелись моментальные тени, чернота на мгновение рухнула. Ракета с шипением погасла. Налетел ветерок. Ощутив острый приступ страха, я ускорил шаг. Вокруг должно быть полно мертвецов, агрессивных мертвецов, мертвецов, задача которых — не пропустить меня в бункер. Слепой среди зрячих — таким я себя ощущал, — я бегом пересек поле. Один раз, зацепившись ногой, упал, вскочил, лихорадочно огляделся и снова побежал. Мне казалось, если остановиться — удушат тут же; мне казалось, что я чувствую их скользкие легкие руки на своем горле, их множественное зловонное дыхание, уколы в спину, в грудь, удары под коленные чашечки. Но может быть, это были лишь прикосновения краткого дождя, может быть, кололо просто на нервной почве.

Только увидев перед собою щель в бетонной стене, я остановился и перевел дыхание.

«Если я не вижу мертвых, значит, ракету выпустил кто-то из живых, — подумал я. — Неужели я стану драться с живыми? Погони нет! — сказал я себе. — Меня просто упустили из виду, решили, что я задохнулся. Если бы они действительно преследовали меня, им не составило бы труда меня, слепого, остановить».

Громко стукнуло рядом, еще один щелчок. Черная крупная птица сидела на земле и била клювом в бетонную стену. Она делала это с таким видом, будто хотела мне что-то сказать.

— Кыш!

Я махнул рукой. Крылья птицы дрогнули, но она сдержалась, не поднялась в воздух.

— Ладно, — сказал я. — В конце концов, ты мне ничем не мешаешь. Я не знаю, что тебе нужно, но ты мне не мешаешь.

Птица снова ударила клювом, поскребла лапами, и что-то выкатилось из-под ее распахнутых черных крыльев. Сверкнуло под луной что-то круглое. Я наклонился и поднял фонарик. Без сомнения, тот же самый, немецкий, или точно такой же.

— Ты подумала, что мне пригодится фонарик? — спросил я и указал на темноту в бетонном разрезе. Птица снова дернула крыльями и стукнула клювом в стену. — Спасибо за заботу!

Я ошибся дважды: первый раз, когда полез через дыру на самолетное кладбище, второй — не послушав голоса и не поднявшись на второй этаж. Фонарик, который я теперь держал в руке, со всею ясностью доказывал это.

Направленный луч рассеял темноту внутри бункера — здесь было совсем неглубоко. Вниз вели от силы двадцать ступенек. Ступеньки прогнили и осыпались. Приходилось, прежде чем перенести вес на ногу, сначала потопать. Внизу была дверь. Переложив фонарик в левую руку, я нажал — дверь подалась. Что бы я делал здесь без фонаря?

Вдоль стены стояли роботы. Девять штук. Если бы не одинаковый их рост и полная неподвижность, я бы не сказал даже, что это машины — так хорош был дизайн. Осветив лицо одного из них, я долго рассматривал щеки, открытые глаза, нос. Я просто не мог поверить, что все это можно заставить двигаться естественно. Ведь машина должна, ко всему прочему, имитировать и дыхание, и речь. Я участвовал в разработках человекоподобного робота, но даже мой шедевр — вахтер Ипполит Карпович — уступал этим. Эти были — новое поколение.

Несколько минут я медлил, просто стоял перед ними, не мог ни на что решиться. Потом, расстегнув на роботе пиджак и рубашку, вскрыл белый пластиковый корпус. Робот был совершенно доступен, внутренности распахнулись перед моими глазами при первом нажатии. До этой секунды, рассчитывая на чудо, я все-таки надеялся на какую-то мистику, на работу древних мастеров, а теперь сразу понял — чистая электроника.

«Включить его? Посмотреть, как это функционирует? Почему я не могу запустить хотя бы одну их этих машин? Я же потом всю оставшуюся жизнь буду жалеть. Все равно не разобраться, — убеждал я себя, ощупывая пальцами стык за стыком. — Все равно я ничего не пойму. Я не верю, что оно может работать. Я хочу посмотреть, как оно функционирует. Эх, сейчас бы всю эту механику в мою лабораторию, разобрать по винтику ее всю, проверить. Переписать программу. Как он вообще включается? Может быть, кодовым сигналом, просто с голоса?»

— Внимание! — громко сказал я и провел ладонью перед стеклянными глазами. — Внимание, приказываю: активизировать все системы!

Глаза моргнули и удвоили отраженный свет моего фонаря, щеки натянулись, робот показал белоснежные ровные зубы.

— Система активизирована! — прозвучал мягкий баритон. Артикуляция была не идеальна. На меня смотрели прищуренные живые глаза. — Вы не имеете права находиться здесь, — сказал он.

— Проверка! — сказал я пересохшим ртом и вдруг понял, что отключить его мне так же легко не удастся. — Проверка всех систем, пофазное выключение.

Но, конечно, никакого пофазного отключения не последовало. Робот шагнул к стене, протянул руку и дернул рубильник. Вспыхнул свет. Рука, лежащая на деревянной рукоятке рубильника, была одета в белую перчатку.

— Встаньте в угол! — Со всею ясностью я увидел имитацию ласковой улыбки.

— Куда?

Только теперь сообразив, какую ошибку совершил, увлекшись чудом техники, я сосредоточился на все еще раскрытой пластиковой его груди. Конечно, если ударить по скуле, я ничего не добьюсь. Я вообще не смогу его ударить — у него должна быть идеальная реакция. Но если что-нибудь кинуть, если попасть прямо внутрь, в дверцу?..

— К стене! — повторил робот, и рука в белой перчатке показала мне, куда именно я должен встать.

В бетоне слева раскрылась небольшая квадратная ниша, в нише стоял черный телефонный аппарат. Рука в белой перчатке сняла трубку, а другая рука уже протянулась к металлическому диску. Я швырнул фонарик. Удачно. Фонарик попал прямо в нутро робота. Рука уронила трубку и задергалась в воздухе.

— Вы нанесли мне повреждение… Вы нанесли мне повреждение… — Теперь это был уже механический голос машины, лишь срывающийся на мягкий баритон. — Параметры повреждения…

Фонарик застрял, и по серебристому корпусу побежали коротенькие искорки. В сыром воздухе возник легкий запах горелой изоляции. Глаза робота, моргая, некоторое время смотрели на меня, потом погасли. Я озирался, как дурак. Теперь в ярком электрическом свете можно было как следует все осмотреть, но осматривать было нечего — только бетонные стены, низкий потолок, и роботы в черных костюмах, выстроенные в ряд слева от двери.

Телефонная трубка повисла на растянувшемся черной спиралью шнуре. Раздался гудок, потом неприятный голос:

— Кто вызывает штаб? Какого черта? Штаб слушает!

«В деревне нет телефона! — подумал я. — Наверное, какой-то внутренний телефон, да, просто полевой телефон! Если они сюда провели электричество, значит, у них достаточно средств».

— А-л-ло!

Мой кулак рефлекторно рванулся к улыбающемуся лицу, к раскрывшимся губам и налетел, естественно, на скрытый под искусственной кожей металл. Я потер ушибленный кулак о ладонь. Рука в белой перчатке поднесла трубку к уху, рука робота даже не дрогнула.

Я повернулся и увидел, что все оставшиеся восемь роботов активизированы. Все они теперь смотрели на меня. Улыбаясь.

— Полевой штаб, — сказали в трубке. — Что у вас там случилось?

— Неприятности у нас. — Свободной рукой робот указал на открытую дверь. — Одна из машин повреждена.

«Кто их включил? — мелькнуло у меня. — Бежать?»

Но еще один черный костюм уже загородил выход. Он продолжал улыбаться. Пиджак чуть топорщился на узкой груди. Он не вошел еще до конца в рабочий режим; движения показались мне несколько замедленными, но прорываться сквозь этот улыбающийся костюм было все равно, что прорываться сквозь стальной лист. Первый робот так и стоял с телефонной трубкой в руке. Я попятился. Слева от меня оставались другие семеро, а справа из стены двумя толстыми медными концами торчал оголенный кабель. Кабель наверняка был под напряжением.


VI


За неприятной тишиной со всею отчетливостью можно было уловить звук мотоциклетного движка. Мотоцикл подкатил к бункеру и остановился. Скрипнули чьи-то шаги. Один человек? Судя по шагам, один… Наверное, живой. Если бы это был мертвый, я бы его не услышал.

«Все-таки глаза неважно у них смотрятся, — думал я, вглядываясь в девять пар горящих искр. — Обойдется без рукоприкладства. Сейчас дотронусь до кабеля и сгорю. Один уголь останется. Интересно, какое здесь напряжение?»

— Какое здесь напряжение, ребята? — спросил я как мог бодро.

— Убейте его! — сказал тот же голос в трубке.

— Он живой! — возразил робот.

— Пусть будет мертвый. С мертвым мы справимся. Мы выслали патруль на мотоцикле.

— Патруль?

— Вы убейте этого парня, а они его тогда арестуют. — В трубке отчетливо захихикали. — В плен его возьмем.

Блестящие лакированные ботинки роботов, медленно переступали по бетонному полу, оттесняя меня, и, чтобы не дотронуться до кабеля, я уже выгибался весь, когда вдруг зашуршали крылья и черная птица ворвалась в бункер. На полной скорости она атаковала лампочку. Лампа погасла. Какого черта?! Роботы, уж наверное, видят в инфракрасном, а я как раз нет.

Но птица, к счастью, изменила тактику. Вцепившись когтистыми лапками в стриженую голову робота, пернатое исчадье наносило теперь быстрые удары клювом прямо в фотоэлементы. Костюм загудел, и это уже не было человеческим голосом. Растопырив руки, он завертелся на месте, и я смог проскочить мимо него на лестницу. Остальные шагнули следом, все разом. Я захлопнул дверь и задвинул толстую металлическую щеколду. Стало темно. Изнутри раздавались удары железных кулаков и шипение взбешенной птицы.

В проем над лестницей заглядывал худенький офицер. В рассеянном слабом свете, все же просачивающемся через щели, ясно различался серебряный череп на его черной фуражке. Я снова видел мертвых? Точно, я снова видел мертвых. Наверное, нужно было очень сильно испугаться, чтобы зрение вернулось. Но меня уже не интересовали причины, главным было то, что вернулось оно как раз вовремя.

— Выходите, — сказал неуверенным голосом офицер. — Выходите, иначе я буду стрелять!

— Да стреляй ты сколько хочешь!

Пули, выпущенные в упор, слегка щекотали мне щеки и грудь, когда я поднимался по крепким бетонным ступеням. Немец стрелял из «вальтера», а когда я был уже наверху, схватил автомат. Но я не люблю щекотки. Автомат полетел в одну сторону, фуражка с черепом — в другую, и нацист рухнул вниз, в проем. Было слышно, как он воткнулся головой в железную дверь.

Возле бункера остался немецкий мотоцикл с коляской. Горела фара. Потрескивал мотор на холостом ходу. Из коляски раздавался сочный храп мертвеца. В небо целился ствол пулемета. Пулеметчик крепко спал, от него воняло шнапсом. Протянув руку, я выключил мотоциклетную фару. Медленно светало. Небо из черного сделалось грязно-серым, низким и противным. Я надвинул пилотку со свастикой на нос пьяного солдата и быстро зашагал по полю.

Хотелось пить, в горле пересохло. Я все ускорял шаг, опасаясь погони, когда услышал звук нового мотора, — грузовик шел со стороны деревни. Не желая связываться, я залег в какой-то канаве. Канава была мокрой, но жажду это не утоляло, я все время зачем-то облизывал губы.

«Немцы где-то раскопали цистерну со спиртом», — думал я, глядя, как вихляются по рассветному полю фары грузовика.

Когда машина приблизилась, в подтверждение своей мысли я услышал разухабистую пьяную песню. Орали сразу на трех языках. В развевающемся надорванном брезенте кузова я успел разглядеть нелепые фигуры, и машина пронеслась мимо. Ее колеса проскочили рядом, в каком-то метре от моей канавы. Никто меня не заметил.

«На подмогу поехали, — размышлял я, как можно быстрее двигаясь опять в сторону деревни. — Это понятно, пьяные и веселые. Но почему птица спасала меня? Сперва они пытаются поговорить со мной чужими голосами, потом хотят напугать до смерти, а теперь спасают. Зачем? Впрочем, пугали они меня большой компанией, а спасала-то одна-единственная птица».

Над деревней желтым шипящим веером распустилась еще одна ракета. Теперь я уже не мог со всею твердостью сказать, что стреляли живые. Я был зрячим. Таким же, как все последние годы.

Метрах в ста от первого дома поле было изрыто взрывами, из земли, в первом утреннем свете неестественно белые, проступали неподвижные лица и руки, валялся новенький миномет. Судя по клочьям ватников и пилотке со звездочкой — ее я поднял и, счистив грязь, как следует рассмотрел, — отсюда партизаны пытались обстреливать деревню, но были в конечном счете уничтожены. Сколько они продержались? Что все-таки происходит?

Тихое постукивание копыт привлекло мое внимание. Через секунду я увидел лошадь без седока. Лошадь была, кажется, ранена. Кавалерийское боевое седло висело криво, сбруя волочилась по земле. Лошадь проковыляла мимо и исчезла в полутьме. Хорошо они здесь дрались. Крепко. Оружие бы мне какое, не идти же с пустыми руками…

Не рискнув идти открыто посреди улицы, я какое-то время крался вдоль заборов, пригибался, желая подольше оставаться незамеченным. Еще один электронный костюм громоздился посреди улицы. Робот был точно такой же — коротко стриженный молодой человек, жирные волосы зачесаны на пробор, вот только ботиночки немножко запылились. Он выстрелил из ракетницы. Все залило мертвенным желтым светом. Ракета еще горела в воздухе над деревней, когда раздался взрыв.

Все смешалось: крики боли, стон раздавленного аккордеона, бессмысленные выстрелы. Полицаи в пылающей одежде, размахивая руками, метались во все стороны, то ли гогоча от удовольствия, то ли захлебываясь от ужаса. Робот с ракетницей сразу исчез. Я только подумал, что, вероятно, сигнал ракеты должен был привести в действие еще какой-то военный механизм.

Несколько домов горели, дым волнами расплывался по деревне, и в этой суматохе, в этом дыму я побежал по улице. Хаос сделал меня невидимым для всех.

Поравнявшись со зданием почты, я увидел танк — старинный, с огромными гусеницами. Несколько французов, спешившись, под прикрытием танка стаскивали и укрепляли на деревянной станине длинные медные стволы. Если они собираются стрелять по живым из этих стволов, значит, не все еще кончилось. Если собираются стрелять, значит, есть еще по кому стрелять.

— Поспешите!

Обернувшись на голос, я увидел гвардейского офицера. Офицер был ранен. Весь забинтованный, он с трудом держался на ногах.

— Они живы?

Офицер покивал.

— Спасибо!

Проскочила мимо немецкая мотоциклетка и, с визгом развернувшись, перегородила мне дорогу. Завибрировал перед глазами крупнокалиберный пулемет. Пули застучали в грудь. Неприятное ощущение. Срезанный очередью свинца, офицер повалился навзничь. Я зачем-то склонился над ним, но офицер уже не шевелился, лицо его побелело.

— Оставьте. Оставьте его, Тимур! Ничего ему не сделается. Мертвые не умирают!

— Анна?

Сидя на корточках, я смотрел на нее снизу вверх. Знакомый красный плащ колыхало ветром.

— Почему вы пытаетесь нас убить? — поднимаясь на ноги, спросил я. — Вы хотели, чтобы мы с Майей…

— Погодите, Тимур! — Ее рука протянулась и легла, прохладная и дрожащая, на мои губы. — Погодите, вы ничего не понимаете.

Ее просто трясло от холода, хотя было довольно тепло. Лицо ее кривилось, и я против всякой логики испытал к этой женщине жалость. В эту минуту я почти доверял ей.

— Командую здесь не я! Они сумасшедшие… — Она задыхалась и сыпала быстрыми словами, смысла которых я уже не мог разобрать. — Сигнала еще не было, но я уверена, новые крепы существуют… Разрыв неизбежен… Я думаю, это конец.

За дымом и грохотом я и не сразу заметил еще одну ракету. А когда увидел, она уже угасала в небе. Еще одна ракета — похоже, из бункера. В отличие от предыдущих, ракета была зеленой.


Кукла


I


Тимур с разбегу упал на пол, его ладони проехали по доскам. Секунду он не двигался, потом перевернулся и сразу сел. Он смотрел на меня.

— Ну что ты? — спросила я. Мастер не научил меня плакать, но мне очень хотелось заплакать в эту минуту. — Ну зачем ты сюда пришел?

Дверь осталась открыта. В проеме двери плавали черные клочья дыма, за их жирными зигзагами, не имеющими никакой формы и смысла, отчетливо наблюдались приготовления к атаке. Блестели направленные прямо на нас медные стволы. Суетились французы. Немецкие солдаты разматывали с больших катушек провод. Кажется, дом хотели обнести металлической изгородью. Сосредоточившись на будущем, я увидела, как через изгородь пропускают ток высокого напряжения. Совершенно безопасно для мертвых, даже приятно: электричество — вовсе не живое пламя и гибельно только для живых.

— Действительно! — сказал Алан, перезаряжая свою винтовку. С тех пор как мы вернулись в дом, это было первое сказанное им слово. Алан Маркович выглядел собранным. Сразу ясно: ни на что хорошее он не рассчитывает, но собирается драться до конца. — Действительно, Тимур, не нужно было тебе сюда… Мы с тобой им не нужны. Нам они ничего не сделают… Убивать нас опаснее, чем оставить живыми.

Тягучий хриплый звук похоронного марша и вообще вся эта кривоватая слепая процессия с гробом старухи во главе, движущаяся прямо сквозь строй марширующих боевиков и вовсе их не замечающая, показалась мне жалкой пародией на жизнь. Даже издали можно было разглядеть струйки тяжелого похмельного пота, обильно скатывающиеся по лицу нашего монтировщика, но, так же как и остальные, он ничего не видел.

Он будет теперь вспоминать случившееся здесь лишь как острый приступ белой горячки — все, кроме самого акта похорон. Он-то как раз спокойно уедет. Он никому здесь больше не нужен, хотя и явился в каком-то смысле лоцманом происходящего. Ведь именно за ним мы с Тимуром и притащились в деревню, а связь с будущим позволила комиссии как следует приготовиться к нашему приезду.

— Эльвира с ними? — обращаясь к Анне, спросила я.

Хотелось уязвить учительницу. Я знала, что она давно уже отправила Эльвиру обратно. Я чувствовала все раскаянье Анны, видела ее жуткий озноб, предвестник раздвоения, но теплые кусочки жевательной резинки, после предыдущей атаки заменившие изоляцию в моей груди, постоянно напоминали о себе и бесили меня. Анна даже не присела, так же как и Тимур, под шквальным орудийным огнем. Она влетела в дверь, но, тут же поднявшись, подперла спиной стену. Она все пыталась застегнуть дергающейся рукой верхнюю пуговицу своего красного плаща, а пуговицы-то давно уже и нет — потеряла.

— Эльвира давно дома… — сказала Анна. — В городе… В городе непорядок.

Кромвель, среагировав на эти слова — до того он прятался на шкафу, — спорхнул вниз, уселся на левое плечо Олега, вперился в учительницу черными бусинами глаз.

Разглядывая Анну, Алан Маркович спросил:

— Вообще, я не понимаю, почему она здесь?

— Она с нами, — объяснил Тимур.

— И давно она с нами?

— Насколько я понимаю, ее обманули. Ввели в заблуждение. Принудили под воздействием чужой воли идти против себя.

— В заблуждение?

— Да… — сказала Анна. — Я думала, все это во благо. Я думала, что пути живых и мертвых должны навсегда разойтись и единственный вариант… Новые крепы…

— Теперь вы тоже так думаете?

— Нет! Я не знаю.

Нужно было сказать, я хотела даже сказать, но все-таки не стала. Столько лет ни слова — почему же теперь я должна проговориться? Конечно, пути живых и мертвых разойдутся, конечно, это произойдет совсем уже скоро, и двести лет назад я знала: так будет; я чувствовала, когда это произойдет, не могла только с точностью назвать минуту. Зачем бояться естественного? Не стану я говорить им о неизбежном, если они так этого боятся. Пусть надеются до конца. А когда случится, им придется сразу приспосабливаться к новому миру, миру, где мертвые будут отделены от живых, а живые — от мертвых; к миру, в котором я буду вместе с Тимуром. Только бы он остался жив. И совсем не обязательно становиться для этого крепом. Потому что он — человек, а я — робот. Мы — исключение из правил. Все должны расставаться, а мы нет!

— Тот грузовик, что я видел час назад, вез мертвецов для оплодотворения этих костюмов? — спросил Тимур.

Анна покивала.

— Знак успешного завершения операции — красная ракета, — сказала она после долгой паузы и добавила: — Я думаю, они хотят заполучить еще одного крепа. Взамен уничтоженного тобой робота они хотят… — Взгляд Анны указал на меня. — В общем, я думаю, они не будут спрашивать разрешения. Может быть, вам лучше самим?..

— Что самим? — спросил Тимур.

— Самим, — повторила Анна. — Необходима добрая воля, но, мне кажется, в каких-то случаях можно обойтись и без доброй воли. Если вы не хотите… Майя, — теперь она уже обращалась ко мне, говорить ей было совсем трудно, зубы ее стучали, как от сильного холода, — если ты не захочешь, они просто тебя изнасилуют. Вся идея председателя ГКАЯ в том и заключалась, чтобы новый креп появлялся на свет не как акт взаимной любви нескольких душ, а чисто механически. И будь уверена, они с тобой это сделают. Роботов больше нет. Ты — единственный объект желания. Я умоляю тебя, отдайся лучше любимому человеку. Или окажешься в руках полуроты голодных мертвецов!.. Они грубы и жестоки, они будут издеваться над тобой и не посмотрят на то, что ты шедевр механики семнадцатого века. Трудно сказать, какое дитя может появиться в подобном кошмарном соитии…

— Не лучше! — сказала я. — Я знаю, что произойдет… Я знаю будущее. И вы знаете… Вы же знаете?

— Нет, не знаю! — крикнула Анна. — Я вижу будущее лишь краткими проблесками… Но я слишком много раз ошибалась!.. — Она вопросительно смотрела на меня. — А ты уверена в том, что видишь?

— Я вижу это уже двести лет! — отрезала я. — И всегда одно и то же. Мое будущее неизменно. Так зачем же я буду? Скажи, зачем?

Звуки похоронного марша, удалившегося, казалось, уже в другой конец улицы, почему-то снова сделались громче. Процессия слепых развернулась, не добравшись до кладбища, и по неясной причине возвращалась к дому.

— Ты не хочешь, Майя? — спросил Тимур. — Ты совсем не хочешь стать со мной одним целым?

Мастер не научил меня плакать, но он научил меня чувствовать. У меня никогда не было сердца, но оно болело в груди при сильном волнении. Я смотрела на моего мальчика, на моего Тимура. Взять его за руку, поднести к губам эти длинные, грубоватые, но чуткие пальцы, поцеловать их по одному. У меня нет дыхания, но я знала: он почувствует мое дыхание на своей руке.

— Я тебя люблю! — сказал Тимур. Кажется, он услышал, только глядя на меня. — Мы отобьемся!

— Это вряд ли! — сказал Алан, запирая входную дверь. — Идут… Всем приготовиться! — скомандовал он. — Патронов мало. Стреляйте, ребята, поаккуратнее.

Олег шагнул к окну и приподнял занавеску.

— Будет как в тире! — сказал он.

Все-таки это был поразительно умный мальчик. И хорошо, что после разъединения путей он останется по эту сторону мира. Хотя и не сразу. Как и многое другое, я ясно видела в нем часть будущего крепа — последнего из крепов. Крепа, зачатого еще в эпоху проникновения. Крепа, которому предстоит родиться, когда мир живых будет уже совершенно разделен с миром теней.

— Будем бить по мертвым мишеням! — Так же как и его отец, Олег проверял винтовку. — Можно получить массу призовых очков…

«И потерять жизнь», — хотела добавить я.

— И потерять жизнь! — добавил Тимур.

Кромвель вспорхнул со стола, запищал, протестующе забил крыльями.

— Кажется, их наркотиками… Героином можно! — сказала Анна.

Похоронная процессия приблизилась. Неужели Свирид Михайлович все-таки что-то видит, неужели он все-таки хочет нам помочь? На этот раз атака предполагалась массированная, общая. Я знала: одновременно орудийный шквал, штурм пехоты — и разом ударят прямо сквозь ряды собственных пьяных солдат все медные стволы. По запаху я догадалась: запалили паклю. После залпа нас подожгут с четырех концов. Бежать некуда. После того как солдаты вступят во двор, проволочная ограда будет замкнута и по ней пустят электрический ток.

— Как в тире!

Алан Маркович пристроился на одно колено рядом с окном, навел свою винтовку. Занавеска отлетела, как при сильном порыве ветра. Бегущий с факелом солдат в зеленой форме, налетев грудью на пулю, повалился рядом с колодцем. Но другому такому же солдату удалось донести пылающую паклю почти до крыльца. Дрогнули медные стволы — как я и предположила, все разом. Через двор волной шли мертвые, густо, плечо к плечу, — они, казалось, смешивались в единое целое. Блестели штыки. Такой массой они, ворвавшись в дом, легко скрутили бы мертвых и задушили живых. Я видела, как настоящая пуля прошла сквозь тело мальчика и, отрикошетив от бревенчатой стены, разбила кружку. Глиняные осколки полетели на пол. Но это было последнее, что я видела, потому что другая, настоящая, пуля угодила мне прямо в грудь.


II


Та энергия… нет, скорее, вещество — я ощущала это как вещество, — подобно тонкому порошку въелось в руки и в ноги, комочками застряло в груди, это присутствовало во всем моем теле. Мастер Иван Прокофьевич Саморыга-старший однажды сказал, что нет ничего такого, что вся эта кукольная чесотка — иллюзия, но потом подумал и присовокупил, что, по всей вероятности, если у фарфоровой дурочки есть какая-то душа, то она, душа, должна ощущаться именно так.

Пуля попала в грудь. Меня замкнуло, и я перестала видеть. Только чернота. Я перестала чувствовать мир вокруг, но это вещество, эта пыль, будто сохраняло мои очертания, я будто была сотворена из тоненькой металлической пленочки. Все исчезло, а пленочка осталась, и этот металлический налет удерживал ощущение жизни, понимание себя в разверзшейся пустоте короткого замыкания.

Такое уже несколько раз случалось. И в каждом случае меня восстанавливал Мастер.

Впервые я открыла глаза более трехсот лет назад, в тысяча шестьсот семьдесят пятом году. Когда Иван Прокофьевич Саморыга закончил работу, я могла произнести лишь несколько простых фраз, я могла сделать по зале лишь несколько неуверенных шагов. Чувства проснулись позже, и очень долго я была совсем дурочкой, совсем куклой.

Однажды осознать себя говорящим часовым механизмом на двухстах камнях — как это было печально! Шедевр механики с фарфоровыми руками и фарфоровой головой. Только прожив на свете сто лет, я поняла, что я механизм. Поднявшись на башню, я бросилась вниз. Откуда мне было знать тогда, что свойства фарфора из лаборатории гениального алхимика не дадут мне умереть? Сын Мастера, прапрадедушка Тимура, Петр Саморыга восстановил шедевр механики после неудачной попытки самоуничтожения. Мне было сказано, что я не просто кукла, что я живой механический портрет настоящей девушки, жившей когда-то, — девушки, в которую был влюблен Мастер.

Много лет спустя вернувшийся из смерти Иван Прокофьевич Саморыга ждал, что вернется и она, Майя, но она не вернулась, потому что она всегда находилась рядом с ним, она была мной.

За долгую свою жизнь я постепенно научилась чувствовать и видеть; тайна моего фарфора — давно утерянная формула гениального алхимика — позволяла мне испытывать любые оттенки человеческих чувств, но движения моих рук и ног оставались неестественными и угловатыми почти до последнего времени. Только с возвращением в город Саморыги-младшего в мое совершенное тело проникли электронные кристаллы и новейшие процессоры. Тогда шедевр механики перестал отличаться от обычной девушки.

Однажды Тимур предложил мне сбросить белые шикарные платья, оставить на столике в музее фамильные драгоценности и, нарядившись в джинсы и свитер, просто выйти на улицу. Я испугалась. Но прошла всего неделя, и я уже не мыслила себе иного существования. Мой мастер был молод и горяч. Он записался в городскую добровольную дружину, и я вслед за ним. Должен же кто-то следить за порядком в перенаселенном городе. У нас ведь был только один милиционер. Почему кукла на двухстах драгоценных камнях не могла ему помогать?

Было кое-что, отличающее меня от людей — как от живых, так и от мертвых. Кое-что, о чем я никогда никому не говорила. Я видела, как возвращались в свои дома с кладбища первые покойники, я видела удивление и радость живых. Но они думали, что все это происходит лишь у нас в городе, в абсолютно чистой исторической нише, где за всю историю не было снесено ни одного здания, а я понимала, что это вовсе не так.

Я знала: в какой-то момент что-то сдвинулось в законах природы и мертвые во всем мире стали потихонечку проявляться. Знала и молчала, потому что видела, как все это ненадолго. Мертвые расстанутся с живыми так же неожиданно, как и столкнулись с ними. Два мира будут существовать отдельно один от другого, как и раньше. Между ними лишь тоненькая мигающая диафрагма СМЕРТЬ. Больше ничего, никакого общения.

С возвращением мертвых город расцвел. К хорошему привыкаешь быстро. Прожив триста спокойных лет, когда за окошком все постепенно менялось, я вдруг окунулась одновременно во все свое мыслимое прошлое. Город расцвел, а я, шедевр механики семнадцатого века… Я влюбилась. Влюбилась в своего молодого мастера, и это было почти как у людей.


III


Когда-нибудь Тимур умрет, и единственным способом сохранить нашу любовь будет соединение. Но пока спешить было некуда, пока можно было и подождать. Я все равно боялась превратиться в крепа. Я боялась этого даже теперь, погруженная во мрак, не уверенная в том, что меня восстановят. Одно дело вернуть к жизни даже полностью разбитый механизм в условиях лаборатории, когда все заводы прошлого и настоящего в руках мастера, а другое — восстановить его в деревне, когда ни инструментов нет, ни времени, когда дом атакует мертвая армия, а горстка живых в пьяном ослеплении пытается под хрип магнитофона завершить примитивный похоронный обряд.

Почему я не хотела стать крепом? В первую очередь, наверное, потому, что столько лет прожила в одном музее с Эльвирой. Эльвира не была шедевром механики. Ее изготовили в середине прошлого века. Эльвира была предмет, восковая кукла. Художник, создавший женщину-трубочиста, вернувшись из смерти, овладел макетом, вошел в него. Я хорошо помнила этого неудачника в мятом костюме, с темным дрожащим лицом и потными ладонями, помнила его неопрятную горбатую жену. Все в городе насмехались над ними.

Соединение произошло в помещении музея под утро. Эльвира вышла из своей ниши, поправила на плече веревку, и в утренней полутьме я увидела ее страшные черные глаза. Пробило шесть, механические мальчики в часах запели псалом. По улице за окном с грохотом прокатила какая-то карета на железных шинах. Соединившись в одно целое, художник с потными ладонями, его горбатая жена и восковая кукла обрели и голос и материальность, и это существо протягивало мне испачканную угольной пылью руку. Оно не имело памяти — ни памяти художника, ни памяти куклы. Это было новое существо. Тогда я поклялась себе, что никогда, ни при каких обстоятельствах не поступлю подобным образом.

Другие крепы не были столь омерзительны. Школьный учитель, позже соединившийся с несчастною Анной, часто бывал в музее. А полосатый Тим, например, был мне откровенно симпатичен.

Крепы меня пугали, ими двигал какой-то неясный инстинкт. Креп сохранял, по сути дела, все три своих сущности: сущность живого, сущность мертвого и сущность послужившего им основой бездуховного предмета. Отсюда возникала и внешняя алогичность. Хотя логика присутствовала. Как и любой новый вид, в борьбе за существование они шли на любые преступления. Но преступлением-то это было лишь с точки зрения людей, всех — и живых, и мертвых. С другой стороны, крепы просто обожали детей. Их странное триединство порождало логику и чувственность, сходную с детской.

Тимуру я никогда ничего не скажу. Жизнь девушки в свитере и джинсах настолько увлекла меня, что на какое то время я даже умудрялась забыть, что сделана из фарфора и дерева, что у меня нет сердца, а плавность движений обеспечена новейшим процессором. Я не хотела никому ничего объяснять. К тому же теперь, имея телефонную сеть, они и сами могли узнать свое будущее.

Со всею ясностью разделение пути наметилось лишь несколько месяцев назад. Никто не замечал, а я уже видела несколько раз отдаление мертвых. Мертвые становились на мгновение прозрачными и почти пропадали. Интересно, что сами они этого не видели. Живые, не обладая особым зрением, уж тем более не видели. Я поняла: ничего не изменишь, процесс пошел. Через некоторое время планета окончательно избавится от своего прошлого.

Но не я одна заметила приближение катастрофы.

Впервые Эльвира открытым текстом велела мне соединиться с Тимуром месяц назад. Она сказала, что сейчас в другом месте, далеко от города, готовят новых крепов. Они будут созданы из роботов, подобных Ипполиту, и подневольных мертвых солдат. Она сказала, что после того, как пути живых и мертвых разойдутся, крепы окончательно обретут свою силу, и чем больше их будет в нужный момент, тем эта сила, соответственно, будет больше.

На нас с Тимуром давили с двух сторон. Как городское начальство узнало о моем разговоре с Эльвирой, понять трудно, но сначала с нами по очереди вежливо поговорили — я хорошо запомнила грустное пьяненькое лицо монаха Иннокентия, целую ночь посвятившего спасению наших душ, — а потом Тимура просто стали гнать из города. Тогда мы и бежали с ним. Мы не хотели становиться одним существом, но мы не хотели и терять друг друга.


IV


Первое из чувств, вернувшихся ко мне, было обоняние. Тимур когда-то запустил этот механизм.

Пребывая без зрения и без слуха, не в состоянии ничего нащупать, не в состоянии двинуться, я ясно ощутила легкий запах гари. Я поняла, что каким-то образом атаку отбили и мастер занят своей куклой. Оценивая запах, я догадалась, что пожар был небольшой и огонь уже погашен. Вонь горелых тряпок смешивалась с запахом духов; это были духи Анны, и по тому, как усиливается и ослабевает этот запах, я могла бы определить, на каком расстоянии от меня она находится. Чуть позже я ощутила запах рук. Будто сердце забилось. Тимур опять прикасался ко мне — он был совсем рядом, я могла уловить запах его дыхания.

«Хотели поджечь! — подумала я. — Для живых — электрический ток, а для мертвых — обыкновенное пламя. Они не знают, что мертвые не горят…»

После пожара, устроенного крепами в стационаре, многие не вернулись, но они не исчезли, не погибли совсем, и об этом знала лишь я одна. Пламя навсегда разъединило их с этим миром, и они замыкались в том, другом мире, куда, может быть, уже через несколько минут уйдет все невидимое.

Что происходит с мертвым потом? Мертвый так же материален, как и живой, но материя, из которой он состоит, в сотни тысяч раз легче. В плотном мире это даже не материя — просто пучок света, колебание электронов. Наверное, и они не вечны, наверное, они так же, как и живые, уйдут, сменят форму, истончившись до логического нуля. Ту пыль, тот тончайший металлический кокон, который заменил мне теперь все прочие ощущения, наверное, можно было сравнить с каким-то чисто человеческим состоянием. Я испугалась и не стала об этом думать.

Вслед за обонянием ко мне вернулся слух. Несомненно, Тимур скоро вытащит меня из этого мрака. Поскрипывали полы. Я догадалась: это Алан Маркович нервно расхаживает из угла в угол.

— Куда они все исчезли? — спросил он.

— Если бы они еще и не появились больше! — отозвался Тимур. Голос мастера прозвучал совсем рядом, в нескольких сантиметров от моего уха.

— И я бы тогда не вернулся… — сказал мальчик, сказал очень-очень тихо. Он всхлипнул и добавил: — Там… — еще один всхлип, — там…

— Что там? — напряженным голосом спросила Анна. — Ты видел, что там? Ты запомнил?

— А вы не видели?

— Нет… Я была без сознания.

— Там то же самое, — сказал, немного подумав, мальчик. — Только там нет живых. Та же самая деревня… Для вас разом исчезли все солдаты, и вы исчезли для них. — Голос его звучал совсем уже испуганно. — Папа, — сказал он, — папа, я не хочу!

«Не отбили они атаку… Просто началось расслоение. В следующий раз мальчик может не вернуться сюда, может не увидеть своего отца. Ни один солдат не вернется».

Прислушавшись, я уловила множащиеся за окном голоса, команды, смешки, лязг оружия… И вдруг — треск крыла и птичий голос… Рядом запищал Кромвель, порхнул через комнату.

— Да тише ты, — зло сказал Тимур. — Тише… Если вы мне будете мешать, я никогда ее не восстановлю.

Сколько лет я знаю Кромвеля, но так ничего и не поняла: то воробей прикипит к живым, то он неделями общается только с мертвыми, то предупреждает об опасности, когда крепы поджигают город, то бежит вместе со мной и Тимуром, добровольно впорхнув в клетку.

— Не знаю… Не знаю, что это было! — сказал Алан. — Хотя догадаться, наверное, можно.

Тимур что-то во мне передвинул: перед глазами замаячила сероватая пелена. Зрение возвращалось, но видеть я пока могла только одни тени.

— Кажется, нас не будут больше обстреливать, — сказал Алан. Судя по скрипу его шагов и шороху занавески, он подошел и выглянул в окно. — Кажется, нас просто убьют!

— Каким же образом убьют? — не поворачиваясь к нему, поинтересовался Тимур. Он всецело был погружен в свою работу, он все еще пытался восстановить меня полностью.

Налетел, будто с порывом ветра, похоронный марш, лязгнули гусеницы огромного неуклюжего танка.

— Роботы! — сказал с каким-то особым чувством Алан. — А может, и не роботы. Может, это уже и крепы!


V


Пошевелиться я так и не смогла, впрочем, я вполне могла поворачивать голову. Обзор круговой, но ни речи, ни движения. Какое может быть движение, когда у тебя нет тела? Оказывается, этот дурак, не имея возможности починить как следует, просто разобрал меня, чтобы в последний раз поговорить.

Моя голова поворачивалась на длинном металлическом стержне, ранее служившем мне позвоночником, а стержень Тимур закрепил посредине стола.

Наверное, я пошевелила губами, потому что он пробурчал неуверенно, будто отвечая на мой вопрос:

— Погоди, погоди немножко… Сейчас можно будет говорить. — Я не видела его пальцев, потому что они находились где-то на уровне моей шеи, но я чувствовала их жесткие, быстрые прикосновения. — Минуточку еще потерпи!

Сваленные кучей, мои руки и ноги покачивались на кровати, там, где еще недавно лежал раненый поручик. Блестели в солнечном свете все мои шестеренки, проводки, соединения, деревянные точеные части. Разглядев белые осколки фарфора, я поняла, что левая кисть безнадежно раздроблена, и от этого ощутила беспомощность и стыд.

— Глупо! — сказал Алан Маркович, он так же, как и раньше, стоял с винтовкой у окна и выглядывал наружу. — Не пойму я, зачем вы ее чините?

Мальчик тоже подошел к окну. Воробей, вцепившись лапками, сидел на его плече.

— Какие странные крепы! — сказал мальчик.

Кромвель неприятно зашипел. Никогда я не слышала такой ярости в голосе этой маленькой птички, такой ненависти. Алан приподнял занавеску, и я увидела роботов. Они стояли открыто — молодые люди в черных костюмах и начищенных ботинках. Они что-то обсуждали и улыбались. Гул самолетного двигателя. По земле скользнула огромная крылатая тень.

— Вот он! — сказала Анна.

— Кто? — обернулся Алан к ней.

— Желтый!

Анна все так же стояла у стены. У меня создалось впечатление, что ее почти парализовало. Она указывала пальцем. Так же, как Кромвель сидел на плече Олега, на плече одного из роботов сидел неприятный коротышка в желтом костюме. Я увидела его, проследив за направлением пальца.

— Знакомая фигура! — сказал Алан и поднял свою винтовку. — Один раз у меня уже получилось… — Он тщательно прицелился. — Почему бы и второй раз…

— Был бы телефон, — вздохнул мальчик, отступая внутрь комнаты и устало опускаясь на стул. — Был бы телефон, я бы маме позвонил. Они, наверное, знают…

— Вряд ли! — сказал Алан и дважды выстрелил. — Но ты скоро с ней увидишься. Я так думаю!

Пули не причинили желтому коротышке никакого вреда. Он только повернулся, как на трибуне, на черном плече робота и демонстративно вытянул часы из кармана жилетки. Проплыла с ревом тень еще одного самолета. Присмотревшись, я увидела, как солдаты разворачивают свое оружие: мне показалось, что медные стволы теперь направлены прямо мне в лоб. Что-то сильно скрипнуло под полом. Тимур осторожно вынул пальцы из моей головы и взял саблю. Все смотрели на люк, ведущий в погреб.

— Не стреляйте… — раздалось снизу. — Свои!

Люк распахнулся. Высунулась голова в треухе, сизое от щетины лицо. Партизан тоже чему-то улыбался, он прищуривался, не в состоянии сразу привыкнуть к солнечному свету. Тимур положил саблю на стол и снова взялся за меня.

— Скажи, — одними губами проговорила я, когда глаза мастера оказались напротив моих. — Скажи.

— Не понимаю, чего они ждут… — сразу потеряв интерес к люку, сказал Алан. — Почему они не нападают на нас!

— Им спешить некуда, — партизан в треухе зачем-то вытер ноги о половичок у двери, — они, считайте, уже победили!

Из погреба один за другим поднимались мертвые; судя по обгоревшей одежде и окровавленным бинтам, им сильно досталось минувшей ночью. Алан Маркович зачем-то перезарядил винтовку и снова выстрелил.

— Зачем пожаловали-то? — спросил он, больше не поворачиваясь к неожиданным гостям.

Угрюмо улыбающиеся люди пожимали плечами. Кто-то из них уже присел, а кто-то топтался у двери. Но сразу было понятно: ни один из них ясно на вопрос этот ответить не может, потому что и сам не знает, зачем он пожаловал.

— Будем биться, — обещал Алан и опять выстрелил. — Скользкая какая эта желтая бестия, не берет его пуля!

— Все скоро закончится… — добавил Олег. — Чуть-чуть погодите, ребята. Повоюем еще… Там! — Он указал рукой почему-то в потолок. — Это скоро…

Я отчетливо увидела, как желтый щелкнул крышечкой часов.

— Ты любишь меня? — шепотом в самое ухо спросил Тимур.

Поднялись и шагнули через лежащий на земле медный провод, в котором снова не было электричества, наверное, три десятка солдат. Француз поднес фитиль к основанию медного ствола. Орудие танка ударило прямо в окно, но от разрыва снаряда только мертвые в доме повскакивали со своих мест.

— Люблю! — сказала я и поняла, что вернулся голос. — Люблю!

Изба наполнилась дымом, и несколько секунд ничего нельзя было разглядеть. Потом я увидела, как трясется входная дверь и одновременно в окно пытаются пролезть несколько мертвых солдат — все вперемешку: русские, немцы в рогатых касках, французы. Зачем только? Зачем они мучают нас? Зачем они мучают нас, когда могли бы легко с нами расправиться? Для чего весь этот спектакль?

Моя голова была закреплена на стержне посредине избы, и ее могли в любую минуту просто опрокинуть на пол. В таком случае я уже ничего не увижу. Пытаясь понять, что происходит, я вглядывалась в пустое пространство над головами солдат. Когда Алан Маркович бил штыком, скидывая их, пространство это резко увеличивалось и тут же сокращалось под напором новых тел. Партизаны стреляли из глубины комнаты, Анна стояла у стены, все такая же неподвижная, бледная, а Олег подавал моему любимому мастеру какие-то шестеренки. Потом дверь упала, и на пороге завязалась кровавая рукопашная драка.

Одна из пуль подожгла дом — пламя метнулось по кровати. Анна сделала трудный шаг — схватила какую-то тряпку и попыталась сбить пламя. Красный плащ на ней вспыхнул. Анна кричала от боли. Мешая мне видеть, Тимур зачем-то сжимал мою голову в своих дрожащих ладонях. Он что-то шептал.

И тут я поняла. Наконец я разглядела за дымом и возней несчастную похоронную процессию. Магнитофон заедало, музыка звучала неровно, она накладывалась на шум сражения, но была как бы совершенно отдельной. Я поняла все, когда увидела, как пьяный мертвый полицай пытается стереть жирные капли пота с лица монтировщика сцены, а Свирид Михайлович его даже не замечает. Только капли будто подсыхают на сизых небритых щеках.

Все происходящие вовсе не было смертельной атакой, просто мертвые пришли попрощаться с живыми.


VI


Было тихо. В натянутом медном проводе гудело электричество. Провод подрагивал, как струна. Любой прикоснувшийся к нему человек моментально обратится в угольную пыль. Тонкая эта струна, со всех сторон охватывающая дом, как бы разделила пространство на две части. В одной части была похоронная процессия. Она застряла посреди улицы. Гроб поставили на землю, магнитофон выключили. Несчастный Свирид Михайлович бродил вдоль заборов, пытаясь найти источник электричества и отключить.

В доме оставались Алан Маркович и Тимур. Анну я долго не могла разглядеть и думала, что она исчезла, так же как исчезли разом солдаты всех враждующих армий, так же как исчезли танки и мотоциклетки. Анна без сознания лежала на полу вне поля моего зрения.

— Все кончено! — сказал Алан Маркович и опустился на стул, где еще минуту назад сидел Олег.

Кромвель порхнул через комнату, и маленькие лапки вцепились в плечо отца, теперь уже окончательно потерявшего своего сына.

— Мне так не кажется! — возразил Тимур. — Посмотрите… — Он дернул и оторвал обгоревшую занавеску. Прямо под окном вокруг колодца ожидали молодые люди в черных костюмах. — Не оставят они нас в покое. Вот только не пойму я, чего они ждут!

— А этот почему цел? — Присмотревшись как следует, мастер даже присвистнул от удивления: он почти что высунулся в окно, пытаясь разглядеть противного желтого лилипута, все так же гордо стоящего на черном плече робота. — Все, значит, ушли, а он остался. Интересно, как это ему удалось?!

— Фарид Владимирович — мое начальство. Остаточное явление, — очень-очень тихо проговорила Анна. Она приподнялась и, хватаясь за ножку стола, присела. — Я тоже еще не до конца умерла…

— Но почему?

У Алана Марковича были такие глаза, что, лишь на секунду встретившись с ним взглядом, я отвернулась: больно смотреть, невыносимо.

— Наверное, еще не все кончилось…

— Мелочь вообще может сохраниться! — сказала я.

— Тогда понятно!.. — Анна поднялась на ноги и, сделав два шага, рухнула на постель.

— Что понятно? — удивился Тимур. — Что вам может быть понятно?

— Ну, во-первых, понятно, отчего мне так плохо. — Обгоревший красный плащ соскользнул на пол. Анна прилегла, и лицо ее пропало в мягкой подушке. — А во-вторых, понятно, почему они поручили всю эту гадость коротышке. Большой бы уже спекся… растворился бы в пустотах… А этот…

— А этот, кажется, собирается нас всех убить!

Всхлипнул и после паузы снова заиграл посреди улицы магнитофон.

Так меня и не скинули со стола. Я легко повернула голову на стержне. Свирид Михайлович стоял по ту сторону проволоки и смотрел на роботов. Почему-то он ничего не говорил. Вероятно, он решил, что сошел с ума, и теперь пытался как-то сориентироваться в своем новом состоянии. Анна сильно захрипела, рука ее хватала воздух. Монтировщик, уловив этот звук, помотал головой, потоптался на месте и хрипло спросил, обращаясь к роботам:

— Вы чего, ребята, во дворе у меня встали? — Он помахал рукой: — Идите-идите, ребята. Нечего вам здесь. Видите, мама у меня умерла, горе у меня. Идите отсюда!

По спине Анны прокатилась волна дрожи, по подушке побежала розовая струйка пены. Ладонь зависла в воздухе над полом, ударила по доске, ударила еще раз.

Я припомнила темные глаза школьного учителя, его ровный, всегда спокойный голос. Я понимала, что именно с ним, с этим давно умершим человеком теперь столь мучительно прощается и никак не может расстаться несчастная девочка. Хороший был человек. Они, наверное, так же любили друг друга, как и мы с Тимуром.

— Тимур! — Мастер повернулся ко мне. — Тимур, — сказала я как можно спокойнее. — Они действительно вас всех поубивают, а меня сломают! Этот Фарид, этот маленький, этот желтый. Все дело в нем. Без него они не станут, без него они не решатся…

Побродив какое-то время по дому в поисках чего-нибудь подходящего — после исчезновения мира мертвых исчезло, естественно, и все оружие, — Тимур взял со стола длинный нож и, ударом ноги распахнув входную дверь, выбежал на крыльцо.

— Тимур… — всхлипнул пьяно монтировщик. — А я-то думал, ты мне приснился, парень. А ты вот он, живой, с ножичком!

— Уходите, Свирид Михайлович, — сказал Тимур и сошел с крыльца. — Они и вас не пощадят, если полезете. А так вроде вы им не очень-то нужны с вашей белой горячкой.

Никуда бы он не ушел, но слова мастера возымели неожиданное действие на остальных селян.

— Свирид! — на высокой ноте взвизгнула черная старуха и кинулась на него сзади, ухватила за волосы. — Прокопий, помоги его оттащить!.. Пошли… Пошли отсель. Неча здесь! С ума сойти!..

Похоронная компания с визгом и уговорами налетела на нашего монтировщика. Свирида Михайловича скрутили и поволокли по улице. Я знала, что все эти люди, живущие в окружении множества мертвецов, если и не видят их, то уж с тяжелого похмелья точно слышат и чувствуют. Но деревня, пережившая столько войн, не желала принимать ничего, кроме водки и безумного плача. Несмотря ни на что, процессия смещалась в сторону кладбища, и через минуту ее можно было угадать лишь по отдаленному шуму, а скоро не стало и шума.

Лишь на мгновение я отвлеклась, а когда обернулась, Тимура уже взяли в клещи. Мастер махнул ножом. Он мог бы перерубить тонкий кабель на шее робота, но рука его была отброшена быстрым стальным ударом. Нож отлетел и чиркнул длиной искрой об электрическую проволоку. За тяжелым дыханием и скрипом я услышала еле различимый голосок желтого коротышки:

— Сожгите его! На провод его!

У меня не было ног, чтобы рвануться на помощь моему Тимуру, моему молодому мастеру. Не было рук, не было тела, которым я могла бы замкнуть электрическую цепь. Голова моя завертелась на стержне, перед глазами замелькало и потемнело…

— Я люблю! Люблю тебя! — Кричал ли Тимур на самом деле, или это его мысль пробила мой фарфоровый лоб? Я почувствовала, что еще одно мгновение — и его не станет. — Майя! Не уходи! — Ощущение было такое, что это я живой человек, что это я корчусь от боли в твердых руках роботов. — Майя!

И вдруг — громкое боевое чириканье. Не злобный хрип воробья, а, скорее, клич маленького воина. Толкнув крыльями обломки стекла, Кромвель свечой рванулся вверх, в синеву. Он был абсолютно точен: роботы не успели даже развернуться, когда черный клюв с необычайной силой ударил коротышку. Ухо мое уловило судорожный писк, потом такой звук, будто лопнули маленькие железные часы-луковичка; еще один удар — и желтое большое пятно расплылось и на глазах истаяло в воздухе. Удар металлической руки подбил воробья, когда тот пытался взлететь, и Кромвель закувыркался на срубе колодца.

— Молодец, птичка! Умничка моя… — прошептала Анна.

— Тимур! — крикнула я как можно громче. — Тимур, назад! В дом!

Положив голову на сомкнутые руки, Алан Маркович неподвижно сидел у стола; он ничего не видел и не слышал вокруг: кажется, он только-только до конца осознал происшедшее. Плечи его слегка вздрагивали, он плакал.


VII


Мне было стыдно. Если бы я была живым человеком, если бы лицо у меня было из плоти, то, наверное, щеки мои покраснели бы. Желая забаррикадировать дверь, Тимур подвинул буфет. Еще немного порыскав по дому, нашел топор, зачем-то показал его Анне. Анна ничего не сказала. Ей стоило большого труда не закрывать глаз. На губах ее запеклась кровь, ладонь тихонечко бродила по покрывалу, то замирая, то вновь начиная двигаться, будто что-то искала.

Наклонившись, Тимур собирал мои шестеренки и деревянные части, ползал по полу. Он сложил все разбросанные детали на стол, потом потряс за плечо неподвижного Алана. После происшедшего он явно был немного смущен. Никогда еще в пальцах моего молодого мастера я не чувствовала такой горячечной дрожи. Он сжимал мою голову в ладонях.

В это время снаружи с силой ударили в дверь. В окне блестело улыбающееся механическое лицо.

— Так просто мы с тобой не сдадимся, правда, Майка? — спросил Тимур и поцеловал меня в губы. — Я тебя люблю!

— А я тебя…

«Еще бы одно мгновение Кромвель помедлил — и все! — подумала я. — Мы бы соединились с Тимуром! — Но теперь следовало думать совсем о другом. — Еще не кончилось… Почему они нападают? Желтого больше нет, мертвых нет… Зачем им это? Крепы?! Крепы всегда убивали живых… Но не может же быть так просто? Так жестоко и просто? Сколько их, восемь? Десять? Алан не боец, Анна не может даже пошевелиться… Мастеру не справиться с ними… Никак не справиться…»

Мастер не хотел, чтобы я слышала его мысли. Он отвернулся от меня. Топор взлетел вверх и опустился на голову робота. Удар пришелся точно посередине лба. Вспорхнул к потолку тоненькой струйкой синий дымок, но машина не остановилась. Один глаз робота померк, зато второй налился яростным белым огнем. Тимур отступил к столу. Робот шел напролом. Его рука в белой перчатке вцепилась в край подоконника, захрустело гнилое дерево… Белый глаз высверливал меня, толстые железные пальцы, затянутые в белый шелк, тянулись ко мне, и улыбка не сходила с губ этого полумеханического создания — она будто прилипла и зафиксировалась в одной жесткой форме.

— Дубина ты электронная! — сказал Тимур.

В доме стало неожиданно темно, а небо за окном закрыла черная шумящая туча, состоящая, наверное, из тысячи птичьих крыл. Это стервятники с военного аэродрома слетались на легкую наживу.

Кажется, смущение передо мной придавало молодому мастеру отчаяния. Он ударил еще раз. Белый глаз потух, и машина со скрежетом, руша все на своем пути, завертелась по комнате. Заехав в угол, робот застрял, и по дому расползлись широкие струи вонючего дыма.

Стало тихо. Только ощутив вонь, я сообразила, что в дверь больше не бьют. А за окном разворачивалась совсем иная картина. С неистовым клекотом и шорохом крыл пикируя сверху, птицы истребляли крепов. Невероятно, но мгновенно опустившаяся черная туча несла спасение. Они выклевывали стеклянные глаза, выклевывали резиновые улыбки; во все стороны летели длинные черные перья… Земля во дворе стала пятнистой от птичьей крови. Целыми десятками птицы таранили врага, и полумашины-полупризраки падали на оголенный медный провод. Огромные тени самолетов проходили по небу.

— Невероятно… Это невероятно! — шептала Анна. — Они спасли нас! Птицы! Нас спасли птицы!

Новые крепы оказались не так уж и сильны. Они лежали на проволоке и дымились, как тряпичные куклы, и воняли. От них разбегались фонтаны белых искр, но в судороге длинных ног, обутых в черные лакированные полуботинки, было даже что-то жалкое, человеческое.

Пространство комнаты чуть покачнулось, мигнуло. На миг я увидела все так же сидящих партизан, Олега, замершего рядом с окном… но лишь на миг.

Мертвые пропали. Остатки оконного стекла со звоном разлетелись, и одна из птиц ворвалась в дом. Прямо перед собою я увидела огромный клюв…

…Темнота на этот раз продолжалась совсем недолго. Моя голова лежала в стороне на кровати. Мастер неплохо меня отрегулировал: и обоняние, и слух, и зрение — все работало, вот только не повернуться больше. Никак не повернуться.

— Тимур? — позвала я и не уловила ответа. — Тимур, где ты?

Мертвые возвращались. Я ясно услышала грохот гусениц, гортанные слова команд, стук сапог, лошадиное ржание, звон вынимаемых из ножен клинков.

Тимур держал мою голову в руках, держал осторожно за стержень, не лишая свободы обзора. Он был тяжело ранен, он умирал, но он все еще был жив. Дом окружали мертвецы. Голодные мертвецы. Я разбирала их сальный шепот, я чувствовала запах их пота, чувствовала их страсть. Они хотели меня.

На мое лицо упала капля крови. Мастер шевелил губами, но ни слова не произносил. Он не мог говорить. Почему-то я не слышала и его мыслей.

Грязные лапы мертвых солдат уже тянулись через разбитое окно. Их было много, как же их было много!..

Я не знаю, что произошло с нами. Я не знаю, как это произошло. Только спустя несколько мгновений я поняла, что смотрю на собственное фарфоровое личико, забрызганное кровью, глазами умирающего мастера. Я подняла его руку и нежно кончиком пальца размазала по фарфоровой выпуклой щечке багровую каплю.

Мы вошли друг в друга, сами не заметив этого. Мы не хотели потерять друг друга.

Но драка все еще продолжалась.

Олег, пытаясь прорваться к отцу сквозь месиво атакующих солдат, что-то по-детски вопил. Лицо мальчика сияло от счастья.

Уже глазами Тимура, нашими общими глазами я увидела, как поднялись медные стволы за окном, как вспыхнуло небо, будто разом отразив в одном мгновении, как в зеркале, все солнечные дни, прожитые этим миром. Я чуть не выронила собственную голову из бережных рук моего мастера.

Дверь горела. Раскидав мертвецов, Алан вскочил, отнял у одного из нападавших винтовку, передернул затвор, но, сообразив, что в такой давке стрелять бесполезно, пробовал орудовать штыком…

Вокруг стало так ярко и так тесно. В воздухе кружились все птицы, все пылинки, весь пепел сожженных лесов и одежд. Тимур сдавил в ладонях мои мокрые от слез, алые от стыда щеки, и было непонятно, кто из нас плачет — он или я.

Мертвые поднимались в свою последнюю атаку. Шли перекошенным, смешанным строем: французы, русские, немцы в рогатых касках. Поворачивая голову на своем стержне, я видела их лица — казалось, миллионы лиц, — и все эти лица были в слезах. Никто не хотел расставаться.


Вместо эпилога


I


Что у меня реально имелось, когда я писал этот роман? Горстка не связанных между собой фактов и два противоречащих друг другу устных рассказа. Рассказ Алана Марковича и рассказ Свирида.

Да, действительно существует город, до которого час воздухом, действительно, есть там музей старинной механической игрушки. Я собственными глазами видел и копию женщины-трубочиста в нише, и часы, в которых хор мальчиков поет тот самый пятьдесят четвертый псалом. Прилетев, я сразу отправился именно в музей. Но поразили меня не трубочист и часы — более всего заинтересовала меня миниатюрная игрушка: красный микроавтобус и шофер в полосатом костюме. Они были совсем маленькие: микроавтобус величиной со спичечный коробок, а стоящий рядом водитель — со спичку.

Словоохотливая служительница музея поведала мне, что это совершенно новый экспонат и к нему даже нет пояснительной таблички, что игрушка сделана мастером-миниатюристом, что у автобуса настоящий бензиновый движок и в особых случаях, когда музей посещают какие-нибудь солидные иностранные гости, она имеет право продемонстрировать работу моторчика. У автобуса, кроме всего прочего, включались фары и тихонечко постреливала выхлопная труба.

Следуя рассказу Алана Марковича, я выяснил, что под Москвой, на месте бывшего поселка Вражино, расположен военный полигон. Порывшись в библиотеке, я нашел и подтверждения существования детской колонии в старом особняке барона Урбицкого. Прошло немало времени, прежде чем я получил из архива Министерства обороны ответ на мой полуофициальный запрос и узнал: да, в руинах особняка во время учений погиб школьник Олег Градов. К этому краткому уведомлению была зачем-то приложена и обширная инструкция о мерах по охране территорий военно-учебных полигонов, поразившая меня своей монументальной бессмысленностью. В документе подтверждался факт гибели гражданского населения во время учений. Но за эти инциденты военные ответственности не несут — такие случаи якобы происходят исключительно по вине местных властей, из рук вон плохо проводящих разъяснительную работу среди населения. Там же я почерпнул и общую цифру погибших гражданских лиц — 0,2 %, но совершенно не понял, от чего эти проценты высчитывают!

Подтвердился и рассказ об аварии самолета. Когда его перегоняли на запасной аэродром, весь экипаж погиб. Пассажиров на борту не было…


II


Я нашел и Анну, и Герду Максимовну. Обе они живут здесь, в Москве (конечно, я не назову их настоящих имен и настоящих адресов). Здесь живет даже Тимур. Талантливый кибернетик, он уже имеет несколько международных патентов и в состоянии удовлетворять некоторые собственные странности. Известно, например, что в его квартире на небольшом кожаном диванчике сидит фарфоровая кукла ростом более полутора метров. Те, кто видел эту куколку, а таковых не много (Тимур, несмотря на свою общительность, мало кого приглашает к себе домой), утверждают, что она одета в шикарное шелковое платье (впрочем, одни говорят, что платье черное, а другие — голубое), что и грудь ее, и руки украшают настоящие бриллианты. По левую руку от куклы стоит — на отдельном столике — средних размеров пустая клетка. Дверца клетки открыта, и может показаться, что птица выпорхнула только секунду назад и находится тут же, в комнате, спряталась где-нибудь на люстре.

К сожалению, мне так и не удалось разговорить Тимура Саморыгу: он попросту отказался отвечать на мои вопросы. Так же неохотно разговаривали со мной и Анна, и Герда Максимовна. У каждой были на то свои причины. Анна (я не зря не называю ее настоящего имени) — сегодня один из самых известных педагогов в стране, и ее методика интенсивного обучения, когда в учебных классах имитируется среда научного эксперимента, постепенно завоевывает и другие страны. А Герда Максимовна… Впрочем, что можно сказать о вечно улыбающейся розовощекой старушке, так недавно похоронившей любимого человека и при этом совершенно не потерявшей аппетит!

Герда Максимовна, как я уже упомянул, наотрез отказалась со мною говорить. И правильно: если старушка-онколог действительно возила своему полковнику героин, зашитый за подкладку старой сумочки, ей ни к чему об этом болтать.


III


В поисках доказательств я пошел трудным окольным путем: я решил найти следы того рейса, которым летели все четверо. И только после трех месяцев интенсивных поисков мне удалось познакомиться с одной молоденькой стюардессой, и мое упорство было вознаграждено. Официальные данные были слишком скупы. Самолет с экипажем сгорел в воздухе. Материалы следствия и данные «черного ящика» не разглашались, но девушка рассказала мне о странном случае массового сна во время рейса, предшествовавшего катастрофе. Оказалось, что официальных данных об этом не существует. Но на уровне страшного рассказа история эта была известна в среде работников Аэрофлота. У меня был фотоснимок — я скопировал его из дела о гибели Олега Градова, — полусожженная голубая форма стюардессы, найденная рядом с мертвым телом ребенка. Следствие не нашло никакого объяснения присутствию ее в руинах усадьбы. Когда я показал девочке-стюардессе эту фотографию, та покивала и сообщила мне, что да, в принципе, на погибшей была именно такая форма, но это обычная форма и все они ее носят.

Таким образом, я зашел в тупик, и оставалось только предполагать, что произошло на борту самолета. Еще большее разочарование ожидало меня в ГКАЯ. Мне удалось по телефону договориться с председателем комиссии о встрече, но, когда я явился в назначенное время, мне сказали, что накануне вечером он скончался от сердечного приступа. У меня к нему было много вопросов. Я был хорошо подготовлен к тому, чтобы прижать его к стенке… И наверное, если бы он не умер, роман мог оказаться более полным.

Когда я пришел на встречу, в моей сумке в папке лежали копии документов, неопровержимо доказывающих, что на счет ГКАЯ со счетов расформированных министерств были переведены очень большие суммы денег. На эти деньги несколько закрытых военных предприятий, так называемых «почтовых ящиков», должны были выполнить никак не обозначенный в бухгалтерских документах заказ на какую-то электронную продукцию. Другие банковские документы подтверждали выполнение заказа и окончательные расчеты заказчика с предприятием-изготовителем.

Удрученный внезапной смертью председателя ГКАЯ, я в поисках человекообразных роботов кинулся на завод-изготовитель. Но, увы, там широко прошла конверсия, и бывший «почтовый ящик» полностью переключился на выпуск сковородок.


IV


На фотографиях, взятых из уголовного дела, была и обгоревшая милицейская машина. Эта машина чуть было не заставила меня заняться следующим расследованием, но как раз в этот момент я наконец вышел на Свирида Темнова. Монтировщик сам в четыре утра позвонил мне домой с работы (из театра) и сказал, что ему дал мой телефон Алан Градов.

— Хочу, чтобы все знали! — говорил он на следующий день за бутылкой водки. — Никто мне не верит, да я и сам себе не верю — может, это белая горячка меня на похоронах охватила?.. Охватила и сразу отпустила… Говорят, так бывает… Но ты понимаешь, — он понижал голос, склоняясь ко мне через стол, — выпил-то я тогда всего ничего, откуда же было белой горячке взяться?!

По моей просьбе он взял через неделю несколько дней отгулов, и мы вместе поехали в деревню. Свирид Михайлович до последней минуты был уверен, что сожженный робот так и лежит где-то у околицы.

— Туда мы вместе с мужиками всех этих сволокли и зарыли…

Автобус, доставивший нас от станции в деревню, был точно такой же, и водитель хоть и неохотно, но подтвердил, что да, он доставлял посылки за отдельную плату — несколько месяцев назад это было, — длинные тяжеленные деревянные ящики, но чтó в этих ящиках, он не знает и знать не хочет. В деревне действительно сгорела единственная почта, но немногочисленные местные жители толком ничего не смогли рассказать ни о времени, ни о причине пожара. Один говорил, что почта сгорела месяц назад, другой — год, третий же сказал, что почта в Гнилой Слободке не работает последние шесть лет и посылать письма надо со станции, туда можно добраться на автобусе.

Здесь еще не побывали коллекционеры ржавого оружия, и за деревней в лесу со всею ясностью просматривались следы минувшей войны. Посетил я и руины немецкого аэродрома. В здании почты я нашел бронзовую часть от старинного пистолета — только ствол; деревянная рукоятка была испорчена. А над руинами аэродрома действительно кружили непонятной породы странные черные птицы.

— Вот они! Вот! — закричал Свирид Михайлович и кинулся по полю, размахивая своими длинными руками. — Я же говорил… Смотри!

Птицы, кружась, уходили в небо и по одной исчезали. Пытаясь представить себе, что же здесь действительно произошло, я закрыл глаза и попробовал сосредоточиться. Но перед глазами против воли возникала совсем другая картинка.


V


Огромные напольные часы, покрытые черным лаком. Как раз пробило четыре, весь музей ожил. Зазвучала клавесинная музыка, зазвенели колокольчики. Можно вычленить щелчки маленьких барабанов, пружинные мелодии. Хор мальчиков запел псалом. Миниатюрная сцена, микроскопические лики икон, на царских вратах — тончайшая резьба. Там ходил маленький священник в белых одеяниях.

— «Днем и ночью ходят они кругом по стенам его… — повторил я за детскими голосами. Голоса были или казались совершенно живыми. — И коварство не сходит с улиц его».

Человечки были вырезаны из дерева, каждый ростом не более спички, но все они открывали маленькие рты, и глаза деревянных мальчиков откровенно поблескивали. Одеты же они были в маленькие платья из настоящей ткани. Звонким эхом голоса отдавались в деревянном футляре часов.

«Днем и ночью ходят они кругом по стенам его; злодеяния и бедствие посреди его.

Посреди его пагуба; обман и коварство не сходят с улиц его.

Ибо не враг поносит меня — это я перенес бы; не ненавистник мой величается надо мною — от него я укрылся бы.

Но ты, который был для меня то же, что я, друг мой и близкий мой, с которым мы разделяли искренние беседы и ходили вместе в дом Божий.

Да найдет на них смерть; да сойдут они живыми в ад, ибо злодейство их в жилищах их, посреди их».

_____


Я опять увидел себя стоящим на кладбище вблизи провинциального городка, и прямо передо мной была могила: на камне три имени и три даты. Мать, сын и отец. Рядом с именем Марты, как и с именем Олега, стояли дата рождения и дата смерти. Имя Алана Марковича имело пока только дату рождения и прочерк…

А на камне сверху лежал старенький ручной хронометр с поцарапанным стеклышком и короткими черными стрелками.

Я встряхнул головой. Наваждение пропало. Рядом стоял, опустив свои длинные нелепые руки, Свирид Михайлович, ему явно было неловко.

До боли в глазах я смотрел в небо. И кружили, кружили в синеве над лесом, полным ржавчиной прошедшей войны, странные черные птицы.


1984–1995