Рассказы о базарах, гусарах и комиссарах
Александр Белокопытов








Рассказы Александра Белокопытова в современной русской литературе представляют собой замечательное явление, они продолжают традиции Михаила Зощенко. Однако автор не пытается подражать этому великому сатирику первой половины XX века, у него исключительно свой взгляд на мир, людей и события. Его блестящие рассказы смешны и трогательны, ироничны и самоироничны, остры и точны, как мгновенные вспышки магния, освещающие нашу грустную жизнь.






Белокопытов Александр

Рассказы о базарах, гусарах и комиссарах



Куда ни пойдешь, ни поедешь, всегда на кого-нибудь или на что-нибудь наткнешься и напорешься… Соберешься в одно хорошее место, а попадешь совсем в другое, не очень хорошее…

Вместо театра, допустим, или библиотеки, вдруг — на базар нарвешься! А базар — шумный, наглый, не сразу и выберешься… Спросишь какую-нибудь безделицу, а сам от природы — культурный, вежливый, дальше — некуда! А тебе в ответ: «Следи за базаром, чукча!» — «В смысле?» — «В смысле — фильтруй компот!» А ты вроде и не чукча совсем, но — ладно, начинаешь следить за базаром, фильтровать… А базар-то — шумный, народу — до хрена! и народ-то нынче какой? Все — вор на воре и карманник на карманнике. Трудно уследить, а уж фильтровать — тем более. Того и гляди, — сам без штанов останешься!

А то с гусаром перехлестнешься… Он скажет: «Давай-ка, брат, я тебе гусарскую балладу спою! Ты сам гусаром-то был?» — «Нет, гусаром не был. Так, погусаривал слегка…» — «Ну, тогда, слушай, учись». И начинает петь… Все уши тебе пропоет… А что тебе слушать? Ты и сам петь мастак. Хоть целую неделю, если заведешься. Ты сам этих баллад знаешь столько, что в пору на работу не ходить, а только петь да подплясывать, лишь бы кто уши развесил…

А то со свиньей нос к носу встретишься. А свинья — здоровая, наглая тоже. А вдруг да она человечиной питается? Страшно…

Или — еще смешней — к комиссару на закуску попадешь… Давай он тебя обрабатывать, так и так пробовать на зуб, грызть… А ты сам — занозистый, костистый, не сразу и угрызешь… Так, попробует он тебя, пожмакает-пожмакает, пока не выплюнет… Скажет: «Ладно, живи пока, иди дальше копти».

Вот и живешь, и коптишь посреди житейского базара, в суете и томлении… Ждешь, когда из дыма огонь появится… Дыма без огня — не бывает.




СЕРДЦЕ СВИНЬИ


Один мужичина, горлопан и пустобрех, человек по всем статьям никудышный, сам себя переплюнул, в цари угодил. И как такое могло произойти? Никто до сих пор в толк взять не может. Но, что случилось, то случилось, как говорится: ничего не попишешь, не нашлось никакой другой примечательной фигуры, кроме него дурака.

Сел мужичина на трон, стал царствовать. Жену свою, образину, первой красавицей при дворе объявил, перезрелых дочек в мгновение ока замуж выдал. Мужьям их, в качестве приданого, важные государственные посты отвалил: один стал самолетами заведовать, другой при винных погребах сел. Тут же, на всякий непредвиденный случай всем членам семейства за границей тайные счета открыли, береженого Бог бережет. Тряхнули казну, государство-то оно богатое, не обеднеет.

Хорошо, позаботились первым делом о себе, ладно. Теперь бы только мужичине начать с умом царствовать, государству — богатеть, народу благоденствовать, да окажись он человеком запойным. Чуть что, с каким заморским гостем встреча, а он пьян в стельку, лыко не вяжет. Колобродит по дворцу, то о косяк шарахнется, глаз себе подобьет, то с лестницы навернется, нос сломает. Короче, ведет себя по-свински и никто с ним совладать не может, царь все-таки, не хухры-мухры. Потом, когда уже за глаза перельет, остановится кое-как. Отвадят его немного от пьянки, подлечат, повезут по городу проветриться, а он как заблажит:

— Хочу, — кричит, — по малой нужде выйти и с народом пообщаться, я своего народа не боюсь!

Делать нечего, надо тормозить, царь приказывает. Остановят машину, выйдет мужичина к народу, не успеет малую нужду справить — раз! — и в канал сыграет вниз головой, едва водолазы его спасут. Так и царствует через пень-колоду: сегодня — пьян, завтра — с похмелья, запустил все дела государственные. А все подручные его, как на грех, вор на воре оказались, прут и волокут в разные стороны, пока царь в беспамятстве. Все добро в стране растащили, народ в бедность загнали. Уж умные люди мужичине намекают:

— Что ж ты, царь, творишь, как страной правишь?!

А он давай на них орать, глотка-то луженая:

— Я сам умнее умных! Нечего мне дураков слушать! Без сопливых скользко!

Вот и попробуй, намекни такому.

Долго ли, коротко ли это бесчинство продолжалось, но вдруг стало у мужчины от пьянства сердчишко пошаливать, так пошаливать, что в пору дуба дать можно. Заволновались все домашние и прихлебатели: что делать? Ведь если царь и вправду дуба даст, то попрут их всех со двора под зад коленом и все кровью и потом нажитое добро отнимут! Как горю помочь? Вынырнул тут один хитрован, наполовину рыжий, наполовину черный с проволочными кудрями, подсказал:

— Есть, — говорит, — далеко за морями, за океанами в одном поганом царстве лекарь знаменитый, как раз по сердечным делам большой мастер.

Быстренько снарядили к нему гонцов, посулили горы золотые, только бы вылечил.

Лекарь не заставил себя долго ждать, скоро примчался с банкой под мышкой, а в банке сердце от племенного кабана по кличке Билли в специальном растворе болтается. «Для хорошего человека, — здраво рассудил лекарь, — и у Билли сердце вынуть не жалко». Положили царя на хирургический стол, поколдовал над ним лекарь, поставил ему сердце от хряка. Открыл царь один глаз, спрашивает:

— Ну как, могу я теперь вволю в серьезные мужские игры наиграться?

— Можешь, — отвечает лекарь, — даже и штангу поднимать.

— О-о, — обрадовался мужичина, побежал к жене. — Слышь, тетка, мне с новым сердцем все можно, даже и штангу поднимать. Всех я вас теперь в бараний рог согну!

— Но-но, штангу ему поднимать… — поддакивает жена. — Да ты, мурло, за свою жизнь-то ничего тяжелее стакана не поднимал!

— Молчи, дура! — заревел на нее мужичина.

— Сам молчи, боров, ты мне не указ, я сама — царица! — не сдается жена. Так и поговорили.

А сердце и впрямь хорошо заработало, гонит кровь, как добрая помпа. Теперь бы царю только работать и работать, страну за уши из дерьма вытягивать, в которое он ее вверг, но тут новая напасть на него навалилась: видом он стал преображаться. Лоб его начал как бы назад уходить, сглаживаться, а лицо, наоборот, вперед вытягиваться до неприличия. И вести себя при этом стал мужичина совсем непонятно. Придет бывало на ответственное заседание, сядет на председательское место и вдруг возьмет ни с того, ни с сего и бухнет ноги на стол… Сам смотрит на всех как ни в чем ни бывало. Что за чудеса в решете? Надо важные государственные задачи решать, думать, у кого еще денег перехватить, а тут черт знает что творится, — цирк да и только! А он доклады слушает, зевает, ухмыляется, ждет не дождется, когда эта бодяга закончится. А уж если заговорит иной раз, то такую околесицу понесет, срам слушать. Уж и жена пытается его вразумить:

— Ты что это, хряк, государством опять не занимаешься, совсем по-свински себя ведешь?

А он в ответ:

— Молчать, хавронья! Кто в свинарнике пахан?!

Вот и поговори с таким.

Дальше еще хлеще пошло. Стало у него шею распирать, так расперло, что ни в один воротник она не лезет, а тело жесткой щетиной покрылось. Издали посмотреть на мужичину — свинья свиньей. Вот тебе и царь! И что с его таким свинячим видом делать? А ведь ему еще указы издавать, страной руководить надо. И как его такого на люди выпускать.

Догадались пока вместо него на заседания куклу резиновую подсовывать. Надуют, посадят ее в отдалении, в нужный момент дернут веревочку, она головой кивнет, вроде как царь со всем согласен. Несколько раз провернули это дело, пока с рук сошло. Но ведь вечно так продолжаться не может, надо спасать ситуацию, иначе гибель всему семейству и челяди. Все головы ломают, а никто ничего путного подсказать не может, даже самый хитрый хитрован, наполовину рыжий, наполовину черный, и тот руками разводит.

А царю хоть бы что, хлебнет из бутылочки и куролесит в задних палатах дворца, на всех и на все наплевал, носом тумбочки переворачивает, ковры роет, вроде как что идет. И таким своенравным стал, никого не признает, даже супругу. Уже ближе к вечеру изловят его кое-как, навалятся скопом, свяжут веревками, обреют всю похабную щетину начисто, а к утру, смотришь, он опять весь оброс до безобразия.

А скоро и совсем невероятное случилось… Соскочил он среди ночи с супружеского ложа, завизжал как резаный, помчался вниз по парадным лестницам, распугал охрану, вышиб двери дубовые — и дунул неизвестно куда! Что тут началось! Все переполошились, кинулись искать… И царская служба безопасности, и милиция, и войска, даже самолеты в воздух поднялись. Долго искали, с ног сбились, а толку нет. Как сквозь землю царь провалился!

Спасибо одному забулдыге, осеменителю со свинофермы, тот в канаве спал, пьяный-пьяный, а одним глазом все приметил, продал информацию государственной важности за две бутылки водки. Рассказал, что пробегал мимо него под утро кто-то страшный в сторону свинофермы, хрюкал и ревел грозно, весь сладкий сон нарушил, не иначе как сам царь и был!

Поехали на свиноферму — и точно. «Было такое, — поведали рабочие. Ворвался на территорию нездешний кабан, снес ворота металлические, напугал служащих до полусмерти и ринулся прямиком в загон к свиноматкам, только там и успокоился». Подошли к загону, поглядели, а там действительно среди породистых свиноматок здоровенный хряк бродит, довольно грязь месит, любовно всхрюкивает и по-хозяйски о маток трется. А как одолеет его жажда, подойдет он к корыту, похлебает окрошки и давай опять тереться, ласкаться о пышнотелых подруг, хорошо ему здесь в гареме, вольготно. Только по обрывкам синих кальсон его, царя-то, и признали. Нашел он таки свое место в жизни.

А уж как увидел он свиту и жену свою законную, как вздыбил щетину на загривке, как кинулся зверем на решетку с намерением всех изувечить и жизни лишить! При этом будто еще и слова человечьи произнести пытается, только они все больше площадную ругань напоминают. Тут, наконец, и супруга его узнала, возопила:

— Муж мой любезный, на кого ж ты меня, ненаглядную, покидаешь?! Стала волосы на голове рвать.

И челядь взвыла: куда им теперь без царя деваться?! Пытались они его образумить и пирожков сладких обещали, и сливовой наливки, — куда там! Свинья, она и в Африке свинья!

Делать нечего, кинулись они бегом во дворец манатки собирать да деру давать куда подальше, пока не спохватились, что они страну вконец разбазарили и народ облапошили. Вот и пришло время тайные заграничные счета потрошить, деньги тратить, пока не заржавели. Дураков-то нынче нет.




СЫН БРАТВЫ


Едут в навороченном джипе двое крепких ребят, утюжат город, ни Бога, ни черта, ни милиции не боятся. Смотрят, на обочине дороги мальчонка с плакатиком стоит. На плакатике написано «Хочу есть».

— Нехорошо, — говорит один.

— Точно, — поддакивает другой. — Ребенок голодный.

Остановили они машину, спрашивают:

— Ты почему это, Ваня, голодный? Родители не кормят?

— Ага, — отвечает мальчонка, — они в финансовой пирамиде участвовали, сгорели дотла. Я теперь сам по себе сиротствую.

— Вот оно как… А в школу ходишь? — стало им жалко малыша.

— Нет, не хожу. Не до школы мне сейчас, себя бы прокормить. Да школа не волк, в лес не убежит, я ее потом экстерном закончу, как Ленин.

— Ишь ты, какой умный, — удивились ребята, — как Ленин… А сколько будет дважды два?

Мальчонка напряг лоб.

— Восемь, — отвечает.

— Это почему же восемь?

Тот хитро сощурился.

— А еще четыре в уме, себе на карман пошло.

— Ишь ты, какой головастый, — еще раз удивились ребята. — Себя не обсчитал, молодой да ранний. А ты клей не нюхаешь?

— Нет, — заявляет малыш, — все это сомнительные допинги, я за здоровый образ жизни.

«Ты гляди, не голова у мальчонки, а ума палата», — подумали ребята, говорят ему:

— Ну, коль ты сирота со всех сторон, пойдем тогда к нам жить, будешь у нас сыном полка, а уж мы тебя в люди выведем.

Сказано — сделано, взяли его к себе, так рассудили: хоть сами недоумки, даже школу в свое время вытянуть не могли, не дал Бог таланта, пусть хоть другие доучатся. А из него, может, финансовый гений вырастет, второй Сорос. Чем черт не шутит?! Выучится, будет потом энергосистемой страны заведовать или чем похлеще. А то, может, еще и в президенты двинет! Не жизнь тогда у них, а сплошная лафа начнется.

Напоили, накормили мальчонку, решили его в Англию на учебу отправить. Ведь отправляют же эстрадные звезды своих маленьких дураков за границу обучаться. А мы чем хуже? Тоже по-своему звезды. Только не греем. Деньги можно по-всякому вкладывать, а то, что лучше всего их в умные мозги вкладывать, так это сейчас любому идиоту понятно, все потом сторицей вернется.

Отправили его в Англию. Сами радуются: вот, пройдет он науки, вернется домой, станет головой работать, деньги лопатой грести, так они сразу от дел отойдут, выйдут на заслуженный отдых, будут из саун не вылазить, с девками кувыркаться да на остров Бали на подводную охоту ездить.

А мальчонка учится в Англии, пыхтит, грызет гранит науки, постигает мировую экономику. И так хорошо учится, — первый из первых, даже сам ушастый наследник английского престола приезжал ему за успехи руку жать. «Молодец, — говорит, — Ваня, так держать!»

Как окончил мальчонка учебу — вернулся домой, кучу разных дипломов привез. Сам повзрослел, стал весь из себя такой серьезный, на лбу от большого ума вертикальная морщина, на носу очки в золотой оправе. Обрадовались ребята, что будущий финансовый гений домой вернулся, надежда их и опора.

— Иди, — говорят ему, — садись сразу в президенты банка, держим для тебя теплое место, бери бразды правления в свои руки, банкуй, так сказать. Крути-верти, наворачивай копейку на копейку, а мы теперь от дел отойдем, будем из саун не вылазить, с девками кувыркаться да на остров Бали на подводную охоту ездить.

Напряг мальчонка вертикальную морщину и отвечает с философской невозмутимостью:

— А социальная справедливость? Как насчет того, чтобы каждому по труду?

Глядят на него ребята в недоумении: слишком мудрено приемный сынок выражается.

— Какая такая справедливость? Справедливость, она — вот, — и крепко сжатый кулак показывают. — Кто сильней! — тот и прав, закон — тайга.

— К рукам бы еще голову иметь хорошо, — улыбается мальчонка. — Не хочу идти в банкиры, хочу — в милиционеры! — И ботинками от «Гуччи» притопывает.

Ребята в еще большем недоумении.

— Ты что, Ваня, сынок, золотая голова, второй Сорос, сдурел, что ли? Мы ли тебя не холили, не нежили, в Англию учиться не отправляли. Мы теперь отдыхать должны, а ты нас содержать.

— А на нарах париться не хотите? — режет их без ножа мальчонка.

«Вот те раз, — изумились ребята от такой подлянки, — выучили на свою голову, пригрели змею на груди». Никак его образумить не могут.

А Ваня, не долго думая, шасть туда, куда нужно, и сдал ребят со всеми потрохами. Все их явки, связи и банковские заначки выдал, поступил как Павлик Морозов. Сам ученые дипломы на шкаф забросил и помчался в милицию на службу проситься, ужасно хочется ему из пистолета попалить, бандитов погонять, недаром он в детстве любил ворон из рогатки лупить. «О, обрадовались милиционеры. — Нашего полку прибыло!» Стали руки потирать: теперь дело пойдет.

А ребята пригорюнились и в солнечную Мордовию поехали, на нарах париться.




РОДНОЕ ИМЯ


Была у одного мужика собака: черная, злая, страшная, звал он ее Черкес. А люди интересуются:

— Ты зачем это, мужик, собаку Черкесом назвал?

— Как зачем? Затем, что она черная, злая, страшная, как черкес, только черкесом ей и быть.

А те головами качают:

— Назвал бы каким другим именем, хоть бы Гитлером, он тоже злой был, а то, неровен час, прослышат черкесы, приедут из тебя шашлык делать.

И вправду, прослышали черкесы, приехали с Кавказа, в бурках, с кинжалами, черные, злые, страшные, спрашивают мужика:

— Ты зачем это, мужик, собаку Черкесом назвал, нешто черкес не человек? — сами глазами сверкают, кинжалами угрожают.

Испугался мужик, и собака его испугалась, под крыльцо забилась. Перевел он кое-как дух.

— Ладно, — говорит, — коли вам, черкесам, не нравится, тогда я его по-другому назову, будет он отныне Гитлером.

Обрадовались черкесы, раскатали ковры, стали с мужиком чачу и вино пить, лезгинку танцевать, а собаку Гитлером навеличивать. Неделю пили, плясали, умаяли мужика с собакой, наконец, уехали к себе на Кавказ, довольные.

А люди опять мужика теребят:

— Ты зачем, мужик, собаку Гитлером назвал, а вдруг да это кому в неметчине не понравится, вдруг да он у них в национальных героях ходит?

— Как так? — удивляется мужик. — Он же на весь мир буром пер, никого в рыло не ставил, злобы в нем ужас сколько было. Вот и собака моя такая же, злее ее в округе нет, в самый раз ей Гитлером быть.

— Ну, как знаешь, — отвечают ему.

Долго не прошло, и вправду, приезжает к нему от немцев чрезвычайный и полномочный представитель герр Ганс с фрау Эльзой. Ганса-то с гамбурских сосисок и с пива разнесло во все стороны и фрау Эльзу тоже, спрашивает он, отдуваясь:

— У тебя, что ли, мужик, собака по имени Гитлер есть?

— У меня, — отвечает мужик и зовет: — Гитлер!

Вылетает Гитлер — злой, страшный, шерсть на загривке стоит, чуб на один глаз свесился, на Ганса броситься норовит. Спрятался немец со страху за мужика, говорит:

— Оно, конечно, так, много наш Гитлер зла в мировом масштаба натворил, фигура отрицательная, но все-таки неоднозначная, в истории особняком стоит и негоже его именем собаку называть, не поймут немцы, обидятся.

Призадумался мужик, почесал затылок, теперь получается — немцы в обиде, опять незадача.

— Ладно, — отвечает, — раз нация просит, не будет он отныне Гитлером, да и не пристало ему им быть, хоть он и злой, страшный, а все же наша собачка, русская, будет он теперь навсегда — Шариком!

Обрадовался Шарик, что наконец-то его настоящим, родным именем назвали, воспрял духом, завертел хвостом, а прежнее свое поганое имя забыл напрочь, а герр Ганс обрадовался, что добрую весть домой привезет, достал склянку со шнапсом, сосисок гамбурских, стали они с мужиком пить-гулять, приятные слова друг другу говорить. Неделю гуляли, едва смог герр Ганс обратно уехать, где голова, где ноги не разберешь, чуть фрау Эльзу не забыл, она от радости в помидорах кувыркалась. У мужика-то в огороде, как в лесу было, заблудиться — не мудрено. Едва ее выволокли оттуда. Хотел герр Ганс на радостях и мужика в неметчину забрать, да тот отказался. «Куда, говорит, — мы с Шариком, коренные русаки, поедем? Нам чужие края на дух не нужны!»

Как уехал немец, остался мужик с Шариком вдвоем. А Шарик переменился и не узнать. Из злого и страшного в покладистого и рассудительного пса превратился. Перестал попусту брехать, на людей бросаться, стал с умом мужиково добро охранять. Стало имя собаке и собачьей душе соответствовать, как и должно быть.




СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА


Белым он давно уже не был, а скорее был темным, даже ближе к черному, и не бычком уже, а быком. Бычком когда-то ласково называла его мать, преисполненная любви, рассказывала ему хорошие, умные сказки. Было это очень давно, в тихом покойном детстве, в деревне, где рядом с домом было зеленое поле, над ним висело солнце и светило всем одинаково.

Теперь он заматерел, на могучей шее болтается золотая цепь в палец толщиной и зовут его не иначе как: Бык. Но ему грустно.

Вот, сидит он у себя дома, курит душистую египетскую сигарету, прихлебывает из хрустального стакана горячительное пойло, размышляет. Забегает его жена, модель не модель, но все параметры у нее соблюдены, не корова. Говорит игриво:

— Что-то ты, Быков, в последнее время много думаешь, а много думать вредно. Наверное, о телках? Придумал бы лучше, где мы нынче отдыхать будем, может, в Африку махнем, на сафари, или в Египет? А то везде скукота.

— В деревню, — отвечает он. — Хочется просто по траве походить, на лугу в тенечке полежать.

Ему и вправду хочется лечь в траву, стать для мира невидимым и пролежать так всю оставшуюся жизнь, чтоб никто не беспокоил.

— Фи-и, — отвечает жена, — как неинтересно, в деревню…. Ну, развеселил. Скажи-ка мне лучше вот что: долго мы будем в этой пятикомнатной двухуровневой халупе прозябать? Надоело! Не хочу жить в этой хибаре, хочу жить в отдельном особняке.

— Дом в деревне, — подсказывает он.

Жена испепеляет его взглядом, такие шутки ей непонятны.

— Нет, сегодня ты решительно не в себе. Дай-ка мне лучше баксов, куплю я себе новых тряпок, а то с тобой с тоски подохнешь.

Получив деньги, говорит напоследок:

— И вообще, Быков, тебе по твоей работе, давно надо не быком быть, а бычарой, лоб-то у тебя, как у профессора.

А ему по-прежнему грустно и поило не помогает.

Звонит мобильный телефон, предлагается ему немедленно поехать по серьезным делам бычачьим, а он ни в какую, отказывается, все ему надоело.

Другой бык не понимает его, пытается переубедить:

— Ты же в стаде, Бык, а у нас, сам знаешь, какие законы: вход — рубль, выход — червонец. Зря ты так. А уж племенным быкам это точно не понравится.

— Ну, и плевать, — отвечает он. Грустно ему, и все.

Как бы там ни было, но однажды не вернулся он домой, смолола его мясорубка жизни, поехал он по своим бычачьим делам, и завалили его, как быка на бойне.

Жена его долго не переживала, нашла себе другого быка, даже бычару, со лбом твердокаменным, с холодным сердцем, и укатила с ним в Африку, на сафари. О нем скоро и забыла. Слишком он был чувствительным, а быть слишком чувствительным в этой жизни нельзя, а уж ностальгировать, и подавно, непозволительная это нынче роскошь, пропадешь.




УПРАВА


Солдат возвращается с войны, весь битый-перебитый, всякого лиха натерпелся, — в чем душа держится! — долго дома не был, на Чечню ходил.

Доковылял кое-как до своей деревни, встречает его жена на пороге, от неожиданности дар речи потеряла… Не ожидала. Но показывает, что рада, говорит кое-как:

— Здравствуй, Вася! Я — снеслася… — и руками разводит. Ведет его в избу, сама глаза прячет.

Глядит солдат, а там семеро по лавкам сидят, все черненькие, вроде как детки его, все сопливые да золотушные. Уходил-то когда на войну, деток не было, а тут — полон дом. Повздыхал он, посокрушался, хотел от ратных трудов отдохнуть, раны залечить, да делать нечего, надо семью кормить. Свое доброе хозяйство без него в полный упадок пришло, а всю землю в округе заезжие лихие люди скупили.

Почесал солдат голову, пошел к заезжему человеку, нынешнему господину, на работу наниматься. Пришел, глядит, а господин-то — кавказец! «Что ж такое? — думает. — Я перед ними никогда шею не гнул, пулям не кланялся, а тут на тебе! Так не пойдет». Пошел к другому господину, а там опять кавказец! Пошел к третьему — и там та же песня. Погоревал солдат, да делать нечего, — нанялся в батраки. И пошел хребет ломать. Трудится, рук не покладая, лишнюю копейку домой старается вышибить.

Вот настал день расчета. Приходит он на господский двор, а приказчик, тоже кавказского вида, говорит ему:

— А ведь тебе, Вася, нынче ничего не выходит, то да се, да трали-вали, так что это ты еще господину должен остался.

«Что такое? Как так?» — ничего не может уразуметь солдат, пошел со двора восвояси… Следующий месяц еще пуще прежнего вкалывает, хлещется, хочет все упущенное наверстать… Приходит в день расчета, а гундосый приказчик ему и говорит:

— Ты, Вася, и в этот раз плохо работал, то да се, да трали-вали, так что ничего тебе не причитается, а наоборот, ты еще хозяину должен остался.

Постоял солдат в недоумении, ничего понять не может, сгорбился и пошел восвояси… Вышел на проезжий тракт. «Брошусь, — думает, — с горя под колеса, не могу этого беспредела видеть».

Недолго и простоял, вот летит навстречу тройка, лошади, что борзые собаки, несут… Только собрался он под колеса кинуться, да резвые лошади перед ним как вкопанные остановились… А из пролетки седой генерал молодцевато выскочил: в лентах, в орденах, усы лихо закручены, один глаз под черной лентой. Подбежал он к солдату, поднял его с колен, облобызал и по имени назвал. Тут и солдат генерала признал, под его началом он в Чечне воевал. Спрашивает его генерал:

— Что ж ты после ратных трудов не отдыхаешь, раны не залечиваешь, а вроде как милостыню собираешь? Зря, что ли, мы с тобой столько лет шеи не гнули, пулям не кланялись.

И рассказал ему солдат все как на духу.

— Вот оно что? — удивился генерал. — Ну да ничего, эту канитель мы с тобой живо растрясем. Нам ли, видавшим виды, в своем доме не управиться. Садись.

Прямиком к господскому дому и подъехали… Вот уже и расторопный приказчик летит к ним, сломя голову… Достал генерал нагайку и, ни слова ни говоря, давай толстую морду охаживать, в пыли валять… Тут и сам господин бежит.

— Кто такие? — кричит. — Что за произвол? — Увидел генерала, оскалился.

А генерал и его взял в оборот, да так, что искры из глаз посыпались…

— Кому говорено, морды некрещеные, сидеть за линией, носа не высовывать! — так рявкнул на них генерал, что в господском доме стекла посыпались и полетел новоявленный господин со своей дворней кубарем за черту, в свое тридевятое царство поганое.

После этого подъехали они ко второму помещичьему дому, и там справедливый генерал управу навел. А напоследок и с третьим господином по совести разобрался.

Отряхнул он пыль, пот после трудов праведных, выпил с солдатом полштофа водки, подкрутил усы и поехал по своим безотлагательным делам дальше. А солдата за главного оставил, мир и порядок блюсти.




НЕВЕЗУХА


Один парнишечка никак не мог на работу устроиться. Не берут его и все. Говорят, что он немного того, туповатый, хоть и косая сажень в плечах, а работник из него никудышний будет, смекалки ему недостает. Ну, насчет этого они, пожалуй, частично правы, большим умом он никогда не блистал, да и в школе через пень колоду учился, ну и что с того, с кем не бывает, огрехи молодости.

Так бегал он, тыкался туда-сюда, хочется ему на работу устроиться, чтоб большие деньги загребать, а его не берут, говорят:

— Нет, браток, никак ты нам не подходишь, тебе с такой головой только в милицию идти.

— В милицию? — переспрашивает парнишечка.

— Туда, — отвечают.

— А пистолет дадут?

— И пистолет дадут, и фуражку.

— О-о! — обрадовался парнишечка.

Прибегает домой, кричит с порога:

— Мать! Сказали, что мне надо идти в милицию устраиваться!

— Да что ты?! Вот спасибо добрым людям, подсказали, — отвечает мать.

— Ага, пистолет дадут и фуражку!

— Молодец, большим человеком станешь, — поддакивает мать — Может, еще в милицейские генералы выбьешься.

— А чем черт не шутит!

— Только ты, как пойдешь на дежурство, водки-то не пей! — упреждает его мать.

— Что я дурак, что ли!

Побежал в милицию, устраиваться. Направили его на медкомиссию. Там прослушали, давление померили, глаза посмотрели, — годен по всем статьям.

— В армии служил?

— А как же!

— Ну, молодец, беги быстрей к милицейскому начальнику.

В общем, устроился он в милицию, дали ему пистолет, фуражку, все как положено. Вышел он на дежурство, проверяет документы у лиц кавказской национальности, дотошно так, подделку хочет обнаружить, на своих товарищей поглядывает и сам понемногу деньгами берет, не без этого, они ж торгаши, богатые.

Домой приходит с дежурства, денег полные карманы, вываливает их на стол, улыбается застенчиво.

— Что это, сынок? — спрашивает родительница.

— Деньги, мать.

— Уже и зарплату дали?

— Дали, мать.

— Хорошую ты, сынок, себе работу нашел, не успел выйти, уже и зарплату дают. Вот, повезло-то.

— Ага, везуха, — соглашается парнишечка. Пошел он на второе дежурство, мать ему говорит:

— Ты, сынок, только водки-то на работе не пей.

— Что я дурак, что ли, — отвечает.

А самому выпить ужасно хочется, душа горит, уже неделю во рту маковой росинки не было. Сел он с товарищами в милицейский «козел» и поехал преступников ловить.

Тут один из них говорит:

— А чтобы нам, мужики, водки не выпить, а то душа горит, давно во рту маковой росинки не было.

— Так мы ж на работе! — испугался парнишечка.

— Ну и что, где ж еще пить-то, если не на работе! — резонно заметили ему.

Ну, ладно, тормознули у коммерческого киоска, один побежал, напугал продавцов пистолетом и фуражкой, принес водки. Выпили они и поехали дальше преступников ловить, как поймают, может, им по медальке дадут.

Видят, машина навстречу едет, виляет во все стороны. Остановили они ее, а в машине мужик сидит с пузцом, пьяненький, с девками обнимается и шофер тоже под градусом. Стали их пытать: кто такие и почему в свинячьем состоянии? А мужик давай на них орать, кричит, что он сам милицейский генерал, и предлагает немедленно дать им зеленую улицу. А проверяющие смеются:

— Какой ты генерал, — говорят, — вон у тебя пузо до колен свесилось, таких генералов не бывает.

— Нет, генерал! — не сдается мужик.

Ну, арестовали они его и привезли в отделение, а мужик-то и впрямь милицейским генералом оказался, домой с гулянки возвращался. Что тут было! Поперли парнишечку из органов под зад коленом, тебе, говорят, с таким зорким глазом только в пожарных служить, отобрали пистолет и фуражку тоже. Вот невезуха!

Погоревал парнишечка, да делать нечего, придется идти в пожарные, только вот незадача: там надо по лестнице наверх забираться, а он высоты боится.




ЖЕНИТЬБА ГУСАРА


Решил мужичок-с-ноготок жениться. Намарафетился, надел белую рубашку, брюки со штрипками, сюртучок, туфли лаковые, обрызнулся одеколоном, пошел в воскресный день на базар из баб и девок невесту себе выглядывать.

А народу на базаре — полным-полно. Бойко идет торговля красным товаром, выбор велик, покупай, что хочешь! Бабы и девки в лентах и шелках, красивые да статные, веселые да беззаботные, толпами толпятся — выбирай любую!

Ходит мужичок-с-ноготок присматривается, приглядывается, да все молодицы ему не по нраву, слишком он привередливый. Так он выбирал, выбирал, выглядывал снизу вверх, толкался среди праздного народа, чуть в пыль его не затоптали, вконец умаялся… Вот выбрался кое-как из людской бучи к торговым рядам, где калеными семечками торгуют… Сидят бабы и девки на мешках с семечками, все красавицы писаные, румяные да пригожие, щелкают белыми зубами семечки, посмеиваются меж собой, балагурят, из Киева, торговать приехали, хохлушки.

Пригляделся к ним мужичок-с-ноготок и приметил среди них одну бабу-девицу, темноглазую, чернобровую, губы у нее пухлые, жаркие, сама веселушка, сильно она ему по сердцу пришлась. Подошел он к ней и говорит веселым баском:

— Слышь, красна-девица, выбрала бы ты меня в мужья, а я бы тебя тогда в жены взял, хватит мне скакать-гусарить, пора домом обзаводиться.

А хохлушка-веселушка ничего понять не может, кто это с ней разговаривает — голос как из-под земли доносится, спрашивает:

— Это кто там такой шутки шутит, щекочет меня, под юбки заглядывает?

— Это я, — отвечает голос, — Гусар Иваныч, мужичок-с-ноготок, невесту себе выбираю.

Присмотрелась баба, и точно. Стоит перед ней в пыли мужичок-с-ноготок, Гусар Иваныч, нарядный, в белой рубашке, в брюках со штрипками, в сюртучке, в туфлях лаковых, одеколоном пахнет. Рассмеялась хохлушка, показала зубки белые, сахарные, отвечает со смехом:

— Да как же я тебя в мужья возьму, а ты меня в жены, если ты всего с ноготок? Как же мы с тобой жить то будем? А пойдут у нас детки мальчики-с-пальчики, что же я с вами с такими мужичками делать стану? — сама все смеется.

— А ты не говори гоп, — гнет свое мужичок, — пока не перепрыгнула.

— Ах ты, прыткий какой! — совсем развеселилась хохлушка. — Был бы хоть от горшка два вершка, а то ведь всего-то с ноготок, ну да ладно, делать нечего, полезай пока за пазуху, там видно будет.

Забрался Гусар Иваныч в теплое место, пригрелся там, хорошо ему, приятно у невесты за пазухой.

Вот пришли они вечером домой… Поужинали, чем Бог послал, стали спать укладываться. Разобрала хохлушка постель, скоро зовет мужичка:

— Ну, иди, что ли, Гусар Иваныч, мучичок-с-ноготок, муж мой любезный, спать будем укладываться…

Обрадовался мужичок, пришел к жене любезной, завалился к ней под бочок, стал ее ласкать, обнимать, прытко бегать по ней взад-вперед, щекотать-защекотывать… Да так утомил, измаял ее к утру, чуть до смерти не защекотал…

Пошли они утром торговать, баба с мешком идет, Гусар Иваныч у нее за пазухой сидит, веселым баском указания дает.

Пришли в торговые ряды, стала его жена бойко торговать, а товарки над ней смеются, приспрашиваются:

— Ну и как, подружка, ночь ночевала, ублажливый муженек попался?

— Да ничего, справный, — отвечает баба, улыбается, не понять: шутит, не шутит, а сама опустит руку за пазуху да поглаживает его по голове. Радуется мужичок, добрая жена ему попалась, ласковая.

Стали они жить-поживать, семечками торговать и добра наживать. Скоро родились у них детки, все мальчики-с-пальчики, один другого краше.

А Гусар Иваныч остепенился, гусарить совсем бросил, домовитым стал, домашним, любящим отцом и мужем, хоть сам-то и всего мужичок-с-ноготок. Жена на него не нарадуется — таких мужей поискать! Что и говорить: мал золотник да дорог.




ПИРОЖОК С ПОВИДЛОМ


Сошлись как-то домушник с карманником, оба почтенного возраста, и заспорили, чья профессия почетней и нужней: домушника или все-таки карманника? Первым стал карманник разглагольствовать:

— Нет, брат домушник, как не крути, а моя работа большого интеллекта требует. Тут тебе и психология, и импровизация, и хирургическая точность. Вот, к примеру, вхожу я в автобус, а он полным-полнехонек, — время час пик, фронт работ обеспечен, — пройдусь по сумкам и карманам, и все, заметь, через музыкальные пальцы, без порчи народного имущества. Прошелся, значит, по салону туда-сюда, набил мешок кошельками и бумажниками, вывалился из автобуса, и только меня и видели!.. Прихожу домой, сажусь по-турецки, закуриваю сладкую папироску и давай раскладывать, чего Бог послал… Рубли с тугриками в одну сторону, фунты со стерлингами — в другую, паспорта — в третью. Хочешь стать Ивановым — пожалуйста, хочешь — Петровым — без проблем, а если покажется, что звучат они непоэтично, стань Менделем с Кренделем, всякой рыбы привалило.

— Нет, брат карманник, — парирует домушник, — я лично толчеи и суеты не уважаю, одна грубость, ругань, локти, опять же запах пота, а нос у меня нежный, слух тонкий, поэтому люблю я исключительно тишину и гордое одиночество. Вот смотри, совершаю я вечерний променад… Примечаю по ходу дела: в окне форточка отворена… Совершаю кульбит, и вот я yжe в богатых хоромах, в гостях у дорогих сограждан, провожу инспекцию. Шубы собольи и песцовые в мешок уминаю, кольца с бриллиантами — за пазуху, я не брезгливый, выхожу обратно тем же манером и ищи-свищи…

Так слово за слово заспорили они, чья профессия почетней и нужней, что спору конца и края не видно, уже и смеркаться начало…

Тут подходит к ним медвежьей походкой здоровый мужик мрачного вида, спрашивает:

— Что за спор, дехкане, дыму много, а огня нету?

Те к нему.

— Рассуди ты нас, мил-человек, рядимся мы из-за того, что никак не решим, чья профессия почетней и нужней, домушника или карманника?

Поскреб мужик щетину, усмехнулся.

— А сыр-бор у вас, дехкане, на пустом месте образовался. Спору нет, профессии ваши почетные и нужные, но ведь они детские забавы по сравнению, скажем, с профессией медвежатника. Вот иду я, допустим, за полночь, при мне всегда фома — инструмент подручный, для тех, кто не знает. Гляжу Сбербанк… Вынимаю я одну решетку, вынимаю окно вместе с рамой, следом другую решетку…

— А сигнализация? — хором спрашивают домушник с карманником.

— Сигнализация молчит от испуга, — серьезно отвечает медвежатник. Подхожу я к сейфу… А он громадный, сталью отливает, сам в объятья броситься норовит… Начинаю я с ним душевно, как с женщиной, беседовать, ласково по бокам поглаживать, потом вставляю ноготь мизинца в замок: щелк и готово, открываю дверцу… И вот они, пачки с дензнаками, дамы сердца моего, лежат одна к одной, нецелованные, меня ожидают. Пакую я их, сиротинушек, в мешок и — растворяюсь в ночи… Так-то, дехкане, a вы говорите: карманы, форточки, фуфло все это, позор для серьезного человека. Сейфы, одни только сейфы — настоящие мужские игры, сделал дело и — гуляй, Вася, ешь опилки!

Разинули рты домушник с карманником, нечем им возразить. Тут, в аккурат, выворачивает на них конный милицейский патруль: трое, на Трех Богатырей здорово смахивают… «Что тут такое, — думают, — что за базар? Кто у станка трудится, болванку точит, кто в поле хлеб сеет, убирает, а здесь какие-то подлецы не спят, митинг устроили!» Подъехали поближе, присмотрелись… «Эге, да тут один из них, кажется, сам Медведев?»

— Медведев, ты, что ли? — спрашивают они здорового мужика. Тот сразу засмущался, глаза потупил.

— Да нет, какой же я Медведев, хлопцы, Зайцев я, мамой клянусь!

— Нет, ты — Медведев, точно, вяжи его, парни!

Повязали богатыри медвежатника.

— Будешь знать, козел, как сейфы ломать, в холодную его, братцы, в кутузку!

Тут и других разглядели.

— Ба, знакомые все лица, и Карманов здесь с Форточкиным, большие мастера своего дела, весь цвет на толковище собрался, вяжи и этих!

Те заблажили, мол, нет такого закона, что они давно в почетных пенсионерах ходят, что за давностью лет и прочее…

Арестовали и их, повели в тюрьму.

А навстречу им девочка маленькая идет, напевает себе под нос «Путана, путана, путана…» и пирожок между делом с повидлом кушает. Увидела процессию и обращается к богатырям:

— Вы зачем это, редиски, моего папу Медведева арестовали? А? Не дам вам за это пирожок с повидлом! — и кукиш им показала.

Кому что в жизни надо: кому — деньжат в лапу, а кому — в дом папу! Пойди, разберись…




КУРАЖ


Один шустрый малый по прозванию Торчок со своим закадычным приятелем Тычком решили разбогатеть. Свели они ночью из колхозного табуна Каурку, взгромоздились на него и поехали в соседнюю деревню винную лавку подломить. Едут потихоньку, разные умные разговоры разговаривают.

— Как думаешь, Тычок, — спрашивает Торчок, — как подломим лавку, много ли добра возьмем?

— Много. He без этого, — отвечает Тычок.

— А как много возьмем, поскольку же нам отломится, если в деньги перевести, тоже помногу?

— Ясное дело, помногу.

— А как разбогатеем, ты куда свою долю определять будешь? — не унимается Торчок.

— Да уж обнаружу куда, не пролежат…

— А-а-а… — с сожалением произнес Торчок. — А то я думал, может, ты мне свою долю на сохранение передашь… У меня, как в банке, надежно, сам знаешь.

— Да уж нет, у меня у самого надежно, крепче крепкого.

Обескуражился маленько Торчок, ну да делать нечего. Так и едут они по холмам, по горкам, yжe ночь проехали, а соседней деревеньки все не видать, стало не до разговоров. Только на третью ночь кое-как доковыляли, уже и лошадь под ними пала, увидели с горы деревеньку… Ну, думают, сейчас за все наши потуги, невзгоды, — разговеемся, может, еще и каких купчих толстых подловим…

Прокрались они в деревню, — ни огонька не видно, сморил сон деревню вот и лавка винная! Сбили замки, забрались внутрь… Снаружи-то лавка вроде неказистая была, а внутри просторно, богато оказалось. С одной стороны ящики с белым вином громоздятся, с другой — с красным, выбирай, что душе угодно, всякого добра навалом. А посредине стол стоит, белой скатертью накрыт, яствами ломится…

Стали на радостях Торчок с Тычком гулять-пировать, разговляться… Эх, думают, нам бы сейчас еще каких купчих сдобных для куража подловить, совсем бы хорошо было. Только подумали, смотрят в окошко, а там и впрямь две купчихи сдобные идут-переваливаются… Вот повезло! Поманили их мужики, те и заглянули на огонек. Купчихи и вправду ладные, белотелые с полными запазухами оказались. Стали они праздник вчетвером продолжать. Пьют, гуляют, весело им, стали уже к друг дружке прилаживаться, ласково в глаза заглядывать и в сахарные уста целовать. Вот она, любовь-то, что вытворяет из ничего родилась!

Вдруг, что такое? Не успели толком распалиться, а купчихи-то враз из ласковых и веселых любовниц в лютых ведьм оборотились! Вцепились мужикам в волосья, морды квасят, по полу катают… никак с ними не совладать, сила недюженная навалилась. Взвыли Торчок с Тычком, нет им никакого спасения, одна сплошная погибель!

— Прощай, товарищ! — один кричит.

— Не поминай лихом! — другой отвечает. Только крикнули, навсегда попрощались, вдруг обнаруживают себя на бугорке, перед ними внизу их деревня родимая, под ногами ведро из-под самогона гремит-перекатывается… А в головы-то им драгоценные супруги впились, по земле их возят, ногами топчут… Чтоб впредь неповадно было. А все потому, что не надо самогоном выше ушей заливаться, не пойдешь тогда на воровство и грабеж, и на разврат не потянет. Пей, но дело разумей! Так-то.




О КОМИССАРАХ


Комиссары, они разные бывают. Наш, к примеру, был не то чтобы совсем лютым, но человеком слишком пристрастным.

Вот, после побудки построит нас командир и начинает лясы точить: то да се, определяет стратегическую задачу дня, обычная канитель. А комиссар, подлюка, тут как тут, ходит рядом, зыркает на всех, каверзные вопросы задает, все ему не нравится:

— Почему-де хари не умыты, зубы не чищены? Где элементарная чистоплотность? Как вы в таком виде завоевания революции защищать будете?

Можно подумать, мы их вообще, хари-то, когда-нибудь мыли или зубы чистили, смешно просто.

Или больше того, начнет принюхиваться и лезет опять с погаными вопросами:

— Кто из вас в штаны таким образом и таким наделал? — только все в грубой форме. — От кого вонь несусветная?

Короче, заездил придирками.

Дальше, гонят нас на завтрак, затем на плац, — строевая подготовка, никуда не денешься. Вываливаем на улицу — и пошло поехало… А ходить-то надо еще не просто так, куда кривая вывезет, а под песню. Вот комиссар и выдает нам очередную дуру, чтобы пели во время ходьбы «Что тебе снится, крейсер „Аврора“». Да разве ж это строевая! Мы к нему с просьбой:

— Дай нормальную, маршевую, «Соловья-пташечку» или, на худой случай, «Имел бы я златые горы», — невозможно же топать.

Он категорически против.

— Это пережитки!

Ну, ладно, «Аврора» так «Аврора». Тянем мы эту тягомотину, а ходим-то как, одна умора! Кто взад, кто вперед лезет, ничего не соблюдаем, друг на друга натыкаемся, кто вдобавок на карачках ползет, сплошная куча-мала! А комиссар коршуном вьется, заклевать норовит.

— Вы почему строй не держите, носок не тяните, шаг не отчеканиваете?! Да как вам можно доверить светлое будущее строить и прошлые завоевания защищать?

Так и хочется сказать ему: следи за базаром, товарищ.

Ну, наконец, оттопали, отволынили — обед. Обед — дело святое, всем скопом на кормежку, хрен кого удержишь. А уж после того, как наелись, начинается потеха: кто успел до постели доползти — хорошо, кто не успел ладно, прямо здесь, в столовой, падает на пол, невозможно сну-богатырю сопротивляться, всех он поборол. Комиссар еще пытается противостоять всеобщему лежачему положению, кричит:

— А политзанятия, засранцы? А ликвидация близорукости?!

Да где там, по нам хоть из пушек пали.

Видя полное к его словам безразличие, он дает свободу трехэтажным выражениям, высшим образованием бахвалится:

— Ах, вы, такие-сякие, ах, вы, иваны, не помнящие родства, родину проспать решили?! На Ленина нагадить?! Гвардия хренова! А кто себя под Лениным чистить будет?

И все примерно в таком роде. Так и хочется его спросить: при чем здесь иваны? Какой к хренам Ленин? Но возможности спросить нет, как говорится: когда повар спит, он только дышит, а все остальное ему до фени, даже суп.

К ужину, естественно, глаза всяко продерем. Тут уж правдами-неправдами, а свою законную вечернюю пайку у врага из глотки зубами вырви. Часок перед этим покопошимся, позанимаемся черт знает чем, лишь бы ничем не заниматься. А позорный голос комиссара опять достает:

— Не приставать к женскому контингенту!

А кто к нему пристает-то? Никто не пристает, так, простая любознательность, загребущие руки девать некуда.

За ужином все уже задумчивые, сказывается дневная усталость, каждый о своем думает, в основном о доме. После ужина мы еще, как водится, слегка поразвлекаемся, за волосы друг друга потаскаем и на боковую, на заслуженный отдых, потому как утром эта бодяга по новой начнется и въедливый комиссар опять досаждать будет.

Так что не знаю, какие у кого комиссары были, а у нас он был не то чтобы лютым, но человеком слишком пристрастным, хоть и был он женского полу, комиссаршей то есть, все ей было не так, все не этак, даже в штаны никаким образом не наделай. Было все это, правда, очень давно, еще в детском саду. Но я с тех пор ни комиссаров, ни комиссарш, ни детских садов не люблю. Ну их всех в баню. А вот баню люблю. Настоящую, с хорошим паром, с веником, с пивком, можно и с женским контингентом, даже с комиссаршами, кому как нравится. Главное: чтобы без насилия над личностью.




ПОЖИВА


В Сибири дело было.

Решили два мужика на охоту пойти. Набили в патроны дроби, картечи, жаканов, ну, думают, пойдем в лес, настреляем дичи, зверья всякого разного, наведем там шороху и душу отведем.

Снарядилсь как надо, отправились на охоту… Прибыли в лес, а лес-то перед ними какой-то совсем непонятный стоит, и не лес вовсе — а сплошная разруха. Весь — исхожен, изъезжен вдоль и поперек, одни обломки и головешки торчат, не то что рябчика завалящего — белки и бурундука не видно, какая уж тут охота.

— Нy что за люди? — возмутился один охотник. — Нисколько природу не берегут!

— Да уж… — согласился другой. — Словно Мамай прошел, ничего живого нет.

Ну делать нечего, пошли они по разрухе шататься, пока вконец не уморились, присели на пеньки отдохнуть. Стали соображать: как быть? Нечем в лесу-то поживиться! А домой стыдно с пустыми руками возвращаться, засмеют жены, на порог не пустят. Думали-кумекали, как им среди этого беспорядка звериное место отыскать. Наконец, один говорит, а он охотник битый, во многих облавах побывал:

— А давай по-хитрому сделаем, пойдем наобум, туда, не зная куда… Ни взад, ни вперед — а задом наперед! Авось, кривая вывезет…

— Тогда хорошо бы и спирту хлебнуть, чтоб не заблудиться, подсказывает второй, у него тоже охотничий стаж порядочный.

Так и сделали, хлебнули спирту из фляги, закружились на одном месте и пошли задом наперед, куда глаза на затылке смотрят…

Идут, бредут, затылками смотрят, на ровном месте спотыкаются… Когда порядочно отмахали, огляделись вокруг, а лес-то и вправду гуще и плотней стал — птицы защебетали, белки запрыгали, бурундуки засвистели… Развернулись охотники и ахнули… Перед ними уже и не лес нехоженный — а тайга дремучая стоит! Если сосна — то корабельная, если кедр — то великан.

— Э-э-э-х, — вздохнул один, — смотри, товарищ, сколько добра стоит, пропадает, жалко… А если бы его спилить разом да сплавить куда надо, это ж сколько бы мы денег с тобой огребли?

— То-то и оно, что жалко, — посокрушался второй, — надо это место на будущее приметить.

А сами вглубь пошагали… Радуются: в заповедное место попали, будет, чем поживиться. Долго не прошли — слышат впереди себя шум великий: шелест, гомон, свист-посвист… Скоро увидели перед собой озеро и рты от изумления разинули… Мать честная! А на озере птицы — видимо-невидимо: и утки, и гуся, и всякой пернатой живности, какой хочешь…

Обрадовались охотники, ну, думают, отведем сейчас душу, набьем дичи на сколько зарядов хватит, обрадуем домашних! Только вскинули ружья, а тут и смеркаться начало, да так быстро, что вмиг темно сделалось, глаз выколи ничего не видно, нельзя стрелять.

Попереживали охотники, да делать нечего, надо утра ожидать. Развели они костерок на берегу, достали консервы, фляги со спиртом, стали душу отводить, прихлебывают из эмалированных кружек, закусывают, разные истории друг другу рассказывают, радуются, большая пожива их завтра ожидает.

Вдруг слышат, откуда-то неподалеку звук — низкий, страшный: у-у-у… у-у-у… — и следом стук такой, будто кто колотушкой по стволам колотит: бум-бум-бум… и опять: бум-бум-бум…

— Что за черт! — удивились охотники.

А звук повторяется, еще более низкий, страшный: у-у-у-у… и следом стук: бум-бум-бум-бум…

— Да что же это такое! — подскочили охотники. — Кто тишину баламутит, душе отдохнуть не дает?

— Тебе сильно страшно? — спрашивает один.

— Нет, не сильно, я же спирта выпил, — отвечает другой.

— Нy так пойдем, посмотрим, кто это безобразничает, честных людей пугает, мы — цари природы, никого не боимся.

Взяли они дробовики и пошли в темноту. Ходили-бродили, стучали-гремели, страх отгоняли. Скоро один из них кричит:

— А ведь я кого-то вроде поймал!

— Ну так волоки к огню!

Вышли они к костру, в руках у одного что-то непонятное вьется, трепыхается, роста небольшого, — человек не человек? — в лохмотьях, лицо, как печеная картошка, жалобно всхлипывает, а в руках — клюка… присмотрелись, а это сама Баба-Яга в руки угодила! Подивились охотники, ну да, делать нечего, связали ее веревкой, сами спать легли, утро вечера мудренее.

С первым светом поднялись, стали добычу так и сяк вертеть, разглядывать, диву даваться… И впрямь Баба-Яга попалась! Вот пожива так пожива! Росточку — махонького, ножки — кривенькие, сама — в рванье, в лохмотьях, волосы — зеленые, лицо — сморщенное, безобразное, но больше жалкое, чем страшное.

— Ага, попалась, Ягиня! — взъярились на нее охотники.

Заплакала Баба-Яга, завозилась в веревках…

— Отпустили бы вы меня, добры молодцы, на все четыре стороны, ничего я вам плохого не сделала.

— А зачем ночью шумела, клюкой стучала?

— Попугать хотела.

— Вот и попугала на свою голову, держи теперь ответ! — не унимаются охотники, не хотят ее отпускать. — Зачем козни людям строила, детей маленьких ела?

— Да никого я не ела, я бабушка постная, травкой да ягодкой перебиваюсь, враки насчет детей, оклеветали меня.

А охотники свое продолжают гнуть.

— Иван-царевича хотела со свету сжить?

Никак не может им Баба-Яга втолковать, что она без вины виноватая, что на самом деле она бабушка добрая, вреда никому не сделала, просит-умоляет ее в лес отпустить, слезами уливается… последний аргумент у нее остался:

— Я ведь, соколики, сказочная, древняя, лет мне уже столько веков, что я и сама со счета сбилась, пожалели бы вы меня, отпустили старушку на покаяние.

А охотники в ответ только ухмыляются.

— А ничего, что сказочная, уж мы за тебя копейку сшибем, мы тебя в саму Америку спровадим, сбагрим куда надо!

Нашли они жердину подходящую, связали бедную Бабу-Ягу за руки, за ноги, подвесили ее, как дикого зверя, и поволокли домой, в город.

А она смирилась, некуда ей деваться, нет никакого спасения, не отпустили ее охотники обратно в лес, в избушку земляную, голова ее безвольно опущена, космы зеленые по земле волочатся, изо рта желтый клычок светится…

Что там дальше было, нам не известно.

Только недавно слух прокатился, что где-то неподалеку от тех мест леший завелся, видели его там. Буянил, говорят, пугал отдыхающих, ругался, что никакого житья от них не стало. Так вот промысловые мужички теперь туда на охоту намылились. А Бабу-Ягу все-таки жалко, одна она была.




САБАНТУЙЧИК


Организовал один хороший человек сабантуйчик. Пригласил старинных друзей-приятелей, чтоб выпить-закусить и душевные разговоры поразговаривать. А то давно с ними не встречался, соскучился. Только поставил одно условие: чур, в зеркало не плевать. А то всякое бывает, пригласишь в гости хороших, порядочных людей, а они потом возьмут и в зеркало наплюют. А друзья ему отвечают:

— К чему ты нам это говоришь? За тем ли мы собираемся, чтоб тебе в зеркало наплевать? Дружба у нас старинная, временем на вшивость проверенная.

Ладно, пригласил он дорогих друзей, рад, что наконец-то они вместе собрались, а то в одном городе живут, а десять лет встретиться не могли. Сидят за столом — выпивают, закусывают, ведут душевные разговоры. Вдруг жена залетает на кухню разъяренная…

А они-то на кухоньке примостились и еще дверь за собой прикрыли, чтоб ей отдых не беспокоить, она отдыхать-то день и ночь любила.

— Иди-ка, муженек, — говорит злорадно жена, — полюбуйся, на что зеркало похоже!

Поднимается муж в недоумении… Что такое? Идет вслед за женой, а зеркало у них в прихожей висит — большое, красивое. Смотрит в зеркало, а там действительно — наплевано, да не просто наплевано, а с большим усердием.

Жмет муж плечами, берет тряпку и утирает все это нехорошее дело. Садится обратно с гостями, продолжают они дальше выпивать и закусывать и душевно разговаривать, а у них есть о чем поговорить, много разного за плечами. Вдруг опять жена врывается, лицо от гнева перекошено и пятнами покрыто.

— А ну-ка, — говорит, — муженек, иди, полюбуйся еще раз на зеркало!

Соскочил муженек — и в прихожую… Смотрит в зеркало, а там еще хлеще, чем в первый раз, так наплевано, что смотреть страшно, и все плевки какие-то верблюжьи. Взял муж молча тряпку и молча же вытер зеркало начисто и пошел с гостями дальше праздник продолжать…

Только сели они за стол, стаканы поднять не успели — опять жена летит, лицо еще пуще перекошено, сама заикается от злости:

— Ид-ди, — говорит, — п-посмотри, муженек, и г-гостей своих к-ку-льтурных пригласи!

Побежали все смотреть… А в зеркало на этот раз так наплевано, что зеркала самого не видно. И гости рядом стоят, разволновались не на шутку: да что же это такое! Кто сабантуйчик портит, душевно поговорить не дает?..

Ладно, взял муж тряпку, сам на всех зло косится, стал вытирать.

— Последний раз, — говорит, — вытираю, больше не буду, все. Баста! — вытер и тряпку ликвидировал.

После этого пошли они еще раз садиться… а сами не сели, сделали вид, что сели. Стали за дверью и глядят в прихожую, что произойдет? А сами разговаривают, стаканами брякают, вроде как застолье в самом разгаре…

Глядят, через некоторое время жена его выбежала на цыпочках, стала напротив зеркала и давай в него плевать и харкать… Да так ловко это у нее получается, что скоро все зеркало заплеванным оказалось. Сделала она это поганое дело, перекосила харю и с криком на кухню бросилась.

— А ну-ка, — кричит, — муженек, иди-ка, погляди, что у нас с зеркалом творится и гостей своих гребаных прихвати, пусть полюбуются!

Влетает на кухню… А за дверью ее yжe муж с компанией поджидает, сам все своими глазами видел и гости тоже видели.

— Ах вот оно что… — тихо и внятно произнес он. — Вот, оказывается, в чем дело… Ах ты, пакостная жена, ты ведь не в зеркало, ты мне в душу наплевала!

А жена завизжала, что ее разоблачили — шмыг в ванную и там заперлась. Она хотела таким способом друзей от мужа отвадить. И отвадила. Стоят гости как оплеванные, уходить собираются… и ушли, чтоб больше не приходить. Отвадила их жена от мужа, здорово у ней это получилось.

А жена сидит в ванной, радуется: хороший она спектакль разыграла для дураков, чтоб впредь неповадно было собираться. У мужа-то изо всех друзей только один друг настоящий и должен быть — жена собственная, а остальных гнать в шею!

Один муж не радуется, сидит за столом, подпер голову руками, от стыда и позора не знает куда деться, и водка не помогает. Потом встал, оделся, плюнул напоследок в зеркало и пошел, куда глаза глядят…




НА ЧИСТУЮ ВОДУ


Вce по-разному живут. Одни, люди, как люди, живут, — живут да и все и в ус не дуют! Другие же — все никак успокоиться не могут, все что-нибудь переусовершенствовать хотят, слишком пытливые.

Вот, выйдет утром один такой неспокойный на балкон свежим воздухом подышать, на мир и вечность поглядеть. Поглядит, и начинает сокрушаться:

— Не-ет, братцы мои, что-то в мире и вечности не так… Мир-то несовершенен, вон все углами и ребрами выпячивается, упорядоченности не хватает… Да и сама вечность как-то не так стоит… кособоко… Значит, непорядок… Да-а, плохо дело.

Потом соберется, на улицу пойдет, среди народа потолкаться, посмотреть, все ли там тихо и гладко?.. На земле — как в большом человеческом общежитии, все должно быть чинно и благородно, как в хорошем муравейнике, или в улье. Посмотрит, и опять не нравится ему, опять — не то. Этот — не так прошел, этот — не то сказал… «Да-а, — думает, — этот человеческий муравейник-то — еще тот! А откуда ж тогда счастью взяться? Неоткуда! То-то и оно. Только вразумлять надо народ-то, сам он никогда не образумится, только о брюхе думает, вразумлять его действием и поступком!»

Так, бывало, мысли его разогреют, что он сразу действовать начинает.

Увидит торговку на углу и сразу наваливается на нее, даже угрожает:

— Та-а-к, значит, на весах — обвес, а в карман — привес? Всех я вас на чистую воду выведу!

Испугается торговка, думает, где это она словчила да не так, что глазастый мужик приметил? А он распаляется:

— Вы у меня света белого невзвидите!

Дрогнет торговка, начнет каяться:

— Не суди ты меня строго, добрый человек, я — хохлушка, из Хохляндии приехала, у нас там голодно, холодно, так я у вас тут немного промышляю, все деткам на хлеб с молочишком.

— Ладно, — смилостивится он. — Ты только того, сильно-то не шельмуй, не вводи народ в большой убыток и растрату, а то я вас всех выведу! — Потом поразмыслит и добавит: — Я, если надо будет, и самого градоначальника тряхну, а то и до президента доберусь, околочу его, как грушу.

Так и действует, неспокойно ему на душе и все. Увидит милиционеров и прямиком к ним направится… Чтоб они чего не забыли, что им по работе требуется.

— И чего это мы стоим? Так сказать, мордой лица торгуем? Раз вышли на работу — работать надо, народ шмонать, документы проверять, вдруг да они липовые окажутся, коль числитесь на службе, надо преступников ловить, а не стоять по стойке смирно. А то автоматы им дали, собаку дали, а толку нет.

Те смотрят с удивлением: что это, блин, за шутник такой?

А он продолжает им мозги вправлять:

— Особенно к кавказской национальности приглядываться, вдруг да они диверсанты с террористами окажутся, нехорошее дело замыслили, всех их разом на чистую воду вывести!

Тут уже милиционерам становится интересно.

— А ты сам-то не с Кавказа?

— Кто, я? Ну вы даете, братцы-кролики! Да я самый что ни на есть русский из русских, коренной москвич в седьмом колене, ко мне грязь не пристанет!

— А ну показывай документы! — спрашивают его уже серьезно.

А ему от этого вопроса ужасно весело.

— А вам на какую фамилию лучше, на Иванова или на Петрова?

— Ну, если ты такой ловкий, давай тогда на Сидорова, — переглядываются милиционеры, думают: подловим сейчас козла.

— На Сидорова? — вынимает он паспорт. — Будьте любезны…

Те глядят в паспорт, вертят его так и сяк, а он действительно на фамилию Сидоров, и фотография его, и паспорт настоящий, странно все это. А он и вправду Сидоров и Сидоровым с детства был.

— Ты дурак или клоун? — спрашивают его уже зло.

— Ага, — продолжает он острить, — цирк сгорел, а клоуны в депутаты подались… Да вы прописку-то потщательней проверяйте, а то вдруг да я печать подделал, из каблука ее вырезал да шлепнул, долго ли…

Тут милиционеры не выдерживают.

— Вот что, генацвале, поехали с нами, у нас таких мастеров, как ты, как раз недокомплект, — и повезут его в каталажку.

Везут, а он довольнехонек, выглядывает из-за решетки, распевает: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз…» Привезут, начинают выяснять: что да как? А он все отпирается, изворачивается: мол, я — не я, и свадьба — не моя. Потом устанет, расколется… Продержат его в каталажке день и ночь, для острастки, чтоб впредь неповадно было, утром вытолкают взашей, даже не попрощаются, только пальцем у виска покрутят.

Выскочит он на волю, рад, что милицию встряхнул и сразу, — шасть на базар… И давай бегать вдоль рядов, к торгашам привязываться:

— Та-а-к, левая водка есть? Есть, куда она денется… Значит, травим народ потихоньку… А это что за рыба? Откуда осетрина второй свежести? С Каспия? Браконьерский лов и незаконная реализация?

Те хмурятся, слушают, пока не надоест, потом вызовут охрану, примчится охрана, подхватит его под белы ручки и поволокет вон с базара, она его уже хорошо знает. А он не сдается, кричит:

— Спокойно! Всем оставаться на своих местах! Налоговая полиция!

За воротами отдышится, купит кефирчику с белым хлебом и домой бежит… Дома жена встречает, спрашивает участливо:

— Опять, милый, там был?

— Да, родная, где ж еще, — кивнет он. — Пошел в тыл врага и опять в гестапо угодил. Все пытали: Сидоров я или не Сидоров? Так я самый натуральный Сидоров и есть, кoe-как доказал. Делать им больше нечего. Но ничего, навел я там шороху, причесал всех против шерсти, а то они мышей не ловят, хреновиной занимаются.

Жена даст ему манной каши, сама вздохнет:

— Ах, неугомонный ты мой, один за все и за всех переживает, слишком совестливый. Ну, ты ешь кашку-то, ешь, запивай кефирчиком, у тебя же язва, волноваться и нервничать никак нельзя.

— Ага, — поднимет он на нее глаза, — я их, волков в овечьей шкуре, всех на чистую воду выведу! — и давай ложкой работать.

— Вот, молодец! — приговаривает жена, сама ласково его по репке наглаживает. — Отдыхай теперь, набирайся сил до следующего раза, Илья Муромец.




СМЕШНАЯ ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА


Родился человек, отвалялся положенное время в люльке, стал жизнерадостно подрастать, крепко, бойко затопал ногами, стал утверждать свое присутствие в мире. «Ну, — подумали, — будет из мужичка толк — живчик родился! Этот непременно что-нибудь хорошее, выдающееся сделает».

А он, когда более-менее осознанно огляделся вокруг, стал примечать, что года-то, оказывается, проносятся мимо со свистом — никакого удержу нет. Не успеет он голову повернуть, а год-то, как пуля из ружья, свистнет мимо, и как его и не бывало!

Только человек примерится в начале года на какой-нибудь замечательный поступок, решится на благородное дело, вдруг, глядит, а год-то мимо вжик! — и пролетел, и не воротишь его назад.

Только он опять в начале года соберется с духом, задумает что-то значительное совершить, может, даже гигантское, чтоб навсегда остаться в памяти народной, но глазом моргнуть не успеет, а год-то опять только свистнет в ухо и был таков!

«Да что же это такое творится-то, а? — с ужасом думает человек. — Ведь так и вся жизнь мимо пролететь, просвистеть может! Зачем тогда жил, что полезного для себя и страны сделал?»

Так он и ходит по дому, тихонько напевает под нос:

— А годы, как птицы летят… — а у самого глаза полны слез. И точно, проносятся они мимо со свистом, никакими канатами не удержишь! Никак время взнуздать не получается, и главное: ничего успеть невозможно! катастрофа!

Так скоро он и состарился. Подошел однажды к зеркалу и за голову схватился. Да неужели все надежды, все умные мысли и поступки несовершенные — все прахом? Обернулся человек в отчаянии, а рядом с ним на табурете старуха сидит.

— Ты кто такая, карга старая? — в сердцах закричал он.

— Кто, кто — дед пихто! — криво усмехается старуха. — Жена твоя, вот кто!

Услыхав эти слова, вылетел человек на улицу, как ошпаренный… Заметался по двору, некуда ему, горемыке, от себя самого сбежать, а мысль, как заноза, саднит, долбит в голову: «Ё-моё, пролетела жизнь, просвистела мимо, а где оно, счастье-то? И не ночевало. А ведь только-только вроде жить начал, хотел все по-хорошему сделать, подвиги совершить, если понадобится, и на миру красную смерть принять, а вот подишъ ты, и конец жизни грядет, безо всяких подвигов! Грустно, обидно и виноватых не найти, судить некого!»

А как же обидно не будет, когда жизнь ему такую подлую шутку отмочила — кукиш показала! А точнее — он сам. Нечего было сиднем сидеть, жить разинув рот, ворон считать и мечтать о добрых делах и геройских поступках. Делом надо было заниматься, делом! Пусть маленьким, но своим полезным делом, а оно непременно в большое перерастет.

А то так и получается в конце концов, что остается только развести руками и зареветь благим матом:

— Здравствуй, теща, Новый Год!




ЖЕЛЕЗНЫЕ РУКАВИЦЫ


Жил один мужик, и были у него голуби на голубятне. Он их лелеял и холил, души в них не чаял. Никого у него ближе не было.

И повадились на голубятню коты лазить и голубей душить, сильно мужик за это котов невзлюбил. Придет утром на голубятню, а голуби передушены. Ох, и сильно он на котов обиделся, осерчал!

А у него была железная рукавица. Стал он надевать ее на руку и котов по ночам караулить. Как только кот какой полезет на голубятню, он его хвать! — сдавливал железной рукавицей и об угол. А кота только и можно взять, что железной рукавицей, больше никак. Много он так котов передавил.

И вот приехал к ним один мужичок на жительство. И был у этого мужичка кот Васька — большой пакостник, а он его сильно любил, потому что у него никого больше не было: ни родни, ни знакомых. Прослышал Васька про голубей на голубятне и чуть не в первую ночь отправился на охоту, кого просто придушить, а кем и полакомиться.

Только залез на голубятню, а мужик-то хвать его железной рукавицей и об угол! Чуть до смерти не зашиб, едва Васька домой убрался.

А наутро мужичок, Васькин хозяин, пошел выяснять, кто это его кота изувечил, чуть до смерти не зашиб? Вон, Васька мой, говорит, на кровати лежит, отлеживается, вся голова разбита, забинтована, и есть не встает.

Вышел на площадь и спрашивает:

— Кто это моего Ваську изувечил?

Услышал это мужик-голубятник, надел железную рукавицу и пошел на улицу…

— Я, — говорит, — Ваську твоего уделал, да видать мало, раз сам хозяин за добавкой пришел.

Стали они лицом к лицу и смотрят испытующе друг на друга: ну-ну… У мужика-то на руке железная рукавица, страшная, а у мужичка-то ничего нет, пусто. Только он не из робкого десятка оказался.

— Васька, — говорит, — мне родной человек, он мне всех заменяет, а ты его изувечил.

А мужик говорит:

— Мне на твоего Ваську начхать, мне мои голуби всех дороже, и тебя вместе с котом твоим!

Никак у них хорошего разговора не получается, не могут договориться. Один Ваську хвалит, другой — голубей. Нy, все, значит быть большой беде побоищу и кровище, никто уступать не хочет. Уже и люди вокруг собрались, смотрят — плохо дело, и никак их не унять.

Поднял мужик руку, вот-вот саданет кулачищем да в железной рукавице… А мужичок сунул руку в карман и тоже железную рукавицу вытащил, только на другую руку. Что такое? Интересно стало мужику: у него рукавица — на одну руку, у мужичка на другую, и похожи, как близнецы.

— Откуда у тебя железная рукавица? — спрашивает.

— Мне отец связал, когда я еще ребенком был, — отвечает мужичок. — А у тебя откуда?

— И мне отец связал, когда я маленький был. Сказал: «Когда вырастешь, она тебе заступа будет». А еще сказал, что точно такая же рукавица, только на другую руку, у брата твоего есть. Как увидишь ты человека с такой же рукавицей, так и знай, что это и есть твой родной брат.

— И мне так сказал, — улыбнулся мужичок.

Как узнали они друг друга, так обнялись и расцеловались крепко. А отец их в свое время по всей России ездил, в разных местах жил, работал, и была у него еще одна семья.

Стали мужик с мужичком вместе жить и хозяйствовать, как-никак они родные братья. На исходе жизни встретились наконец. И хорошо. Вдвоем и помирать не страшно. Мужик стал по-прежнему голубями заниматься, а мужичок другими делами. А Ваське строго-настрого наказал, чтоб к голубям не лазил. Васька все понял, он кот-то умный был, перестал пакостничать, стал только мышей ловить. Так две рукавицы вместе сошлись, а братья друг друга нашли.




ТЕАТРАЛКА, ИЛИ ДЕНЬ ДУРАКА


Один мужик театры не любил. Ничего в них не понимал, а жена его, наоборот, театралка заядлая была, театр без памяти любила, и оперу тоже, и консерваторию. Чуть что, — нет бы дома посидела, пирожков испекла, начинает она визжать, рваться в театр или в оперу, или в консерваторию и еще мужика за собой волокет… А он — ни в какую! Просит:

— Оставила бы ты меня дома, дорогая, ведь я — человек домашний, не театральный, я бы лучше чем добрым позанимался: или коврики повязал бы, или лобзиком повыпиливал…

А жена не уступает:

— Нет, — кричит, — что люди подумают? Что у меня не муж, а хамло необразованное, чурка с глазами!

Некуда ему деваться, приходится с ней идти… Так она везде и таскала его с собой, просвещала…

Вот приедут они, допустим, в консерваторию… Как зарыдает скрипка, как жена его сразу уши распустит, умное лицо скособочит, для нее скрипичные звуки медом льются… А ему скрипка пилой по сердцу елозит! Сидит он и мается… А люди вокруг — все сплошь образованные, просвещенные, сидят с деревянными лицами, смакуют, шуметь-то, в ладони хлестать, нельзя сразу, надо хоть конца дождаться… Потом он ей шепчет, не выдерживает: «Дай, родная, я хоть до буфета сбегаю, винца белого выпью… Невмоготу мне это терпеть!» А жена зло шепчет в ответ: «Ах ты, хамло необразованное, чурка с глазами, никуда его не заманишь, ни в театр, ни в оперу! Да если бы я за тебя, дурака, замуж не вышла, я бы, может, сама знаменитой актрисой стала трагического плана!» Нечем мужику возразить. Сидит он, горемычный, в зале, полным идиотом себя чувствует.

И в опере то же самое. Только герой запоет, заблажит, а в ответ как заломит руки, как завоет героиня — некуда мужику деться! Вставит он тогда, потихоньку от жены, в уши затычки и сидит так, дремлет со стеклянными глазами, а закрыть-то нельзя, чтоб вокруг не подумали, что он в оперу спать пришел, не мог дома, дурак, поспать. Так и сидит он, смотрит вперед, пока эта бодяга не закончится. А уж когда бодяга закончится, как все захлопают, зайдутся вокруг в овациях, уж только тогда жена и обнаружит, что он, оказывается, сидел и спал с открытыми глазами. «Ах ты, хамло, ах ты, чурка с глазами!» — обругает она его с головы до ног и домой попрет…

И вот наступил День Дурака… Жена с утра стала кудри навивать, платья наглаживать — в театр собираться… А мужик в другой комнате кряхтит сладко — коврики вяжет и лобзиком выпиливает, спешит, а то не дай Бог опять его супруга в культурное место потащит. И точно! Не успел он коврик довязать, лобзиком допилить, врывается жена, кричит с порога:

— Ах ты, такой-сякой, да ты еще не умыт не собран, а ведь нам в театр ехать пора!

Делать нечего, собирается мужик на скорую руку и едет с супругой в театр… А на улице праздник — День Дурака. Везде транспаранты праздничные висят, все веселые ходят, друг друга с праздником поздравляют, каждый хочет шутку похлеще отмочить: кто подножку подставит, чтоб товарищ носом хряпнулся, а кто под зад пнет, пока другой не видит. И все — ржут, ухохатываются, и никто на работу не пошел, сдалась им эта работа! Везде, куда ни посмотришь — сплошной дурдом творится…

Жена останавливает такси, говорит:

— Давай, кучер, дуй побыстрее к театру, мы на новую постановку пьесы «На дне» опаздываем, сам знаменитый режиссер Пихтюк поставил!

А таксист, не будь дураком, не стал ждать, пока они усядутся, и сразу попер их на красный свет, чуть не вывалил…

Жена ему кричит:

— Ты что, дурак, на красный свет едешь?!

А он только по-дурацки улыбается, башкой вертит, влево-вправо баранку крутит, от машин уворачивается… А милиционер увидел, что они на красный свет летят, и еще честь им отдал, тоже с праздником поздравляет… Вот потеха! Едва живые подъехали они к театру, дают таксисту деньги, а он не берет, свои предлагает взять…

Врываются они в театр… А тут уже и третий звонок! Встречают их билетеры, радуются:

— Ну, — говорят, — еще одни дураки прибыли, полный зал сегодня дураков собрался, то-то весело будет!

А жена не поймет, что это за шутки от низшего персонала? Они в серьезное, благородное заведение приехали, где горит священный огонь искусства, а тут какие-то закорючки гадости говорят.

Ладно, протиснулись в зал, а он действительно — полнехонек, сели на свои места. Жена от нетерпения то за нос себя ухватит, то за серьгу, возбуждена до крайности, ждет не дождется, когда спектакль начнется. Пьесу-то как-никак сам Пихтюк по-новому осмыслил, по-современному, а то она все по-старому шла, а по-старому — неинтересно. Правда, у нее теперь и название звучит иначе — «Вверх дном». Нy да ладно, ничего.

И точно, начался спектакль! Все у них — по-новому, по-прогрессивному, без старья… Вначале электрик немного света дал на сцену… В полутьме колодец осветился, сруб, бревна замшелые, громадные, в рост человека декорации… А сама сцена — это дно колодца… Вылез на сцену голый лысый старик с висячими усами, худой, как жердь, воздел руки и заревел, заокал раскатисто:

— О-о-о… Горе мне, горе! А ну дайте мне немедленно сатину! Я, с тех пор как в люди пошел, вынужден все время голяком ходить, раны и прорехи заклеить нечем… Где этот шельма Сатин? пусть выпишет мне немедленно сатину, а то мне ничего материального в жизни не досталось! Человек — это звучит горько! О-о-о, — заревел опять и заокал, обхватил голову руками и в щель убежал…

А жена мужа толкает.

— Видишь, какая у них находка, мужика под голого загримировали, здорово!

А муж только глазами хлопает в недоумении: вот тебе и театр! Что-то дальше будет!

А дальше — из щелей колодца стали другие персонажи вылазить и выпрыгивать… Мужики голые со шлангами выскочили… Мужики в балетных платьях, тоже со шлангами… Женщины в брюках и нагишом — все без шлангов, но с тазами…. Весь актерский ансамбль на сцену выбрался!

А электрик еще света прибавил, зажег вверху яркий синий фонарь — луна взошла… Выбежал на край сцены мужик с громадными кольцами в ушах, а в кольцах — алмазы, и заревел благим матом:

— Нет, товарищ, ты был не прав! Человек — это только вначале звучит горько, а потом — сла-а-дко!

Тут отовсюду раздалась музыка и надтреснутый голос запел-зашептал вкрадчиво: «Голубая луна… Голубая луна…» Вся театральная артель сразу резво задвигалась, раскрепостилась, — и мужики со шлангами, и женщины с тазами, — стала визжать, взвизгивать, наползать друг на друга, томно вздыхать и устраивать кучу-малу… А мужик с кольцами в ушах выставился с достоинством вперед и заревел:

— Театр — это наша жизнь! Настоящий театр — неотличим от жизни! Дно скоро станет верхом! Низы не хотят жить по-старому! Верх низвергаем на дно! Да здравствует низ!

Смотрел-смотрел муж театральной любительницы на пьесу, по-новому осмысленную, наконец, не выдержал, обращается к жене зло:

— Я что-то не пойму, ты меня куда привела? На шабаш, что ли? На бесовщину? На содом с гоморрой?

А жена сама в растерянности, шепчет тихо:

— Ну ты, наверное, еще ничего не понял… Это же только начало… — А потом добавила, совсем тихо и растерянно: — Ой, я что-то сама ничего не пойму, что происходит?.. Театр — это же святое…

— Вот тебе и святое! — негодующе заговорил муж. — Не знаю, что это за начало, но я — конец уже вижу!

А все в зале вокруг хохочут, ухохатываются, свистят оглушительно, ликуют, давно настоящего спектакля не видели, а то все одно старье попадается, никто с выдумкой поставить не может, ума не хватает.

Тут из кучи-малы на сцене вылез потный мужик с кольцом в носу и протянул руки в зал:

— Я жажду высокой любви! — застонал он и затрясся, как в лихорадке. Где ты, любовь моя? Поведи меня к звезде из колодца! Покажи мне звезду, я жажду любви вровень с луною!

И направился в зал, спрыгнул… Завертел глазами, отыскивая любовь… И нашел ее в большой любительнице театра, в театралке, она с мужем в первом ряду сидела, чтоб все лучше видеть и слышать.

— Здравствуй, моя любовь, — воскликнул мужик с кольцом. — Я ждал тебя всю жизнь! Ты поведешь меня к звезде! — и подергал себя за кольцо в носу, показывая, как она его поведет…

— Фу-фу, — закричала жена, — от тебя козлом пахнет!

— Ничего, — успокоил ее мужик. — Что естественно — не безобразно. Не бойся же… Актеры и зрители — одно и то же… Участвуют все… Ты избранная… Поднимайся… Только тебе для начала надо заголиться… Все стеснение — отброшено навсегда… У нас свобода нравов, как в Америке… Возвращаемся к естественному состоянию… Давай же я тебе помогу! — заревел он, вывернул ноздри и принялся срывать с нее одежды…

Тут только она поняла, что все происходящее-то, даже не в дурном сне происходит, а наяву, да не где-нибудь, а в самом театре! Завизжала она тогда дико и вырвала кольцо ему из носа с мясом… А муж ее кое-как изловчился да тоже дал ему в нюх… Завалился мужик без кольца под ноги, а они соскочили и побежали вон из театра, кое-как вырвались, отбились… Театр-то — рассадником зла, разврата и извращения оказался!

Домой уж они на такси не поехали, поехали в общественном транспорте, как нормальные люди… А среди нормальных — хорошо, это не богема в театре, притворяться не надо. А тут как раз и праздник уже закончился… Все по домам разъезжались какие-то грустные, притихшие, и глаз не поднимали, может, стыдились чего…

— Да, удружила ты мне, вытащила на новую постановку, я же теперь до конца жизни не отмоюсь… — грустно сказал муж.

А жена не ответила, промолчала, самой тоже не сладко, она-то дерьма больше всех нахлебалась.

Только после этого перестала в театры ездить. Разлюбила их. Напрочь. И оперы тоже, и консерватории. Больше стала дома сидеть: то пирожков испечет, то еще что-нибудь сделает, приятное для мужа.

Сядут они вечером чай пить, жена смотрит на него влюбленными глазами и говорит:

— Как же все-таки хорошо, что я актрисой не стала, на позорище выходить… Пришлось бы потом стыд всю жизнь хлебать…

— А я всегда против театра был! — радуется муж, что жена наконец домашняя нормальная стала, а сам пирожки уминает, спешит, чтоб еще коврики повязать и лобзиком попилить…

Так у них в доме хорошая жизнь наступила. Правильно. Дома все свое, что надо, есть: и театр, и опера, и консерватория, и культура, и даже… счастье. Нечего где попало шастать, искать то, чего там нет. Все — дома. Только что богемы одной — нет. Ну и ладно. Дома и без богемы хорошо. Можно обойтись.




ДЕНИСЫ И МАКСИМЫ


Ведь бывают же на белом свете такие нехорошие молодые люди, которые везде к девушкам и женщинам пристают, никакого проходу им и житья не дают! Где ни увидят — там и пристают, как банный лист, обещают горы золотые, а на поверку потом, на деле — одна наглая ложь получается, глупость и пакость выходит. Ходят, рыщут они по улицам, свистят в уши, и никак от них бедным девушкам и женщинам не отбиться! Да таких свистунов просто расстреливать надо! Чтоб не мешали людям нормально жить.

Вот, например, одна девушка, приятная во всех отношениях, приехала в Москву на рынке поторговать да деньгами разжиться, а то у них на Украине-то не шибко с деньгами… Увидел ее на рынке молодой татарин, полюбил, и скоро женился на ней… Стали они жить молодой семьей и радоваться. Все у них хорошо. Она даже и деток своих — у нее двое деток оказалось — в Москву перевезла и в школу определила.

Да стал к ней в будку, где она торговала, заглядывать один нехороший молодой человек… Назвался — Максимом. Макс — для краткости. Стал приставать к ней, даже посягать на нее… Сказал, что уж он полюбил ее крепко, до гроба… «Ты, — говорит, — убеги со мной… У меня своя комната в коммуналке, большая… Будем у меня жить да радоваться, друг на дружку наглядеться никак не сможем. А я тебя еще на хорошую работу устрою, хватит тебе овощами торговать, всю себя и тело свое драгоценное морозить… И денег будешь гораздо больше получать, и теща с тестем поедом есть не будут».

Услыхала такие сладкие речи девушка, польстилась и убежала к нему в коммуналку… И детей с собой перевезла, разрешил он ей вначале. И на работу действительно устроил, не соврал. Стала она на книжной бирже дорогими альбомами торговать и деньги прикапливать… Хорошо, в тепле, и холодом под подол не надувает, значит — и здоровье в сохранности.

Да только недолго все это продолжалось. Стали вдруг люди замечать, что лицо-то у нее, то с одной стороны, то с другой подмазано — синяки! «Что это у тебя такое?» — спрашивают. «Ой, да это я в ванну полезла помыться, поскользнулась…» «Ну-ну, — думают, — что-то ты слишком часто поскальзываться стала…» А то и на работу не выходит. Позвонит, скажет: «Заболела, простыла опять». Дня по три не появляется, пока лицо в норму не придет.

А он действительно прикладываться стал кулачком-то своим поганым. Она ему: «Ой, Макс, больно! Что ты делаешь?» А он только ухмыляется и идет пиво пить. Он пиво сильно любил. А ее уже разлюбил, надоела она ему. Ему сейчас к другим надо приставать, а она ему мешает. А она уже привыкла к нему, думала, что навсегда полюбила. И разрывается, не знает, что делать: то ли здесь оставаться, то ли к мужу проситься?.. И только и слышно: «Ой, Макс, больно!» — это он ее лупит. Вот тебе и Макс — мистер Квакс! И дети за нее вступаются, жалко им мать, да сделать ничего не могут, они же маленькие.

Ну, кое-как она от него убежала, долго он ее мучил, пока она от него вырвалась. Хорошо, что ее муж-то, молодой татарин, порядочным оказался, принял ее обратно, все забыл и простил. Сейчас она дома сидит, тихо, как мышка, лишний раз пикнуть боится. Реабилитируется. Законный муж лучше любовника оказался. Может, теперь поумнее станет. Давно пора голову на плечах иметь. Собирается опять в будку идти торговать, больше-то некуда… А где гарантия, что опять в эту будку очередной макс не засунется и не обработает? Мужа, что ли, рядом на цепь посадить? Конечно, нет никакой гарантии… Ох, и трудно же слабым девушкам и женщинам на свете жить! Особенно, если вокруг столько разных максов развелось…

А вот — далеко ходить не надо — еще один случай, глупая и грустная ситуация… Жила одна молодая женщина, тоже приятная во всех отношениях, со своим мужем, тоже друг на дружку наглядеться не могли. Потом вдруг муж заболел и умер. Сильно она по нему убивалась, все на гроб падала. «Ой, кричала, — что я теперь делать-то буду? Ведь никогда я себе такого уже не найду!» Сильно ее все жалели. Только двух месяцев не прошло, стали соседи замечать, что к ней молодой человек шастает… Чуть вечер, он уже тут как тут, крадется… «Кто такой?» — спрашивают ее. «Да так… знакомый один… Денис… Дэн…» — «Ах, Денис… Вот он что… Ну ладно, — думают, поглядим, что это за Дэн — супермен…»

А скоро он у нее из квартиры и днем перестал вылазить, а машину захотел под окном оставлять. «Ты что, голубушка, любовника завела?» спросили ее в лоб. Она потупилась… «Ну, вы меня должны понять: мне сейчас тяжело одной… Потом, я же — женщина…» — «Так ты же мужа своего любила, говорила, что тебе никто другой не нужен! А тут двух месяцев не прошло, ты уже хахаля приняла?» — «А я мужа и сейчас люблю! — вскинулась она гордо. Вам этого никогда не понять!» Конечно, не понять, где yж там.

А потом стала она бегать по соседям и деньги занимать… Они к ней: «Что такое? Ты же среди нас всегда самая богатая была, и пособие по безработице получаешь, и у коммерсантов ребенка нянчишь. Куда деньги делись?» А она: то да се, отвечает, Денису, говорит, денег дала, на цветной телевизор, а то у него свой дома сломался. Ладно, дали. Потом в другой раз пришла. «А сейчас зачем деньги?» — «Да Денис, — говорит, — машину разбил, на починку.» — «Так пусть он сам и платит!» — «Так у него нет, он же нигде не работает.» — «А тебе не кажется, голубушка, что он тебя охмурил, вселился к тебе и только деньги из тебя сосет!» Тогда она взвилась: «Нет, вы его не знаете! Дэн — хороший! Вот только бы если еще водку не пил…» «Так он еще и пьет? — только удивляются соседи. — Вот приняла так приняла, двух месяцев не прошло…»

А он действительно сидит у нее дома и водку глушит, а она бегает, покупает ему за свои… Все хочет его подшить, только он не соглашается. А она боится, как бы он тоже не помер, муж-то ее от пьянки умер, от алкоголизма. Она ему кричит: «Ой, Дэн, не пей, а то умрешь!» А он: «Я еще молодой, у меня здоровья до хрена!» Так пока и живут. Только больше всего она боится, как бы родители бывшего мужа не узнали, что она уже другого приняла. А то квартира-то на них записана. И детей накопить не успели. А то узнают, попрут из квартиры, а квартира — большая, жалко. И Дэна не хочет выгонять. Так и живет, мучается, не знает, что делать…

И никто не знает. А я думаю так: с этими денисами и максимами, дэнами и максами, если по-поганому, по-американски их называть — надо разобраться, чтоб они хороших девушек и женщин с пути не сбивали. А этим, так называемым порядочным девушкам и женщинам, сказать, чтоб они в оба глядели и не поддавались ни на какие уговоры. И чаще себя приструнивали, стыд и совесть имели, а значит — и честь. И вообще надо нам всем, хорошим молодым людям, собраться вместе и сказать этим, которые нехорошие, решительное: нет! Встать грудью на защиту девушек и женщин. Пусть они только с нами водятся, с хорошими, а с плохими — нет.




ЗЯТЬЯ


Зовут ее Люся. Она — крута, крепка, куда с добром бабеночка. Когда-то она в Сибири жила, в славном городе Бийске, а потом в славную Москву перебралась. В Бийске хорошо, а в Москве — лучше.

Работает она на трех работах и очень любит поговорить, особенно рассказывать. Хлебом с медом ее не корми, дай только что-нибудь рассказать. А рассказывать больше всего любит о зятьях. Уж и муж ее толкает: «Нянь, а нянь, давай лучше на гармошке поиграем да песни попоем»! Он гармонист отчаянный, на всю округу известный. А она: «Нет, дай вначале о зятьях рассказать, потом попоем.» И особенно незнакомым любит рассказывать, свои-то уж давно все наизусть знают. И рассказывает при случае:

— Не знаю у кого какие зятья, а у меня зятья что надо попались. Повезло мне. Один зять на метрополитене милиционером работает, порядок охраняет. А там бдительность-то о-го-го какая требуется, глаз да глаз! Потому что объект — стратегической важности! Другой зять — не промахнулся, тоже там работает, в метро, машинистом, составы водит. Головастые они у меня, зятья, умные. А то!

Приняли бы их тогда на ответственную работу, если б они дураками были? Да ни в жизнь! И главное — меня, тещу, уважают и ценят. Вот, соберусь я, к примеру, куда на метро поехать, хоть в Бутово, так первый зять, который милиционер, сразу передо мной двери распахивает: проходи, любимая теща, бесплатно пропускает… Я еще зайти не успею, гляжу, а второй-то зять, который машинист, уже состав подогнал, меня поджидает… Сам на почетное место усаживает и везет, куда скажу. Быстро так довозит, тоже по блату.

Так что гляжу я на них и не нарадуюсь, хорошие у меня зятья попались, толковые, мне стыдиться нечего. Тот, который милиционер, так он с его головой обязательно в министры внутренних дел пролезет. Будет потом всей шайкой-лейкой руководить, нe сразу, конечно… А другой, который машинист, так обязательно в министры путей сообщения проскочит, точно! Они у меня оба упорные, глотку вырвут, но своего добьются. А уж как станут они министрами, так у нас с дедом, с тестем ихним, не жизнь — а сплошная малина начнется. Мы тогда работать не будем, пусть они нас сладкими булками кормят, а мы будем только на гармошке играть да песни петь. То-то славная жизнь начнется!

Правда, сейчас мы немного тесновато живем: восемь человек в двухкомнатной квартире, внуки же еще… А куда внуков девать? С нами и живут… Свои внуки — не чужие. Ничего, веселые ребятишки. Так бывало разойдутся, — сам отец, милиционер, остановить не может… Так что пока не шибко-то разбежишься, но ничего, в тесноте — да не в обиде!

А зятьям, может, не сегодня-завтра по квартире дадут, отвалят за хорошую работу, за ударный труд. Метров по двести каждому. Одному где-нибудь на Рублевском шоссе, другому на Осенней улице. Чем черт не шутит! Дают же вон депутатам. Те из глубинки — из ниоткуда приедут, ни кола у них, ни двора в Москве, а через год, глядишь, они уже в собственных хоромах сидят, навсегда прописались и золотыми ложками едят…

А уж как получат мои зятья квартиры, уж мы тогда всем завистникам нос утрем! А то некоторые мне тут намекают: ты, дескать, тетка, того, сглупила, зятьев-то подмосковных взяла, не столичных ребят, сели они тебе на шею. Ну и что? Не всем московскими быть! Я и сама — из глубинки, считай, из деревни, стыдиться нечего. Главное — чтоб люди были хорошие и с головой дружили, как дед говорит, а пока — потерпим, не все сразу.

Правда, они у меня еще выпивают маленько, зятья-то, любят, так сказать, заложить за воротник. Ну и что? Не без этого. Они, слава Богу, люди не больные, пусть иногда и выпьют с устатку, под тещины блины. Но — не на работе же! У меня с этим строго. Я милицейскому-то зятю говорю: «Ты только на службе-то ни-ни, не употребляй ни грамма, а то выхватишь пистолет да начнешь сдуру палить во все стороны, вроде как преступников ловить… подведешь тогда тещу под монастырь!» А машинисту наказываю: «Ты только пьяный-то за руль не садись, не ездий, а то повезешь любимую тещу, да завезешь неизвестно куда, угробишь к чертям собачьим! А я еще пожить хочу». А они со мной во всем согласны. Пьяные ни за что на работу не пойдут.

Так что не знаю, какие у кого зятья, а я на своих погляжу, не нарадуюсь, повезло мне с ними.

После этого муж ее выносит гармошку, садятся они рядышком на лавочку, начинают играть и петь… И хорошо у них, складно получается. А песен они много знают, на целый день хватит. Поглядишь — обзавидуешься: вот что значит — любовь. И дома все хорошо, и дочки — хорошие, и зятья — славные, счастье подвалило. Каждому бы так. Да так не бывает. Счастье — не одеяло, на всех не растянешь, кто-то да все равно голяком останется.




ГОРОШИНА


Забралась одна баба — бабища здоровенная, на горошину. Сидит на горошине, причитает:

— Ой, снимите меня, сиротинушку, с проклятой горошины, ведь сорвусь расшибусь насмерть!

Ехал мимо рыцарь знаменитый, доспехами брякал, копьем в разные стороны тыкал, подвига жаждал…

Увидала его баба, заголосила пуще прежнего:

— Пособил бы ты мне, благородный человек, защитник униженных и обездоленных, на ровную землю ступить, а то ведь навернусь с верхотуры, сломлю себе шею лебединую!

Остановился рыцарь: что такое? что за базар? или угрожает кто?

Обрадовалась баба, протянула к нему руки призывно.

— А уж я тебя, принцесса, не оставлю, на край света за тобой пойду, правду искать…

Почесал рыцарь свой калган железный, так и сяк покумекал. «Нет, думает, — никак нам эту страшную бабью силу не удержать». Загремел своими железяками и дальше по своим победным делам поскакал…

Шел, продвигался солдат с войны, весь насквозь колотый и резанный вдоль и поперек, всякого лиха и страха натерпелся…

Возопила баба к нему:

— Эй, служба! Ссадил бы ты меня, ненаглядную, с горошины, а уж я тебе такие бастионы неприступные покажу, которые сами без боя сдаются!

Остановился солдат, почесал шрамы. «Нет, — думает, — много мы редутов взяли, а эту страшную силищу бабью нам никак не осилить». И пошел себе восвояси…

Пригорюнилась баба да ненадолго. Глядит, идет мимо земледелец, на пашню ковыляет. Стала она ему сокрушаться:

— Пахарь ты мой пахарь, пособил бы ты мне, голубице, с этого пьедестала, с проклятой горошины на ровную землю ступить, а уж я тебя отблагодарю, такую целину тебе покажу, что пахать тебе, Микуле Селяниновичу, — не перепахать!

Посмотрел человек на бабу-бабишу. «Нет, — думает, — врешь, кума, не проведешь, от такого дармового добра пуп развяжется! Уж лучше я пойду скудную да свою перепахивать». И пошел себе дальше…

Посидела баба, подождала, головой повертела — ни конного, ни пешего не видать. Стала вдруг на нее зевота наваливаться, вот-вот заснет, с горошины навернется, а она поспать-то, клопа придавить, всегда была здорова. Хотела уж сама слезть да подремать, пока сон-то не ушел, а сон-богатырь — лучший друг людей, особенно женщин, дело известное. Вдруг глядит, а на дороге столбиком пыль завивается, кто-то шпарит… А кто — не разглядеть. На всякий случай достала баба платочек кружевной, стала глаза утирать.

А это мальчик-с-пальчик идет, наяривает потихоньку, сынок Гусара Иваныча в люди пошел, путевку в жизнь пробивать, где гусарить, где как, хватит отца и мать проедать… Сам «взвейтесь кострами синие ночи» напевает, пыль посошком перебирает, вдруг да что умное и нужное обнаружит…

Тут и баба наконец его, шибздика, разглядела, уж так обрадовалась, сразу сон — как рукой сняло.

— Ах ты, — говорит, — мужичок-с-ноготок, молодой да ранний, тимуровец беззаветный, сними ты меня, Дюймовочку, с проклятой горошины, а уж я тебя сиротинушку усыновлю, такими сладкими сластями тебя угощу, век не забудешь!

— Что ж, прыгай, коли не страшно, — остановился мальчик-с-пальчик и руки выставил, — чем можем — поможем.

— А ну, народ, поберегись! — крикнула баба-бабища и вниз сиганула… Едва удержал ее мальчик-с-пальчик, баба-то — бабища действительно здоровая была, как кобыла колхозная.

А уж как ступила она на ровную землю, обрадовалась, что спаслась, по вихрам его потрепала.

— Молодец, — говорит, — так держать! Ну пойдем теперь до дома-до хаты, я тебя и чаем напою, и сладкими сластями угощу, ты такого сладкого еще не едал.

Привела его домой и чаем напоила, и сладкими сластями угостила. Все сделала честь по чести, и правда, он такого сладкого еще не едал.

Так и остался он у нее пока жить… Далеко не пошел, успеется. Утром она его и чаем напоит, и еще сладкого подсунет, хорошо ему. И ей хорошо. Не было у нее сынка и вдруг заимелся. А про горошину уже и забыли.

А баба-то бабища в библиотеке работала, книжки выдавала. И давай ему умные книжки между делом подсовывать, чтоб он поскорее умного начитался да все тайны мира и земли разгадал. А то все ходят в библиотеку, только книжки треплют, а никто неразгаданного разгадать не может, одна скукота с ними. А этот — шустрый, этот быстро туда заглянет, куда никто не заглядывал. А если сам не разберется, так она ему подскажет. То-то у них веселая жизнь начнется!

А горошина тоже долго не пролежала. Ее воробей по прозванию Пудик приметил. Пролетал он как-то мимо и склевал ее на затравку до ужина. А горошина такая древняя оказалась, что совсем несъедобная сделалась. Она еще во времена царя Гороха уродилась, царь-то сильно горохом увлекался. Он считал, что все в мире через пуп гороха завязано, он всему — указ, в нем время подремывает, одним глазком подглядывает…

Бродила горошина, бродила в животе у Пудика, никак не прижилась и вылетела со свистом вон… Да так ловко вылетела, что ею быка племенного в лоб убило. Долго потом в округе удивлялись: вроде и града никакого не было.

А горошина закатилась в канавку и схоронилась под камушек. И лежит там полеживает дo нового свидания. Сама подремывает, одним глазком подглядывает…




РЫБНОЕ МЕСТО


Не заладилась у одного мужика семейная жизнь, не заладилась любовь, выгнала его жена из дома с треском.

— Иди, — кричит, — шаромыжка, с глаз моих долой, все равно от тебя толку никакого нет!

Почесал мужик затылок, повздыхал, да делать нечего, говорит своему приятелю, такому же пьянчужке:

— Ничего, Роман, поедем к моей сестре на Волгу, там на рыбе проживем, а что дальше делать, видно будет. Нам, — говорит, — с тобой главное рыбное место в жизни найти, чтоб пальцем палец не ударить и как сыр в масле кататься!

Приехали на Волгу. А сестра гостям и не рада — лишние рты пожаловали. Выедет ее муж на реку, настегает окуньков, плотвицы да судачков, наварит ухи, а гости враз все сметут, отвалятся от стола и сидят, икают, животы у них тугие, как барабаны. День так прошел, другой…

«Нет, — думает сестра, — слишком прожорливый у меня братец оказался со своим Романом, таким же пьянчужкой, быстро меня объест, в бедность загонит!»

Говорит она братцу:

— Все, шабаш, брательник, зажился ты у меня со своим товарищем, объел, обпил, в бедность загнать норовишь, иди с глаз моих долой, шаромыжка такой!

Почесал мужик затылок, делать нечего, не хочет сестра его поить, кормить, дает от ворот поворот. Пошел он со своим приятелям Романом за деревню, поселился на бережке, в шалаше, благо пока тепло, лето. Лучше жизни и не придумаешь! Ловят они окуньков, плотвицу, уху варят, едят от пуза, как им богатыми стать, головы ломают. День так прошел, другой… На третий день слышат крики, галдеж со стороны деревни… Что такое?

Выскочили на высокий берег, посмотрели, а по реке громадный, как парус, серый плавник движется, белые буруны за собой оставляет… Это белуга к Каспийскому морю пробирается, выход ищет… А по берегу мужики и бабы бегут, галдят, — с топорами, с баграми, с вилами, хотят чудо рыбу изловить…

Что делать, как помочь? Такое диво раз в сто лет бывает. Роман заволновался, стал раздеваться, решил в Волгу нырять, голыми руками рыбину ловить… Едва удержал его мужик, Роман-то и плавать толком не умеет, он раньше только в тазике купался. А сам думает: что предпринять, как белугу в море не выпустить? Скинул он штаны — деваться некуда, гори все синим огнем! — и кинулся в Волгу-матушку…

Выплыл на середину, остановился напротив хода чудо-рыбы, стал по-флотски семафорить, — а он-то сам на флоте служил, — показывать рыбе, что никак ей нельзя к морю двигаться, ждут ее внизу лихие люди с сетями и с неводами, надо ей пока в сторону сворачивать… Остановилась рыба, послушалась его и свернула в рукав реки, заплыла скоро на мелководье рукав то ничем, тупиком заканчивался! — села брюхом на мель и ни взад, ни вперед сдвинуться не может. Подбежал к ней мужик, радуется, ладони потирает, не обошла его удача и смекалка не подвела.

Только недолго и радовался, налетели тут все деревенские скопом — с топорами, с баграми, с вилами…

— Наша рыба! — кричат. — А ты — не наш, нездешний, захватчик, проваливай по-хорошему!

Отступился мужик.

— Ладно, — говорит, — грабьте меня, режьте без ножа, потому что я душа-человек, ничего мне не жалко.

Обрадовались деревенские, накинулись на рыбу — и пошла потеха! Три дня они ее жарили-парили, вялили-коптили, еще и в бочки на зиму засолили, на всю деревню хватило, никто в обиде не остался.

А мужика после этого за хитрый ум и сноровку сильно в деревне зауважали. Так зауважали, что первая красавица его жить к себе приняла, а Романа сестра ее младшая взяла, татарские княжны обе. Стали они жить-поживать, жирок нагуливать.

А мужик после этого вдруг в писанину ударился, в стихи. Как написал полмешка — поехал в Москву, в Литературный институт поступил. Только не сразу поступил, сразу — не взяли. Сказали, что у него аттестат нe его, чужого человека.

— Ну и что? — удивился мужик. — Свой-то я потерял, а этот нашел, какая разница?

А те — ни в какую. Не хотят брать в студенты.

Сел он тогда на Тверском бульваре рядом с воротами Литинститута и голодовку объявил. Опять проявил смекалку. И еще корреспондентов пригласил, сказал, что рабоче-крестьянским происхождением попрекают. День так голодает, другой… Уже устал голодать, жрать как из ружья хочется, а не уходит, решил умереть на посту.

Решили тогда взять его в Литинститут, ну его к лешему, пусть учится, лишь бы отвязался.

Так и стал он студентом. И пошел учиться, пыхтеть, от других не отстает, мотает знания на ус, а еще на радость людям взял и книжку стихов издал — сразу знаменитым поэтом стал. Полюбил в ЦДЛ сидеть, в ресторане бузить. Особенно в дубовом зале, дубовый зал крепкий, все выдержит. Нашел-таки мужик рыбное место в жизни. Ананьев его фамилия. Я про него много слыхал. Стихи у него все о Волге, о рыбе, хорошие стихи. Дай Бог каждому таких стихов по полмешка. Вот как бывает в жизни, а бывает и не так.

Я о нем пока рассказал немного, а дальше еще расскажу, мне не жалко. И о других, не менее знаменитых, — тоже.