Перстень Дарины
Александра Девиль








Юная Дарина похищена разбойниками. По дороге к невольничьему рынку ей удается бежать вместе с молодым послушником Антоном, благочестивым братом коварного боярина Карпа.

Предательская стрела обрывает жизнь Антона, а Дарина попадает в руки Карпа, который силой берет ее в жены. Через год Карп, заключивший союз с монголами, погибает в бою с княжескими ратниками.

Дарине предстоит долгая и трудная борьба, но молодая женщина не теряет надежды на долгожданную встречу с любовью. И в этом ей помогает старинный перстень, который принадлежал женщинам, видевшим гибель и возрождение Константинополя и Киева.






Александра Делиль

ПЕРСТЕНЬ ДАРИНЫ











ПРОЛОГ


Декабрь 1240 года

Ранний зимний вечер окутал землю тревожной пеленой. Лишь на короткие мгновения призрачное полукружие луны проблескивало из-за рваных облаков, скупо освещая белые искристые поля. Среди полей темнели хижины маленького селения, что приютилось на восемьдесят верст к западу от Киева, возле городка Здвижень. В оконце самой большой из хижин мерцал свет, будто слабый маячок посреди бескрайнего снежного моря.

Две женщины, греясь у очага, вели разговор вполголоса, почти шепотом, чтобы не разбудить младенца, беспокойно спавшего в переносной колыбельке. Одна из них, юная и красивая боярыня Ольга, была матерью трехмесячной Даринки. Другая, пятидесятидвухлетняя Елена, приходилась Ольге крестной матерью. Этих знатных и еще совсем недавно благополучных киевлянок занесло в крестьянскую глушь великое бедствие Руси, которое страшным черным крылом ударило и по их судьбам.

В испуганных глазах Ольги застыли слезы. Перед ее мысленным взором все еще метались отсветы далекого пожара, в ушах отдавались дикие крики ордынцев, ржание коней, рев верблюдов, скрип телег. Татаро-монгольские хищники, налетевшие на стольный град русичей, казались Ольге посланцами сатаны, что предвещали конец света.

За несколько часов до осады Киева муж Ольги, боярин Леонтий Колыванович, успел удалить из города жену и крошечную дочь, а вместе с ними — Елену и четверых слуг для охраны. И Леонтий, и отец Ольгм, боярин Прохор, знали от гонца о приближении монголов, но скрыли это от Ольги, чтобы она не отказалась покинуть Киев, а сами решили остаться и защищать столицу вместе с другими воинами. Князь Даниил Романович Галицкий, к землям которого в то время уже был присоединен Киев, поставил в столице своего воеводу Дмитрия, и тот возглавил оборону. Киевляне, зная о жестокой судьбе завоеванных ранее Чернигова и Переяславля, готовились сопротивляться отчаянно, до конца.

Уже когда Ольга с Еленой были за несколько верст от Киева, до них донеслись грозные звуки осады. Монголы под предводительством хана Батыя приступили со стороны Днепра и расставили вокруг города тараны для разбивания стен.

Испуганные женщины удалялись от обреченной столицы на юго-запад, чтобы остановиться в одном из сел, принадлежавших боярину Леонтию. К ночи добрались они до этого сельца, а утром хотели двигаться дальше, направляясь во владения Даниила Галицкого, у которого надеялись найти защиту, как велели им Леонтий и Прохор.

Но в дороге Елена заболела, у нее начался сильный жар, и путникам пришлось задержаться в селе. А через день сюда же прибыл раненый киевлянин, чудом спасшийся после невиданного разгрома, который монголы учинили в завоеванном городе. От его рассказа даже маленькая Дарина вздрагивала в своей колыбельке, словно понимала весь ужас происходящего.

Очевидец поведал о том, как монголы день и ночь беспрерывно били в стены, как затем эти стены обрушились и киевляне во главе с воеводой Дмитрием кинулись защищать пролом, как трещали копья и щиты, а свет померк от стрел. Последним оплотом киевлян стала Десятинная церковь, построенная еще при князе Владимире Святом. Но и этот великий храм не смог защитить русичей от бесчисленной дикой орды. Церковь рухнула, погребая под развалинами тела защитников и нападавших. Батый предал город огню и разорению. Израненного Дмитрия монголы взяли в плен, но хан помиловал воеводу ради его храбрости. Что же сталось с другими уцелевшими защитниками города, рассказчик в точности не знал, но нетрудно было догадаться об их страшной участи: кровавые реки текли по улицам древней столицы. Гибель же боярина Леонтия Колывановича он видел собственными глазами и слышал о том, что Прохор, отец Ольги, вместе с сыном, Ольгиным братом, был в числе тех киевлян, которые пытались спастись на хорах Десятинной церкви и упокоились под ее развалинами.

Так в одночасье Ольга стала и сиротой, и вдовой, и беззащитной беглянкой. Отчаяние билось в ее больших синих глазах, голос дрожал от подступавших слез:

— Такого горя и разорения еще свет не видывал. За что Бог разгневался на нашу землю?.. Я бы уж кинулась в самое пекло, чтобы не жить после этой беды… но дочку жалко.

Крошечная Даринка всхлипывала во сне, словно ей передавались страдания матери. Елена, сдерживая надсадный кашель, чтобы не разбудить девочку, отворачивалась в сторону и прижимала ладони ко рту. Болезнь клокотала у нее в груди, лихорадочным жаром светилась в глазах и красными пятнами горела на щеках. И все-таки умудренная летами женщина пыталась, как могла, утешить свою крестницу. Справившись с приступом кашля, Елена хриплым голосом произнесла:

— Ты еще слишком мало живешь на земле, Ольга, чтобы так говорить. Не надо думать, будто свет не видывал такого горя и разорения. Людям всегда кажется, что их судьба — особенная, не такая, каку всех, что их бедствия — небывалые, не виданные миром. А я тебе напомню мудрые слова: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: „Смотри, вот это новое“, но это было уже в веках, бывших прежде нас…» Так сказал Экклезиаст.

Ольга всегда почитала ум и познания своей крестной. Елена почти наизусть помнила книги Ветхого и Нового Завета и часто искала в них утешения. В ее роду было несколько служителей церкви; родной дядя Елены одно время возглавлял Черниговскую епархию. А единственный сьш Елены, священник, отец Михаил, год назад погиб в Переяславле во время монгольского погрома. Елена родила его в юном возрасте, рано овдовела и больше не выходила замуж, жила при монастыре. Она дружила с Серафимой, матерью Ольги, хотя и была старше подруги на десять лет. Когда Серафима безвременно умерла, Елена стала по-матерински опекать четырнадцатилетнюю Ольгу. Через три года после смерти матери Ольга вышла замуж за боярина Леонтия Колывановича, но по-прежнему не забывала свою крестную.

Сейчас, когда все близкие погибли, а Елену сжигала лихорадка, Ольга чувствовала себя как пловец в бурном море, теряющий последнюю соломинку, за которую пытался ухватиться.

Между тем Елена, превозмогая собственную боль, старалась вдохнуть силы в слабеющую душу Ольги. Протянув руки к огню и зябко передергивая плечами, она смотрела на крестницу и продолжала говорить:

— Ты не одна сейчас в такой горести, многим пришлось и похуже. И многие так же страдали до тебя и будут страдать после… Но при тебе — твое дитя, которое ты должна защитить и вырастить. С Дариной ты не одинока. И у тебя еще осталось имение. Проси защиты у князя Даниила Галицкого или передай свое имение монастырю и сама перейди туда жить с Даринкой. Говорят, монголы не трогают монастырей и редко убивают священников. Хотя нот в Переяславле не пощадили даже епископа… А мой сын, на беду, как раз был там, держал совет с владыкой… — Елена закашлялась, незаметно вытерла слезы и, переведя дыхание, тихо продолжила: — Ищи утешения у мудрых. Помни: все разрушится — и все восстановится, и еще не раз. Экклезиаст проповедовал: «Всему свое время и время всякой вещи под небом… Время любить и время ненавидеть; время войне и время миру… Мудрость делает мудрого сильнее десяти властителей…»

— Не утешат меня эти проповеди, крестная, — прошептала Ольга, склонившись над детской колыбелькой. — Лучше бы Господь вовремя поразил злодеев своим карающим мечом… до того как они… — Плечи юной женщины задрожали от беззвучных рыданий.

И снова Елена ответила ей словами Экклезиаста:

— «Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло».

Ольга повернула к Елене свое заплаканное лицо и медленно покачала головой:

— Нет, это не сыны человеческие. Те, кто напал на нашу землю, — нехристи, посланные сатаной, чтобы погубить Святую Русь. И как бы там ни учил твой проповедник, а не было еще такого бедствия нигде на свете, потому что, видно, это сам конец света и есть.

— О, не говори так, — внезапно окрепшим голосом произнесла Елена. — Это не конец света, а очередное тяжкое испытание. Я уже пережила одно такое, и его принесли православным не язычники-нехристи, а люди, которые воевали под сенью креста.

— Как это?.. Когда ты пережила такое? — У Ольги от удивления даже слезы высохли на глазах. — Почему ты мне раньше не рассказывала?

— Потому что всему свое время, дитя. Раньше не было надобности пугать тебя этим рассказом, а теперь он придаст тебе силы, чтобы ты знала, как все в мире повторяется. Сейчас гибнет наш стольный Киев, а тридцать пять лет назад я видела, как погибал великий Царьград — самый пышный и богатый город мира.

— Расскажи, крестная… Выпей вот это и расскажи.

Ольга взяла с полки над очагом ковш, наполненный горячим отваром из лечебных трав с медом, и протянула его Елене. Больная жадно выпила, прокашлялась, потом несколько раз глубоко вздохнула и начала свой взволнованный, сбивчивый рассказ:

— Мне было шестнадцать лет, когда родители решили выдать меня замуж за богатого и знатного грека из Константинополя. Я никогда не видела моего будущего мужа, а он не видел меня, я знала о нем лишь то, что его зовут Фока и он старше меня на десять лет. Еще говорили, что он человек набожный и благочестивый. Последнее особенно нравилось моему дяде-епископу, который всегда был главным в нашей семье, где все его слушались. Моего согласия никто не спрашивал. Родители и дядя меня благословили и отправили со скатами, слугами и приданым в Константинополь. По дороге я плакала, но утешала себя мыслью о том, что своим замужеством делаю благое дело для родных и даже для Киева, укрепляя его связи с Царырадом. И, признаться, минутами я даже испытывала гордость, сравнивая себя с княжной Анной Ярославной, которая полтора века назад так же ехала из Киева в далекую страну, чтобы стать женой французского короля. А Константинополь ведь ближе к Киеву, чем Париж, и, стало быть, я смогу навещать родные места, думалось мне. Ни я, ни мои спутники не знали, что в то время как мы приближались к византийской столице, ее уже начали осаждать войска крестоносцев.

— Это католики, паписты? — уточнила Ольга.

— Да. Они тогда собрались в крестовый поход, четвертый по счету. Будто бы освобождать от мусульман гроб Господень.

На самом же деле их предводители думали прежде всего о наживе. Вначале они собирались плыть на венецианских кораблях в Египет, но потом двинулись к Царьграду. Папа давно мечтал покорить православную столицу. Немецкие и французские короли тоже давно положили глаз на ее богатства. А уж алчные венецианские купцы и подавно. У венецианцев был дож — то есть князь, — по имени Энрико Дандоло — древний старик, к тому же слепой, но воли и хитрости у него хватило бы на десятерых. Он-то и был главный подстрекатель похода на Константинополь.

— И как ты узнала обо всех этих людях и делах, да еще все так запомнила? — удивилась Ольга.

— Был один человек, который мне поведал многое… но об этом после, — вздохнула Елена. — Да и как было не запомнить, если все это я пережила, словно пропустила через себя… Да, так вот. В Константинополе перед тем император Исаак Ангел был свергнут и брошен в темницу вместе со своим сыном Алексеем. Власть захватил брат Исаака, тоже Алексей. Но сыну Исаака, молодому Алексею, удалось бежать, и он кинулся за помощью к крестоносцам, посулил им огромные деньги, чтобы помогли вернуть трон законным правителям. Так у латинян появился благовидный предлог напасть на Царьград. И вот все их воинство во главе с алчными вождями двинулось к богатейшему городу мира. Греки почти не строили кораблей, потому что надеялись на своих морских союзников — венецианцев, но те их предали, и теперь суда латинян без препятствий вошли в бухту Золотой Рог. А у греков давно уже не было согласия меж собой: сказывались двадцать лет беспрерывных распрей. Да ведь и на Руси мы видим то же самое: княжеские междоусобицы делают страну легкой добычей врага… Ну так вот, греческое войско, хоть и было вдвое больше латинского, не смогло защитить Константинополь. К тому же Алексей Третий, который низложил законного императора, был нелюбим народом. В его войске хорошо воевали только наемные дружины варягов. Не справившись с ратными испытаниями, Алексей Третий трусливо бежал из Константинополя. Крестоносцы объявили императором Алексеем Четвертым сына Исаака, чтобы он правил вместе с отцом и заплатил латинянам обещанную дань.

Эти события случились в августе, а я оказалась у царьградских стен в начале сентября…

— Значит, ты прибыла туда уже после штурма города? — спросила Ольга, слушавшая с напряженным интересом.

— Нет, все ужасы штурма были еще впереди, — вздохнула Елена. — Первый захват города был неполным и не сопровождался разгромом. Крестоносцы ждали, что коронованный ими Алексей соберет и уплатит обещанные деньги. И он старался как мог, даже расплавил драгоценную церковную утварь, но денег все равно не хватало. Греки роптали, в народе кипело недовольство, но Алексей Четвертый думал лишь о том, чтобы угодить латинянам. А они — и особенно хищный Энрико Дандоло — требовали от императора уплаты всей суммы. И тогда Алексей в сопровождении крестоносцев отправился собирать дань во Фракию и другие провинции. А крестоносцы обосновались в предместье византийской столицы, где и решили переждать до весны. Когда я прибыла в Константинополь и узнала, какая беда там приключилась, мною овладел такой страх, что захотелось тут же повернуть обратно. Однако сделать это было невозможно: слуги, что меня сопровождали, ни за что бы не согласились пуститься в обратный путь по земле, где разбойничали латиняне. И так уж было чудом, что нам удалось доплыть до бухты невредимыми. К счастью, в городе нас в тот же день встретили родственники моего жениха и привели меня в его дом. Взглянув на Фоку, я впала в еще большее уныние. Мало того что я очутилась в осажденном городе, так еще и жених мой оказался совсем не таким, как мечталось. Фока был ниже меня ростом, не по годам толст, а голос его звучал визгливо. Может, конечно, он и отличался благочестием, был богат и знатен, но полюбить его я не могла. Но кто спрашивал меня об этом? Мне ничего не оставалось, как обвенчаться с Фокой. Невеселое это было венчание, хоть и проходило оно в пышной царьградской церкви. А новые мучения для меня начались, когда настала ночь и мне пришлось лечь в постель с моим мужем. Матушка и другие женщины учили меня, что долг жены — честно исполнять свои супружеские повинности. И я, стиснув зубы, терпела близость Фоки. От него пахло чесноком, он сопел и потел, и с великими усилиями сделал меня женщиной. А я ведь до замужества не знала мужчин и думала, что так заведено в природе: мужчина получает удовольствие, а женщина терпит. Днем было легче: днем я учила греческий язык, привыкала к домашнему хозяйству, шила, читала молитвенные книги, ходила в храмы. Последнее мне нравилось больше всего, ведь по дороге в церковь я могла осматривать город, в котором было столько чудес, что и во сне не приснится. Меня обычно сопровождал или сам Фока, или, если он был занят, кто-нибудь из его родственников. Родители Фоки умерли, но с ним проживали его тетки, дядья и вдовая сестра с детьми. Еще у него был брат-монах и сестра-монахиня, они тоже часто к нам приходили. Не могу сказать, что его родственники меня обижали, однако среди них я чувствовала себя неуютно: все вроде бы ко мне присматривались, оценивали. Но это еще можно было терпеть ради того, чтобы они мне показали и рассказали что-то новое. А вот когда наступала ночь и я укладывалась в одну постель с Фокой, начиналось самое для меня мучительное и противное… Но не об этом речь. — Елена тяжело перевела дыхание. — Не об этом я хочу тебе рассказать. Это у каждой женщины случается по-разному и зависит от судьбы… Я ведь даже готова была смириться с немилым Фокой и ждала только появления на свет ребенка, которому могла бы отдать всю свою любовь. Но беременность все не наступала, и месяца через три-четыре я уже начала тревожиться. Иногда мне чудилось, будто родственники мужа стали на меня косо поглядывать. Впоследствии я поняла, что им было вовсе не до меня; их, как и всех греков, особенно знатных, снедала тревога, ведь латиняне стояли в предместье Константинополя и все чаще совершали набеги на город. Царьградские богатства не давали им покоя. За много веков в византийской столице скопилось такое великолепие, которого во всех городах мира, вместе взятых, найти было невозможно.

— И ты все это видела, крестная? — затаив дыхание, спросила Ольга. — Наверное, там было очень красиво?

— Да, дитя мое! — воскликнула Елена, и глаза ее загорелись уже не только из-за лихорадки, но и от наплыва ярких воспоминаний. — В Константинополе было несколько величественных дворцов с мраморными колоннами, золотые и серебряные ворота, перед которыми стояли искусно отлитые статуи императоров и богов, а также львов и коней. А еще там было огромное императорское игралище, называемое ипподром. На нем проходили состязания колесниц. Вокруг ипподрома было множество ступеней, на которые греки садились, чтобы наблюдать за ристаниями. Императорскую ложу украшала бронзовая колесница с четверкой коней, а вокруг ипподрома располагались статуи людей, медведей, львов и быков. И на городских площадях тоже высились колонны и статуи. Еще в городе были красивые сады и рощи, а среди цветов — водометы, искусно украшенные.

— А разве бедных и убогих домишек там вовсе не было?

— Были, конечно. И улицы там на окраинах были такие узкие и грязные, что страшно ступить. Но в те кварталы муж меня не пускал. Это потом уж, волею случая, мне довелось там побывать… Но об этом — после. А пока расскажу тебе о дивных константинопольских храмах. Чаще всего мы ходили молиться в церковь Богородицы Фаросской — она была близко от дома моего мужа. В этой церкви все блистало золотом и серебром, колонны были из яшмы, а пол — из белого мрамора. Еще там было много священных реликвий: куски креста Господня, кровь его в хрустальном сосуде, венец с колючками из морского тростника. А еще и в этой церкви, и в других были искусно сделанные мозаики, которые так мерцали и переливались, будто изображения на них были живыми и от них исходил Дух Святой. Но сколь ни богаты были византийские церкви, а самой пышной и великолепной среди них была церковь Святой Софии.

— Святая София… как в Киеве, — встрепенулась Ольга.

— Да. Князь Ярослав Мудрый строил Софию Киевскую по образцу царьградской. А царьградскую в давние еще времена построил знаменитый император Юстиниан. Я входила в этот чудный храм — и у меня перехватывало дыхание от его сияющей красоты. И думалось: недаром послы Владимира Святого так пленились красотою греческого храма и обряда, что посоветовали князю выбрать именно православную веру. Один знаменитый грек говорил: «Святая София царит над городом, как корабль над волнами моря». Величие и красота ее купола изумляли снаружи, а уж какое великолепие было внутри! Через сорок окон в храм лился свет, в лучах которого блистали мозаики. А когда солнце заходило, церковь освещалась множеством серебряных паникадил, сделанных в форме деревьев и кораблей. Со всех сторон своды храма поддерживались арками и галереями с порфирными, мраморными и малахитовыми колоннами. Некоторые из этих колонн будто бы исцеляли от какой-нибудь болезни. Самой известной своими целительными свойствами считалась обитая медью колонна святого Георгия.

Я видела, как иные мужчины и женщины целуют ее и трутся об нее плечами, грудью и другими частями тела, которые у них болели. Признаюсь, и я, когда стала бояться своего бесплодия, тайком прикасалась к этой колонне животом. Я ведь тогда была неопытна и не догадывалась, что дело не в моем телесном изъяне, а в мужской слабости Фоки. Меня воспитывали в строгом благочестии, и я не привыкла отвечать на мужские взгляды; ходила, опуская очи долу, хотя и знала, что красива. Но однажды неподалеку от церкви я почти лицом к лицу столкнулась с одним человеком. Это был красивый стройный юноша лет двадцати, одетый как латинянин. Не знаю, почему меня угораздило посмотреть на него в упор. Может, потому что я почувствовала его взгляд. У него были большие черные глаза, и они словно обожгли меня своим огнем. Я даже на мгновение приостановилась, но Фока тут же потянул меня за собой. А этот юноша усмехнулся и что-то сказал на одном из латинских языков, который я тогда еще не понимала. Мы с Фокой отошли на несколько шагов, когда у меня почему-то вдруг хватило смелости оглянуться на молодого незнакомца. И тогда черноглазый юноша крикнул нам вслед уже по-гречески: «Обидно, что такая красавица досталась этому толстому каплуну!» Я покраснела до корней волос, а Фока, разъярившись, стал что-то кричать, но насмешливый юноша уже исчез в толпе. Всю дорогу до дому мой муж сетовал на наглых латинян, которые хозяйничают в Константинополе, как у себя дома. Я молчала, но в моей душе вдруг заныла какая-то тонкая и печальная струна. Тогда, впервые в жизни, я усомнилась в святости того послушания, к которому приучили меня в родительском доме. Я поняла, что моя женская судьба могла бы сложиться иначе, во сто крат счастливее. Но от меня, увы, ничего не зависело…

Между тем было уже начало января, Святки, однако в городе не чувствовалось праздника. Алексей Четвертый старался угодить крестоносцам, собирал деньги для расплаты с ними. Народ стонал от поборов. А когда Алексей заявил, что собирается подчинить православную церковь Римскому Папе, тут уж восстали монахи и начался всеобщий народный бунт. Люди огромными толпами собирались на площадях, требовали избрания нового императора. Вот тогда-то по-настоящему встревожилась греческая знать, которая боялась народного бунта не меньше, чем латинян. Помню, как метался в те дни мой Фока, причитая, что патрициям надо успокоить простой люд и непременно возглавить восстание. А в это время Исаак и Алексей обратились за помощью к крестоносцам. О том узнал и рассказал народу императорский советник Алексей Дука по прозвищу Мурчуфл, что означает «со сросшимися бровями». Алексей Четвертый был схвачен и казнен, а старый Исаак умер в тюрьме. Знать объединилась вокруг Мурчуфла и короновала его под именем Алексея Пятого. Фока приходился дальним родственником Мурчуфлу и очень старательно помогал ему стать басилевсом — то есть императором. После воцарения Мурчуфла мой муж, его дядья и брат редко бывали дома: все время пропадали в императорском дворце, держали там совет. Мурчуфл был ярым противником латинян и потребовал, чтобы они немедленно уезжали из Византии в Святую землю. Но те отказались. Была зима, в латинском лагере начинался голод, крестоносцы уже питались одной кониной и были очень злы на греков. Однажды ночью латинский отряд покинул лагерь и отправился за продовольствием. Мурчуфлу об этом донесли, и он решил разбить крестоносцев по частям. Он взял с собой большое войско, ратных командиров, а также советников, среди которых был и мой муж. Фока, заметно похудевший за эти тревожные дни, облачился в доспехи, прикрепил к поясу меч и попрощался со мной. Его голос слегкадрожал, и мне невольно стало жаль моего хоть и не милого, но и не злого супруга. Я его перекрестила и улыбнулась ему на прощание, но предчувствия у меня были самые плохие. Бедный Фока казался совсем никудышным воякой, и я не представляла, что будет с ним, если ему придется вступить в бой. Но, впрочем, греческое войско намного превосходило числом латинское, да и напасть греки собирались неожиданно, так что Фока и другие советники облачались в доспехи просто для поднятия духа. Мы все верили, что императору и его приближенным даже не придется ступить на поле брани, что противников одолеют передовые отряды греческих воинов. Но увы, случилось иначе… Латинские ратники доказали, что в ближнем конном бою им нет равных. Греки потерпели поражение, погибли десятки их знатных воинов, а раненый Мурчуфл бежал в Константинополь, под защиту крепостных стен. Мой Фока тоже был ранен, и его привезли в дом чуть живого. В том сражении греки потеряли великую святыню — чудотворную икону Божьей Матери. Это подорвало их боевой дух. Латиняне же, напротив, воодушевились. Весь март они готовились к осаде, а жители Константинополя со страхом наблюдали из-за крепостных стен, как сооружаются осадные орудия: повозки, «кошки» для метания стрел и зажженных факелов, «свиньи» — передвижные башни, в которых осаждающие могли приблизиться к стенам города. Венецианцы прикрывали досками и виноградными лозами свои корабли, чтобы камнеметы не могли разнести их в щепы. Но и греки, конечно, укрепили город изнутри, надстроили над каменными башнями деревянные, прикрыли их прочными шкурами, установили множество камнеметов вдоль стен.

Весь март прошел в тревоге и ужасных волнениях. И нашей семье он принес потерю: Фока, так и не оправившись от ран, тяжело заболел, у него началась лихорадка, и вскоре он отдал Богу душу. На его похоронах я горько плакала, но не потому, что осталась вдовой — нет, я, грешница, так и не полюбила Фоку. А плакала я от страха, потому что осталась одинокой в чужой стране, в осажденном городе, среди мужниной родни, которой в эти дни не было дела до меня. Будь я тогда смелей и старше, пошла бы, наверное, искать встречи со своими земляками и постаралась бы вернуться на родину. Я ведь знала, что в предместье у монастыря Святого Маманта останавливаются торговые люди из Руси. Но разве могла я, благочестивая молодая вдова, помышлять о каких-то своевольных поступках? Я тогда боялась шагу ступить из дому — разве что в церковь.

А потом началось самое страшное… До сих пор не могу об этом вспоминать без ужаса. В апреле великий город содрогнулся от невиданного штурма. Латиняне успели засыпать рвы перед крепостными стенами и пошли на приступ. Вначале они атаковали только с кораблей, на которые установили осадные мостки и лестницы. Но греки хорошо подготовились и встретили латинские корабли греческим огнем и градом огромных камней. Первая атака крестоносцев была отбита. Греки ликовали, их победные крики были слышны по всему городу. Мурчуфл приказал трубить в трубы и бить в барабаны. Шум стоял оглушительный. Но увы, недолго длилась эта радость от победы. Священники-паписты стали подстрекать рыцарей, обещали им отпущение грехов, если те захватят православную столицу. Через два дня латиняне снова пошли на приступ. Они выстроили свои корабли борт к борту и растянули их по заливу вдоль крепостных стен. Встали на якорь и начали стрелять из луков, метать камни, забрасывать на башни горящие факелы. Но башни были защищены от огня шкурами, смоченными водой. Греки сопротивлялись отчаянно. Император Мурчуфл стоял на холме, подбадривал воинов. Он снова приказал бить в барабаны и трубить в трубы. Победа защитников города казалась уже близка, но тут случай помог крестоносцам. Шальной ветер прибил к башне два их корабля, и самые смелые из латинских ратников взобрались на башню и смогли оттеснить греков. Тут же и другие корабли подошли к башням, латиняне стали проникать в город. Греки обрушились на них с мечами и секирами, но крестоносцы были в прочных кольчугах, а бились они лучше греков, потому что война была для рыцарей главным ремеслом. К вечеру уже четверть города оказалась у них в руках. Мурчуфл бежал, прихватив с собой казну. Но часть константинопольской знати еще пыталась бороться. Они собрались в храме Святой Софии, чтобы выбрать нового императора. Там, среди них, были и родичи моего мужа.

Я же сидела с золовками на женской половине дома и, как и они, дрожала от страха и молилась.

А ночью в Константинополе начался пожар. Латиняне подожгли ту часть города, что отделяла их от греков. Запылали кварталы на побережье Золотого Рога. Наверное, в том пожаре сгорело столько домов, что хватило бы на три города у франков или немцев.

Наш дом тоже был охвачен пламенем, и мы — все, кто оставался в доме, женщины и слуги, в отчаянии кинулись бежать к церкви Святой Софии, где надеялись найти защиту и встретить своих родичей-мужчин. На улицах уже бесчинствовали захватчики. Наступила ночь, но в отсветах пожара все было хорошо видно, и двое или трое латинских ратников заметили трех знатных горожанок и набросились на нас. Мы закричали и кинулись бежать. Я успела втолкнуть золовку-вдову, что была с ребенком, в какую-то дверь, а сама метнулась в сторону, но тут край моего покрывала схватили цепкие руки разбойника. Я быстро отстегнула покрывало и бросила его на голову латинянина. Он на мгновение запутался в длинной ткани, что позволило мне скрыться. Я нырнула в темноту под защиту каменной стены, но успела заметить, как два других разбойника схватили мою золовку-монахиню, и она страшно закричала, забилась в их руках. Я бы все равно не смогла помочь несчастной спастись от насильников, а потому побежала прочь, чтобы спасти хотя бы самое себя. С тех пор я не видела больше моих золовок и не знаю, что с ними сталось. Сама же я, чуть живая от страха, все-таки добралась до церкви Святой Софии. Но родичей своего мужа я там не застала, да и другие греки почему-то спешно покидали храм, бежали кто куда, спасаясь и от латинян, и от пожара. Но я верила, что именно в храме надо искать защиты. Я стала молиться перед иконами, надеясь, что святые защитят храм. И впрямь огонь, охвативший многие дома и дворцы, остановился у стен Святой Софии. Но ничто не могло остановить алчных грабителей. Я услышала их крики и грубый хохот — и тут же кинулась к боковому приделу церкви, присела в углу за колонной. Оттуда я с ужасом наблюдала, как пьяные захватчики разоряют храм. Не понимая красоты и святости церковных предметов, хищные варвары готовы были разбить их и ободрать, лишь бы унести с собой побольше золота, серебра, жемчуга, слоновой кости и драгоценных камней. Они разрубали на куски алтари и делили их между собой. Скоро множество священных сосудов редкой красоты валялось на полу вместе с кусками золота и серебра, которым были обложены кафедры и амвоны. Все эти драгоценные предметы оказались тяжелы, и грабители, желая побольше увезти, ввели в притворы храма лошадей и мулов. Животные пугались блестящего пола и не хотели идти, но воины хлестали их и тащили силой. Кровь и нечистоты оскверняли священный пол храма. В разгар этого неистового грабежа кто-то из захватчиков додумался привести с улицы гулящих женщин и заставить их голыми плясать на главном престоле собора. Я сидела в углу ни жива ни мертва, зажмурив глаза, чтобы не видеть такого святотатства. Но тут один из грабителей — кажется, венецианец, заметил в боковом приделе икону в драгоценном окладе, кинулся к ней и обнаружил мое укрытие. С довольным хохотом он вытащил меня из-за колонны и стал толкать к тому месту, где плясали уличные женщины. Другой латинянин пришел ему на помощь и попытался сорвать с меня одежду. Я закричала. И в этот страшный миг передо мною вдруг возникли горящие черные глаза молодого незнакомца, когда-то встреченного возле церкви. Он крикнул моим мучителям по-итальянски (тогда я уже немного разбирала латинские языки): «Отпустите ее, она моя!» Подбежав, он шепнул мне на ухо по-гречески: «Пойдем со мной, я спасу тебя от насильников». Юноша был одет в венецианские доспехи и по виду ничем не отличался от других грабителей, а из его заплечного мешка выглядывало горлышко драгоценного сосуда и край дорогого оклада иконы. Но я почему-то сразу же поверила ему. Да и все равно у меня не было другого выхода, и я молча протянула руку своему спасителю. Оттолкнув пьяных наглецов, он повел меня из церкви. Я так ослабела от страха и бессонницы, что шла, спотыкаясь, почти не различая дороги, а перед глазами у меня стелилась мутная пелена, в которой гасли отблески пожара. Юноша привел меня в какой-то дом, что находился в незнакомом мне квартале. Этот маленький приземистый дом был совершенно пуст: видимо, хозяева-греки в страхе покинули свое жилище, или же их выгнали оттуда. Я в изнеможении опустилась на скамью и, подняв голову, встретилась глазами со своим спасителем. Видно, он прочел в моем взгляде недоверие, потому что сразу же поспешил меня успокоить:

— Не бойся, госпожа, я не из тех грабителей-венецианцев, которые вместе с французами и немцами захватили ваш город. Я генуэзец, а Генуя и Венеция давно соперничают в делах морской торговли. Я ненавижу венецианского дожа Энрико Дандоло, хищного старика, который разорил и погубил нашу семью. И я верю, что дождусь того часа, когда его проклятые кости будут брошены в выгребную яму. Поверь, я сочувствую грекам, ведь они тоже христиане, хоть и не подчиняются Папе. — Он положил на пол свой мешок и пояснил: — Эти редкие вещи я взял не из жадности, а чтобы спасти их: ведь грабители могут переплавить священные сосуды, а иконы испортить, отодрав с них драгоценные оклады. Но я люблю все красивое и пытаюсь хоть что-нибудь уберечь.

В углу стоял огромный сундук, куда юноша и поместил свою добычу. Там уже лежали другие ценные предметы из константинопольских храмов. У меня не хватало сил чему-нибудь удивляться и о чем-то говорить. Юноша, видимо, понял это и не стал докучать расспросами, а только сказал:

— Меня зовут Микеле. По-гречески это будет Михаил. Наверное, ты голодна, поешь.

Он дал мне хлеба, сыра и разбавленного вина. Лишь увидев еду, я почувствовала, как сильно проголодалась, ведь почти трое суток в осажденном городе мне было не до еды и не до сна. Когда я утолила голод, меня тут же сморил сон, и я, не раздеваясь, упала на какой-то тюфяк, прикрытый шкурами. Заснув на рассвете, я проснулась поздним вечером, почти ночью. И обнаружила, что лежу на кровати, разутая, раздетая до рубашки и укрытая меховым плащом. Мне было очень тепло и уютно, но не от меха, а от живого тепла, которое исходило от Микеле, лежавшего рядом со мной. Возле нашего скромного ложа горела свеча, и при ее неярком свете я рассмотрела могучие обнаженные плечи молодого генуэзца. Почувствовав, как я пошевелилась, он тут же открыл глаза и, улыбнувшись, обнял меня. И я не оттолкнула его, потому что мне нравились его сильные и одновременно нежные объятия.

— Как зовут тебя, красавица? — спросил он, приблизив свои губы к моему лицу. — Ты, видно, не гречанка?

— Елена, — ответилая, замирая от волнения. — Я родом из Руси, но была замужем за греком, теперь же овдовела.

— Елена Прекрасная… Тебе подходит это имя. У тебя такие же роскошные золотые волосы, как у возлюбленной Париса.

И правда, волосы у меня тогда были не седыми, как теперь… — Елена на мгновение прикрыла глаза, но тут же провела рукой по лицу, словно отгоняя дурман воспоминаний. — В ту ночь я впервые в жизни поняла, для чего люди рождаются на свет женщинами и мужчинами. Я знала, что совершаю грех, что родичи и священники меня бы осудили, но мне было все равно. Не прошло и сорока дней после смерти моего мужа, а я среди бедствий войны, в чужой стране, в чужом доме отдавалась незнакомому мужчине латинской веры — и была счастлива. Так счастлива, как никогда уж после не была… Микеле я называла Михаилом, так он казался мне ближе и родней. Я знала о нем лишь то, что он мне сам рассказывал, но даже не задумывалась над тем, можно ли емудоверять. Он говорил, что происходит из благородной и зажиточной семьи, но его родичи вздумали соперничать с венецианскими купцами, близкими дожу, и за это Энрико Дандоло натравил морских разбойников на корабль господина Каффаро, отца Микеле. Погибли отец, дядя и братья Михаила. Но в Генуе остался его старший двоюродный брат, ученый человек, который писал историю города. Сам же Михаил, возмужав, отправился с несколькими верными людьми вслед за крестоносцами в Константинополь, чтобы проследить задожем и, если удастся, отомстить за отца и братьев. Мой возлюбленный говорил мне, что только благородная месть толкала его в Константинополь, а вовсе не желание чем-то поживиться при разгроме города. Не знаю, такли это было, но мне хотелось ему верить. И еще мне хотелось верить, что он не женат, а его добрая матушка не станет возражать против невесты-чужестранки. Он также говорил, что ему запала в душу наша первая встреча у церкви и он потом долго пытался найти незнакомую красавицу, но строгий муж больше не приводил ее в ту церковь. Микеле много рассказывал мне о латинских странах и обычаях и уверял меня, что я буду украшением его дома и всего города. Я верила каждому его слову, потому что любила. Три дня и три ночи мы были вместе. Правда, он иногда выходил, чтобы встретиться со своими людьми, а вернувшись, каждый раз пополнял сундук новой добычей. Мне же он велел даже не выглядывать в окно, пока в городе все не утихнет. Да я и сама боялась показаться на улицу. Но на четвертый день у нас закончились съестные припасы, и Михаил сказал, что должен отлучиться, чтобы их пополнить. Мне почему-то стало страшно, я даже заплакала, не желая его отпускать. Я говорила: «Пусть твои друзья принесут нам еду, как до сих пор приносили драгоценную утварь». Но он отвечал: «Мои люди сейчас возле бухты, ишут корабль, на котором мы сможем уплыть в Геную вместе с нашим грузом. Тебе нечего бояться, я отлучусь ненадолго. Запри дверь изнутри. Но если в случае какой-нибудь крайности тебе придется выйти на улицу, запри дверь снаружи, а ключ зарой под камнем справа от входа». Я старалась сдержать слезы, но тяжелое предчувствие меня не отпускало. Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что я больше никогда не увижу Михаила. И вдруг он снял со своего мизинца золотое кольцо, надел его мне на средний палец и сказал: «Это кольцо — амулет. На нем написаны латинские слова „Dum spiro spero“ — „Пока дышу— надеюсь“. Оно будет беречь тебя от беды и отчаяния». Я не хотела брать кольцо, уверяла, что Михаилу оно нужней. А он улыбнулся и заявил: «Я и без кольца никогда не теряю надежды на будущее. Одна мудрая гадалка предсказала, что я доживу до глубокой старости. И потому за меня тебе нечего бояться. А еще возьми этот кинжал — мизерикордию[Мизерикордия, „милосердии“ — остро отточенный кинжал, которым пронзали рыцаря, сброшенного с коня, сквозь его доспехи, если он не просил пощады (misericorde). (Здесь и долее примеч. авт.)]. Впрочем, я уверен, что он тебе не понадобится, но так мне будет спокойнее». Всю жизнь потом я помнила прощальный взгляд его черных глаз и улыбку, которой он хотел меня ободрить… За Михаилом захлопнулась дверь, и навсегда исчезло мое короткое женское счастье. — Елена помолчала, сглатывая подступившие слезы. — Настал вечер, а Михаил все не возвращался. Уж не помню, как я пережила ту страшную ночь без него. Конечно, маялась, не находила себе места, но выйти на улицу все не решалась. А утром услышала возле двери шаги и голоса. Окна дома были низко над землей, и я видела только ноги двух подошедших людей. Боясь, что эти люди могут заглянуть в оконце и обнаружить меня, я прильнула спиной кдвери. Они и вправду заглянули; я услышала, как один сказал другому: «Видишь, там пусто. Говорю тебе, Микеле уже нет в живых, люди дожа его узнали и схватили прямо на площади». Я зажала рот, чтобы не закричать, но тут другой голос откликнулся: «Если так, то надо нам побыстрее забирать сокровища. И ключа нет на месте, придется ломать дверь». «Не сейчас, — был ответ. — Дождемся ночи, чтобы нас тут никто не заметил». Они ушли, а я осталась одна, задыхаясь от горя и проклиная себя за то, что согласилась взять магическое кольцо. Вначале я хотела кинуться вслед за друзьями Микеле, а потом решила еще подождать, надеясь на чудо. Но ожидание с каждым часом становилось все невьшосимей, да и голод давал о себе знать. Когда время уже перевалило за полдень, я решилась выйти на улицу, но не в женском платье. В сундуке поверх сокровищ лежала запасная одежда Микеле, и я натянула на себя его штаны и плащ, а волосы скрутила в узел и упрятала под шапку. Конечно, все на мне болталось, но лучше бьшо выйти на улицу в таком виде, чем в одежде знатной гречанки. Не забыла я спрятать под плащ и мизерикордию, хоть никогда раньше не держала в руках оружия. Потом я заперла дверь, зарыла ключ в условленном месте и пошла наугад, надеясь добраться до главной площади, чтобы там узнать, действительно ли вечером стражники венецианского дожа кого-то схватили.

В воздухе витал запах недавнего пожара. Страшно и печально было видеть дымящиеся руины, что остались от великолепныхдомов и церквей. Захватчики, словно хищные звери, рыскали по городу и тащили все, что могли найти ценного. Несколько раз я видела, как латиняне пинками и ударами выгоняли греков из их жилищ, срывали с побежденных украшения и дорогую одежду, а потом забирались в их дома, чтобы дочиста ограбить. По дороге к площади я встречала горожан, которые, собравшись группами, уходили неизвестно куда. Они все были одеты в рубища и брели, шатаясь, спотыкаясь на каждом шагу. Изнуренные, бледные, с полубезумным выражением глаз, покрасневших от бессонницы и слез, они казались призраками. Иные что-то бормотали себе под нос, иные кричали, воздевая руки к небу. На улице центрального квартала я увидела двух знатных горожан, мужа и жену, что жили от нас по соседству. Я с трудом узнала их потемневшие от горя лица. Несчастные супруги сидели на земле и рыдали над трупом своей единственной дочери. Судя по изорванной и окровавленной одежде, бедная девушка перед смертью много страдала.

Пройдя несколько шагов вперед, я едва успела увернуться от камня, упавшего сверху. Это был обломок статуи Девы Марии, которую грабители безжалостно разбили на куски. Крик ужаса вырвался у женщин, видевших такое святотатство. Греки напрасно надеялись, что крестоносцы пощадят хотя бы изваяние Богородицы.

Микеле рассказывал, что воины переплавляют медные и бронзовые статуи на монеты. И через несколько шагов мне снова пришлось в этом убедиться. Придя на площадь, я увидела, как захватчики разбивают огромную статую греческого богатыря Геракла. Горожане, ставшие свидетелями такого варварства, уже ничему не удивлялись, а застывшими от горя глазами взирали на картину всеобщего разрушения. И лишь один человек — по виду золотых дел мастер или художник — набрасывался на латинян, размахивая кулаками и восклицая: «Остановитесь, варвары! Это же творение гениального Лисиппа!» Один из воинов с силой толкнул мастера, и тот, ударившись о стену, повалился на землю и замолчал. Кровь из разбитой головы залила ему лицо.

Потрясенная всем увиденным, я уже не чувствовала ни голода, ни усталости — ничего, кроме страха и отчаяния. И лишь кольцо Михаила, которое я повесила на шнурок и спрятала на груди, еще придавало мне силы надеяться.

До моего слуха долетел разговор двух горожан, что сидели возле полуразрушенной колоннады. Один жаловался другому: «Они били меня до тех пор, пока я не отдал им все свое имущество, даже то, которое хорошо припрятал. Видишь, Орест, сколько на мне синяков и ссадин? Все выбили из меня проклятые варвары, а дом мой почти весь сгорел. Теперь я несчастный, неимущий и не знаю, куда идти…» Его собеседник сидел, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. В ответ на жалобы соседа он охрипшим голосом отвечал: «Феодул, сейчас я завидую тому, что ты одинок. Тебе некого было терять. Твое горе — утрата имущества, да и только. Я уже этим и не удручаюсь, мое горе во сто крат сильней. Злодеи надругались над моей женой и похитили двух наших дочерей, а ведь младшей всего десять лет… Моя бедная жена не выдержала таких мучений и умерла, а я трое суток метался по городу, искал дочерей, но теперь у меня уже не осталось ни надежды, ни сил, ни слез…»

Я посмотрела на двух несчастных, потом обвела взглядом других греков, что в изнеможении сидели на земле или бродили по площади, как потерянные. Вряд ли кто-то из этих убитых горем людей смог бы мне рассказать о генуэзце, которого схватили стражники венецианского дожа. Однако на любой площади во время любого бедствия всегда найдутся люди, которых справедливо называют зеваками. И там я нашла таких и принялась их расспрашивать. Они рассказали мне, что, в самом деле, видели, как стражники схватили двух латинян, один из которых был молод и красив. Но, как это часто случается между зеваками, рассказчики стали противоречить друг другу. Кто-то говорил, что схваченных латинян зарубили тут же на месте, а кто-то утверждал, что их потащили в тюрьму, но зарезали по дороге. Спорщики раскричались, это привлекло внимание какого-то венецианца из свиты дожа, и он пожелал узнать, кто это так интересуется врагами господина Дандоло. Перепуганные спорщики указали ему на меня, и он тут же крикнул стражникам: «Эй вы, схватите этого подозрительного мальчишку!» Один из стражников, взглянув на меня, воскликнул: «Клянусь своей головой, это не мальчишка, а девчонка!» и попытался сорвать с меня шапку, но я успела увернуться. В следующий миг ноги сами понесли меня прочь от опасного места. Я и не думала раньше, что умею так быстро бегать. С площади я свернула на одну из улиц, потом на другую, а за моей спиной слышался тяжелый топот и крики стражников. И быть бы мне пойманной, если бы не помог случай: я успела перебежать дорогу прямо перед большой телегой, полной награбленного латинянами добра. Проскользнув под самыми лошадиными мордами, я свернула за угол, а мои преследователи задержались перед телегой, которая застряла в яме и перегородила узкую улицу. Этих нескольких мгновений мне хватило, чтобы толкнуть первую попавшуюся калитку и оказаться во дворе. Не знаю, где в это время находились хозяева дома, но, к счастью, они меня не заметили, а во дворе был густой сад, в нем я и спряталась. Потом из этого двора я перебежала в другой, но там на меня накинулись собаки, от которых мне удалось спастись, перебравшись через забор. Наверное, будь я в юбке, а не в штанах, уйти от погони мне бы не удалось, так что переодевание мое оказалось полезным. Признаюсь, долгие годы я потом хранила тот мужской костюм как память о моем спасении и о Микеле… — Елена на минуту прервала свой рассказ, запивая отваром из трав простуду и горечь воспоминаний. — Итак, очутившись на незнакомой улице, я должна была куда-то идти, хоть идти мне было некуда. Надежды на встречу с Михаилом у меня уже не оставалось, зато оставалась опасность снова нарваться на людей дожа. Я не знала, где искать спасения, и тут вспомнила о монастыре Святого Маманта, в котором останавливались русские купцы. Но до предместья, где был монастырь, еще надо было добраться. Спрашивать дорогу у греков или латинян я не решалась, опасаясь, что и те и другие могут распознать во мне переодетую женщину. Так и брела наугад, петляя по узким и грязным улицам окраин, к которым раньше даже не приближалась. Несколько раз в тот страшный вечер я могла бы расстаться с жизнью, но, видно, небо меня хранило, потому что только благодаря провидению мне удалось избежать и смерти, и надругательства. Дважды мне пришлось вытаскивать мизерикордию, и один раз я даже вонзила ее в какого-то пьяного разбойника, а потом с криком ужаса умчалась прочь и молилась о том, чтобы мой удар оказался не смертельным. Как христианка я не приемлю убийства, но тогда у меня не было другого выхода. Потом я потеряла кинжал, но, к счастью, выбралась из страшных улочек за город. К тому времени уже наступили сумерки. Я увидела латинских воинов, что расположились на привале под открытым небом вокруг костра, на котором в котле варили мясо. А вместо хвороста они использовали рукописи из византийских библиотек. И вдруг раздался пронзительный крик: «Нечестивцы! Не трогайте книги! Это же сокровищницы древней мудрости, их писали великие ученые и богословы!» Оглянувшись, я увидела, что кричит старый седой монах; он гнался за воином, который ташил к костру целый ворох свитков. Монах истово увещевал и проклинал латинян, но они отмахивались и отталкивали его с пьяным хохотом, а потом один из воинов, разозлившись, замахнулся на старика. И тут я, вспомнив о печальной участи художника, защищавшего статую Геракла, подбежала к монаху и оттащила его прочь, приговаривая: «Не надо, отче, они вас убьют». Мне удалось увести его, и воины за нами не погнались — наверное, потому, что были уже очень пьяны. Старец меня поблагодарил и спросил, кто я и откуда. По моему голосу и повадке он догадался, что я женщина, а у меня уже не было сил это отрицать. Я рассказала ему свою историю, не упомянув лишь о связи с молодым латинянином. Узнав, что я вдова, славянка родом, и что ищу дорогу к монастырю Святого Маманта, монах довел меня до нужного предместья и благословил на прощание.

Несмотря на бедственное положение Константинополя, подворье русских купцов не пустовало; там еще с осени задержались несколько новгородских гостей, которые теперь собирались плыть обратно. Главным среди них был Добрыня Ядрейкович. Впоследствии этот мудрый человек принял сан и стал епископом Антонием Новгородским. При нем в новгородской летописи появилась «Повесть о взятии Царьграда фрягами[Фрягами в средневековой Руси называли итальянцев и других латинян. ]». С новгородцами-то я и вернулась на родину. Еще по дороге домой я догадалась, что беременна. Это не пугало меня, скорее радовало, хотя мой плод был от грешной любви. Но я решила, что никогда и никому не открою своей тайны и никто не узнает, что я родила не от мужа. В Киеве меня встретили со слезами радости; мои бедные родители уже и не чаяли увидеть меня живую. Я рассказала им обо всех своих мытарствах, не упомянув лишь о встрече с Микеле. Прошло положенное время, и я родила сына. Разумеется, все думали, что он от моего несчастного Фоки. Я назвала мальчика Михаилом, и снова никто не догадался, почему я выбрала такое имя. Мои родители не могли нарадоваться на внука, но года через два стали требовать, чтобы я снова вышла замуж, потому что они все чаще хворали, а мне нужна была зашита. Но я и думать не могла о замужестве. Большую часть времени я проводила в церквах и монастырях, замаливая свой тайный грех. Потом родители умерли, и я вовсе переселилась в монастырь, стала послушницей. Если я и не приняла постриг, так только потому, что не хотела полностью порывать с мирской жизнью ради сына. Моим единственным желанием было видеть его счастливым. Я надеялась, что он полюбит хорошую девушку, женится, будет иметь от нее детей. Но Михаил вырос — и принял монашеский сан. Теперь я думаю, что в этом был Божий промысел. Наверное, мой сын должен был отказаться от мирской жизни, чтобы искупить мой тайный грех. А может быть, у него самого была на сердце какая-то тайна… Теперь уж мне этого не узнать…

Елена замолчала, уставившись неподвижным взглядом на огонь в очаге. Молчала и Ольга, покачивая колыбельку со спящей Дариной. Юная боярыня вспоминала иеромонаха Михаила, к которому всегда относилась с глубоким почтением. Он был старше Ольги лет на семнадцать, но казался ей пожилым — может, из-за его рано поседевшей бороды и умудренного взгляда больших черных глаз. Теперь-то, после рассказа крестной, Ольга поняла, что глаза Михаил унаследовал от своего отца — пылкого итальянца, навсегда похитившего сердце набожной Елены.

Вдруг заплакала Даринка, беспокойно заворочалась во сне. Пока Ольга ее успокаивала, Елена, обессиленная рассказом и воспоминаниями, прилегла на соломенный тюфяк в углу. Убаюкав дочку, Ольга с тревогой оглянулась на крестную, шепотом спросила ее:

— Тебе стало хуже, матушка?

— Подойди ко мне, дитя мое, я хочу еще что-то сказать, — чуть слышно ответила Елена.

Ольга опустилась на колени рядом с крестной и увидела, что та вытащила из-за пазухи какое-то украшение. Молодая боярыня сразу догадалась, что это и есть заветное кольцо — подарок Микеле.

— Возьми его, Оленька, — прошептала Елена. — Я верю, что оно волшебное и имеет силу оберега. Да еще укрепляет душу и веру.

— Для чего же мне? — запротестовала Ольга. — Тебе оно нужнее, крестная, ведь ты больна.

— Именно потому, что больна, я открыла, наконец, свою тайну, которую до тебя не открывала ни одной живой душе. И кольцо не хочу забирать с собой в могилу.

— Ах нет, не говори так, матушка! — испуганно вскрикнула Ольга. — Ты еще выздоровеешь! Какже я буду без тебя?..

— Возьми кольцо, милая, — настойчиво повторила Елена и вложила его в ладонь крестницы. — Не могу себе простить, что вовремя не отдала этот оберег сыну. Может, тогда Михаил остался бы жив… Теперь, кроме вас с Даринкой, у меня никого нет… Возьми кольцо и держи все время при себе. Оно будет давать тебе надежду, как давало мне. А потом перейдет по наследству Даринке. — Больная хрипло перевела дыхание, и ее угасающий голос долетел теперь словно издалека: — Все разрушится и все восстановится, и еще не раз… Помни это и крепись…

Ольга плакала над умирающей крестной и растерянно смотрела на золотой перстень с небольшим белым камешком и загадочной надписью на внутренней стороне. В эту минуту подарок Елены казался молодой боярыне странным и ненужным предметом из какого-то иного, не знакомого ей мира.




ГЛАВА ПЕРВАЯ


Лето 1256 года

Над деревянным крестом склонялась пушистая липа, и тень от ее листьев, колеблемых ветром, скользила по лицам двух женщин, пришедших навестить одинокую могилу. Здесь, на краю леса, в тишине небольшой поляны, окруженной со всех сторон деревьями, боярыня Ольга более пятнадцати лет тому назад похоронила крестную, которую перевезла из здвиженско-го селения сюда, в свою наследственную вотчину, что находилась южнее города Меджибожа, на берегу реки Бог[Бог — Южный Буг]. Сейчас Ольга стояла над могилой и вспоминала, каково ей было преодолеть отчаяние и вьщержать те испытания, что выпали на ее долю в страшные дни разгрома Киева. И все-таки она выдержала, добралась до Меджибожа, а потом и до Галича, где попросила покровительства у князя Даниила Романовича. По примеру Мономаха, Даниил Галицкий всегда призывал князей и бояр не давать слабых, вдов и сирот в обиду сильным, а потому вдова Леонтия Колывановича со своей маленькой дочкой могла не бояться, что какие-нибудь дальние родственники или соседи отнимут у нее небогатое имение под Меджибожем, которое досталось ей от деда по материнской линии. Гибелью и пленом грозили опустошительные татарские набеги, тревожившие Галицко-Волынскую Русь первое время после разгрома Киева, но, к счастью для Ольги, кровавый путь Батыевых полчищ прошел севернее тех мест, где она поселилась.

Сейчас воспоминания о долгих и трудных годах, проведенных в одиночестве и постоянной готовности к борьбе за себя и за дочь, так захлестнули Ольгу, что она стала мысленно исповедоваться перед крестной, надеясь, что Елена непременно услышит ее с высоты небес.

Дарина бросила взгляд на бледное, неподвижное лицо матери и тихонько вздохнула. Стремительная и любопытная девушка в свои неполные шестнадцать лет не могла долго выдерживать такое скорбное, отрешенное молчание и через несколько минут спросила Ольгу:

— Мама, а почему лишь твоя крестная похоронена близко, а мой отец и бабушки с дедушками — далеко?

— Доченька, я же тебе говорила, что все наши близкие похоронены в Киеве — кто в могиле под крестом, а кто — под развалинами Десятинной церкви… — Ольга ласково взглянула на дочь и прижала к своему плечу ее хорошенькую русую головку.

— Мама, а если бы нам поехать в Киев, навестить их могилы? — предложила Дарина, которой очень нравилось ездить как в повозках, так и верхом, да и просто бродить по дорогам, осматривая новые места.

— Нет, милая, в Киев нельзя, — вздохнула мать. — В Киеве хозяйничают татары.

— Татары!.. — девушка с детской досадой топнула ногой. — Когда же они уберутся с нашей земли?

— Наверное, не скоро.

— Но ведь князь Данило не допустит их в Галицко-Волынское княжество, правда? — Огромные синие глаза Дарины с надеждой вскинулись к материнскому лицу. — Ведь он же побивает татарского воеводу Куремсу, да и тех изменников, которые продались татарам?

— Не нам с тобой судить о княжеских делах, — оборвала боярыня простодушные расспросы дочери. — Пойдем, уже пора в церковь.

Ольга и Дарина, осенив себя крестом, поклонились могиле и пошли с лесной поляны на дорогу, что вела к приходской церкви. Этот путь Ольга всегда проделывала пешком, считая, что так будет ближе к Богу. Боярыню с дочерью сопровождали лишь двое слуг — конюх Трофим и его жена Катерина, которая была и швеей и знахаркой в одном лице. Этих преданных и надежных людей Ольга знала с детства, а потому и доверяла им больше, чем другим слугам или холопам. Впрочем, у боярыни Колывановской слуг было мало, а крестьян не хватало даже на то, чтобы обработать ее земли, половина из которых пустовала и бьша разорена во время татарских набегов.

Узкую тропу впереди пересекала широкая, наполовину мощеная дорога, по которой направлялись к церкви прихожане из окрестных сел. Сегодня приехал править воскресную службу архиерей отец Артемий, известный своим красноречием, поэтому люди сходились отовсюду, даже из отдаленных сел. Дарина заметила в толпе прихожан молодого охотника Назара — первого парня в округе — и вспыхнула от предчувствия скорой встречи с ним. Назар был простолюдин, но свободный и принадлежал к общине, состоявшей, в основном, из пастухов и охотников. Назар вьщелялся среди всех красотой и веселой удалью. Многие девушки готовы были идти за ним на край света, лишь бы он их выбрал. Дарина слышала о нем разное, не всегда хорошее, но это лишь возбуждало ее любопытство, и она невольно заинтересовалась парнем, по которому вздыхало так много местных девушек. Она знала, что мать никогда не разрешит ей, боярышне, встречаться с простолюдином, смердом, но натура Дарины бьша такова, что запретный плод манил ее больше, чем дозволенный.

Она проводила взглядом толпу прихожан, среди которых шел Назар, с досадой примечая, что вокруг него были принаряженные ради праздника молодые женщины. Но свои тайные чувства девушка должна бьша скрывать от всех, особенно от матери. Оглянувшись на Ольгу, Дарина убедилась, что та не заметила ее интереса к молодому охотнику. Боярыня шла молча, глядя прямо перед собой строгим и неподвижным взглядом. Смешливая Дарина никогда не могла понять, отчего ее красивая и добрая мама так редко улыбается и так настороженно относится к людям, избегая новых знакомств. На вопросы дочери о том, почему в их доме почти не бывает гостей, боярыня обычно отвечала: «Сейчас лучше жить тихо, незаметно, никому на глаза не попадаться. В лихое время лихие люди оживляются. А нам с тобой, беззащитным сиротам, надеяться не на кого, лишь только на свой разум и осмотрительность».

Когда Ольга и Дарина подошли к широкой дороге, по ней как раз проезжала повозка, запряженная парой отличных лошадей. Сердитый возница замахнулся кнутом на двух калек-оборванцев, что подскочили прямо к повозке просить милостыню.

— Идите на паперть, там подадут, а ехать не мешайте!

Но хозяйка, сидевшая в повозке, остановила кучера и бросила калекам несколько монет. Потом, повернув голову, она встретилась взглядом с Ольгой и Дариной и слегка поклонилась им. Женщина бьша немолода, но еще красива, а ее одежда и головной убор свидетельствовали о знатном положении владелицы. Рядом с ней в повозке сидел худощавый бледный юноша лет двадцати, одетый в черное монашеское платье.

Когда повозка отъехала вперед, а Ольга и Дарина с боковой дороги перешли на главгую, девушка тихо спросила у матери:

— Это кто такие? Я их раньше не видела.

— Они недавно поселились в наших краях. Ксения — вдова боярина Гавриила Ходыны. Ее старший сын Карп — из тех болоховских бояр, которые пошли на службу к татарам, чтобы получить в свое владение новые земли. Вот и отобрали они чужое поместье, поселились прямо на границе с нашим имением. Послал же Бог таких соседей… еще одно испытание.

— Этот монашек — ее сын? Он не похож на разбойника, который может отобрать чьи-то земли.

— Нет, в повозке, наверное, ее младший сын Антоний, Антон. А Карп, говорят, такой…

В этот момент сзади раздался звонкий топот копыт по каменистой дороге, и Ольгу с Дариной обогнал богато одетый всадник на породистой лошади. Оглянувшись на боярыню с боярышней, он молодцеватым движением откинул в сторону полу своего темно-красного плаща, подбоченился и, впившись глазами в женские лица, спросил:

— Это твоя дочь, боярыня? Здоровы будьте обе. Что ж не отвечаешь соседу?

— Здоров будь, сосед, — с трудом выдавила из себя Ольга.

А Дарина, увидев незнакомца, даже скривилась от невольного отвращения, к которому примешивалась доля страха. Лицо богатого всадника было изрыто оспинами, а светло-серые глаза казались белыми щелями в тяжелых складках нависающих красноватых век. Губы, вытянутые в тонкую линию, змеисто улыбались.

— Хороша у тебя дочь, настоящая невеста, — заметил незнакомец, гарцуя на лошади вокруг женщин. — Отчего ж идете пешком? Одну из вас могу подвезти, садитесь ко мне.

Он протянул руку, от которой мать и дочь разом попятились назад.

— Нет, благодарю, боярин Карп, — поспешно сказала Ольга. — В дом Господа мы привыкли ходить пешком.

— Что ж, воля ваша, — пожал плечами всадник. — Ничего, теперь мы будем часто видеться, мы ведь соседи.

Он поскакал вперед, сбивая с ног идущих впереди пеших прихожан.

— Так этот безобразный человек — Карп, старший сын боярыни Ксении? — прошептала Дарина. — Страшилище, да еще и наглец. А ты его уже видела раньше?

— Один раз, когда была у отца настоятеля.

— Отчего же мне не рассказывала?

— Не хотела пугать тебя, дочка.

Дарина, с опаской и неприязнью поглядывая в спину боярина Карпа, взяла мать за руку и сказала:

— Ничего, матушка, будем держаться подальше от таких соседей, а в случае опасности попросим зашиты у князя.

Ольга грустно улыбнулась, услышав рассудительные речи юной девушки, и с надеждой подумала о том, что, по слухам, князь Даниил в скором времени собирается громить союзных монголам болоховских князей и бояр, одним из которых был Карп Ходына.

В церкви Ольга с дочерью случайно оказались возле боярыни Ксении и двух ее сыновей. Дарина незаметно отступила на пару шагов, чтобы быть подальше от пугавшего ее Карпа. К счастью для девушки, между нею и страшноватым боярином протиснулись двое знатных прихожан. Во время службы Дарина не утерпела и оглянулась назад — туда, где в толпе крестьян стоял Назар. Он перехватил взгляд девушки и, как ей показалось, даже слегка подмигнул. Она смутилась и уже больше не глядела в сторону бравого охотника.

Между тем владыка Артемий говорил о силе духа и веры, которые особенно нужны людям в годину тяжких бедствий. Он учил, что нельзя впадать в отчаяние и хулить Бога за ниспосланные испытания, а надо черпать силы в святом учении. Внезапно Ольге почудилось что-то знакомое в его словах:

— Не было таких бед, которых род человеческий еще не пережил. Что было, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем… Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастия размышляй.

Ольга вспомнила свою крестную, ее рассказ о падении Царьграда, и слезы выступили у нее на глазах от прилива возвышенной печали. Боярыня посмотрела затуманенным взором на лик иконы Божьей матери и мысленно попросила у нее защиты не столько для себя, сколько для Дарины.

Ольга уже давно вынашивала мысль передать свои земли монастырю. В неспокойное время только обитель могла оградить вдов и сирот от хищных захватчиков, как чужих, так и своих. Монголы, при всей их свирепости, были веротерпимы и не разоряли монастырей, а потому под защиту монастырских стен уходили многие беженцы из киевской земли. Передавая имение монастырю, Ольга и сама хотела поселиться в обители. Но в окрестностях Меджибожа пока не было женского монастыря, он только строился, и боярыня все свои скромные доходы жертвовала на его строительство, которое уже подвигалось к концу. С владыкой Артемием у нее было договорено, что в скором времени она примет постриг, чтобы впоследствии стать игуменьей нового монастыря. Но перед тем Ольга хотела устроить судьбу своей дочери — выдать ее замуж или взять с собой в монастырь. Впрочем, для монашеской доли живая и нетерпеливая Даринка вряд ли была предназначена, и Ольга это понимала. Но и подходящих женихов для девушки тоже не имелось. Круг знакомых вдовы не отличался широтой, среди них не было мужчин, из которых Ольга могла бы выбрать жениха для своей дочери. Как мать она желала Дарине доброго и умного мужа, а как родовитая боярыня хотела, чтобы ее зять был непременно богатым и знатным. О простолюдинах боярыня Ольга и думать не могла.

После службы прихожане стали подходить к владыке за благословением. Местный священник отец Епифаний не мог скрыть радость, что в этот день так много народа пришло в церковь — скромный сельский храм был набит до отказа. Ольга, как одна из самых ревностных и знатных прихожанок, да еще и жертвовавшая на строительство монастыря, пользовалась уважением батюшки Епифания и владыки Артемия. Сегодня, увидев совсем близко зловещего Карпа Ходыну, она окончательно решила передать земли монастырю и просить у владыки зашиты для себя и своей дочери.

Церковь понемногу пустела; получившие благословение прихожане нехотя удалялись от торжественного благолепия храмовой службы к тяжким будничным делам. Дарина, незаметно провожая взглядом Назара, почти не вслушивалась в разговор матери со священниками. Внезапно грубый голос прямо над ухом заставил ее вздрогнуть:

— Что, боярышня, твоя мать, наверное, хочет отдать свои земли монастырю? Вот и мой братец такой же, совсем уж в монахи подался. А ты не хочешь в монастырь?

У Дарины задрожали ресницы, когда она подняла испуганный взгляд на боярина Карпа и чуть слышно пролепетала:

— Как матушка прикажет, так и сделаю.

— Да полно смиренничать, красавица! — хохотнул Карп. — Лучше выходи замуж, а эти земли будут твоим приданым!

Услышав громкий голос Карпа, Ольга и священники разом оглянулись. Увидев, сколь опасный собеседник появился у девушки, владыка Артемий тут же ее выручил, подозвав к себе. Дарина кинулась к архиерею со всех ног, а Карп недовольно проворчал:

— Видно, в этом краю любой монах важнее знатного боярина.

Но спорить с владыкой он все же не решился: Артемий пользовался уважением самого Даниила Романовича, был человеком влиятельным и в своем роде знаменитым. О его духовных подвигах рассказывали легенды. В страшные времена разгрома Киева Артемий оказался в числе тех немногих печерских иноков, которым удалось спастись от Батыевых орд и, укрывшись в лесах, жить там долгое время. Найдя среди развалин Лавры один уцелевший малый придел, иноки стали иногда проводить там божественную службу, извещая обездоленных прихожан унылым звоном единственного колокола. Затем, когда жить под Киевом стало уж совсем невыносимо, Артемий с двумя иноками ушел в Галицкое княжество, унеся с собой церковные книги и иконы, которые удалось спасти.

Теперь Артемий был уже старик, но все еще крепкий телом и бодрый духом. Он не смолчал, тут же ответил на дерзкий выпад Карпа:

— Не только у нас, но и во всех христианских державах духовный пастырь должен быть важнее князей и бояр. Но тебе, Карп Ходына, этого, видно, не понять. Ты ведь продался татарам — поганым нехристям.

Боярин, прожигая священника недобрым взглядом белесых глаз, возразил:

— Я не продался, а признал их силу, как и многие князья. Вот и Данила Романович ездил на поклон к Батыю, даже пил с ним кумыс.

— Князь Даниил вынужден был это сделать, чтобы татарские ханы не терзали его земли и не отдали их во владение таким хищникам, как ты, — сказал Артемий, глядя в глаза Карпу.

И боярин, известный своей жестокой силой и коварством, не выдержал прямого взгляда владыки, отвернулся и, прошептав какую-то угрозу, быстро вышел из церкви.

— Два брата, а какие разные, — заметил архиерей, глядя ему вслед. — Антоний — ангельская душа, а Карп — сущий дьявол. Жаль боярыню Ксению.

— Да, боярыня Ксения — добрая христианка, одаривает нищих и на церковь жертвует, — кивнул отец Епифаний.

— Ксения из хорошего киевского рода, да судьба у нее несчастливая, — вздохнул Артемий. — Рано осталась без матери, а мачеха выдала ее замуж за боярина Гавриила Ходьгну, польстилась на его богатство. Карп удался в отца, а Антоний — в мать.

— Страшно иметь такого соседа, как боярин Карп, — слегка поежилась Ольга.

— Ничего, боярыня, церковь и князь будут защитой тебе и твоей дочери, — подбодрил ее владыка.

Дарина, стоявшая рядом с матерью, нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Ей хотелось поскорее выйти из церкви, чтобы застать Назара, который, может быть, нарочно задержался и собирался шепнуть ей несколько слов.

Ее надежды оказались не напрасными: когда наконец мать закончила беседу со священниками и повела дочь из церкви, Дарина еще издали заметила статную фигуру Назара, подпиравшего дерево за церковной оградой. Он будто бы слушал двух старцев, но, увидев Дарину, сразу же с ними распрощался и медленно зашагал по дороге. Когда Ольга и Дарина с ним поравнялись, девушка словно бы нечаянно оступилась, споткнулась о камень, — и Назар тут же поддержал ее под руку. При этом ловкий охотник успел шепнуть боярышне:

— Завтра вечером приходи к большому камню у ручья. Девушка ничего не ответила, только стрельнула глазами в парня и зарделась.

Ольга шла молча, и Дарине снова показалось, что мать ничего не заметила. Однако на этот раз боярыня оказалась более наблюдательной и через несколько шагов строго сказала дочери:

— Не годится родовитой боярышне перешептываться с простолюдинами.

Дарина ответила с внезапной дерзостью:

— Уж лучше такой простолюдин, как Назар, чем такой боярин, как этот Карп!

Ольга тяжело вздохнула, но не нашла, что ответить. Дома весь вечер только и разговоров было, что о новых соседях. Слуги опасались их не меньше, чем хозяева.

— Этот Карп Ходына — сущий разбойник, — заявил конюх Трофим. — Говорят, он помогает татарам захватывать наших людей в полон и продавать их в рабство.

— Что ж князь с ним не расправится?! — возмущенно воскликнула Дарина.

— А Карп ведь хитрый и осторожный, действует так, что его за руку не поймаешь, — ответил Трофим. — У него и помощники имеются — разбойные людишки из бродников[Бродники — кочевое население преимущественно восточнославянского происхождения, которое проживало в низовьях Днепра и Дона]. Да и в наших селах всякие люди встречаются. Иные хоть под татарина, хоть под кого пойдут, лишь бы получить медный грош. А кто и от страха идет, ведь Карп по лютости татарам не уступит.

— Он уже двух жен в могилу свел, — добавила Катерина. — У него и отец был такой же, боярин Гаврила. Когда татары напали на Киев, он тайно помогал этим поганым нехристям. Правда ведь, Ярема Саввич? — Она повернулась к старому слуге.

Ярема когда-то был воином, сражался, защищая Киев, но после тяжелой раны долго пролежал без чувств, потом добрался, искалеченный, в безопасное место и жил какое-то время как нищий, выпрашивая милостыню у добрых людей. Наконец судьба привела его на земли боярыни Колывановской, и Ольга решила дать приют калеке, который когда-то храбро защищал Киев и был знаком с ее отцом, боярином Прохором. Теперь Ярема, старый и больной, целыми днями сидел во дворе или на крыльце, выстругивая деревянные ложки и игрушки детям, а по вечерам рассказывая обо всем, что довелось ему видеть и пережить на своем веку.

— Правда, было такое, тому я свидетель, — откликнулся он хрипловатым, но еще звучным голосом. — Когда лежал, раненый, между убитыми, и татары меня не заметили, видел я, как боярин Гаврила откупался от поганых пленными русичами. Были среди несчастных и молодые девушки, и дети малые. Иные девушки в отчаянии бросались грудью на острые сабли, лишь бы избежать надругательства. Дети кричали и плакали; те, кто постарше, пытались убежать, и многие были растоптаны копытами татарских лошадей. Бились в рыданиях матери, на глазах у которых так страшно погибали их дети. Но боярин Ходына никого не жалел. Он спасал свою шкуру, а заодно хотел заручиться дружбой татар.

— Не только в Киеве, но и в наших краях люди натерпелись, — вздохнул Трофим. — Во Владимирских и Галицких церквях лежали горы трупов. Старики говорят, что татарский погром — это наказание за бесконечные распри наших князей и бояр. Но только ведь не все князья и бояре такие, а страдают все, весь народ…

— А что же ты, Ярема, не рассказал о предательстве боярина Ходыны князю Даниилу? — невольно вырвалось уДарины.

— А чем бы я доказал, что значило бы мое слово против боярского? — развел руками Ярема. — Ведь Гаврила был знатным и сильным, а я — простой смерд. Кто бы мне поверил? Но, как говорят, Бог правду видит, хоть и не скоро скажет. Трех лет не прошло после разгрома Киева, как боярин Гаврила был зарезан в лесу своими же дружками-разбойниками, которые, видно, чего-то с ним не поделили.

— Гаврила на том свете, но его старший сынок пока на этом лютует, да еще и по соседству от нас поселился, — вздохнула Катерина.

— Ничего, князь Даниил скоро до него доберется, — подбодрила слуг и саму себя боярыня Ольга.

Дарину разговоры об опасном соседстве не очень пугали, — все ее мысли занимала предстоящая встреча с Назаром.

Но вечером ей поневоле пришлось вспомнить о боярине Ходынском, и не только вспомнить, но и содрогнуться, потому что Карп вдруг явился в дом Ольги. Катерина тут же увела боярышню в дальнюю комнату. Однако девушке там не сиделось, и, как только служанка вышла, Дарина подбежала к двери, за которой мать беседовала с Карпом, и стала подслушивать. Худшие предчувствия девушки сбылись: зловещий рябой боярин приехал ее сватать. Впрочем, Ольга после первых же его слов дала отпор незваному гостю:

— Не обижайся, Карп Гаврилович, но Дарину я замуж отдавать не собираюсь. Она еще слишком молода.

— Да она у тебя вполне созревшая девица, — усмехнулся боярин. — Ей небось уже шестнадцать сравнялось? Моей покойной жене было тринадцать, когда ее за меня отдали.

Ольгу передернуло от этих слов, и она, с трудом овладев собой, дрогнувшим от волнения голосом сказала:

— Ты, боярин, человек зрелый, дважды вдовец, а Дарина против тебя ребенок.

— Ты думаешь, я стар, боярыня? — хмыкнул Карп. — Это у меня вид суровый, а годов-то мне не много, двадцать восемь всего. Дарина мне очень даже подходит. И я ей подхожу. Молодой девице нужен защитник, особенно в такое неспокойное время. А сейчас, подумай сама, какая у нее зашита? Ни отца, ни братьев, мать — небогатая вдова, у которой только и есть, что земля, да и ту некому обрабатывать. Но и эту землю не сегодня, так завтра какой-нибудь знатный татарин может забрать и отдать своему человеку. Что же вам с дочкой тогда останется? Идти к татарам в услужение? Видывал я боярынь, которые раньше в шелках и золоте ходили, не знали трудов, а ныне сделались рабами татар, прислуживают их женам, мелют на жерновах, исполняют всякую грязную работу, да еще и служат язычникам для потехи. Ты же не хочешь такого для себя и своей дочери, верно? Значит, соглашайся на мое предложение. Мы соединим наши земли, и я стану защитником твоей дочери, а сама ты будешь жить, как хочешь — хоть в миру, хоть в монастыре.

— Наши земли — вот что тебя интересует, боярин, — пробормотала Ольга, шагая по горнице и теребя в руках янтарные четки. Потом, резко остановившись, она взглянула в глаза Карпу и спросила: — А сам-то ты не боишься татар? Они тебе, наверное, друзья?

— Я никого не боюсь, боярыня! — подбоченившись, хвастливо заявил Карп. — А дружу всегда с теми, кто сильней. Но, однако, ты мне так и не дала ответа. И не ссылайся на молодость Дарины. Или, может, у нее уже есть какой-нибудь жених? Так я его живо перебью.

— Такого, как этот, не перебьешь, — сказала Ольга, взглянув на собеседника со скрытым презрением. — У Дарины один жених — Господь Бог. Она будет монахиней, Христовой невестой.

— Хочешь отдать земли монастырю? — недобрым голосом спросил боярин. — Ну, это мы еще посмотрим, соседка. У татар не все полководцы такие слабые, как Куремса. А вдруг сильный придет? Так что на князя Даниила не больно-то уповайте. Зря ты так неприветливо меня встречаешь. Подумай о моем предложении, хорошо подумай. Даю тебе срок неделю. За это время я съезжу в свое имение под Болоховом, там у меня славные охотничьи угодья.

Конец разговора Дарина не дослушала, потому что Катерина обнаружила ее перед дверью и потащила прочь, приговаривая:

— Негоже подглядывать и подслушивать, сиди в своей светелке, как мать велит.

— Но я не могу спокойно сидеть, когда мне грозит такая опасность! — прошептала девушка, округлив глаза. — Ты знаешь, зачем сюда явился этот страшный человек? Он хочет, чтобы я вышла за него замуж и принесла ему в приданое наши земли.

Катерина все-таки увела Дарину в ее комнату и стала тихим голосом успокаивать:

— Не бойся, милая, твоя мама тебя не выдаст. И защиту вы с ней найдете — не в монастыре, так у князя Даниила. Не бойся, не плачь.

Дарина не плакала, но предчувствие близкой беды холодило ей сердце. Едва закрылись ворота за боярином Карпом, как она прибежала к матери и, обнимая ее, стала увещевать:

— Мамочка, родная моя, лучше смерть, чем жизнь с этим злодеем! Ты ведь меня не выдашь за него, правда?

Синие глаза матери ласково взглянули в такие же синие, но еще по-детски круглые глаза дочери.

— Никогда не выдам, голубка моя, не бойся, — сказала Ольга, погладив шелковистые пепельно-русые волосы дочери. — Только надо нам с тобой поторопиться, чтобы через неделю нас уже здесь не было. Когда наши земли будут принадлежать монастырю, боярин Карп не станет нам угрожать.

— Значит, монастырь… — Дарина слегка отстранилась от матери и перевела взгляд на окно, в которое пробивался яркий солнечный луч.

— Да, мое дитя, — вздохнула мать. — Знаю, что ты не создана быть монахиней, но другого выхода у нас нет.

— А если поехать к князю? — с надеждой спросила Дарина.

— Мне надо об этом подумать. — Ольга сжала губы и сдвинула брови. — Завтра я скажу тебе свое решение.

На другой день Ольга ушла советоваться с батюшкой Епифанием, а Дарина, предоставленная на время сама себе, стала готовиться к предстоящему свиданию с Назаром. Она закончила вышивать ворот и рукава своей новой сорочки, вытащила из сундука нарядную красную юбку и тщательно расправила на ней все складки. Потом расчесала волосы, заплела их в косу, перемежая разноцветными лентами, а на висках и над ушами оставила несколько легких игривых завитков. Разглядывая себя в зеркало, девушка осталась довольна своим лицом: оно было таким нежным и миловидным, что, пожалуй, она бы и сама в него влюбилась, если бы вдруг стала мужчиной. С затаенным волнением Дарина подумала о том, как, должно быть, удивится Назар, когда увидит ее, такую красивую и нарядную, у ручья. Ведь он, наверное, всерьез и не надеется, что знатная боярышня придет на свидание к нему, простолюдину.

Ближе к вечеру, когда Дарине уже пора было уходить на свидание, вернулась мать и, увидев дочкины приготовления, удивилась:

— Или у тебя какая радость, что ты вдруг так нарядилась? И куда это ты собралась? Уж не на сельское ли гулянье?

Дарина отвечала, опустив глаза:

— Позволь мне, мама, хоть немного повеселиться перед уходом в монастырь. Ведь я еще только начинаю жить, а скоро буду заперта в обители, среди монашек.

Ольга посмотрела на дочь ласково, но одновременно строго и, погрозив пальцем, сказала:

— Я ведь знаю, к кому ты идешь, нетрудно было догадаться. Назар, конечно, видный парень, но простой смерд и тебе совсем не пара.

— Я и не собираюсь с ним пароваться, — смутилась Дарина, отводя взгляд. — Но разве нельзя мне хоть раз в жизни встретиться с красивым парнем? Что за беда, если он даже возьмет меня за руку и… и поцелует в щеку? Ну, один раз…

— Ты еще невинное дитя, Даринка, и совсем не знаешь жизни, — нахмурилась мать. — Назар — парень бывалый, он не будет с тобой смиренничать. Думаешь, ему охота беречь твою девичью честь?

— Не бойся, мама, я свою девичью честь не нарушу, — заявила Дарина, вспыхнув ярким румянцем.

— Дай-то Бог, чтобы все обошлось, но помни мои наставления, — вздохнула Ольга.

— Так ты меня отпускаешь, мама? — обрадовалась Дарина, бросаясь ей на шею.

— Далеко ли у вас встреча назначена? — спросила Ольга с ласковой и немного грустной улыбкой.

— У ручья — там, ще большой камень, — сообщила девушка уже на ходу.

— Ну, смотри же, долго не задерживайся! — крикнула мать ей вдогонку.

— Хорошо, мамочка, я вернусь до темноты! — раздался уже из-за двери звонкий голосок Дарины.

Ольга вздохнула и, опустившись на скамью у окна, прошептала:

— Ладно уж, пусть девушка хоть немного повеселится… Ведь какая судьба ее ждет в наше лихое время?

Привычным жестом Ольга покрутила на среднем пальце левой руки кольцо-оберег, оставленное в наследство Еленой. Невольно взгляд боярыни задержался на этом странном предмете, хранящем память о разорении Константинополя и Киева. Золотое колечко с маленьким светло-фиолетовым камнем было примечательно не своей ценностью, а той латинской надписью, что будто бы придавала его владельцу особые силы жить и надеяться.

Ольга вдруг подумала, что пора уже передать заветный дар дочери. Для тонких пальчиков Дарины кольцо будет великовато, надо повесить его на цепочку, чтобы девушка могла носить оберег как медальон и прятать его под платьем.




ГЛАВА ВТОРАЯ


Тропинка петляла между рощицами и пологими холмами, приближая Дарину к назначенному месту. Вечернее солнце просвечивало сквозь изумрудную листву, ветерок доносил запахи летнего разнотравья, птицы весело щебетали, и на сердце у девушки было радостно и чуть тревожно. Сегодня ей предстояло первое в ее жизни свидание. Пусть Назар был простолюдином, но он ей нравился, и от него она ждала нежных слов и горячих, но вместе с тем невинных ласк, о которых могла только догадываться.

Ручей, где было назначено свидание, находился на меже владений боярыни Колывановской и общинных земель. Наверное, будь на месте Ольги какой-нибудь властный и жадный боярин, он давно бы присоединил к своим владениям этот широкий, с ключевой водой, ручей, бравший начало в лесистых предгорьях. Но у Ольги не было ни силы, ни власти, чтобы расширять свое имение, да и природная доброта не позволяла ей лишать местных жителей источника хрустально-чистой воды. Так и оставался ручей общим, к нему ходили за водой и боярские и вольные крестьяне.

Большой камень, к которому сейчас направлялась Дарина, лежал справа от ручья, со стороны боярских владений. Дорога шла через рощу, и девушка, засмотревшись на пеструю птицу в ветвях дерева, чуть не толкнула старушку с клюкой в руке и охапкой хвороста на спине. Дарина ничуть не испугалась незнакомки, потому что уже привыкла встречать в окрестностях полунищих стариков и старух, которые селились поближе к церкви, где легче было просить подаяние. Когда-то, до монгольской беды, эти старые люди имели где-то свой хлеб и кров, но сейчас влачили жизнь обнищавших изгнанников. Большинство из них были не простого рода. Как раз простые, бедные крестьяне легче привыкали к чужеземным хозяевам, под властью которых им жилось не многим хуже, чем под властью своих князей и бояр, а иногда даже легче. Татары облагали крестьян хлебной данью, а в остальном оставляли их в покое. Но людям, чьим ремеслом было не хлебопашество, приходилось тяжело, ибо никто уже не заказывал ни книг, ни икон, ни украшений, ни красивых домов, ни храмов. Потому и уходили они из киевской земли на запад, ютились поближе к монастырям.

Старушка, видимо, направлялась к церкви, а сейчас присела попить воды у ручья. Дарина, невольно остановившись, поприветствовала старую женщину и хотела идти дальше, но незнакомка вдруг ласково улыбнулась девушке и теплым, приятным голосом сказала:

— Какая же ты миленькая, какая хорошенькая. Дай Бог тебе счастья, дай Бог хорошего жениха.

Что-то во взгляде и в голосе старушки выдавало женщину не простого рода. Почувствовав к ней невольное почтение и даже интерес, Дарина замедлила свой стремительный шаг и, потоптавшись на месте, смущенно сказала:

— Что ты, бабушка, какие теперь женихи… В такое лихолетье не до женихов.

— Но ты ведь спешишь к парню, верно? — В глазах старушки мелькнули и тут же погасли лукавые искорки. И вдруг, нахмурив брови, она строго сказала: — Но чует мое сердце, что не надо тебе сегодня к нему идти. Возвращайся домой, милая, так будет лучше.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Дарина. — Может, ты, бабушка, ведунья?

— Нет, Боже упаси, ведовством не занимаюсь, — перекрестилась старуха. — А только бывают у меня иногда предчувствия, сама не знаю, как их объяснить.

— Ты, бабушка, наверное, много в жизни горя испытала, оттого тебе повсюду чудится плохое. Но ведь, как говорят, горя бояться — счастья не видать.

— Кто знает, детка, — вздохнула старая женщина. — Жизнь человеческая так устроена: не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

— До свидания, бабушка! — сказала Дарина и, крутнувшись на носках, снова устремилась вперед по узкой тропинке.

— Пусть Бог тебя хранит, милая! — крикнула ей вслед старушка.

Через минуту Дарина и думать забыла о нищей незнакомке: все ее мысли снова были заняты Назаром. И лишь где-то в глубине души теперь угнездилась странная и смутная тревога. Впрочем, девушка к ней не прислушивалась.

Сердце Дарины встрепенулось, когда впереди, между деревьями, мелькнула лихо заломленная шапка Назара. Парень сидел на камне у ручья и выстругивал ножом какую-то дудочку. Чуткое ухо охотника уловило легкие шаги Дарины, и, бросив свое нехитрое занятие, Назар тут же устремился навстречу девушке.

— Вечер тебе добрый, боярышня, и здоровья тебе доброго, — приветствовал он ее с поклоном.

— И тебе того же, — откликнулась она и опустила взгляд, стесняясь своего внезапно вспыхнувшего румянца.

— Какая же ты красивая, — сказал он, любуясь ею с откровенным восхищением. — Ты оказала мне честь, что пришла.

В пристальном взгляде парня неопытной девушке почудилось что-то затаенно-опасное, и она поспешила заговорить о другом:

— Я пришла, чтобы с тобою попрощаться. Мне осталась всего-то неделя вольной жизни. А потом мы вместе с мамой уйдем в монастырь, примем постриг.

— Постой, боярышня… — Назар слегка опешил. — Зачем же в монастырь? Ну, матушка твоя, понятное дело, вдова, а ты-то почему?

— Теперь иначе нельзя… — вздохнула Дарина.

Назар взял девушку за руку, подвел к лежавшему на берегу ручья бревну, сел на него и ее усадил рядом. Она не сопротивлялась, ей даже приятна была его осторожная и одновременно властная настойчивость.

— Скоро монастыри наши очень обогатятся, — сказал Назар, не выпуская ее руки. — Ведь татары, хоть и нехристи, а чужую веру уважают, с монастырских земель не берут дани. Потому-то многие знатные люди стали отдавать монастырям свои земли и свое добро. Наверное, матушка твоя тоже поступает правильно. Только зря она тебя за собою тянет. Тебе-то рано становиться монахиней.

— А что же мне остается делать? — спросила Дарина, блеснув на него синим взглядом исподлобья.

— Если ты будешь жить при монастыре, татары тебя не тронут. Но зачем же тебе постригаться в монахини? Ты ведь можешь выйти замуж, найти себе защитника… Дарина.

Он впервые назвал боярышню по имени, и она вдруг почувствовала неодолимое желание поведать ему все свои печали.

— Не только в татарах дело, — вздохнула она и тут же, сбиваясь и путаясь в словах, рассказала о той беде, которой грозило им с матерью опасное соседство боярина Карпа.

В эту минуту Назар казался Дарине и близким другом, и могучим защитником.

Пока она говорила, молодой охотник незаметно обнял ее за плечи и слегка привлек к себе. Замолчав, Дарина попыталась от него отодвинуться, но он только крепче сжал ее в объятиях и заговорил со страстью в голосе:

— Если ты мне доверишься, я спасу тебя от этого урода. И незачем тебе уходить в монастырь, я уберегу тебя не хуже любого монастыря.

— Как же ты это сделаешь? — пролепетала Дарина, неуверенно сопротивляясь его объятиям. — Ведь у боярина Карпа много холопов, нам его не одолеть.

— Будь моей, и я стану тебе надежной опорой, увезу тебя на край света, — заявил Назар и вдруг, слегка запрокинув ей голову, прильнул страстным поцелуем к нецелованным девичьим губам.

Дарина сперва от неожиданности растерялась, а потом уперлась кулачками ему в грудь, испуганно и гневно воскликнула:

— Да как ты смеешь, бесстыдник?! Правду матушка говорила: ты не будешь беречь мою честь!

— Так твоя матушка-боярыня знала, что ты идешь ко мне на свидание? — удивился Назар.

— Знала, не знала, какое тебе дело? — насупилась Дарина и тряхнула головой, как норовистая лошадка. — Я думала, ты отнесешься ко мне с почтением, а ты — мужик мужиком.

— Конечно, за такого мужика, смерда, боярыня не выдаст свою дочь, — криво усмехнулся охотник. — Ведь не выдаст, правда? Да ты и сама не согласишься стать моей женой, верно?

Дарина молчала, отодвинувшись в сторону, а потом вдруг, не выдержав его пристального взгляда и настойчивого прикосновения рук, повернулась к парню и выпалила:

— Я бы, может, и пошла за тебя, но мама никогда нас не благословит. И священник не обвенчает без родительского благословения. Разные мы с тобой, и с этим ничего не поделаешь.

— Да, разные, — вздохнул Назар. — Хоть ты и готова за меня пойти, чтобы спастись от рябого боярина, но мы не пара. Ты ни за что бы не смогла жить в крестьянской избе, а меня никогда не пустят жить в боярский дом. Да я бы и сам не пошел. Мужчина не должен чувствовать себя ниже своей жены.

— Значит, нет у меня иного выхода, только монастырь, — прошептала Дарина.

— Но перед тем как уйти в монахини, ты уж постарайся натешиться своей молодостью и красотой, — со странной усмешкой предложил Назар и, взяв Дарину за плечи, заглянул ей в глаза. — Ведь я тебе нравлюсь, как и ты мне. Нравлюсь, правда? И поцелуи мои тебе нравятся, хоть ты и называешь меня мужиком.

Он снова, преодолев легкое сопротивление, поцеловал Дарину в губы, и на этот раз она почувствовала, как ее тело откликается на поцелуй приливом непривычно-знойной неги. Вскоре девушка уже отвечала на его поцелуи и позволяла крепко сжимать себя в объятиях. Опомнилась Дарина только тогда, когда Назар повалил ее на траву и одну руку запустил ей под юбку, а другую — за пазуху. В этот миг девушка, словно упав с небес на землю, вдруг увидела себя со стороны и сама себе показалась неприглядной в своей податливости. Вскрикнув, Дарина вывернулась из-под Назара и, с неожиданной силой оттолкнув его, вскочила на ноги. Он тут же схватил ее за руку, пытаясь снова заключить в объятия, и тогда она закричала:

— Уйди от меня, грубиян, мужик, иначе позову на помощь! Если мама узнает, как ты со мной обошелся, она велит тебя выпороть!

— Выпороть? Ха-ха, но я же не боярский холоп, а вольный человек! — заявил Назар, преграждая девушке дорогу. — И со мной нельзя играть, как с мальчиком, боярышня. Если уж пришла и разрешаешь себя обнимать, целовать, так не смей дразнить меня и ругаться, иначе отомщу.

— Отомстишь? Как же это? — Дарина храбрилась, стояла, уперев руки в бока, хотя внутри холодела от сознания собственной беспомощности.

— Как отомщу? Да очень просто: сейчас вот сделаю тебя из девицы женщиной — и не будешь целой. Что тебе тогда скажет твой муж-боярин?

Назар приблизился к ней с угрожающим видом, и Дарина отступила назад, испуганно вскрикнув:

— Ты не посмеешь!..

Увидев, что она не на шутку испугалась, он рассмеялся и воскликнул:

— Ладно, не бойся, я пошутил!

Но Дарина, уже не слушая его, подобрала юбку и, перебежав через ручей, пустилась вниз по пригорку. Назар кричал ей вслед:

— Не бойся, я не привык насильничать! Мне нравится, когда девушка сдается по доброй воле!

Но от этих слов Дарина рассердилась еще больше и, оглянувшись на ходу, крикнула:

— Вот и ступай к своим крестьянским девкам, нахал!

Назар перепрыгнул через ручей и, пробежав несколько шагов за боярышней, внезапно остановился и громко объявил:

— Хорошо, я пойду к крестьянским девкам. А ты оставайся со своим рябым боярином, гордячка. Пусть он у тебя будет первым.

Дарина вздрогнула, услышав такое пожелание, но из упрямства не замедлила бег, продолжая удаляться от ручья в сторону поросшей лесом долины между холмами.

— Беги, беги и не думай, что я буду за тобою бегать, как щенок! — кричал ей вслед Назар.

Впрочем, несмотря на его самолюбивые заявления, он, кажется, не выпускал девушку из виду; оглянувшись, Дарина заметила парня среди деревьев на возвышении холма. Похоже было, что он следил оттуда за юной беглянкой, которая сверху была видна как на ладони.

В долину спускался вечерний сумрак, солнце скрылось за лесистым холмом, и лишь косые закатные лучи его освещали небо и землю. Оглядевшись вокруг, Дарина поняла, что уже довольно далеко отошла от дома, а ведь обещала матери вернуться до темноты.

Едва она успела об этом подумать, как рядом, совсем близко, раздался странный шорох, и в следующую минуту из зарослей кустарника прямо перед ней возник бродяжьего вида детина. Вскрикнув, девушка отступила на несколько шагов, но тут сзади ее схватили чьи-то цепкие руки. Повернув голову, она увидела такого же заросшего детину, который был словно близнецом первого.

— Помогите, здесь разбойники! — срывающимся голосом закричала Дарина и отчаянно забилась, пытаясь высвободиться.

Первый бродяга пришел на помощь второму, схватив девушку за ноги. Теперь они тащили ее вдвоем, а она, поворачивая голову туда, где, как ей казалось, между ветвями мелькал край одежды, кричала:

— На помощь! Скорее!.. Назар!..

Но помощь пришла не к ней, а к разбойникам: из-за деревьев появились двое всадников, и один из них, приняв из рук «близнецов» Дарину, перекинул ее через седло впереди себя.

— Еще одна девка, это хорошо, — сказал он с довольной усмешкой. — Сегодня у нас богатая добыча.

Дарина догадалась, что ее похитители — охотники за людьми, продающие своих пленников в рабство татарам или перекупщикам с приморских рынков. Местность вокруг была в этот поздний час безлюдной, и единственной надеждой на спасение оставался Назар, но девушка понимала, что он один не справится с четырьмя вооруженными людьми, поэтому решила не звать его по имени, чтобы разбойники не погнались за ним и он успел привести подмогу.

Больше всего Дарина боялась, что Назар, рассорившись с ней, ушел и не увидел, как ее похитили, а потому, изо всех сил напрягая голос, продолжала кричать:

— На помощь, люди добрые!.. Меня увозят разбойники!..

Второй всадник сказал первому:

— Заткни ей рот, а то и правда кто-нибудь услышит.

Тот, который вез Дарину на своей лошади, крепко перетянул девушке рот какой-то тряпкой и пригрозил:

— Молчи, не то отхожу тебя плеткой.

Теперь Дарина могла только извиваться и мычать. Переброшенная через круп лошади лицом вниз, она чувствовала, как кровь приливает к голове, больно бьется в висках и глаза наливаются от этой боли слезами отчаяния. Лишь надежда на то, что Назар все увидел и уже бежит за помощью, придавала девушке сил.

Лошади скакали рысью друг за другом по узкой тропе. Пешие бежали рядом с всадниками, держась за стремя. Дарине казалось, что эта мучительная скачка длится вечно.

Но вот, свернув куда-то в заросли, лошади пошли медленным шагом и, наконец, остановились. Всадники спешились. Дарину, словно куль, сняли с лошади и бросили на землю.

— Буйная девка, свяжите ее, брыкается, — услышала она сверху чей-то голос.

Дарина попыталась подняться, выпрямиться во весь рост, но ее тут же с двух сторон схватили, посадили на траву, прислонив к дереву, и стянули ей руки и ноги веревками.

— Так-то надежней будет, — хохотнул один из разбойников.

Девушка осмотрелась вокруг. На небольшой круглой поляне, заключенной в кольцо высоких деревьев и густых кустарников, сидели человек десять-двенадцать таких же, как она, связанных по рукам и ногам пленников — в основном молодых девушек и юношей. Одни были привязаны к деревьям, другие — спинами друг к другу. На поляну почти не проникал тусклый вечерний свет, и Дарина не могла толком разглядеть своих товарищей по несчастью. У многих рот был, как и у нее, перетянут повязкой, а две или три девушки плакали, опустив головы так, что длинные волосы закрывали их лица. Может, среди пленников и были люди из окрестных деревень, но сейчас Дарина никого из них не могла узнать.

Вначале она подумала, что похитители вместе со своей добычей собираются заночевать здесь, на поляне. Но через минуту из обрывков разговора девушка поняла, что они лишь сделали короткую остановку, поджидая своего главаря. Да и глупо было бы надеяться, что разбойники рискнут расположиться на ночлег вблизи от людского жилья.

Дарина про себя молилась, чтобы главарь подольше не возвращался и чтобы за это время Назар успел собрать людей для погони за разбойничьей ватагой. Вся надежда боярышни сейчас была лишь на зоркость и быстроту молодого охотника.

Девушка не ошиблась: Назар и вправду видел, как неизвестные схватили Дарину, и даже разглядел с вершины холма, что похитители свернули в лес. Первой его мыслью было, конечно же, кинуться на помощь боярышне, но он сдержал свой порыв, понимая, что силы слишком не равны. К тем четверым разбойникам, которые были на виду, могли прискакать помощники, тоже с топориками и луками, а Назар был один и имел при себе лишь охотничий нож.

И потому он кинулся не вперед, а назад, во весь дух помчался к имению боярыни Колывановской, чтобы взять там людей, лошадей и оружие. По дороге ему встретился боярский конюх Трофим, и Назар на ходу оповестил его о беде:

— Разбойники увезли Дарину! Посылай вестника к моим односельчанам, пусть собираются для погони! А я бегу к боярыне за подмогой!

Растерянный Трофим только обернулся вслед Назару, но спросить ничего не успел, потому что парень в одно мгновение исчез из виду.

Однако Назар, хоть и быстро бежал, в душе был не так уж решителен, даже побаивался встречи с боярыней Ольгой. У него не шли из ума слова Дарины о том, что мать предостерегала ее от свидания с простолюдином. Но если боярыня знала, с кем должна встретиться ее дочь, то теперь и обвинять будет именно его. И молодой охотник с досадой сознавал, что в случившейся беде есть и его доля вины: ведь не поссорься он с Дариной, девушка не убежала бы и не попала в руки разбойников. Впрочем, он досадовал не столько на себя, сколько на боярышню, обзывая ее про себя гордячкой и ломакой, которая и сама попала в беду, и на его голову навлекла грозу.

А гроза и впрямь оказалась нешуточной: едва боярыня Ольга услышала о похищении дочери, как чуть ли не с кулаками набросилась на Назара и закричала:

— Это ты во всем виноват, негодный смерд! Ты завлек девушку в лес и не защитил ее от разбойников! Если ты не вернешь мне дочь, я убью тебя своими руками!..

Назар заметил, что слуги боярыни смотрят на него с осуждением, считая, видимо, трусом, а то и предателем. Он стал поспешно объяснять:

— Я никуда ее не завлекал. Случайно увидел с холма, как она шла по полю, собирала цветы, а разбойники выскочили из леса и накинулись на нее. Я ведь был один, а их много, что я мог сделать? А если б я погиб, кто оповестил бы вас о беде?

Ольга вдруг замолчала, осознав, что обвинять Назара перед всеми — значит бросать тень на Дарину, заявив во всеуслышание, что у боярышни было свидание с простолюдином. На пару мгновений все застыли в растерянности, а потом Назар заторопился:

— Скорее, скорее, боярыня, не время тебе кого-то винить. Собирай людей, холопов и ратников, всех, кто есть у тебя в имении, пусть едут за мной. Я видел, где скрылись злодеи. Наверное, они хотят затеряться в лесных дебрях, но от меня-то им не укрыться, я знаю этот лес как свои пять пальцев.

Ольга заметалась по двору, стала спешно отдавать распоряжения. Скоро ее немногочисленные слуги собрались перед ней, вооружившись кто копьем, кто топором. Лошадей на всех не хватало, но люди были полны решимости бежать за похитителями юной боярышни. Назар вскочил на самого резвого из боярских коней и поехал во главе отряда.

Ольга и сама хотела мчаться на поиски дочери, но от страшного волнения у нее вдруг нестерпимо закололо сердце, и она, схватившись за грудь, почти упала на руки своей верной служанки и знахарки Катерины.

— Оставайся дома, боярыня, ты совсем больна, — убеждала Ольгу Катерина. — Да и не женское это дело — за разбойниками гоняться. Вон ведь сколько мужиков набралось, хватит, чтобы отбить Дариночку. А еще Трофим послал за охотниками из села, они народ крепкий, ловкий, все лесные тропинки знают. Разбойникам от них не скрыться.

Катерина увлекла боярыню в дом, но у Ольги не было сил дойти до крыльца, ноги у нее подкашивались. Тогда Катерина и подбежавшая к ним молодая служанка уложили боярыню прямо в саду, на тюфяк, набитый сеном.

— Наверное, Дарину увезли бродники, — предположила молодая служанка. — Они ловят людей и продают на базарах в Олешье и Малом Галиче.

— Бродники? — встрепенулась Ольга. — Говорят, будто Карп Ходына с ними знается. Надо послать к нему за помощью, пусть выручит Дарину, а я ему что угодно пообещаю. — Но тут же руки боярыни бессильно упали вниз, и она слабым голосом пробормотала: — О горе, ведь Карп уехал в Болохов на целую неделю…

— Да кто знает, его ли дружки похитили Дарину или какие-то другие разбойники, а может, и вовсе случайные бродяги, — заметила Катерина. — Мало ли нынче лихих людей… Нельзя было боярышне выходить из дому в одиночку. Да разве ж ее удержишь… Она сызмальства была хоть и доброй, а своенравной. Хорошо еще, что Назар видел, как ее украли. А то бы мы и не знали, где она, что с ней, на каком свете ее искать…

Ольга вдруг зарыдала, ломая руки и бессвязно восклицая:

— Я, я во всем виновата!.. Дура я, баба я безголовая, не уберегла свою кровинку!.. Зачем отпустила ее из дому… да еще без оберега?.. Давно надо было отдать ей кольцо! С кольцом она не попала бы в беду!

Служанки, не понимая, о каком кольце идет речь, решили, что боярыня от горя заговаривается, и принялись ее успокаивать, потом почти насильно заставили выпить отвар из целебных трав, которые, как уверяла Катерина, врачуют сердце и усмиряют тревоги.

Ольга утихла, но только внешне, а душа ее по-прежнему разрывалась от темного предчувствия. Словно какой-то вкрадчиво-недобрый голос нашептывал бедной матери, что поиски не увенчаются успехом и дочь не будет ей возвращена.

И в самом деле, ни охотники, ни, тем более, крестьяне и холопы так и не напали на след похитителей, хоть всю ночь и прочесывали лес при свете факелов.

Разбойники оказались хитрей, чем предполагал Назар. Едва их главарь вернулся на поляну, как они тут же снялись с места и потащили пленников прочь из леса. Их путь лежал к реке. Там, в зарослях высокого камыша, были привязаны две большие лодки, в которые ловцы людей погрузили своих пленников, приковав их к бортам цепями; сами же уселись за весла и, стараясь не создавать лишнего шума, погнали лодки вниз по течению. Двое разбойников, которые были верхом на лошадях, скакали вдоль берега, чтобы в случае опасности отвлечь внимание на себя и предупредить условным криком своих товарищей на реке. Впрочем, похитители знали, что вряд ли кто-то догадается искать их на реке, которая в этих местах была порожистой и опасной для плавания.

Под покровом ночи лодки скользили вдоль невидимых берегов по темной воде, направляемые молчаливыми гребцами. Дарина, подняв глаза к тонкому серпику луны, молила Бога о чуде, хоть и понимала, что из-за своего грешного легкомыслия, наверное, не заслуживает чуда. Лодка увозила ее все дальше, навстречу неведомой и, может быть, страшной судьбе, и лодочники казались ей зловещими Харонами из старинных греческих сказаний.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ


Утром люди, искавшие разбойников в лесу, вернулись ни с чем, и Ольга поняла, что теперь драгоценное время для погони по горячим следам упущено, а стало быть, Дарину удастся найти только тому, кто знает разбойничьи тропы и сумеет договориться с похитителями о выкупе. Перед убитой горем матерью поневоле замаячил образ страшноватого боярина Карпа, который, наверное, один во всей округе смог бы отыскать и вызволить ее дочь. Назар, вернувшийся к боярыне ни с чем, обещал, что не опустит руки и будет продолжать поиски Дарины, но Ольгу эти обещания мало утешали. В душе она прокляла свою излишнюю материнскую доброту, склонившую ее внять просьбам дочери и отпустить ее на свидание. Ольга проклинала бы и Назара, если бы знала, что дочка попала в беду после встречи и ссоры с ним. Но боярыне пришлось принять на веру слова парня о том, что он даже не успел встретиться с Дариной, а лишь увидел ее издали.

И вдруг, когда Назар уже собирался уходить из боярского дома, обещая снарядиться для новых поисков, к Ольге явилась странная гостья. Это была старуха лет семидесяти, сохранившая, несмотря на годы, прямую осанку и ясный блеск серых глаз, которые казались почти молодыми на морщинистом лице. Она с порога объявила боярыне, что может кое-что поведать о ее дочери.

— Ты знаешь, где Дарина? — с надеждой бросилась к ней Ольга.

— Я не знаю, где она, — развела руками старуха. — Но как только я сегодня в церкви услышала, что боярышню увезли, решила рассказать тебе, где и с кем ее видела. Мы встретились с ней возле ручья, и я сразу же поняла, что девушка идет на свидание к парню.

Тем временем Назар, стоявший уже у двери, хотел было незаметно выйти, но вдруг старуха, словно услышав его движение, оглянулась и тут же указала на него:

— Да вот же он, этот парень! Я потом еще услышала, как они поссорились. Он, видно, приставал к девушке, а она убежала от него через ручей и кричала ему издали, что он нахал и бесстыдник.

— Даты врешь, старуха, — пробормотал Назар, но было видно, что он смущен.

— Нет, это правда, по глазам твоим вижу! — воскликнула Ольга. — Это от тебя, наглый смерд, моя дочка убегала и потому попала в беду! Твоя в том вина! И моя тоже, что отпустила ее!..

Боярыня упала на скамью, забившись в беззвучных рыданиях, а Назар еще раз попытался оправдаться:

— Видит Бог, я не насильничал. А то, что обращения вашего боярского не понимаю, так в том не моя вина. И знаешь ли, боярыня, дочка твоя слишком своенравна…

— Уйди с глаз моих, трус, предатель, мужик! — крикнула Ольга и бросила в Назара первый попавшийся ей под руку предмет — глиняный кувшин, что стоял на полке у скамьи.

Назар увернулся от разлетевшихся осколков и уже из-за двери крикнул:

— Зря меня винишь, боярыня!

Ольга продолжала плакать, ударяя сжатыми кулаками по скамье, а старуха подошла к ней, села рядом и принялась тихонько уговаривать, словно шепча какие-то заклинания. И постепенно боярыня утихла, вытерла слезы платочком и подняла глаза на странную гостью. Они долго молча смотрели друг на друга, и внезапно старуха сказала:

— А ведь я знаю тебя, боярыня.

— Правда? — удивилась Ольга. — Почему же я тебя не помню?

— Оно и неудивительно, что не помнишь. В тот день, когда мы с тобою виделись, тебе было не до того, чтобы запоминать чьи-то лица.

— А где ты меня видела? Наверное, в церкви?

— Нет, милая, не в церкви, а в твоем киевском доме.

— В киевском?.. — Ольга потерла виски. — Значит, это было давно… Может, ты дальняя родственница моего покойного мужа? Назови свое имя, я вспомню.

— Зовут меня Ефросинья. А с боярином твоим мы не были в родстве. Он позвал меня в свой дом, когда у тебя начались роды. Я ведь слыла лучшей в Киеве повитухой. Время тогда бьшо тревожное, татары уже громили многие русские города, и в Киеве воцарился великий страх. Ты, видно, тоже боялась, поэтому роды у тебя были очень тяжелыми. Я в тот день как раз поехала в Вышгород на богомолье, но твой муж велел меня отыскать и привезти к тебе. Ты очень мучилась, и все боялись, что ребеночек не родится живым. Ноя, слава Богу, подоспела вовремя. Девочка родилась — сущий ангелочек. Я сказала: «Вот она — дар Божий!» Ее потому и назвали Дариной.

— Ефросинья, Ефросинья!.. — заплакала Ольга. — Ты помогла мне обрести этот дар, а я вот не смогла его уберечь!..

— Погоди, милая. — Старуха погладила боярыню по голове, словно была ее нянькой. — Чует мое сердце, что Дарина все-таки найдется. А у меня сердце — вещун. Вот и вчера, когда встретила я девушку у ручья, то сразу почувствовала, что не надо ей идти на свидание, и посоветовала вернуться домой. Но она меня не послушалась. Эх, знай я вчера, что эта миленькая девушка — та самая Дарина, которой я помогла появиться на свет, так уж, наверное, заставила бы ее вернуться…

— Как же так получилось, что ты до сих пор не побывала в нашем доме? — спросила Ольга, подняв на Ефросинью заплаканные глаза. — Ведь ты же могла догадаться, что боярыня Колывановская всегда тебя приветит.

— Эх, сударыня моя, да разве ж я знала, кто такая боярыня Колывановская? — вздохнула старуха. — У меня из памяти давно уж выветрились всякие имена и звания, а вот лица людей хорошо помню. Да и, потом, я в этих местах недавно поселилась, еще никого здешних толком не знаю. Вот и тебя сегодня в первый раз увидела.

— Где же ты жила все эти годы?

— Вначале в Киеве. Затаились мы с мужем при монастыре, там и пережили татарский погром, дождались, пока все утихнет. Муж-то у меня дьячком был, иконы хорошо рисовал, в мирное время это давало доход. Да и я, как повитуха, свой прибыток имела. В общем, мы с ним не бедствовали. А детей у нас не было. Такая уж у меня судьба: стольким детям помогла на свет явиться, а своих деток Бог не послал. Жили с мужем, как два бобыля. Так вот, после татарского погрома дом наш и все добро наше сгорело. Люди в Киеве обеднели, знатные все или погибли, или бежали в западные княжества, так что иконы никто уж не заказывал. И подались мы с мужем в Галич, он надеялся отыскать там родственников. Но по дороге муж заболел и умер, а я осела в Болохове у добрых людей, которые меня из милости приютили. Я, конечно, им трудом отдаривала, как могла. У них и прожила несколько лет. А потом мои хозяева не поладили с болоховским князем, а он давно уже у татар в союзниках ходил. Ну и устроил он так, что татары однажды налетели на имение этих людей, всех в полон позабирали, одну меня оставили, потому что стара и никому уже не нужна. Вот после этого бедствия я и подалась скитаться, пока не дошла до церкви в Меджибоже. Там меня, как нищенку, жалеют, хлеб дают. Поселилась я в заброшенной избушке-землянке. Иногда по здешним лесам хожу, хворост собираю, грибы, орехи, ягоды. Перебиваюсь понемногу.

Пока Ефросинья вела свой рассказ, ее тихий медленный голос словно успокаивал Ольгу, отвлекал от мрачных мыслей и вселял какую-то смутную надежду. Когда же старая женщина умолкла, Ольга, словно очнувшись, снова заметалась по комнате.

— Надо бы просить о помощи князя Даниила, — бормотала она, торопливо вышагивая из угла в угол и ломая руки. — Хоть ему и не до нас, хоть у него державных забот хватает, но ведь не может же он не откликнуться на просьбу бедной вдовы, не помочь сироте!.. Но, пока мы оповестим князя, а он пошлет своих ратников нам на подмогу, злодеи увезут Дарину далеко и могут к тому времени продать ее в рабство. О Господи, подскажи, что делать!.. Надо искать людей, которые знакомы с разбойничьими ватагами. Неужели придется ехать в Болохов на поклон к Карпу Ходыне?..

— К Карпу? — откликнулась Ефросинья. — Да ведь это тот боярин, который с болоховскими князьями заодно. Он татарам служит, помогает им брать в полон наших людей.

— Знаю. Но ведь Дарину украли не татары. Назар говорил, что по виду они — бродники. Может, боярин Карп сумеет с ними договориться.

— Нет, сударыня моя, не кланяйся такому извергу, — запротестовала Ефросинья. — Лучше еще раз собери всех своих людей и отправь на поиски и в лес, и вниз по реке, и в горы. И князя Даниила проси о защите.

Боярыня, поколебавшись, прислушалась к советам старой женщины и не стала посылать гонцов в Болохов, а решила обойтись без помощи Карпа.

Но утром следующего дня за Карпом послала людей его мать, боярыня Ксения, потому что обнаружилось исчезновение ее младшего сына, послушника Антония. В тот день, когда похитили Дарину, Антон с двумя другими богомольцами, юношами из простых семей, отправился под Теребовль на поклон к схимнику-провидцу, недавно вернувшемуся из Святой земли. И вот, спустя почти двое суток после их ухода, в дом боярьши Ксении вернулся один из спутников Антона, молодой послушник по имени Мартын. Испуганный и потрепанный вид его красноречивей всяких слов свидетельствовал, что случилось несчастье. Едва утолив жажду после трудной дороги, Мартын рассказал о том, что Антона и Зиновия, их третьего спутника, похитили неизвестные люди, похожие на разбойников. Сам Мартын спасся только потому, что во время привала отлучился в лес собрать ягод. Услышав крики, он затаился за деревьями и оттуда подсмотрел, как разбойники тащили Антона и Зиновия, связывали их, а потом, перекинув через лошадей, увезли.

Из соседних сел пришли вести и о других похищенных юношах и девушках. Было ясно, что разбойничьи ватаги, присмиревшие в последнее время, снова возобновили свои набеги и занялись торговлей людьми. По опыту прошлых лет крестьяне знали, что надежда на возвращение пленников небольшая, но в этот раз вместе с простыми людьми были похищены и двое боярских детей, а потому поиски обещали быть обширными, с привлечением боярских и княжеских ратников.

Впрочем, помощь от князя пока не появилась, и на поиски отправились отдельно друг от друга люди Ольги и Ксении, а также небольшой отряд охотников во главе с Назаром.

Боярин же Карп, которого мать призывала заняться спасением брата, не очень-то спешил и вернулся из Болохова лишь через два дня. К тому времени Ольга, отчаявшись найти дочь другим способом, уже согласна была на все и тоже обратилась к Карпу за помощью. Он пообещал вернуть боярышню, но с условием, что Ольга тут же отдаст девушку ему в жены. Боярыня и сама не знала, какая судьба для ее Дарины окажется горше: рабство или замужество с Карпом, но желание поскорее увидеть дочь живой и невредимой победило, и горемычная мать согласилась на условие Карпа.

В тот день когда боярин отправился на поиски брата и своей будущей невесты, в родное село вернулся Назар со товарищи — и вернулся ни с чем. Ольга, по-прежнему считая его виновником грянувших бед, кляла парня и не желала видеть. Самолюбивый Назар, немного стыдясь всего, что произошло, замкнулся и стал десятой дорогой обходить боярский дом.

Но, как бы упорно Ольга ни оберегала доброе имя дочери, а слухи о свидании боярышни с простолюдином странным образом утекли из боярского дома и расползлись по округе. Была ли тому виной болтливость кого-то из слуг, подслушавших разговор Ольги с Назаром, или сам Назар в минуту откровенности или опьянения похвастал перед друзьями, но только вскоре окрестные жители стали поговаривать о нескромности боярышни, которая, может быть, и сама виновата в собственном похищении. Стараниями домашних Ольга была ограждена от этих слухов, не то бы ей пришлось еще горше от мысли, что сплетники несправедливо порочат ее невинную и чистую душой Дарину.

Ефросинья стала жить в боярском доме, и Катерина, до сих пор самая старшая из служанок, молчаливо признала главенство семидесятилетней киевлянки, которая казалась ей не менее мудрой и опытной, чем Ярема Саввич. Знахарка Катерина помнила известную киевскую повитуху и ее мужа-иконописца, а потому не восприняла Ефросинью как очередную нищенку-приживалку, которые время от времени обретались в доме доброй боярыни Ольги.




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


Разбойники были отчаянными лодочниками: два дня они одолевали порожистую реку, выходя на берег лишь в самых опасных местах, где тащили лодки волоком вдоль берега. Связанным пленникам приходилось терпеть опасности пути вместе с похитителями. Несчастным лишь раз освободили руки и рты, чтобы напоить водой и накормить кусками зачерствевшего хлеба.

Наконец вечером второго дня лодки вышли на безопасный равнинный разлив реки. Разбойники причалили к берегу и, открепив своих пленников от бортов, но связав их прочной веревкой, позволили им выпрыгнуть в воду, напиться прямо из реки и освежить свои затекшие, измученные тела. Повязки с лиц им сняли, — тем более что у многих пленников все равно уже не было сил кричать и звать на помощь. Да и вряд ли их кто-то услышал бы в этой местности, отдаленной от людского жилья.

— Мы уже на границе с татарскими владениями, — услышала Дарина чей-то угрюмый голос и невольно вздрогнула, представив весь тот неведомый ужас, который ее ждет впереди, и безутешное горе матери, которая теперь до могилы останется несчастной и будет во всем винить себя.

Дарина опять готова была проклясть свою неосторожность и легкомыслие, но у нее уже не осталось на это сил: за время дороги она истратила весь запас молчаливых укоров и проклятий.

Пленникам снова дали поесть черствого хлеба и, оставив их, связанных одной веревкой, на берегу, позволили им лечь и уснуть здесь, а не в лодке, где они могли дремать только скорчившись.

Тяжкий сон, в который провалилась Дарина, изобиловал пугающими сновидениями, но она ни одного из них не запомнила. Открыв глаза, девушка так и не поняла, от чего проснулась: от лучей ли утреннего солнца или от грубого окрика одного из надсмотрщиков. Оборванные и заросшие разбойники, видно, были измучены не менее своих пленников, которых они ночью по очереди сторожили.

Теперь, при ярком свете дня, Дарина могла хорошо рассмотреть как похитителей, так и своих товарищей по несчастью.

Воровская шайка состояла из восьми человек; главарем был худой и хромоногий верзила, которого дружки заметно побаивались и называли с почтением в голосе «Борил-Змей». Он не был старше других годами и не казался самым сильным, но, вероятно, превосходил всех опытом, хитростью и командирской уверенностью в себе. Два его ближайших помощника носили клички, данные им по внешним приметам: Толстый и Одноглазый. Еще двое — те самые заросшие бородой здоровяки-«близнецы», как мысленно прозвала их Дарина, были, судя по всему, главными силачами в шайке. Двое всадников, участвоваших в похищении Дарины, выполняли в пути роль береговых сторожей и сигнальщиков. Восьмой участник шайки — молодой крепкий парень с туповатым выражением лица — был не то очень молчаливым, не то попросту немым. Дарина про себя так и назвала его — «Молчун».

Пленников было двенадцать — шесть девушек и шестеро парней. Их поровну разместили в двух лодках. В той лодке, где ехала Дарина, две девушки беспрерывно лили слезы; лицо одной из них показалось боярышне знакомым, и она вспомнила, что не раз видела эту юную крестьянку из ближнего села. Среди юношей, одетых по-крестьянски, выделялись двое в монашеском платье. Их поместили в разные лодки. Тот, что оказался вместе с Дариной, был ей незнаком, зато другой вызвал в ее памяти недавнее посещение церкви и невольное знакомство с новыми соседями по имению. Юноша оглянулся на Дарину, и у нее не осталось сомнений, что она уже видела это бледное лицо с грустными и кроткими глазами.

Дарину мало утешило открытие, что младший сын боярыни Ксении тоже похищен для продажи в рабство, и все-таки в ее душе затеплилась надежда, что теперь погоня за разбойниками окажется более скорой и многолюдной, чем если бы среди пленников были одни крестьяне. Что касается ее собственного исчезновения, то девушка отнюдь не была уверена, что мать уже знает об увозе дочери. Ведь, во-первых, Назар мог не видеть похищения, а во-вторых, если даже и видел, то мог не решиться рассказать боярыне правду, чтобы не навлечь на себя обвинений. Дарину невольно угнетала мысль о возможной трусости человека, который еще совсем недавно мелькал в ее девичьих грезах.

Теперь, когда миновала опасность погони по горячим следам, Борил-Змей распорядился посадить за весла пленников. Разбойничья ватага с радостью откликнулась на команду своего атамана. Теперь похитители отдыхали, а полуголодные, измученные страхом пленники под угрозой плетей налегали на весла.

Грести заставляли только юношей; девушек берегли для выгодной продажи любителям юной и свежей красоты. Разбойники, не стесняясь в выражениях, обсуждали достоинства своих пленниц и хохотали, видя испуг и слезы девушек. Только Дарина не плакала, а с ненавистью смотрела исподлобья на мучителей. Толстый, заметив ее взгляд, хмыкнул: «Ишь, какая гордая, надо бы тебя распробовать», — и попытался схватить Дарину за грудь, но Одноглазый тотчас ударил его по руке и предостерег:

— Забыл, что приказывает Борил-Змей? Девок не трогать! Хан любит только целых и невредимых!

Толстый тут же умолк и бросил опасливый взгляд на переднюю лодку, в которой ехал атаман.

И вдруг молчавшую до сих пор Дарину словно прорвало: она принялась торопливо объяснять своим стражникам:

— Вы просчитаетесь, если продадите меня татарам. Я знатная боярышня, и моя мать заплатит вам больше. Если же увезете меня, князь Галицкий вам жестоко отомстит. И сельские общины поднимутся против вас, достанут вашу ватагу из-под земли. Лучше добром верните меня и моих крестьян домой.

— Если ты знатная, так за тебя и заплатят знатно! — хохотнул Толстый.

А Одноглазый угрюмо добавил:

— Боярыня ты или нет, а лучше помолчи, не то опять рот завяжем.

Дарина прикусила губу и, беспомощно оглянувшись по сторонам, встретилась глазами с юношей в монашеском платье. Тяжело загребая веслом, он на выдохе тихо сказал: — Меня зовут Зиновий, я послушник.

— А я боярышня Дарина, — прошептала девушка.

— Как же ты попала в плен? — спросил он, бросив косой взгляд на надсмотрщиков. — Наверное, гуляла без мамок-нянек?

— Да. А ты как сюда попал?

— Шел на богомолье. Меня и Антона схватили, а Мартын убежал.

— Хорошо, что убежал, — пробормотала Дарина. — Значит, он расскажет боярыне Ксении, что ее сын…

Она замолчала, наткнувшись на колючий взгляд Одноглазого. Его единственное око, казалось, видело все насквозь. Толстый и Молчун тоже не дремали, наблюдая за пленниками.

Впрочем, через несколько часов пути разбойники устали и утратили бдительность. Пользуясь этим, Дарина начала потихоньку заговаривать с другими пленниками. Плачущих девушек она утешала, говорила им, что помнит, из какого они села, и сделает все, чтобы спасти их от рабства. Постепенно девушки успокоились и стали шепотом рассказывать боярышне о себе. И Дарина, утешая этих бедолаг, чувствовала, что сама становится сильнее.

Когда время перевалило за полдень и июльское солнце немилосердно напекло головы как пленников, так и надсмотрщиков, атаман приказал причалить к берегу. Там хитрый взгляд Борила-Змея сразу же приметил, как тянутся молодые крестьянки к боярышне, а она утешает их, словно заговаривает боль. Атаман тут же велел Одноглазому, указывая наДарину:

— Эту отделить от ее подружек и пересадить в другую лодку.

Девушки горестно запричитали, но их, разумеется, никто не стал слушать, и Дарину тотчас поменяли местами с одной из пленниц, ехавших в первой лодке. Теперь, когда после короткого привала путники отправились дальше, Дарина оказалась рядом с Антоном. Пока лодка отчаливала от берега, толкаемая крепкими руками бородатых «близнецов», Дарина успела шепнуть своему соседу:

— Я знаю, что ты — Антон, сын боярыни Ксении.

— А я видел тебя возле церкви, — откликнулся он. — Ты дочь боярыни Ольги?

— Да, меня зовут Дарина. Зиновий рассказал мне, как вы с ним попали в плен.

Но тут атаман, удобно усевшись в лодке, заметил торопливую беседу юноши и девушки и сразу же ее прервал:

— Эй вы там, замолчите! А ты, девка, уж если такая бойкая, бери в руки весло и помогай грести.

Борил-Змей, решив, что лодки продвигаются недостаточно быстро, теперь велел дать вторую пару весел и девушкам, чтобы гребли по очереди.

Но, как ни старался атаман пресечь всякие разговоры между пленниками, Дарина и Антон все же ухитрялись иногда перемолвиться словечком. Искоса поглядывая на молодого послушника, Дарина чувствовала к нему невольную жалость: этот худой, бледный юноша с кротким выражением больших черных глаз иногда казался ей бестелесным ангелом, которого мрачные дьявольские силы принудили к грубой земной работе. Налегая на весла, Антон тяжело дышал, и крупные капли пота скатывались у него по лбу. Дарине порой даже хотелось ему помочь, подставить свое плечо, словно двадцатилетний юноша приходился младшим братом ей, хрупкой шестнадцатилетней девушке. Жалея Антона, она и сама не заметила, как стала уставать, как от напряжения заныли руки и спина. Потом начали саднить ладони, и скоро эту острую боль от водяных мозолей уже нельзя было терпеть. Дарина выпустила весла, принялась дуть на распухшие ладони, и слезы выступили у нее на глазах. Антон заметил это и указал Борилу-Змею:

— Смотри, девушка натерла руки до кровавых мозолей!

Атаман недовольно прикрикнул на юношу и, сделав пару шагов к гребцам, словно мимоходом отвесил ему подзатыльник. Однако, взглянув на руки Дарины и убедившись, что юноша прав, тут же велел одному из бородачей:

— Эту девку за весла не сажайте, у нее руки слишком нежные, испортятся совсем. — Он взял Дарину за подбородок и, рассмотрев как следует ее лицо, заметил: — Наверное, из знатных. За такую красотку хан может дорого заплатить. Она ему не только как служанка сгодится, но, пожалуй, он ее и в жены возьмет. Накиньте ей на голову покрывало, чтоб не обгорела на солнце.

Дарина вся сжалась при мысли о той участи, которую ей готовили ее нынешние непрошеные хозяева. Предстоящая встреча с неким «ханом», чей образ рисовался ей непременно страшным и отвратительным, сулила только горе и новые унижения. Боярышня слышала о том, как обращаются с пленницами восточные владыки, и судьба бесправной рабыни, постельной игрушки, обязанной выполнять любую прихоть хозяина, пугала ее больше смерти.

В памяти девушка невольно раскручивала моток времени назад, к тем минутам, когда еще была свободной, когда чувствовала себя гордой и желанной в объятиях Назара. Если бы она тогда не убежала от него!.. Ведь все могло быть иначе, останься она с Назаром. Сейчас Дарина жалела даже о том, что не отдалась молодому охотнику. Уж лучше бы ее сделал женщиной он, а не какой-то хан-нехристь, который, скорее всего, стар, уродлив, груб и пропитан тошнотворным запахом бараньего жира и лошадиного пота. Поневоле рисуя в воображении мерзкий образ того, кто походя растопчет ее девственность, Дарина стонала и кусала себе руки.

Антон, услышав ее рыдающие вздохи, бросил на девушку взгляд, полный сострадания, и прошептал:

— Не плачь, они больше не будут тебя мучить, им это невыгодно.

Но Дарину мало утешили слова Антона. Она подумала, что, пожалуй, было бы лучше, если бы разбойники изнуряли ее трудом и не берегли от солнца, — ведь тогда, может быть, будущий хозяин не станет использовать ее для любовных утех. Сейчас Дарине хотелось быть убогой замарашкой, некрасивой и нежеланной.

Вечером, высадив пленников на берег и вновь связав их крепкой веревкой, разбойники разожгли костер и стали жарить уток, подстреленных всадниками, которые удачно поохотились на приречных лугах. Запах жареной дичи щекотал ноздри полуголодных пленников, заставлял их тянуться к аппетитных кускам. Но утятина и вино были для хозяев, а будущим рабам полагался только черствый хлеб и речная вода. Впрочем, насытившись, разбойники все же бросили остатки дичи пленникам, а вот вина не дали им ни капли.

РукиДарины нестерпимо болели, и Антон, сидевший с ней рядом, незаметно вытащил из мешочка на поясе маленькую деревянную коробочку и протянул ей, шепотом объяснив:

— Здесь бальзам, намажь себе руки.

Дарина растерла целебную мазь между ладонями и вернула Антону со словами:

— У тебя самого руки не лучше моих, намажь и себе. Они улыбнулись друг другу слабыми, измученными улыбками, и снова Дарина ощутила к Антону прилив теплых чувств, похожих на сестринские.

В эту ночь сон девушки не был так крепок, как в предыдущую, и она часто просыпалась — то от зудящих комаров, то от случайного плеска воды, то от уханья ночной птицы или стона кого-то из пленников. А ближе к утру, когда ночной мрак стал чуть рассеиваться перед зарей, Дарину, да и не только ее, разбудили крики стража, который присматривал за спящими пленниками. Оказалось, что Зиновий, отыскав где-то в траве железный обломок, ухитрился перетереть веревку. Освободившись сам, он подполз к другому пленнику, пытаясь и его освободить, но тут стражник заметил Зиновия и поднял крик. Разбойники тотчас вскочили на ноги, но Зиновий успел метнуться к кустам и, окутанный ночным мраком, скрылся в прибрежной дубраве. Атаман послал вдогонку за беглецом двух всадников и Молчуна, но поиски ничего не дали: Зиновий будто сквозь землю провалился.

— Слава Богу, он ушел, — прошептала Дарина, наклонясь к Антону. — Может быть, доберется до селения и расскажет людям об этой шайке.

— И наши родные узнают, где надо искать, — кивнул Антон. — Только бы они успели до того, как нас продадут в рабство…

Теперь, после побега Зиновия, атаман опасался погони и решил двигаться в путь, не дожидаясь рассвета. Но его подручные, особенно Толстый и бородатые «близнецы», еще не отошли после вечерних возлияний и, переругиваясь пьяными голосами, просили главаря дать им отдых до утра.

— Для нас было бы лучше, если б они двигались медленней, — заметил Антон, настороженно оглядываясь по сторонам. — Надежда только на погоню. Надо бы как-то тянуть время и торговаться с разбойниками.

— По-моему, из них самый падкий на деньги — толстяк, — сообщила о своих наблюдениях Дарина.

Антон согласился с ней и, воспользовавшись минутой, когда Толстый прилег в стороне от товарищей, подполз к нему и шепотом стал его уговаривать:

— Помоги нам с боярышней бежать, и наши родные тебя по-царски отблагодарят. Ты не будешь больше на побегушках у этого Змея. Моя мать возьмет тебя к нам в имение конюхом или ключником.

Маленькие глазки толстяка сперва пьяно и алчно заблестели, а потом в них мелькнул огонек злой насмешки, и он недоверчиво хмыкнул:

— Да что твоя мать может? Она, небось, старая и вдова, и денег у нее мало. А от Змея мне убегать нельзя, он меня из-под земли достанет.

— Но, если вы нас не отпустите, вам всем не поздоровится, — пригрозил Антон. — Мой старший брат — человек крутой, он догонит вашу шайку и спуску никому не даст. А если ты мне поможешь, так тебя боярин Карп вознаградит.

— Боярин Карп? — Толстый не удержался и захохотал, чем привлек внимание Одноглазого. — Нашел кем пугать! Да ведь это он нам заплатил, чтобы мы тебя поймали и продали в рабство! А помог ему…

Но тут увесистая затрещина заставила разболтавшегося толстяка прикусить язык. Одноглазый присел рядом с ним и сквозь зубы прошипел:

— Скажи спасибо, что Борил-Змей не слышал, как ты тут разблеялся, пьяный баран. Он бы тебе язык вырвал.

Такая угороза вмиг отрезвила толстяка, и он, испуганно озираясь по сторонам, отодвинулся подальше от пленников.

Но сказанного им оказалось достаточно, чтобы Антон и Ларина все поняли. Переглянувшись, они прочли в глазах другудруга не просто испуг, но и почти полную гибель надежды. После долгого и гнетущего молчания Дарина пробормотала:

— Недаром вид боярина Карпа Ходыны показался мне таким зловещим.

— Да, — с тяжелым вздохом отозвался Антон. — Теперь я все понимаю. Брат боялся, что я отдам свои земли монастырю, и поспешил от меня избавиться. Хотя какой он мне после этого брат…

На рассвете атаман, еще раз отругав своих людей за то, что упустили Зиновия, не стал больше слушать их жалобы на усталость и велел всем немедленно трогаться в путь. Теперь пленникам нечего было и надеяться повторить побег Зиновия: Борил-Змей объявил, что ночью удвоит дежурство и будет сам проверять, чтобы ни у кого не оказалось под рукой ни железки, ни острого камня. Свой скудный завтрак в виде все того же черствого хлеба пленники получили, уже сидя в лодках.

Антон, неумело обмотав тряпками натертые до крови руки, взялся за весла и прошептал Дарине:

— Кажется, нам неоткуда ждать спасения. Надо думать самим…

Грозный взгляд атамана заставил юношу мгновенно замолчать и даже чуть отодвинуться от девушки. Но Дарине показалось, что молодой послушник замыслил больше, чем успел сказать.

Нетерпеливая боярышня с трудом дождалась минуты, когда взгляды стражей отвлеклись от пленников, и, наклонив голову к Антону, быстро спросила:

— А что ты надумал?

— Будет гроза, — ответил он, почти не разжимая губ, и выразительно повел глазами на слегка потемневшее небо и низко парящих птиц.

— Ну и что? — не поняла Дарина.

— Будут искать укрытие, — прошептал Антон, не глядя на нее.

И тут Дарина догадалась, на что надеялся ее товарищ по несчастью. Если начнется ливень, разбойники со своим живым товаром не смогут заночевать на траве вокруг костра, им придется либо искать укрытие, либо сооружать его самим. Наверняка во время этой суеты надзор за пленниками будет ослаблен. Может быть, их не свяжут, а заставят помогать своим «хозяевам».

Едва Дарина об этом подумала, как Борил-Змей, сидевший на носу лодки, резко повернулся и приказал:

— Грести к берегу! Собирается гроза, надо построить шалаш.

Не успели лодки причалить, зашуршав по мокрому песку, как атаман выпрыгнул на берег и принялся торопливо распоряжаться. Четверых крестьянских парней, которые, видимо, казались ему слишком крепкими и способными на побег, он велел оставить прикованными к бортам под присмотром Одноглазого, а девушек и Антона решил высадить на берег, чтобы помогли собрать ветки и сучья.

Бородачи тем временем вытаскивали из лодок свернутые воловьи шкуры, которые, очевидно, должны были служить крышей для шалаша. Порыв ветра зашумел кронами деревьев, предвещая приближение грозы.

Пока разбойники суетились, Антон успел шепнуть Дарине:

— Держись поближе к толстяку, а когда зайдем в лес, падай и кричи, что сломала ногу.

Она удивленно взглянула на него, не понимая, в чем заключается его замысел, но спрашивать ничего не стала, лишь молча кивнула, полагаясь теперь только на смекалку юноши.

Вначале атаман хотел было связать пленников общей веревкой, но внезапное сверкание длинной молнии и оглушительный раскат грома заставили его вздрогнуть и поторопиться. Слегка осипшим голосом он велел Молчуну, толстяку и бородачам:

— Эй вы, поспешите! Да присматривайте за девками и монахом! Чуть что — кнутом их и гоните обратно.

Оглянувшись на Борила-Змея, Дарина заметила, как он, взглянув на небо, торопливо перекрестился. Она невольно усмехнулась при мысли о том, что свирепый разбойник, судя по всему, боится грозы. Сама же Дарина грозы не боялась; напротив, перед грозой ее обычно охватывало какое-то необъяснимое, тревожно-дерзкое веселье. Вот и сейчас ей показалось, что небесный гром бросает ей нить надежды, которую нельзя упустить. Девушка взглянула на Антона и прочла в его глазах ту же мысль: «Теперь — или никогда».

Углубляясь в прибрежную дубраву, Дарина зорко поглядывала по сторонам и сразу же заметила, что атаман отстал и принялся забивать в землю колья для натягивания шкур. Видимо, он был уверен, что его подручные и без него не упустят девушек и «монаха» — созданий по своей природе несильных, да к тому же ослабевших в дороге из-за скудного питания.

Пленники, подгоняемые криками суровых стражей, начали собирать в кучу ветки и сучки. Дарина, незаметно подобравшись ближе к толстяку, схватила обеими руками большую ветку и, делая вид, что напрягает все силы, крикнула:

— Ну, помоги же мне, Толстый, я одна не справлюсь!

Краем глаза она заметила, что бородачи с помощью девушек уже сооружают шалаш, а Молчун с Антоном подтягивают к ним ствол поваленного дерева. Толстяк подошел кДарине, и она, сделав вид, что соскользнула с коряги и оступилась, тут же упала на землю и пронзительно закричала:

— Ой, больно, больно!.. Я сломала ногу!..

Толстый слегка опешил и чертыхнулся, а Антон бросился к девушке со словами:

— Сейчас помогу, я ведь лекарь!

Дарина поймала на себе подозрительный взгляд Молчуна и вдруг подумала: «Хоть бы пошел дождь!» И словно небесные силы услышали ее немую мольбу: через мгновение на землю упали первые тяжелые капли, а потом дождь грянул отвесным, почти непроницаемым потоком.

Девушки визжали, разбойники ругались, но их голоса тонули в шуме грозы.

Из-за сплошной стены ливня те, кто укрылся в шалаше, почти не видели толстяка и Антона с Дариной. Один из бородачей, напрягая голос, крикнул:

— Толстый, тащи их сюда!

В этот миг Антон прошептал Дарине: «Бежим!» и потянул ее за руку в лес. Толстый оглянулся на беглецов и уже открыл рот, чтобы закричать, но Антон, приложив палец к губам, протянул ему две золотые монеты, которые перед тем успел вытащить из потайного кармана на поясе. Толстый сгреб монеты, но жестом показал, что этого мало и снова угрожающе открыл рот. Дарина выдернула из ушей сережки и вложила их в пухлую ручищу разбойника. В следующее мгновение юноша и девушка скрылись за ближайшим деревом, а дальше, не разбирая дороги, побежали через мокрые заросли. Сквозь шум дождя они расслышали в отдалении голос толстяка:

— Помогите, я ее сам не дотащу!

Беглецы поняли, что жадный разбойник схитрил: бросился к шалашу, словно бы за подмогой, чтобы потом сделать вид, будто пленники его обманули и ушли из-под носа.

У Антона и Дарины были в запасе считанные минуты, но их союзником оказалась гроза; густой дождь делал их невидимыми даже на расстоянии нескольких шагов. Беглецы вымокли до нитки, но бежали, не останавливаясь, не обращая внимания на ветки, хлеставшие по лицу, на лужи и вязкую грязь под ногами, на оглушительные раскаты грома. Шум грозы их не пугал; они боялись только одного — услышать за спиной звуки погони. Дарина, задыхаясь и чувствуя, как сердце выскакивает из груди, срывающимся голосом спросила:

— Куда мы бежим?

— К низовьям реки, — также срывающимся голосом ответил Антон. — Они подумают, что мы побежали назад, а мы…

Ему не хватило дыхания договорить, но Дарина и так поняла его замысел: Антон решил обмануть разбойников, убегая не домой, а в ту сторону, куда направлялись караваны торговцев людьми. «Наверное, он хочет где-нибудь выждать, пересидеть, а потом повернуть обратно», — подумала она, бросив взгляд на своего рассудительного спутника. Даже сквозь пелену дождя она разглядела, каким бледным и осунувшимся было лицо юноши, как вздымалась его грудь, разрываемая хриплым дыханием. «Да, мы с ним слабые, а злодеи — дюжие здоровяки… Как жаль, что с нами нет защитника-богатыря», — пронеслось в голове у Дарины, когда она, падая с ног и цепляясь за стволы деревьев, из последних сил пробиралась вперед.

Дождь утихал, редела его непроницаемая пелена. Это облегчало беглецам дорогу, но, вместе с тем, делало их более уязвимыми для преследования. Теперь каждый миг они опасались услышать за спиной тяжелый топот и грубые окрики разбойников. Страх отбирал у юноши и девушки последние силы, перехватывал дыхание. И наконец, когда измученные беглецы уже готовы были упасть замертво, под их ногами оказалось неожиданное и спасительное препятствие в виде небольшой горки с отверстием, похожим на нору. Была ли это природная пещера, или землянка, прорытая человеком, или логово зверя, — Антону и Дарине уже было все равно. Чуть живые, они забрались вовнутрь, на настил из сухой травы, и, прикрыв отверстие ветками, затаились в своем тесном и, может быть, опасном убежище. Но усталость их была столь велика, что через несколько минут они, невзирая на прошлые и будущие страхи, провалились в глубокий и тяжелый сон.




ГЛАВА ПЯТАЯ


Солнечный свет, казавшийся особенно ярким после темной грозовой ночи, пробился сквозь ветви, которыми был завален вход в убежище, и нарушил крепкий, хоть и тревожный сон Антона и Дарины. Едва открыв глаза и вспомнив все злоключения плена и свой отчаянный побег, молодые люди затаились, не решаясь в первые минуты даже пошевелиться и заговорить. Потом, осторожно отодвинув ветку и выглянув наружу, Антон прошептал:

— Кажется, все тихо. Наверное, они ищут нас в другом месте.

— Они подумали, что мы убегаем назад, к дому, — предположила Дарина. — Но долго ли они будут искать? Когда мы сможем выйти отсюда?

— И выходить опасно, и здесь оставаться страшновато, — вздохнул Антон. — Кто знает, чья это землянка или нора? Попробую все-таки оглядеться…

Он раздвинул ветки и хотел было высунуть голову наружу, но тут откуда-то сбоку явственно послышался топот копыт. Юноша и девушка вновь затаились, боясь пошевелиться. Сквозь ветки и листья они увидели двух всадников из ватаги Борила-Змея. Разбойники ехали шагом и переговаривались между собой. Один сказал другому:

— Ну все, больше нет времени за ними рыскать, а то другие пленники отощают и упадут в цене.

— И то правда, — откликнулся его товарищ. — Скажем Борилу-Змею, чтобы трогался в путь.

Антон и Дарина сидели, не шевелясь, пока окончательно не стихли голоса всадников и шорох травы под копытами их лошадей. Только удостоверившись, что разбойники отъехали далеко, беглецы позволили себе облегченно вздохнуть. Дарина потерла нос, который щекотала пыльца от какого-то растения, но, несмотря на все усилия, все-таки не удержалась и чихнула. И тут же, испуганно переглянувшись с Антоном, прошептала:

— Ничего, они уже далеко, не услышат. Они искали нас ночью и утром, а теперь поедут дальше.

— Дай Бог, чтоб это было так, — вздохнул Антон. — Им не с руки задерживаться, но и нас не хотят упускать… Выждем немного, пусть они продвинутся вниз по реке, а потом выйдем.

— И куда пойдем? Назад?

— Нет, тоже вниз по реке, только на расстоянии от разбойников.

— Идти за ними? — ужаснулась Дарина. — Но куда, зачем?

— До дома нам сейчас намного дальше, чем до Олешья, — пояснил Антон. — А в Олешье много греков и русичей, там есть христианские храмы, в них дадут нам убежище и помогут вернуться домой.

— А ты бывал в этом Олешье?

— Нет, но я знаю одного монаха, который оттуда родом. Он рассказывал мне, что от Божского лимана до Олешья — рукой подать, в два раза ближе, чем от Меджибожа до Теребовля. А мы уже, считай, дошли до лимана.

— Лиман — это там, где река переходит в море? А мы будем добираться берегом или плыть по морю?

— Лучше, конечно, плыть, это быстрей.

— Но где мы возьмем лодку?

— Еще не знаю. Может, где-нибудь найдем или попросим у рыбаков.

— Да кто ж нам ее отдаст даром?

— А у меня в поясе еще есть три золотые греческие монеты. Я могу заплатить за лодку.

— Нет, монеты береги для Олешья, — рассудительно заметила Дарина. — Там ведь тоже надо будет кому-то уплатить, чтобы довезли до дома. А пока обойдемся без лодки, будем пешком добираться.

— По лесу, по степи? А хватит у нас с тобою сил? Что мы будем есть? В реке хоть рыбы можно наловить, а в лесу или в степи мы сами можем стать чьей-то добычей. Слышала ведь, как по ночам волки завывают?

Дарина невольно поежилась и согласилась со своим спутником:

— Да, лучше добираться по реке и по морю вдоль берега. Но при этом на воде затаиться трудней, чем в лесу.

— Уж как-нибудь с Божьей помощью, — пробормотал Антон, перекрестившись. — Только бы лодку найти…

Выждав еще минуту, беглецы решили покинуть укрытие. Осторожно, чуть ли не на цыпочках, они сделали несколько шагов и осмотрелись по сторонам, пытаясь определить, где река. Наконец ветер донес до них запах речной воды, и они двинулись на этот запах сквозь мокрые после ночной грозы заросли орешника.

— Жаль, орехи еще не созрели, а то ведь есть хочется так, что живот свело, — пробормотала Дарина.

— Потерпи немного, здесь должна быть лесная ягода, — подбодрил ее Антон.

И вправду, через несколько шагов они набрели на поляну, усеянную лесными ягодами. Изголодавшиеся путники набросились на эти кисло-сладкие дары природы, срывая их прямо с листьями и пригоршнями запихивая в рот. Наконец, оборвав почти все ягодные кусты, Антон и Дарина немного заглушили свирепый голод и двинулись дальше, к реке. Но, когда перед ними сверкнула серебристо-голубая гладь воды, они остановились и, спрятавшись за прибрежными ивами, внимательно осмотрели берега, потом несколько минут следили за речным руслом.

Берег поблизости казался пустынным, а на реке в отдалении виднелась пара маленьких рыбацких лодочек. Убедившись, что вокруг нет ничего подозрительного и угрожающего, юные беглецы двинулись вдоль берега вперед — туда, где русло реки расширялось, переходя в лиман.

Голодные и оборванные, они брели до полудня, а потом, обессилев, свалились прямо в мягкую траву прибрежной рощи и уснули.

Их дневной сон был, несмотря на усталость, насторожен и чуток, а потому они проснулись, едва лишь до их слуха донесся плеск весел на реке. Антон и Дарина переглянулись и, поняв друг друга без слов, стали осторожно пробираться к берегу. Затаившись в прибрежных кустах, они наблюдали за рыбацкой лодкой, которая неторопливо причаливала к берегу.

Вечерело, и двое рыбаков, расположившись в уютном месте между ивами, разожгли костер. Подвесив над огнем котелок с водой, они бросили в него несколько очищенных рыбин, луковицу и соль. Скоро манящий запах рыбной похлебки стал сводить с ума голодных беглецов. Первой не выдержала Дарина. Схватив Антона за руку, она лихорадочно зашептала:

— Пойдем попросим у них еды, иначе я умру! Да и ты тоже совсем худой и бледный, как тень. Пойдем, они же по виду христиане, не татары, так неужели же нас не пожалеют? А если окажутся жадными, отдай им один золотой!

— Да что ты? Золотую монету за похлебку? — Антон невесело усмехнулся. — Впрочем, ты права… Если некогда за чечевичную похлебку было отдано право первородства, так уж золотая монета — пустяк…

И молодой послушник, больше не раздумывая, вышел из-под укрытия деревьев и шагнул к рыбакам; боярышня двинулась за ним.

Рыбаков не слишком удивило появление двух молодых путников потрепанного вида. От худощавого юноши в монашеском платье и от хрупкой девушки не исходило никакой опасности, поэтому рыбаки даже не насторожились. Один из них, рыжий увалень, посмотрел на измученных беглецов с жалостью, другой же, темнолицый и черноволосый, словно обугленный, окинул их внимательным и немного колючим взглядом.

— Приветствую вас, добрые люди, — с поклоном обратился к ним Антон.

Ларина в точности повторила его поклон.

— Здоров будь, братец, и ты, сестрица, — откликнулся рыжий.

— А откуда ты знаешь, монашек, что мы добрые? — усмехнулся черноволосый. — Может, мы какие-нибудь лиходеи, а?

— Да полно тебе, Головня, людей пугать, — упрекнул его товарищ.

— А мы бы ни за что и не поверили, будто вы злодеи, — храбро заявил Антон. — Приветствую вас как людей доброго ремесла, коим занимался еще великий апостол Симон-Петр.

— Гляди-ка, Семен, он говорит совсем про тебя! — усмехнулся темнолицый Головня. — Только ведь мы с Семеном не апостолы, а простые рыбаки. Не ждите от нас ни чудес, ни ангельской доброты.

— Да мы и не ждем, — сказал Антон, с трудом подавляя острый приступ голода. — Мы знаем, что ремесло ваше нелегкое, и хотим вам честно заплатить за то, чтобы вы продали нам вашу лодку.

Дарина, стоявшая на шаг позади Антона, едва удержалась, чтобы не схватить его за рукав и не крикнуть: «Сперва еды попроси, а потом лодку!»

Но Антон продолжал в том же духе:

— Мы с сестрой случайно отстали от торгового каравана и заблудились. Но, если вы дадите нам лодку, мы поплывем за своими и догоним их в Олешье.

— Отдать вам лодку? — Семен почесал затылок. — А на чем же мы будем рыбачить?

— Я дам вам взамен золотую греческую монету, за нее вы купите себе у греков две, а то и три лодки! — заявил Антон, протягивая рыбакам на ладони заманчиво блеснувший золотой кругляшок.

— Да на что нам эта монета, мы люди не торговые, — чуть растерянно сказал Семен.

Но Головня, видимо, знал цену деньгам, а потому охотно откликнулся на предложение Антона:

— Что ж, давай, в наших краях бывают греческие купцы, у них много всякого товара. А порыбачить, Семен, мы сможем пока и на дедовой лодке.

Увидев, с какой поспешностью товарищ сгреб в кулак монету, Семен простодушно заметил:

— Так ведь если за нее можно две лодки купить, то вам, ребятки, от нас полагается сдача.

Антон только этого и ждал, он тут же с готовностью предложил:

— А вы уплатите нам сдачу едой, мы очень проголодались, пока блуждали по лесу.

— Еда за отдельную плату, — запротестовал Головня. — Это на торгах золотой имеет ценность, а здесь, в диком месте, наша лодка — на вес золота.

— Да полно тебе жадничать, братец, — оборвал его Семен. — Сегодня улов у нас хороший, подкормим ребятишек. Смотри, какие измученные, прямо от ветра шатаются.

Головня, хоть и неохотно, но согласился с товарищем. Антону и Дарине дали рыбного супа с хлебом, и изголодавшиеся путники с жадностью набросились на еду.

Наблюдая за ними, Семен вздохнул и спросил с жалостью:

— И давно вы заблудились?

— Да уж третий день блуждаем, — ответил Антон, быстро переглянувшись с Дариной.

Она поняла, что отвечать он будет то, что считает нужным, и дает ей понять, чтобы она молчала, соглашаясь с его ответами.

— А караван ваш ехал издалека? — полюбопытствовал Головня.

— Из Дорогобужа.

— А где это? — удивился Семен. — Далеко, наверное. Небось, у вас там князья, бояре правят? А у нас места дикие, князья-бояре нас не защищают. Раньше тут половцы хозяйничали, да и бродники иногда пошаливали. А нынче татары пришли. Но нам-то, бедным рыбакам, все равно, кто здесь будет править, лишь бы наши деревеньки не жгли. А рыбки в реке на наш век хватит.

Головня, внимательно поглядев на лица и руки молодых путников, внезапно спросил:

— А вы сами-то не из князей, не из бояр? Уж больно у вас руки белые и тонкие. И как звать вас?

— Меня — Феодосии, а сестру — Евдокия, — сказал Антон и, заметив, как пристально рыбак смотрит на красивое лицо Дарины, поспешил добавить: — Мы с детства живем при монастыре, я уже принял постриг, а сестра пока еще послушница, но тоже скоро будет монахиней.

— Вот и правильно, — заметил Семен. — В такое неспокойное, лихое время знатным людям лучше жить при монастыре.

— А разве в наших землях бывают спокойные времена? — усмехнулся Головня, и его кривая усмешка почему-то не понравилась Дарине.

Когда молодые путники насытились, Семен предложил им заночевать возле рыбацкого костра, но Антон, повинуясь необъяснимой внутренней настороженности, отказался:

— Спасибо, добрые люди, но мы с сестрой спешим, надеемся догнать наш караван.

— Ну, глядите, воля ваша, — развел руками Семен. — Только стерегитесь лихих людей, чтоб не захватили вас и не продали в рабство татарам. Да и сами татары могут нагрянуть. Лучше вам ночью плыть, а днем таиться в камышах или в роще. Держитесь все время левого берега—и при хорошей погоде дня через два приплывете в Олешье.

— Да от того Олешья уж лет десять, как почти ничего не осталось, — хмуро заметил Головня. — Вначале бродники его разорили, а потом татары.

— Но хоть церкви-то там сохранились? — с надеждой спросил молодой послушник.

— Церкви? — пожал плечами Головня. — Не знаю. Одну, правда, видел, уцелела. В ней греки службу правят.

— Точно, есть одна, — подтвердил Семен. — А может, и не одна. Да вам-то что об этом печалиться? Вы же будете под защитой своего каравана.

— И то правда, — через силу улыбнулся Антон. Попрощавшись и поблагодарив рыбаков, молодые путники направились к лодке. Семен дал им в дорогу хлеба и сушеной рыбы, помог оттолкнуть лодку от берега, а Головня только махнул рукой на прощание.

Сумерки уже окутали землю, на небе все отчетливей проступал желтый серп луны, загорались редкие звезды. Юным беглецам предстоял неспокойный ночной путь в неизвестность. Они дружно налегли на весла, и скоро утлая рыбацкая лодочка, скользя вдоль темных берегов, удалилась от того места, где остались ее прежние владельцы.

Некоторое время Антон и Дарина гребли молча и усердно, а потом немного замедлили движение и даже приостановились, чтобы отдышаться. Прохлада, исходившая от ночной реки, приятно освежала их усталые тела.

— Знаешь, Антон, — вдруг сказала Дарина, — ты назвался моим братом, и я в самом деле почувствовала, что ты мне как брат.

— А я и по закону мог бы стать твоим братом, если бы ты вышла замуж за Карпа, — откликнулся юноша. — Карп ведь задумал на тебе жениться. Но теперь, узнав, какой он злодей, я не пожелаю тебе такого мужа.

— Да я бы никогда за него не пошла! — содрогнулась Дарина. — Он страшный, отвратительный человек! Ты совсем на него не похож.

— А вот отец любил Карпа больше, чем меня, потому что Карп сильный, а я слабый, — вздохнул Антон.

— Твой отец, наверное, был не очень хорошим человеком, — заметила Дарина.

— Не знаю. Я его плохо помню. Мне было лет семь, когда он умер.

— А я своего отца и вовсе не знала. Он погиб, защищая Киев от Батыевых орд. Вместе с ним погибли мой дедушка и дядя. Мама увезла меня в Галицкое княжество, когда я была еще младенцем.

— Твоя мама, наверное, сейчас плачет, убивается. Как же она отпустила тебя одну?

— Я ее уговорила отпустить меня под вечер погулять. Сама я во всем виновата. — Дарина прикусила губу, сдерживая слезы, и решительно взялась за весла. — Все, хватит нам разговаривать, пора двигаться дальше.

Они гребли молча, не решаясь возобновить беседу. Течение реки слегка помогало неопытным гребцам, но темнота мешала им замечать препятствия. Один раз они попали в камышовые заросли, а потом наткнулись на корягу, торчавшую из воды. В слабых лучах ночных светил едва просматривались неровные очертания левого берега, поросшего деревьями и кустами.

— Ночью плыть тоже опасно, — вздохнул Антон. — Мы не знаем здешних мест и в темноте можем повредить лодку. Хорошо, что эта коряга оказалась не острая. А если бы наткнулись на подводный камень?

— Что же нам делать? — растерянно спросила Дарина. — И днем опасно, и ночью…

— Придется пристать к берегу. Попытаемся разжечь огонь и как-нибудь пересидим темноту. А перед рассветом, когда небо чуть прояснится, поплывем дальше.

На берегу неопытным путникам с трудом удалось разжечь костер, который их не столько грел, сколько спасал от укусов мошкары. В рыбацкой лодке они нашли кусок старой овчины и, постелив его на охапку веток, улеглись на этом тесном ложе, свернувшись калачиком. Сон к ним не шел из-за тревоги, да еще из-за ночной прохлады. Чтобы не замерзнуть, юноша и девушка прижимались друг к другу. Дарина, которая еще совсем недавно теряла голову в объятиях Назара, сейчас ничего подобного не испытывала и лежала рядом с Антоном, чувствуя к нему лишь спокойную сестринскую нежность и доверие. Ей вдруг захотелось поговорить с молодым послушником откровенно, не таясь, словно со священником на исповеди, но она не знала, с чего начать. И Антон, словно угадав ее мысли, заговорил первым:

— Я все удивлялся, отчего это бродники вдруг налетели, наловили людей. Ведь они уже давно не разбойничали в наших краях. Но потом, когда толстяк проговорился, я понял, что это дело рук моего брата. Карпу хотелось от меня избавиться, но так, чтобы никто ни о чем не догадался. Вот он и разрешил своим дружкам-разбойникам взять в плен не только меня, но и других людей, чтобы это выглядело очередным нападением торговцев живым товаром. А сам уехал подальше, отвел от себя подозрения. Карп ведь и подумать не мог, что в руки его знакомцев-лиходеев случайно попадет девушка, которую он прочил себе в жены. Знатные-то боярышни по вечерам дома сидят, а если и выходят со двора или куда-то едут по дороге, так всегда в сопровождении ратников и холопов.

— Сама я во всем виновата, — вздохнула Дарина и, повернувшись к Антону, заметила в его глазах слабый отсвет далеких звезд. — Не знаю, как и назвать мой проступок — глупостью или грехом. Ты будущий монах, священник, вот и рассуди. Знаешь, почему я оказалась вечером одна, да еще в чистом поле? Все потому, что пришла на свидание к парню-простолюдину.

И Дарина, подхваченная волной неудержимой откровенности и доверия, рассказала Антону обо всем: о своем желании хоть немного насладиться мирской жизнью перед уходом в монастырь, о доброте матери, позволившей ей это, о бесстыдном натиске Назара, от которого она бежала купа глаза глядят, пока не попала в руки разбойников. Антон слушал девушку, не прерывая, не выражая своего отношения к ее рассказу ни вздохом, ни жестом. А она, закончив говорить, с тревогой его спросила:

— Ну, что ты на это скажешь? Наверное, я грешница, которую надо осудить? А разбойники и тяжкий плен — это справедливая кара за мой грех?

— Нет, ты не грешница, дитя, — мягко заметил Антон. — Ты просто юная девушка с горячей кровью. Ты полюбила первого же ладного парня, который встретился на твоем пути.

— Нет, теперь я знаю, что вовсе не полюбила его! — вскинулась Дарина. — Теперь я вспоминаю о нем почти с ненавистью. Ведь он даже не попытался отбить меня у разбойников, трус!

— Но ты же сама говорила, что разбойников было четверо, а он один. Они имели при себе оружие, а у Назара не было ничего, кроме охотничьего ножа.

— Но он мог бы кинуться в селение за подмогой, повести людей мне на выручку!

— Откуда ты знаешь, что он этого не сделал? Может, люди под его предводительством тебя искали, но не нашли. Разбойники ведь умеют ловко заметать следы. Да и, потом, Назар мог уйти до того, как они набросились на тебя, и попросту не знать, что ты попала в беду. Не обвиняй его понапрасну, пока не выяснишь всей правды.

— Добрый ты человек, Антон, почти ангел, — вздохнула Дарина. — Всех-то ты стремишься оправдать. А вот я почему-то думаю, что Назар не только все видел, но и… но и, может быть, все подстроил, потому что… потому что был в сговоре с твоим братом.

— Какой вздор тебе приходит в голову, Дарина! — пожурил ее Антон. — По-твоему, честный охотник из селения мог связаться со злодеями-душегубами?

— Не знаю… Но помнишь, как толстяк проговорился, что за твое похищение заплатил боярин Карп, а помог ему в этом деле кто-то еще. Одноглазый помешал толстяку договорить, но я потом все думала и гадала, кто же помог твоему брату. И вот мне пришло в голову, что это мог быть Назар.

— Ты рассуждаешь неразумно. Даже если предположить, что Карп и Назар как-то связаны, то при чем здесь твое похищение? Братец мог кому-то заплатить, чтобы похитили меня, но не тебя. Ты ему нужна на свободе, а не в татарском плену. Так что, выходит, Назар тут ни при чем. Не мог он быть помощником Карпу.

— А кто же тогда?

— Не знаю… Меня тоже мучает эта мысль. Горько разувериться в товарище, но боюсь, что предателем мог оказаться Мартын. Он нарочно отошел в сторону, словно искал ягоды, а сам в это время дал знак разбойникам, чтобы хватали нас с Зиновием. Могло ведь такое быть, правда?

— Могло, наверное, — пожала плечами Дарина. — Если будем живы и вернемся домой — узнаем правду. А если пропадем в плену, то… — Она умолкла, чтобы не заплакать.

Антон немного помолчал, поглаживая Дарину по голове. И она на мгновение почувствовала себя младшей сестренкой, которую утешает добрый старший брат.

— Знаешь, что я подумал, Дарина? — вдруг спросил он. — Как только Карп услышит, что вместе со всеми похищена и ты, он кинется за нами в погоню, чтобы вызволить тебя и жениться.

— Что?.. Мне страшен такой вызволитель. Он едва ли лучше того хана, которому разбойники собирались меня продать. Неужели у меня такая беспросветная доля?.. Ведь я еще совсем молода, Антон, брат мой!.. — Она вздрогнула и крепче прижалась к юноше. — Поверишь ли, я теперь жалею, что не отдалась Назару. Лучше бы он был у меня первым мужчиной, а не какой-нибудь страшный татарин или безобразный разбойник-боярин…

— Успокойся, дитя, сестра моя, — прошептал Антон, прижимая ее голову к своему плечу. — Бог поможет тебе спастись от злых людей и примет тебя в лоно святой Церкви. Ты ведь хочешь стать монахиней?

— Да, — через силу ответила Дарина, облизав пересохшие губы.

— Вот и хорошо. Это лучший удел для чистого душой человека.

Они надолго замолчали, и Дарине даже показалось, что Антон понемногу засыпает. Но одна мысль, вдруг поселившись в ее голове, не давала ей покоя, и девушка не удержалась от осторожного вопроса:

— А ты когда-нибудь был влюблен, хотел на ком-нибудь жениться?

Она спросила это тихим шепотом, чтобы не разбудить юношу, если он уже спит. Но Антон тотчас откликнулся:

— Наверное, нет. Хотя я понимаю женскую красоту и вижу в ней дар Божий. Но сам еще ни разу не был по-настоящему близок с женщиной. А теперь, уж верно, и не буду.

— Неужели ты еще девственник? — удивилась Дарина и даже приподняла голову, словно в темноте могла разглядеть лицо Антона. — Но ведь тебе, наверное, уже лет двадцать. Парни в эти лета почти всегда… Ну, во всяком случае, я такое слыхала.

С Антоном она могла без смущения говорить о том, чего никогда бы не произнесла вслух при других мужчинах. И он отвечал ей просто и откровенно:

— Да, мне уже двадцать, но я не спал с женщинами. Когда я был еще подростком, мой брат, всегда любивший грубые забавы, насильно притащил меня в спальню, чтобы я наблюдал, как он совокупляется с двумя продажными девками. Мать в это время была на богомолье и не могла помешать бесчинствам Карпа. И вот я, увидев грязную картину разврата, почувствовал отвращение ко всему, что связано с плотскими утехами. Подрастая, я избегал женщин, не любил развлечений и пьянства. Меня с пятнадцати лет называли монахом.

— А женщины в тебя не влюблялись?

— Не знаю, я их о том не спрашивал. Одна молодая красивая вдова хотела со мною сблизиться, но в последнюю минуту я вдруг вспомнил отвратительную картину сношений Карпа с гулящей девкой и не смог ответить на ласки вдовы. И с того дня я окончательно решил, что мой удел — монашество.

— Грустный удел, и все-таки я тебе завидую, — вздохнула Дарина. — Ты знаешь свою дорогу на этом свете, а я не знаю, для чего родилась. И совсем не уверена, что хочу стать монахиней…

— Просто ты еще мало знаешь о Боге и о святых людях. Когда поймешь, что духовный подвиг отраднее всяких мирских развлечений, то сама с легкостью придешь к жизни праведной. А пока успокой свою мятежную душу и постарайся уснуть.

Дарина закрыла глаза и тихо прошептала молитву. Она не была уверена в том, что с легкостью сможет отказаться от мирской жизни, но слова Антона привнесли умиротворение и покой в ее душу. Она уснула хоть и неглубоким, но целительным сном, пригревшись рядом со своим невинным спутником.

В предрассветный час молодые люди проснулись у давно потухшего костра и тут же с тревогой осмотрелись вокруг. Немного размявшись, поплескав себе в лицо речной водой, чтобы освежиться, и съев по куску хлеба от краюхи, которую дал им на дорогу Семен, они взялись за весла. Их руки, уже привыкшие к гребле, успели слегка огрубеть и не болели так сильно, как в первые дни плена. Антон и Дарина шевелили плечами, отогреваясь под утренним солнышком после ночной прохлады.

Рассвет занимался все ярче, вспыхивая разноцветными бликами на широкой воде лимана, и мысли Дарины все более прояснялись. То, что казалось ей смутным и далеким ночью, теперь обретало четкость. Девушка даже почувствовала что-то вроде прилива радости, хотя для этого и не было причин.

Она с улыбкой взглянула на Антона — и встретила ответный ласковый взгляд его больших карих глаз. Тонкое бледное лицо юноши в радужном свете утра показалось ей каким-то нездешним, словно у пришельца с заоблачных высей. «Какой он чистый, добрый, нежный, — вдруг подумала Дарина. — Он похож на ангела. Наверное, таким же был архангел, оповестивший Деву Марию о непорочном зачатии».

Вокруг было безлюдно и тихо. Весла с легким плеском погружались в дрожащее зеркало воды, ветерок шелестел листвой прибрежных дубрав, из глубины которых доносилась трель соловья.

— До чего хорош этот мир! — вдруг воскликнула Дарина, подняв к небу мечтательный взгляд. — Бог создал все таким красивым и чудесным! Но люди — люди могут все испортить…

— Это оттого, что дьявол постоянно стремится отвоевать у Бога людские души, — сказал Антон. — Он поселяет в людях зависть, тщеславие, алчность, похоть и другие пороки. А они потом приводят к войнам и прочим бедствиям.

— Но как же хорошим людям уберечься от плохих? — простодушно спросила Дарина. — Ведь Бог не всегда защищает нас от дьявольских прислужников — таких, как боярин Карп.

— Хорошие люди должны помогать друг другу.

— Вот ты и помоги мне уберечься от твоего брата!

— Я помогу тебе поскорее оказаться в монастыре, куда Карп не доберется.

— Но ведь я не смогу попасть в монастырь до возвращения домой, — вздохнула Дарина. — А едва только я вернусь, Карп тут же меня схватит и перекроет мне все пути к монастырю. Может, он настигнет меня еще в дороге. Ведь, узнав, что я похищена, он, наверное, уже кинулся вслед за разбойничьей ватагой.

— Не знаю, что и придумать… — растерялся Антон. — Может быть, в Олешье мы попросим… Но нет, вряд ли там имеется женский монастырь…

— Но уж церковь там есть, а в церкви меня смогут обвенчать с хорошим человеком, и после этого я буду защищена от Карпа.

Дарина бросила быстрый взгляд на Антона, и он, уловив ее мысль, покачал головой и тихо возразил:

— Если ты подумала обо мне, то напрасно. Из меня плохой защитник. Карп очень быстро сделает тебя вдовой, ему ведь ни меня, ни тебя не жалко.

— Но Карпу нужна не столько я, сколько мои земли! Если я принесу их в приданое вашей семье — так не все ли ему равно, через него или через тебя?

Антон грустно улыбнулся и снова возразил:

— Нет, Дарина, я в этом деле не помощник. Моя душа, тело и все мое состояние принадлежат только Богу и святой Церкви. Я не могу быть ни мужем, ни землевладельцем.

— Но это ведь только для вида, чтобы спасти меня от Карпа! — волнуясь, воскликнула девушка. — Если ты хоть немного жалеешь меня, как сестру, как подругу по несчастью, так помоги!

— Нет, Дарина, нет, я не могу обманывать Бога, — покачал головой Антон.

— Бог простит обман, если это для благого дела! Ведь мы же с тобой защищаемся от злодея, от прислужника сатаны, разве не так?

Горячие убеждения Дарины, казалось, поколебали Антона, и он после минутного раздумья произнес:

— Мне надо об этом поразмыслить.

Юные путники опять надолго замолчали, работая веслами. Тревожную тишину вокруг нарушал лишь щебет птиц и плеск воды. Между тем солнце светило все жарче, подбираясь к середине неба. Непокрытую голову Дарины стали припекать жгучие лучи.

— Может, пристанем к берегу? — спросила она, заслоняясь рукой от солнца и осматриваясь вокруг. — Ты же сам говорил, что днем плыть опасно.

— Пока вокруг безлюдно, надо двигаться вперед. В темноте ведь тоже опасно плыть.

Но уже через несколько минут путники убедились, что вокруг не так уж безлюдно. На левом берегу, близ которого они плыли, открылся простор широкой безлесной равнины. И посреди этой равнины скакал отряд всадников, число которых, как заметили издали Антон и Дарина, было около двенадцати. По одежде, шапкам с меховой опушкой и особым колчанам для стрел в них нетрудно было угадать монгольских воинов.

Зоркие кочевники сразу же заметили одинокую лодку на широкой глади лимана и с гиканьем поскакали к берегу. Уже различимы стали их узкоглазые, скуластые лица. Антон, в одно мгновение стащив со своей головы шапку послушника, натянул ее на голову Дарине и велел ей пригнуться, скорчившись в лодке.

— Может, не заметят, что ты девушка, — прошептал он побелевшими губами.

Юноша принялся грести от берега к середине реки, хотя и понимал, что это напрасно: монголы, бросившись в воду на конях, легко могут догнать и остановить беззащитную лодочку.

Молодые беглецы, шепча молитву, уже предвидели ужас нового плена, но в последнюю минуту что-то остановило диких всадников. Издалека посмотрев на двух тщедушных путников в лодке — не то монахов, не то рыбаков, монголы, видимо, решили, что такая добыча не стоит хлопот, и повернули обратно.

Антон и Дарина после пережитого страха с удвоенным усердием налегли на весла, стремясь поскорее миновать открытый участок берега и подплыть туда, где можно было скрыться в роще или в камышах.

— Да, теперь я вижу, что днем плыть нельзя, — пробормотал Антон. — Это только кажется, что татар здесь нет, а на самом деле они объезжают дозором захваченные земли.

— Давай пристанем к берегу и хоть немного отдохнем, — попросила Дарина. — У меня от страха сердце так стучит, что прямо выскакивает из груди.

Они углубились в камышовую заводь и, втащив лодку на берег, стали искать удобное пристанище. В одном месте ветви плакучих ив образовывали густой шатер, под которым лежали охапки сухой травы со следами костра — видимо, кто-то уже останавливался здесь на ночлег.

— Чем не шалаш? — Дарина улыбнулась измученной улыбкой и упала на душистое сено. — Я бы прямо сейчас уснула, но очень хочется пить и есть.

— Пить можно сколько угодно, здесь рядом из песка бьет родничок, — заметил Антон. — А вот есть надо очень осторожно, чтобы запаса хватило до Олешья. Если бы мы плыли непрерывно, то были бы там уже завтра, а так ведь нам приходится половину пути прятаться. Кто знает, когда прибудем? Поэтому разделим сухари и рыбу на три части, одну съедим сегодня, две — завтра. А потом, с Божьей помощью, может, еще добудем еды.

Утолив голод, Дарина мечтательно пробормотала:

— Сейчас бы чего-нибудь сладкого… вот бы найти лесных ягод… а еще лучше — меда…

— Совсем дитя, — усмехнулся Антон. — Ладно, пойдем поищем. Может, что-то и найдем.

Меда и лесных ягод в прибрежной дубраве они не нашли, зато набрели на одинокую дикую яблоню и завершили скудный обед ее кисловатыми плодами. Вернувшись затем к своему ивовому шалашу, молодые путники улеглись рядом на сухую траву и решили, что лучше им будет немного поспать.

— Я возьму тебя за руку, тогда мне не так страшно, — сказала Дарина.

— Совсем дитя, — снова прошептал Антон с улыбкой. Они так и уснули рядом, взявшись за руки.




ГЛАВА ШЕСТАЯ


Они надеялись лишь ненадолго вздремнуть, но проспали почти до вечера. Зато, проснувшись, почувствовали себя бодрыми и готовыми к новым тяготам пути.

Дарина почему-то отчетливо запомнила свой сон: берег сказочно-красивого моря, к которому она спускалась среди поросших деревьями скал, а потом внезапный налет каких-то страшных людей под предводительством не то монгольского хана, не то боярина Карпа, свой дикий страх и счастливое спасение в лице могучего витязя — предводителя светлых воинов. Она не могла разглядеть лицо этого витязя, но, проснувшись, твердо уверовала в то, что витязь-спаситель — посланник Божий. Рассказав о своем сне Антону, Дарина тут же заявила:

— Наверное, это ты мне снился в образе моего защитника.

— Ну какой из меня защитник? — пожал худыми плечами Антон. — Я сроду не держал в руках оружия.

— Но тот витязь был силен не крепостью рук и остротой оружия, а своим духовным могуществом. Почему ты не хочешь защитить меня, Антон, почему не хочешь мне помочь?

Он ответил с ласковой улыбкой:

— Я сделаю для тебя все, что в моих силах.

— Ты согласен обвенчаться со мною, правда? — обрадовалась Дарина. — Мы будем жить, как брат и сестра, как добрые друзья! Только бы спастись от боярина Карпа!.. А еще я боюсь татар. После того как они нас чуть не схватили на реке, я буду бояться их каждую минуту.

Она прислонилась головой к груди Антона, и юноша погладил ее растрепанные русые локоны.

— Твои волосы пахнут мятой, — вдруг сказал он с глубоким вздохом.

— Это оттого, что я спала на листьях сухой мяты, — откликнулась Дарина. — Мы ведь с тобой спим где придется, немытые, нечесаные. Знаешь, Антон, давай-ка сейчас искупаемся? День еще не закончился, и мы успеем обсохнуть на солнышке.

Они разделись, не глядя друг на друга, и вошли в воду. Дарина купалась беспечно, ничуть не волнуясь от близости юноши, который казался ей братом или бесплотным ангелом. Но вдруг, оглянувшись на Антона, она с удивлением заметила в его глазах те самые горячие искорки, которые уже были ей знакомы по взглядам других мужчин, особенно Назара. И тогда Дарина, прижав руки к своей обнаженной груди, с легким стыдом и волнением спросила:

— Я ведь не кажусь тебе некрасивой, неприятной?

Юноша отвел глаза от пытливого взгляда девушки и глухим голосом ответил:

— Ты очень красивая, Дарина. Недаром бродники собирались дорого продать тебя самому главному хану.

— О, этого я и боюсь!.. — испуганно выдохнула девушка. — Страшно отдавать свою красоту и чистоту какому-то грязному нехристю или отвратительному боярину. Сегодня, когда я увидела татарских всадников, меня снова охватил такой страх, что сердце зашлось. — Она уткнулась лбом в обнаженное плечо Антона и всхлипнула. — Мы ведь можем так и не добраться до христианского храма, а снова попасть в руки разбойников или татар, и меня продадут в рабство!.. И бросят, как девку, под ноги какому-нибудь распутному хану. И он будет насиловать меня, смеясь над моей болью. Помоги мне, Антон, защити меня!..

— Я готов, но что мне надо сделать?

В его голосе Дарине почудилось странное волнение. Положив руки на плечи Антона и заглядывая ему в глаза, она быстро прошептала:

— Я хочу, чтобы первым мужчиной у меня стал русич, христианин, добрый и ласковый человек. Ты ведь не причинишь мне боли, правда?

— Но… это же грех, — нерешительно пробормотал Антон, в то время как его руки с безотчетной нежностью гладили обнаженную спину девушки.

— Но мы же после этого обвенчаемся, если Бог спасет нас от злодеев. А если не спасет, так не все ли будет равно, грех или не грех? Разве стать рабыней нехристя лучше, чем невенчанной женой доброго христианина? — Заметив, что Антон растерян, что грудь его высоко вздымается от взволнованного дыхания, Дарина продолжила еще более торопливым шепотом: — Если я тебе не противна, сделай меня женщиной! Когда я стану женщиной в твоих руках, мне будет не так страшно и не так обидно попасть в татарский плен. Пусть моя девственность достанется ангелу, а не черту.

Внезапно она ощутила, что руки Антона дрожат, а в следующий миг его губы неловко прикоснулись к ее губам. Потом, словно смутившись, он разжал объятия и отступил на шаг от Дарины. Теперь она пробудившимся женским чутьем угадала, что он загорелся, и, оглядываясь на юношу, вышла из воды. Глаза Антона не отрывались от стройной девичьей фигурки, облитой нежно-розовым светом вечернего солнца.

Постелив свою одежду на охапки сухой травы в ивовом шалаше, юноша и девушка легли рядом и стали робко, неумело касаться друг друга.

— А знаешь ли, Дарина, — вдруг сказал Антон горячим шепотом, — я, кажется, начинаю понимать телесную любовь. Меня влечет твоя красота. Я ведь могу быть священником, но не монахом, а священники могут жениться. Я хочу быть твоим мужем…

Их губы слились в поцелуе — не очень долгом и не крепком. Дарине было спокойно в объятиях Антона; она не чувствовала ни пыла, ни страсти, а только лишь доверчивую нежность — как к другу или брату. На мгновение девушке даже показалось, что в таком ее отношении к будущему возлюбленному есть что-то неправильное, неестественное. А он, постепенно оживляясь, обнимал Дарину все горячее и шептал ей прерывистым голосом:

— Не знаю, смогу ли быть твоим возлюбленным… Я ведь еще ни разу по-настоящему… И почти ничего не знаю…

— Я тоже, — тихо откликнулась Дарина, обнимая его за шею. — Но ты хотя бы видел, как это делается, а я… я только слышала об этом от подруги.

Сейчас Дарина не хотела вспоминать свое короткое и жгучее свидание с Назаром, чтобы не сравнивать опытного и напористого охотника с кротким послушником.

Близость юноши и девушки на берегу лимана, под сенью ив, подсвеченных ласковыми лучами заходящего солнца, была робкой и почти непорочной. Антон боялся причинить Дарине боль, а она старалась не показать ему, что он безразличен ей как мужчина, а дорог лишь как друг и будущий муж-защитник — пусть слабый, но честный идостойный.

Юные любовники даже не пытались получить удовольствие от своего соития, а думали лишь о том, чтобы не обидеть и не испугать друг друга. Их бережная близость завершилась нежным поцелуем, в который Антон вложил свою первую юношескую страсть, а Дарина — сестринскую благодарность.

Утомленные переживаниями этой странной брачной ночи, они уснули, обнимая друг друга, а проснулись уже в темноте, разбуженные ночной прохладой. Их одежда, снятая перед купанием, висела на ветках. Они оделись и разожгли костер, стесняясь смотреть друг на друга. Но смущение постепенно проходило, и скоро Антон и Дарина уже улыбались, беседуя возле костра. Девушка предложила подкрепиться едой, и юноша не возразил, хотя еще днем предполагал весь скудный запас еды оставить на завтра. После ночной трапезы Антон обнял Дарину, погладил ее по голове и тихо сказал:

— Ты теперь моя жена, и я должен заботиться о тебе. На рассвете отъеду от берега и постараюсь наловить рыбы. В лодке есть небольшая сеть, хоть и дырявая, но что-то ведь в нее попадет.

— Да, хорошо бы, — вздохнула девушка, укладываясь на овчину, постеленную поверх сухой травы. — Ложись и ты рядом, тебе тоже надо отдохнуть.

— Нет, я буду следить за костром и охранять твой сон. Она улыбнулась ему, глядя сквозь полуопущенные ресницы, и сонным голосом спросила:

— А я ведь не чета тем девкам, которых ты видел с Карпом? И лучше той вдовы, что хотела тебя соблазнить?

— Ты лучше всех, — убежденно заявил юноша и поцеловал ее руку, лежавшую у него на колене.

Эти слова наполнили чистой радостью измученную душу Дарины, и через минуту девушка уснула блаженным сном праведника.

Она проснулась на рассвете и, еще не открыв глаз, пощупала пространство рядом с собой. Но рука ее протянулась в пустоту, и тогда девушка, с тревогой оглядевшись вокруг, тихо позвала:

— Антон, ангел мой, брат мой, где ты?

Раздвинув ветки ивового шатра, она увидела юношу на берегу: он, упираясь босыми ногами в прибрежный песок, сталкивал лодку на воду. Дарина подбежала к нему и с легким упреком спросила:

— Почему же ты меня не разбудил, чтобы я тебе помогла?

— Ничего, я сам справлюсь, — улыбнулся Антон. — Послушников учили ловить рыбу. Не получится сетью — сделаю удилище. Уж как-нибудь на день добуду пропитание. А к вечеру, Бог даст, доплывем до Олешья. И там, не мешкая, обвенчаемся, исправим свой грех.

— И я буду защищена от боярина Карпа, — пробормотала Дарина, с благодарностью чмокнув Антона в щеку.

Он обнял девушку за талию и на несколько мгновений прижал ее голову к своему плечу.

Когда Антон отплыл на лодке от берега, Дарина, подоткнув юбку выше колен, вошла в воду, стала умываться и мыть ноги. Ноющая боль внизу живота и следы запекшейся крови на бедрах напоминали ей о потере девственности, но ее это не пугало, а только радовало. Дарина чувствовала себя, как паломник, заручившийся поддержкой своего святого перед угрозой сарацинского плена. Чуть заслонив глаза от ярких утренних лучей, она посмотрела на юношу в лодке. Антон стоял во весь рост, закидывая сеть, и его тонкий стан словно парил среди солнечных бликов и нежной рассветной дымки.

Внезапно где-то рядом, со стороны рощи, Дарине послышался звук шагов и мужские голоса. Тотчас же выскочив из воды, она спряталась за ближайший прибрежный куст. Из этого укрытия ей плохо был виден берег, зато хорошо — водная гладь. Шаги и голоса приближались, и уже через мгновение Дарина с ужасом узнала характерный говор боярина Карпа:

— Ну, где же они? Как в воду канули, черти!..

Другой голос, тоже показавшийся Дарине знакомым, откликнулся:

— Где-то здесь, далеко не ушли. Головня мне точно сказал: поплыли вниз, к Олешью.

— Да вот же он, гляди, боярин! — послышался третий голос. — Это твой братец в лодке!

Сквозь ветки Дарина смутно различала фигуры шести или семи человек. Боярин Карп, шествовавший впереди, засмеялся и воскликнул:

— Ну какой же это Антон, где вы его видите?! Это разбойник, укравший боярышню и других людей. А разбойников надо казнить, правда, Зиновий? Ты ведь тоже от них натерпелся, гм… А ну-ка, Угринец, покажи, какой ты знатный лучник! Попадешь в разбойника почти со ста шагов?

— Проще простого, — хмыкнул тот, кого назвали Угринцом. Рядом что-то негромко просвистело, и Дарина, словно в страшном сне, увидела, как перед грудью Антона качнулось черное оперение стрелы, а в следующий миг фигура юноши будто переломилась пополам и с тихим плеском исчезла под сверкающими бликами воды, перевернув при падении лодку.

Девушка не сдержала крик ужаса и, схватившись за голову, отпрянула назад. Ей показалось, что сейчас, сию минуту, она сойдет с ума. Но тут непроницаемая пелена беспамятства накрыла все ее чувства, и Дарина упала на мокрую прибрежную траву.

Очнувшись через несколько мгновений, она долго не решалась открыть глаза; ей хотелось представить, будто пережитый только что ужас — лишь кошмарный сон, который через мгновение улетучится. Но потом до ее слуха долетели мужские голоса, среди которых выделялся скрипучий и одновременно грубый голос боярина Карпа, и Дарина с гнетущей тоской осознала, что все происходит наяву.

Постепенно мысли и ощущения прояснялись, и скоро она поняла, что ее везут куда-то на повозке. Чуть приподняв ресницы, девушка различила впереди фигуры всадников, но в следующий миг она плотно закрыла глаза, потому что голос боярина прозвучал совсем рядом:

— Невеста моя почти как мертвая. Черт бы побрал этих дураков из шайки Борила-Змея! А ты, Зиновий, почему не сказал атаману, чтобы он вернул боярышню восвояси?

— Но ты же мне не говорил, что хочешь на ней жениться, я и не знал, — растерянно пробормотал Зиновий.

— Да-а… на такой, как она сейчас, и жениться неохота, — крякнул боярин. — Измучилась боярышня, пока эти дурни тащили ее вместе с крестьянскими девками. А потом еще вздумала бежать с моим братцем-святошей. Он ведь ни костра разжечь, ни пропитания добыть не умеет.

— Ничего, боярин, она девушка молодая, здоровая, быстро поправится и окрепнет, — угодливо пропел Зиновий. — До свадьбы, как говорится, все заживет.

А Дарина с горечью подумала: «Выходит, это Зиновий помогал разбойникам, а не Мартын. Как несправедливо, что Антон так и не узнал правды о своих товарищах и умер, считая предателем честного человека. Но… но ведь если разбойникам помогал Зиновий, то и Назар тут ни при чем…» Она не успела додумать эту мысль, услышав у себя над ухом грубые слова Карпа:

— Надо, чтобы до возвращения домой она походила на живую девку, а не на призрак. Доедете до корчмы Осипа, там остановитесь дня на два и подкормите ее хорошенько. Да глядите, черти, чтобы никто из вас ее и пальцем не тронул!

— А ты, боярин, разве дальше не поедешь с нами? — удивился Зиновий.

— Нет, мне надо еще увидеться с Борилом-Змеем, этот молодец мне много задолжал. Но я догоню вас под Меджибожем, не замешкаюсь. Ведь не терпится поскорее обнять свою невесту, ха-ха! Но только не такую, как она сейчас, а резвую, румяную.

Дарина решила про себя притворяться больной и немощной до последнего, чтобы подольше избегать посягательств боярина. Его слова о том, что в дороге он не будет рядом с ней, немного успокоили девушку. Теперь она надеялась вернуться домой раньше Карпа, а там поскорее найти убежище при храме и спастись от ненавистного ей союза. Ободренная этой мыслью, Дарина неосторожно приподняла веки — и тут же наткнулась на цепкий взгляд белесых глаз боярина. Он ехал за повозкой, поглядывая на Дарину с высоты седла.

— Что, птичка, уже моргаешь? — насмешливо прозвучал его голос. — Ну, слава Богу. А то уж я думал обливать тебя водой или бить по щекам, чтобы пришла в себя. Ты мне нужна живая, при памяти, чтоб я мог с тобою обвенчаться.

Во взгляде Дарины поневоле отразилось отвращение, и она тихо, но решительно возразила боярину:

— Ты не сможешь со мной обвенчаться без моего согласия и благословения моей матери.

— За этим дело не станет, — хмыкнул Карп. — Твоя мать уже пообещала нас благословить, если я спасу тебя от разбойников и верну домой. А твоего согласия никто и спрашивать не будет, тебе еще рано иметь свою волю.

— Моя мама не знает, что эти разбойники — твои дружки, но я ей все расскажу, — с ненавистью заявила Дарина. — И еще расскажу, что ты заплатил им за похищение своего брата, а сегодня приказал его убить.

— Кто тебе поверит, дура?! — свистящим шепотом произнес боярин и быстро оглянулся по сторонам. — Запомни: к похищению брата я не причастен, разбойников знать не знаю. А сегодня мой холоп выстрелил не в Антона, а в одного из людишек Борила-Змея.

— Лжешь, я все видела!.. — невольно вырвалось у девушки. Карп, перегнувшись с седла, одной рукой слегка сдавил Дарине горло и прошипел:

— Тебе это приснилось или померещилось. Но, если будешь и дальше болтать такие небылицы, пеняй на себя. Ты пока в моей власти.

Понимая, что угроза Карпа нешуточная, Дарина замолчала и прикрыла глаза, сделав вид, что смирилась. Боярин убрал руку с ее горла и усмехнулся:

— Думаешь меня обхитрить? Дескать, сейчас помолчу, а по приезде домой так очерню Карпа Ходыну, что его в цепи закуют. Только зря ты это замышляешь, боярышня. Помни, что у тебя есть мать, которая совсем расхворалась после твоего исчезновения. Ты ведь не хочешь, чтобы недуги свели ее в могилу, а?

Дарина похолодела от столь зловещего намека и с невольным испугом вскрикнула:

— Ты и маме моей угрожаешь?

— Жизнь твоей матери в твоих руках, — заявил боярин, окинув девушку прищуренным взглядом. — С ней ничего не случится, если ты будешь молчать. Забудь все, что тебе привиделось во сне.

— Ладно, забуду, — скрепя сердце откликнулась Дарина. — Но как мне объяснить людям, куда делся твой брат? Ведь, наверное, все уже знают, что он попал к тем же разбойникам, что и я.

— А тебе ничего объяснять не надо. Я сам все расскажу. Вы с Антоном бежали из плена, но через день разбойники вас настигли. Антон стал отбиваться, и они его случайно зарезали в драке. А ты от испуга упала без чувств. Туг налетел я со своими людьми и спас тебя, а злодеев покарал. Вот как все было. Поняла?

Дарина молча кивнула и, отвернувшись от Карпа, закрыла глаза, чтобы не видеть его лица, искривленного победоносной усмешкой. В эту минуту девушке хотелось только одного: поскорее избавиться от присутствия зловещего боярина.

Вскоре, убедившись, что вокруг безопасно, Карп повернул на юг и, покидая свою ватагу, еще раз приказал Угринцу и Зиновию приглядывать за боярышней, хорошо кормить ее в дороге и довезти до селения в целости и сохранности.

Впереди у Дарины было несколько дней пути, за время которых она могла хоть немного набраться сил и подумать о своей дальнейшей судьбе.

Но ее надежды на то, что она успеет вернуться домой без Карпа, не оправдались. Боярин, как и обещал, вовремя оказался под Меджибожем и догнал своих ратников и холопов, которые приглядывали за боярышней, как тюремные стражи.

И когда Дарина была уже чуть ли не на пороге родного дома, Карп успел шепнуть ей:

— Молчи и повинуйся мне, если не желаешь зла своей матери. И не надейся, что тебе удастся меня обмануть: в вашем доме у меня найдутся свои люди.

В глазах его была угроза, от которой Дарина передернулась. Она понимала, что слова Карпа о «своих людях» в доме боярыни Ольги могут быть всего лишь ложью, призванной запугать, но расчет боярина оказался точен: Дарина невольно начала перебирать в уме домашних слуг, гадая, кто из них может быть доносчиком.

Даже встреча матери с дочерью произошла под цепким взглядом Карпа. Не слезая с коня, он наблюдал, как они обнимаются, целуются, плачут, прислушивался к их бессвязным словам. Когда же наконец боярыня Ольга немного успокоилась и хотела увести Дарину в дом, Карп вдруг преградил ей путь и возвестил:

— Вот, боярыня, я исполнил то, что обещал! Спас твою дочь и доставил ее в родительский дом. Выполни теперь и ты свои обещания. Отдай мне Дарину вместе с ее землями — и мы с тобой будем добрыми родичами.

Ольга глянула на Карпа и на дочь страдальческим взглядом и сдавленным голосом произнесла:

— Хорошо, боярин, я свое обещание помню. Я выдам за тебя Дарину, но не сейчас. Ты же видишь, как она измучилась, ей надо хоть немного окрепнуть в родительском доме. Дай нам срок прийти в себя и подготовиться к венчанию.

— И много ль времени тебе надо, боярыня? — насмешливо спросил Карп, глядя на нее сверху вниз.

— Не меньше двух месяцев, — заявила Ольга.

— Нет, — покачал головой боярин. — И так уж мы на дорогу потеряли десять дней, потому что откармливали и выхаживали твою дочь. Хватит вам и одного месяца.

— Но у Дарины даже нет свадебного платья, — попробовала возразить Ольга. — Да и приданое мы ей не успеем пошить.

— А мне не надо другого приданого, кроме ваших земель. У вас больше ничего ценного и нет. А на платье вам времени хватит. Для невесты главное не платье, а то, что под ним.

Грубовато захохотав, Карп повернул коня и поехал прочь от ворот усадьбы, провожаемый ненавидящими взглядами Дарины и Ольги. Но через несколько шагов, словно почувствовав эти взгляды, он вдруг обернулся и крикнул:

— И не вздумай обманывать, боярыня! У меня везде есть глаза и уши!

Когда Карп скрылся из виду, Ольга повела Дарину в дом, не переставая обнимать ее и повторять сквозь слезы:

— Слава Богу, ты жива, Дариночка, кровиночка моя! Все остальное мы как-нибудь наладим, переборем…

— Что же мы наладим, мама, если ты обещала меня этому чудовищу?.. — горестно простоналаДарина.

— Не было у меня другого выхода, пойми! — Ольга заломила руки. — Только он знал, как спасти тебя от разбойников.

— Он сам и есть главный разбойник… — прошептала Дарина, но тут же осеклась при виде бегущих к ним слуг. После угроз Карпа девушка опасалась произносить что-либо вслух.

Среди встретившей боярышню челяди выделялась Ефросинья, которая была в доме новым лицом. Дарина сразу же узнала в ней старушку, предостерегавшую от свидания с парнем. Мысль о Назаре невольно омрачила девушку: она все еще не могла окончательно отбросить подозрения, связанные с ним. Ольга коротко рас сказала дочери историю Ефросиньи, и Дарина удивилась странным причудам судьбы, которая вдруг свела на одной дороге старую женщину и девушку, появившуюся на свет благодаря ее помощи.

Вид у Дарины был такой измученный и растерянный, что мать поспешила увести ее в свою комнату, подальше от посторонних взглядов и всеобщего любопытства.

Усадив Дарину на кровать, Ольга хлопотала вокруг нее, предлагала ей вкусную еду и без конца приговаривала:

— Что же, доченька моя, что же ты молчишь? Почему не радуешься, почему не хочешь поесть и попить с дороги?

— Мама, мама, ничего я не хочу, и кусок мне в горло не лезет, — шептала Дарина. — Свет не мил, как вспомню о том, что со мною случилось…

— А ты расскажи матери, излей свою душу. — Ольга села рядом с дочерью и обняла ее за плечи. — Я все пойму и смогу тебя утешить.

— Мама… этот боярин Карп — страшный человек, еще страшней, чем мы думали. Я боюсь, я не хочу за него!

— Карп надругался над тобой? — спросила Ольга дрогнувшим голосом.

— Нет. Ни он, ни другие. Этого, слава Богу, не случилось. Но я…

— Что ты? — насторожилась Ольга, не сводя с дочери тревожного взгляда.

Дарина, уже собиравшаяся рассказать матери всю правду об Антоне и о Карпе, вдруг снова вспомнила об угрозах боярина и замолчала.

— Ну, говори же, доченька, не томи! — поторопила ее Ольга.

— Мама, я так измучилась за эти дни… А боярин Карп смог меня выручить потому, что он… — Дарина наклонилась к самому уху матери, — он водит дружбу с разбойниками, которые крадут людей.

— Я это знаю, доченька, знаю, — сказала мать, поглаживая девушку по голове. — Но мы с тобой так просто ему не сдадимся. У нас еще есть время, чтобы послать гонца с жалобой на боярина. Князь Даниил защитит нас.

— Дай-то Бог, — вздохнула Дарина и, закрыв лицо руками, покачала головой из стороны в сторону. — Простить себе не могу, что в тот злосчастный день пошла на свидание с Назаром.

— И я себе не могу простить, что отпустила тебя из дому, — нахмурилась Ольга. — А еще моя вина в том, что вовремя не отдала тебе кольцо-оберег.

— Какое кольцо? — Девушка посмотрела на мать широко открытыми удивленными глазами. — Ты раньше о нем не говорила.

— Вот оно. — Ольга протянула на ладони давнишний подарок Елены. — Его дала мне моя крестная, когда умирала. Тебе в ту пору было несколько месяцев. Мы бежали из Киева, осажденного монголами. По дороге крестная заболела и перед смертью рассказала мне историю этого кольца. Видишь на нем латинскую надпись? Она гласит: «Пока дышу — надеюсь». Елена завещала мне всегда носить это кольцо при себе, а когда ты вырастешь, отдать его тебе. Если бы оберег был в тот день с тобой, — может, и не случилось бы худого. Возьми это кольцо, доченька, оно будет тебя оберегать и давать надежду даже в самый трудный час.

— А как оно попало к твоей крестной? — Дарина внимательно рассмотрела перстень со светло-фиолетовым камешком и загадочной надписью. — Расскажи, мама, я хочу это знать.

— Обязательно расскажу. А ты слушай, запоминай и учись быть сильной в минуты бедствий.

Ольга во всех подробностях повторила дочери рассказ Елены. Дарина слушала, не отвлекаясь, и все запомнила слово в слово.




ГЛАВА СЕДЬМАЯ


Мать и дочь напрасно надеялись на помощь князя Даниила: посланный ими гонец с письмом был перехвачен людьми Карпа. Ольга и Дарина поняли, что находятся в осаде.

Вначале у Дарины теплилась тайная надежда на помощь Назара, который мог бы поднять крестьян, знающих о злодействах Карпа, и повести их если не на битву с боярином, так хотя бы в княжий град за помощью. Но потом до нее дошли слухи, что молодой охотник, пристыженный неудачами в поисках похитителей, отправился куда-то на промысел и вряд ли скоро вернется. Боярышня только вздохнула и подумала, что, как видно, не много значила для парня, который так быстро смирился с ее исчезновением.

Надежды на спасение не было, день свадьбы неумолимо приближался, а Дарина все еще не могла решиться рассказать матери всю правду о своих злоключениях. Вначале ее останавливал страх перед боярином и его тайными доносчиками, которые могли проникнуть в дом Колывановских. Потом Дарина перестала подозревать своих слуг, но молчала уже по другой причине: девушка видела, что мать очень больна, угасает с каждым днем и любые печальные или страшные известия еще больше ее надломят.

Порой Дарине становилось нестерпимо тяжело оттого, что только она одна знает правду о похищении и убийстве Антона. Для всех же остальных жителей поместья и окрестных сел у Карпа был готов лживый рассказ, который он придумал еще в дороге и приказал боярышне его подтвердить.

Дарина, не желая повторять ложь, на все расспросы о гибели Антона отвечала лишь одно: «Я ничего не видела, потому что лежала без чувств».

Когда убитая горем боярыня Ксения приехала в сопровождении Карпа в дом Ольги и стала расспрашивать Дарину о последних днях жизни Антона, девушка не смогла сказать несчастной матери правду, но не смогла и солгать. Опустив глаза под пристальным взглядом Карпа, боярышня вновь и вновь твердила, что ничего не видела и ничего не помнит.

Но чем ближе был день свадьбы, тем нестерпимей становилось для Дарины ее вынужденное молчание. Девушка металась и чувствовала, что с ней что-то неладно, и это неладное кроется внутри ее тела. Однажды приступ тошноты застал ее прямо в саду, и она, схватившись за дерево, едва удержалась от рвоты и обморока. Сорвав с ветки яблоко, Дарина впилась зубами в его сочную, кисловатую мякоть и, быстро утолив странный голод, почувствовала, как тошнота отступает. И тут она вдруг вспомнила, что у нее уже давно не было месячных. Девушка вся похолодела, ибо, несмотря на неопытность, знала по рассказам женщин о признаках беременности.

«Господи, какой ужас!.. Я жду ребенка от Антона, а выхожу замуж за его брата-убийцу!» — пронеслось у нее в голове.

Теперь страшная тайна стала для Дарины невыносимым грузом. Чувствуя, что умрет, если не откроется матери, девушка вечером того же дня уединилась с Ольгой в ее комнате и шепотом поведала ей всю правду о себе, Антоне и Карпе.

Когда мать побледнела и схватилась за сердце, Дарина пожалела о своей откровенности и принялась со слезами обнимать, целовать Ольгу и просить у нее прощения.

Овладев собой, боярыня глубоко вздохнула и, погладив дочь по голове, прошептала:

— Бедное дитя мое, тебе не за что просить прощения, ты ни в чем не виновата. Это моя вина, что не смогла тебя уберечь. Но я помогу тебе справиться с бедой.

— Мамочка, такты меня не осуждаешь? — Дарина с благодарностью заглянула Ольге в глаза. — Ты ведь понимаешь, почему я отдалась Антону? Я не хотела, чтобы мою чистоту растоптал какой-нибудь злодей, торгующий людьми. Я поклялась сама себе, что первым мужчиной у меня будет честный человек, добрый христианин. Конечно, если бы я знала, что мне удастся избежать надругательства и вернуться домой чистой, я бы ни за что… — Дарина всхлипнула и спрятала голову на материнской груди.

— Я понимаю тебя, дочка, и ни словом не упрекну. Ты была в таком отчаянии, что не могла поступить иначе. Но… хочу тебя спросить об одном: ты любила этого Антона?

— Любила?.. — Дарина подняла на мать простодушный и чуть удивленный взгляд. — Я любила его как друга или брата, как доброго и благочестивого человека. Но как мужчину я его не могла любить, ведь он был почти монах.

— И ты не чувствовала к нему того, что к Назару? — Ольга пытливо заглянула дочери в глаза. — Тебя не волновали поцелуи и объятия Антона?

— Пожалуй, нет. — Дарина слегка смутилась. — Антон ведь был слаб и невинен, как девушка, хоть дух его был высок. А Назар — сильный, бывалый, и объятия у него крепкие, и поцелуи…

— Но, как видно, духом Назар слабоват, коль не сумел защитить тебя и поймать злодеев, — жестко сказала Ольга. — Ну, а если бы Антон не погиб, вы бы с ним обвенчались?

— Да, мама. Тогда мои земли через Антона перешли бы к боярам Ходынским, и Карп от меня бы отстал.

— Значит, ты собиралась жить с юношей, в котором даже не видела мужчину?

— Я об этом не думала. Главное было спастись, а уж потом как-нибудь бы все уладилось. Мы с Антоном могли бы не жить как муж с женой, а тихо и мирно разойтись по монастырям. Антон ведь был совсем как ангел. Наверное, его ангельская душа сейчас витает надо мною, хочет помочь…

— Да только чем он нам поможет с того света? Хоть Антон и ангел, но дитя от него будет вполне человеческое. И отец ребеночку нужен из плоти и крови.

Дарина испуганно взглянула на мать, не решаясь вникнуть в смысл ее слов. Ольга встала, обошла комнату, внимательно заглянула во все щели дверей и окон и только после этого, усевшись на скамью рядом с дочерью, приглушенным голосом заговорила:

— Никто не знает, что ты ждешь ребенка. Никто и не должен знать до поры до времени. Через три дня твоя свадьба с Карпом, от которого ты все равно никуда не денешься. Вот спустя месяц после свадьбы и объявишь, что беременна.

— И Карп будет думать, что от него?

— Да. Обманем злодея. Хоть так ему отомстим.

— Мама, но я боюсь его, он обо всем догадается!.. — невольно вскрикнула Дарина.

— Молчи, дочка, молчи и держи себя в руках, — тихо сказала Ольга и скривилась от боли, внезапно кольнувшей в сердце. — Не бойся, я научу тебя, как его обмануть.

— Но все поймут, когда ребеночек родится раньше времени.

— Ничего, нам поможет Ефросинья. Она опытная повитуха и всем сумеет доказать, что младенец родился недоношенным.

— Мама, но мне страшно… — Дарина съежилась. — Я ведь до последнего надеялась, что удастся спастись от Карпа, а ты мне этого уже не обещаешь, а только советуешь, как его обмануть.

— Дочка моя, теперь тебе нельзя оставаться незамужней, — вздохнула мать. — Я не хотела говорить, но должна. Когда тебя похитили, по селам очень быстро расползлись слухи, будто ты любезничала с Назаром. Если узнают, что ты беременна, то подумают на него. А что будет, если Карп о том прослышит?

— Не знаю… — Даринапомолчала, раздумывая. — Может, надо не скрывать, а, наоборот, рассказать Карпу о беременности? Может, узнав об этом, он откажется от меня? Вот было бы счастье! Только вряд ли он откажется. Боярин собирается загрести все земли в округе, пока они не перешли к монастырям. Потому и поспешил продать брата в рабство, а меня объявить своей невестой. Если Карп узнает, что я жду ребенка, то все равно женится, а после свадьбы, может быть, убьет меня, как убил своего брата.

Ольга вздрогнула и посмотрела на дочь с удивлением, словно увидела в ней какие-то новые черты.

— А ты повзрослела и поумнела за эти дни, детка моя, — сказала она печально. — Наверное, правду говорят, что страдания делают людей мудрее. Ты здраво рассудила, но молю тебя об одном: молчи! Ты же видишь, что только молчанием можно спастись, пока мы во власти Карпа.

— Молчать и быть женой убийцы, до которого мне противно даже дотронуться?.. — Дарина невольно содрогнулась.

— Стисни зубы и не думай об этом. Все-таки Карп убил Антона не собственноручно, а только указал на него подлому холопу Угринпу. Вдруг и в самом деле боярин принял брата за разбойника?

— Нет, мама, я точно знаю, что он хотел избавиться от Антона.

— Все равно перетерпи, дочка. Бог милостив, будем на него уповать. Замужество прикроет твой невольный грех, а после… Кто знает, что будет в наших краях уже через полгода? Я слышала, князь Даниил опять собирается громить бояр, продавшихся татарам. Может, Карп погибнет или попадет в темницу и ты будешь свободна. Не теряй надежды на лучшее. Помни: пока дышу — надеюсь.

Дарина притронулась к кольцу-оберегу, которое теперь, как тайный медальон, было спрятано у нее на груди.

— Хорошо, мама, я буду молчать и надеяться, раз уж нет другого выхода. Только научи, как обмануть Карпа в первую ночь. Он ведь не должен знать, что я уже не девушка?

— Не должен. И не узнает. Катерина с Ефросиньей приготовят такое зелье, которое ослабляет память и нагоняет сон. Ты незаметно подсыплешь его Карпу в чашу с вином, и он заснет. А наутро не вспомнит, спал с тобой или нет.

— Но я хочу и в другие ночи избегать близости с Карпом. Как тут быть? Ведь каждый раз сыпать зелье опасно, он заметит.

— Боюсь, дочка, что совсем избежать супружеской повинности тебе не удастся, — тяжело вздохнула мать. — Но можно сделать так, чтоб это случалось реже. Притворяйся больной, падай в обмороки. Потом, когда объявишь о беременности, жалуйся на тошноту, на рвоту. — Ольга подошла к иконе в углу и перекрестилась. — Прости, Боже, что учу свое дитя лгать. Но нет у меня другого выхода.

— Мама… — Дарина приблизилась к Ольге и тронула ее за плечо. — Ведь и твоя крестная лгала своим родным, что родила ребенка от мужа. Бог пожалел ее за страдания и простил. Так неужели нас с тобою не простит?

— Боже мой, как все повторяется… — прошептала Ольга. — «Что было, то и будет… и нет ничего нового под солнцем»… Ты правду говорила, Елена. Спасибо тебе за мудрые слова и за кольцо надежды. Если ты слышишь меня, помоги моей дочери. Вразуми ее, укрепи и научи, как выжить в этом жестоком мире. А меня научи, как ей помочь.

Вечером Ольга и Дарина хотели пойти в церковь, но холопы боярина Карпа, сторожившие поместье, и туца их не пустили. У боярыни Колывановской было слишком мало людей, чтобы прорвать заслон головорезов, готовых на все и подчиняющихся только своему хозяину. Ольге с Дариной пришлось молиться дома, перед домашними иконами, и надеяться, что отец Епифаний догадается об их осадном положении и, может быть, найдет способ сообщить князю или владыке Артемию.

Через два дня Карп явился в дом Ольги и с порога объявил:

— Ну что, боярыня, готова ли ты выполнить свое обещание? Сегодня срок. Подписывай все грамоты о приданом, отдавай мне Дарину, а сама, если хочешь, отправляйся в монастырь.

Услышав это, Ольга побледнела и схватилась за сердце. Дарина, выбежавшая из другой комнаты, кинулась к матери, но Ольга мягко отстранила ее со словами:

— Иди, дитя, скройся в своей светелке. Жениху не положено видеть невесту раньше времени.

— Ничего, я этих обычаев не придерживаюсь, — усмехнулся боярин. — Я даже сам отвезу свою невесту в церковь. Так будет надежней. Не то еще сбежит по дороге с каким-нибудь охотником.

Дарина так и застыла на месте, услышав слова, из которых было ясно, что до Карпа дошли сплетни о ее злополучном свидании с Назаром. Зная жестокую и мстительную натуру боярина, она теперь не сомневалась, что после свадебной ночи ее ждет сущий ад. Единственным способом уйти от расправы был обман, к которому ей предстояло прибегнуть, оставшись наедине с Карпом. Девушка понимала, что теперь все будет зависеть от ее ловкости и осторожности, ибо никто из близких не сможет ей помочь в решающую минуту.

Невеселым было венчание Дарины и Карпа. Боярин привез невесту и ее мать в дальнюю церковь, где правил службу не отец Епифаний, а новый и не знакомый боярыне священник. Он вел обряд торопливо, чуть сбиваясь, и Дарина поняла, что священник запуган или подкуплен Карпом.

Боярыня Ксения не присутствовала на венчании, так как все еще не могла прийти в себя после гибели младшего сына. Услышав о ее болезни, Дарина мысленно посочувствовала будущей свекрови: «Бедная женщина, она бы разболелась еще больше, если бы узнала, кто виноват в гибели Антона».

Оглянувшись на мать и встретившись с ее любящими глазами, девушка улыбнулась ей сквозь слезы. Сама же Ольга старалась не плакать, чтобы приободрить дочь, укрепить ее веру в собственные силы.

Мешочек с сонным зельем был спрятан у Дарины в потайном кармане возле пояса, и девушка время от времени незаметно дотрагивалась до него, как до спасительнойдраго-ценности. Сердце Дарины. бешено колотилось, а в глазах порой темнело от приступов дурноты, которые она старалась скрыть от всех, особенно от Карпа.

После венчания боярин повез новобрачную в свой дом, где началось свадебное веселье, больше похожее на грубый пьяный разгул. Да и сам пиршественный зал напоминал скорее темную придорожную корчму, нежели хоромы знатного боярина. Гости Карпа, опрокидывая в себя чаши с хмельным питьем, выкрикивали что-то непотребное и тискали служанок, разносивших еду и напитки. Среди гостей Дарина увидела Зиновия. Бывший послушник теперь был одет в добротный кафтан и походил на зажиточного купца. Дарина послала ему во взгляде все свое презрение, но предатель тут же отвернулся в сторону.

Карп сидел рядом с Дариной и, поглядывая на нее, вдруг с ухмылкой заметил:

— А ты что-то бледна. Месяц в родительском доме не пошел тебе на пользу. Надо было мне жениться сразу по приезде, а не ждать, когда ты подправишься. Ну, развеселись, не позорь меня перед гостями своим унылым видом. Или, может, хочешь послушать музыку, посмотреть танцы?

Боярин встал, хлопнул в ладоши, и скоро в зале появились какие-то женщины причудливого вида, похожие на гулящих девок, и начались пляски. К шуму голосов и смеху присоединился топот ног и звуки однообразной музыки.

Ольга сидела на краю стола, брезгливо отодвинувшись от еды и напитков, и не сводила с дочери тревожного взгляда. Дарина тоже ничего не ела, борясь с тошнотой, которую вызывало в ней зрелище разнузданного веселья, а также запах пота, исходивший от пляшущих гостей. Краем глаза она следила за Карпом и с удовлетворением отмечала, что в пьянстве он не отстает от гостей и скоро напьется до беспамятства, а значит, его легче будет обмануть, подсыпав сонное зелье. Дарина снова коснулась рукой потайного мешочка на поясе.

Когда шум и топот пьяных гостей стали уж совсем невыносимы, на пороге зала вдруг появилась боярыня Ксения. Прямая и бледная, она остановилась удвери и что-то крикнула, но ее никто не услышал. И тут случилось неожиданное: Ксения схватила факел со стены и швырнула его прямо в середину толпы, которая клубилась и шумела посреди зала.

Послышался женский визг и мужские проклятия; те, кого достал огонь, принялись хлопать себя и кататься по полу, сбивая пламя. Наконец все смолкли и с удивлением уставились на боярыню. Карп вскочил с места и, выпучив глаза на мать, крикнул:

— Ты что, с ума сошла?

Ксения неожиданно звучным голосом ответила:

— Это ты сошел с ума, мой сын, если можешь так непотребно веселиться, когда еще двух месяцев не прошло после гибели твоего брата!

— Не забывай, матушка, что сегодня моя свадьба, — почти угрожающе произнес Карп. — А на свадьбе надо веселиться. Я тоже скорблю об Антоне, но молча, про себя, чтобы не печалить своих гостей. А ты, чем упрекать и браниться, лучше бы поприветствовала меня и мою молодую жену!

Ксения подошла к Дарине и поцеловала ее в лоб, потом, грустно улыбнувшись, обменялась поклонами с Ольгой и, ни слова не говоря, удалилась.

После ее ухода гости приумолкли, а Карп нахмурился. Дарина расслышала, как он проворчал себе под нос: «Небось, обо мне так бы не скорбела, как о своем любимом сыне». Видимо, желая заглушить неприятные мысли, Карп опрокинул в себя еще одну чашу вина и вдруг, схватив Дарину за шею, потянулся к ее губам. Девушка изловчилась слегка отклониться, и мокрый поцелуй пришелся ей в щеку. Отвернувшись, она с отвращением вытерла лицо рукавом.

— Ну, хватит уже веселья, пора и честь знать! — обратился боярин к гостям и, крепко сжав руку Дарины, потащил девушку за собой. — Идем, жена, нас ждет супружеская постель.

Гости хохотали, провожая молодых такими шутками, от которых новобрачная готова была провалиться сквозь землю. Карп даже не дал ей подойти к матери, и Дарина только и смогла, оглянувшись, попрощаться с Ольгой глазами.

Сейчас больше всего девушка боялась, что в спальне не окажется напитков, в которые можно было бы подсыпать зелье. Но, к ее облегчению, на столе возле кровати стоял кувшин с вином и две чаши. Теперь надо было лишь на несколько мгновений отвлечь внимание Карпа.

В спальню вслед за молодыми ввалились несколько пьяных гостей и две размалеванные бабы, которым предстояло раздеть новобрачную. Однако Дарина при их появлении тотчас отпрянула к стене, сжала руки на груди и закричала:

— Боярин, выгони всех этих людей! Я стесняюсь при них раздеваться!

Карп не возражал против столь легко исполнимого желания невесты.

Пока он выпроваживал гостей, Дарина успела всыпать зелье в одну из чаш. Когда боярин повернулся к новобрачной, она, улыбаясь через силу, наливала вино из кувшина в чаши, одну из которых тут же протянула Карпу со словами:

— Давай выпьем с тобой, боярин, чтобы я меньше смущалась.

Он с пьяной ухмылкой осушил чашу и, бросив ее прямо на пол, схватил Дарину за плечи. Она дернулась, пытаясь освободиться от его объятий, и торопливо забормотала:

— Не так быстро, боярин, не так быстро, дай мне вначале раздеться, да и сам разденься.

Хищно улыбнувшись, Карп плюхнулся на скамью, поднял ногу и велел Дарине:

— Сначала ты разуй меня, а потом я тебя раздену.

Дарине пришлось повиноваться, чтобы хоть немного потянуть время. Пока она разувала боярина, он неуклюже стаскивал с себя одежду. Наконец, босой и в одной рубашке, он поднялся с места и, пьяно пошатываясь, двинулся к Дарине. Она отступила назад и, споткнувшись, упала спиной на кровать. Карп тотчас навалился на девушку. Его рябое лицо с белыми щелями глаз оказалось прямо над Дариной, и она, отворачиваясь от тяжелого пьяного дыхания, с отчаянием подумала о том, что зелье действует слишком медленно. Девушка извивалась, вскрикивала, но Карп, разорвав на ней одежду, все-таки добрался до ее голого тела. Однако через несколько мгновений, когда Дарина уже готова была лишиться чувств от страха и отвращения, боярин вдруг весь как-то обмяк, забормотал что-то невнятное и, закрыв глаза, повалился на бок. Дарина выбралась из-под его тяжелого тела и, собрав на груди разорванную одежду, поспешно отодвинулась в сторону. Карп лежал поперек кровати, сморенный внезапным и беспробудным сном.

Отдышавшись и немного придя в себя, Дарина на цыпочках скользнула к двери и выглянула наружу, чтобы убедиться, что никто не подсматривает за новобрачными. Заперев на всякий случай дверь, она сняла свое разорванное платье и положила его на скамью. Осколки разбитой боярином чаши валялись на полу, и Дарина решила их выбросить в окно, чтобы Карп, проснувшись, не вспомнил, как молодая жена поила его вином. Один из острых осколков глиняной посудины уколол девушке кончик пальца, и она вытерла кровь о белое полотно, которым была застелена кровать.

Теперь, немного успокоившись, Дарина могла прилечь и даже попытаться уснуть. Она отодвинулась на край постели, чтобы не касаться Карпа, и, погасив свечу, закрыла глаза. Мерный храп боярина свидетельствовал о том, что новобрачный крепко проспит до утра, а проснувшись, вряд ли что-то вспомнит. Дарина несколько раз глубоко вдохнула, чувствуя, как выравниваются удары сердца, минуту назад бившегося пойманной птицей.

Сон ее был неглубокий, тревожный и прервался сразу же, как только храп лежавшего рядом человека сменился стонами и невнятным бормотанием. Дарина, открыв глаза, тут же села на краю постели, подтянула ноги к подбородку и опасливо покосилась на Карпа, который ворочался, стонал и явно собирался проснуться.

Рассветный луч, скользнув в окно, упал прямо налицо боярину, и тот, поморщившись, медленно разлепил веки. Несколько мгновений Карп приходил в себя, а потом, окинув Дарину мутным взглядом, потер лоб и заплетающимся языком спросил:

— А что, уже утро?

— Конечно, утро, ночь прошла, — отозвалась новобрачная.

— Быстро проходит свадебная ночь, — вздохнул боярин и потянулся. — А хорошо было, сладко!.. Или мне это приснилось?

Дарина, стараясь не смотреть на него, обиженным голосом заявила:

— Тебе, боярин, было хорошо, а мне больно!

— Это хорошо, что больно, — ухмыльнулся Карп. — Значит, ты еще ни с кем… — Он протянул руку к девушке и заметил на белой ткани пятна крови. — Да, ты и вправду честная! А то я уж стал опасаться, когда услышал, что ты ходила на свидание к одному охотнику-смерду… Назару, кажется? Смотри у меня, поостерегись! Я измены не потерплю!

— А ты меньше слушай наговоры! — воскликнула Дарина и спрыгнула с кровати, чтобы избежать объятий Карпа.

Но он тотчас вскочил и ястребом кинулся на нее. В одно мгновение Дарина оказалась прижатой к постели, и Карп, навалившись сверху, стал с плотоядным рычанием ее насиловать. Она вырывалась, плакала и ненавидела его в эту минуту с такой яростью, что если бы у нее в руках был нож, без колебаний вонзила бы его в спину боярина. Утолив свою похоть, Карп отвалился в сторону и некоторое время лежал молча, прикрыв глаза и довольно улыбаясь.

А Дарина беззвучно всхлипывала на краю постели и не могла дождаться минуты, когда останется, наконец, одна и смоет с себя всю грязь брачной ночи, осквернившей то чистое и трепетное, что зрело в ее теле.

«Боже, прости меня, помоги мне, сделай так, чтобы мой ребенок родился здоровым и прекрасным, несмотря на все страдания, которые я претерпела», — молилась она в душе.

И, словно в ответ на ее горячие молитвы, вдруг раздался стук в дверь и грубый голос Угринца прокричал:

— Боярин, беда! Князь Даниил начал военный поход, скоро будет здесь!

Карп тотчас же вскочил с места, на ходу натянул одежду и, едва взглянув на молодую жену, выбежал за дверь.

— Благодарю тебя, Господи, ты услышал мои молитвы, — прошептала Дарина, прижав руки к груди. — Сделай так, чтобы у князя хватило сил наказать злодеев. Освободи меня от ненавистного мужа, и я буду служить только тебе, Господи!

В эту минуту Дарина истово желала стать вдовой, и ей не приходило в голову, что накликать погибель пусть даже на самого плохого и грешного человека — тоже грех. Раньше она всегда помнила наставления Ольги и отца Епифания о прощении и милосердии к врагам. Теперь же девушка чувствовала, как сердце ее ожесточается, а ум учится изворотливости и оправданию любых поступков в борьбе за самое себя.




ГЛАВА ВОСЬМАЯ


Князь Даниил Романович шел походом в Погорину и поречье Случи и Тетерева, где было много подвластных татарам бояр и общин. Впереди него бежала молва о том, как сурово он карает предателей, служивших орде.

Боярин Карп с ватагой самых сильных своих ратников и холопов в страхе перед княжеским правосудием бежал к татарам, оставив в поместье мать и молодую жену, у которых теперь не было иной защиты, кроме безоружных слуг и крестьян. Но боярин, уезжая, пообещал, что скоро вернется с войском и не даст в обиду своих домашних. Впрочем, Дарина в душе молилась лишь о том, чтобы он вовсе не возвращался.

Когда пришла весть о приближении княжеских полков, боярыня Ксения в сопровождении слуг выехала им навстречу и рассказала Даниилу Романовичу о гибели младшего сына, об отъезде старшего и о том, что в поместье осталась только она, беззащитная вдова, и ее невестка — дочь боярина, погибшего при обороне Киева. Князь Даниил, известный своим милосердием к вдовам и сиротам, не стал посылать войско для разгрома боярского поместья, хотя и был наслышан о ненадежности Карпа Ходыны. К тому же путь княжеских полков лежал севернее владений боярина Карпа. Даниил Романович, давно замысливший отвоевать у татар Киевскую землю, шел туда через Погорину и Болоховщину, чтобы соединиться с войском союзного литовского князя Миндовга.

Убедившись, что опасность миновала, боярыня Ксения вернулась в поместье и, собрав всех слуг и крестьян, объяснила им, что боярин Карп надолго уехал, а в его отсутствие распоряжаться всеми делами в доме и в имении будет она сама, а также ее невестка Дарина Леонтьевна.

Дарина невольно почувствовала благодарность к свекрови за то, что с первых дней представила ее слугам как хозяйку, которую они должны слушаться. Немногословная и строгая с виду Ксения порой казалась Дарине неприступной, и девушка робела перед ней; но иногда в дымчато-серых глазах свекрови сквозила затаенная доброта, и Дарина вдруг начинала испытывать к ней доверие.

После гибели младшего сына Ксения не принимала в своем доме гостей, но Дарине не запрещала видеться с матерью, и поездки в родной дом стали для девушки облегчением и отрадой в ее мрачной жизни. Ольга поила дочь целебными отварами, приготовленными Катериной и Ефросиньей, и советовала ей объявить о беременности, когда минет месяц со дня ее злополучной свадьбы.

Но месяц не миновал, как боярыня Ксения отправилась на богомолье в те места, куда так и не доехал Антон с Мартыном и Зиновием. Перед отъездом она передала ключи от кладовых и комор своей юной невестке и велела ей быть полной хозяйкой в ее отсутствие. Помогать же молодой и неопытной боярыне должна была Фотиния — суетливая баба лет шестидесяти, занимавшая в доме положение не то ключницы, не то приживалки.

На другой же день после отъезда свекрови Дарина одна отправилась навестить Ольгу. При Ксении она не осмеливалась отказаться от сопровождения слуг, теперь же почувствовала себя более свободной и даже решила проделать свой недалекий путь верхом на одной из тех немногих лошадей, что остались в боярской конюшне после отъезда Карпа со товарищи.

Приехав к матери, девушка нашла ее еще более слабой и недужной, чем раньше. Верная Катерина хлопотала вокруг хозяйки, пытаясь отогнать болезни целебными травами и заклинаниями. Увидев дочь, Ольга сразу же приободрилась, даже радостная улыбка появилась на ее бледном лице. Уединившись с матерью, Дарина рассказала ей об отъезде свекрови и с горящими глазами предложила:

— Наверное, настал час мне бежать из мужниного дома. Я сейчас там сама себе хозяйка, могу даже уйти незаметно. А боярин Карп, даст Бог, не скоро вернется в наши края. А может быть, и вовсе не вернется, если князь Даниил его найдет и покарает. Пошли, Господи, победу нашему князю!

Но мать охладила ее пыл, рассудив иначе:

— Нет, дочка, еще не настало для тебя время уйти от мужа. Это можно будет сделать лишь после того, как родишь ребенка.

— Почему же раньше нельзя?

— Потому что у женщины и ее ребенка должно быть доброе имя. Если сейчас убежишь украдкой, а потом неожиданно для всех родишь — какие слухи пойдут о тебе? Не в каждую обитель примут женщину с запятнанным именем. А твое бедное дитя всю жизнь будет с клеймом незаконного.

— Но если я останусь в доме Карпа, а он вернется, то смогу ли я вообще когда-нибудь уйти? Ведь боярин меня скорее убьет, чем отпустит. И уж конечно не отдаст мне моего ребенка.

— Бог милостив и не допустит такого. — Ольга перекрестилась. — Предчувствие подсказывает мне, что ты очень скоро станешь вдовой. Я молюсь об этом, я давно взяла этот грех на душу. И готова платить своей жизнью за то, что желаю смерти другому человеку — пусть даже такому, как боярин Карп.

— Ах, мама, да я и сама готова взять на себя такой грех, — вздохнула Дарина. — Но боюсь, не помогут наши с тобой молитвы, потому что Карпу, видно, помогает сам дьявол. Нет, лучше и надежней было бы мне бежать от него сейчас, а не дожидаться его возвращения. И что плохого скажут обо мне, если я из боярского дома сразу же уйду в монастырь?

— Подожди немного, дочка, потерпи. Сперва ты должна хотя бы объявить в мужнином доме, что ждешь ребенка, а уж потом…

— Так завтра же и объявлю! — решила Дарина. — Нет, даже и объявлять не буду, а просто перестану пить снадобья от тошноты, и скоро все поймут, в каком я положении. У боярыни есть старая приживалка Фотиния — баба глупая и болтливая, но не злая. Так что в отсутствие свекрови я ей могу рассказать о беременности, а уж Фотиния это повсюду разнесет.

— Ох, доченька, будь осторожной, прошу тебя. Говорят, вчера в село вернулся Назар. — Заметив, как порозовели щеки Дарины, Ольга со вздохом покачала головой. — По мне, лучше б он не возвращался, а искал себе долю где-нибудь подальше от наших мест. Но видно, прослышал охотник, что боярин Карп нынче в изгнании, вот и возвратился. А что ему здесь делать? Назар сирота, хозяйства своего не имеет, ничего у него здесь нет, кроме старой избы. Зачем же ему возвращаться? Мог бы и в чужих краях охотиться вместе с ватагой своих друзей. А мог бы и к князю в дружину наняться. Но ведь приехал же под Меджибож, хоть для него тут небезопасно. Уж не тебя ли он здесь ищет?

— Что ты, мама, у меня с Назаром кроме той единственной встречи ничего и не было! — вспыхнула Дарина.

— Это ты знаешь, что не было, а люди будут говорить, будто он за тобой приехал. Потому и прошу тебя не покидать мужнин дом, пока не родишь.

— Что же это получается?.. — Дарина стукнула по столу сжатыми кулачками. — Опять Назар словно бы толкает меня к лихим людям. Из-за него я оказалась у разбойников, а теперь должна оставаться в доме у Карпа!

— Так уж мир устроен, дочка, что за любую, даже самую малую радость приходится платить, — вздохнула мать. — Даже за пробуждение чувств в девичьем сердце судьба порою требует расплаты.

— Но ведь я не имела радости, да и чувств особых не питала к этому Назару! — горячо возразила Дарина. — Просто живем-то мы с тобой одиноко, в глуши, я никого не видела и не на ком бьшо мне взор остановить. А этот охотник молод, пригож, вот я и пошла к нему на свидание, в чем раскаялась уж много раз.

— Да, дочка, это я виновата, что не нашла тебе достойного жениха, а толкала к монашеской доле, для которой ты совсем не создана.

Дарина, увидев, как печалят мать подобные мысли, тут же поспешила ее отвлечь и даже пообещала, что до поры до времени потерпит житье в доме ненавистного мужа. Чтобы развеселить больную мать, девушка позвала Катерину и вместе с ней принялась петь для Ольги смешные песенки, на которые старая служанка была большая мастерица.

Время в материнском доме текло быстро, и Дарина не заметила, как засиделась до вечера. Когда она отправилась в обратный путь, солнце спускалось к закату и, хоть было еще светло, длинные тени деревьев на дороге и золотисто-розовый отсвет вечерней зари на белых облаках уже предвещали близость ночи. Дарина не тревожилась, потому что путь от одной боярской усадьбы до другой был недолог и она знала, что успеет до сумерек, даже если будет ехать очень медленным шагом. Ей хотелось продлить очарование своего одиночества среди полей и рощиц. Здесь она чувствовала себя свободной, а в доме Карпа — невольницей.

Но вдруг умиротворенное настроение Дарины сменилось неясной тревогой: девушке почудилось, будто откуда-то сбоку, из-за деревьев, за ней наблюдают. Но она не успела испугаться, потому что в следующий миг прямо перед ней надороге возник Назар и, сделав к Дарине несколько быстрых шагов, схватил под уздцы ее лошадь, заставив смирное животное тут же остановиться.

— Вечер добрый тебе, боярышня, — сказал охотник, глядя снизу вверх слегка прищуренными, словно в насмешке, глазами. — Да ты теперь уже и не боярышня Колывановская, а боярыня Ходынская. Так ведь?

— Так, Назар, и от этого никуда не деться, — серьезно и строго ответила Дарина.

Парень сразу помрачнел и хмуро заметил:

— Небось, презираешь меня за то, что не сумел защитить тебя от разбойников?

— Нет. Я ведь понимаю, что это было не в твоих силах.

— Но, если бы не твоя боярская спесь… если бы ты в тот вечер не оттолкнула меня и не кинулась бежать — беды бы не случилось.

— Не я была спесивой, а ты был грубым, Назар. Но что толку нам винить друг друга? Теперь все равно ничего не исправишь. Боярин Карп взял меня силой и угрозами. Я должна его терпеть, потому что мы обвенчаны по закону.

— Обвенчаны… А я-то, дурак, старался, спешил за помощью к князю, чтобы вызволить тебя.

— Может, ты и спешил, да опоздал. — Дарина вдруг почувствовала, что ей доставляет какое-то горькое удовлетворение упрекать Назара. — Видно, не слишком тебя заботила моя судьба.

— А ты, наверное, не слишком сопротивлялась боярину, не то нашла бы способ от него убежать, — ответил ей взаимным упреком Назар. — Оно и понятно: знатные тянутся к знатным. Пусть и рябой, и злодей, да боярин, а не безродный смерд. Так ведь, боярыня?

— Довольно нам препираться, Назар. Пусти, мне пора ехать.

Она дернула поводья, высвобождая их из рук охотника, и, слегка ударив лошадь по бокам, двинулась в сторону мужниного поместья. Назар крикнул ей вслед:

— Прощай, боярыня, не поминай лихом! А может, еще и встретимся на одной дорожке? Может, судьба нас опять сведет?

Дарина не оглянулась и ничего не ответила. Щеки ее горели, сердце захлестывала смутная волна горько-сладких чувств. Отъехав на некоторое расстояние и немного успокоившись, она остановила лошадь и, поколебавшись, все-таки решилась оглянуться. Назар уже скрылся из виду, зато где-то совсем рядом раздался ехидный смешок. Дарина вздрогнула, быстро посмотрела по сторонам. Слева из-за кустов вдруг вынырнул Зиновий и вкрадчивым голосом пропел:

— Что, боярыня, хочешь позвать своего полюбовника? А он уже ушел к деревенской подружке.

— Как не стыдно тебе болтать напраслину, злодей? — вспыхнула Дарина. — Назар мне вовсе не полюбовник, и встретились мы случайно. А с таким низким предателем, как ты, я и разговаривать не желаю.

— Не желаешь? А придется. — Зиновий подступил к ней поближе. — И не только разговаривать со мной, а и платить за мое молчание придется. Боярин Карп — человек лютый и не простит тебе измены. Он первую свою жену свел в могилу лишь за то, что возле церкви перемолвилась парой слов со своим прежним ухажером. Так что хорошенько проси меня держать язык за зубами, если хочешь жить. И не только проси, но и плати. — Зиновий ухмыльнулся. — Золота у тебя, конечно, нет, но я согласен и на другую плату. Ты собою хороша, а я на женскую красоту очень падок, хоть и прикидывался послушником.

— Ах ты, негодяй!.. — Дарина задохнулась от возмущения. — Это не меня, а тебя боярин Карп убьет, если я ему расскажу…

— Расскажешь? — Зиновий издал тихий ехидный смешок. — Пожалуй, говори, он тебе все равно не поверит, потому что и раньше слышал про твои шашни с Назаром. А я у боярина на хорошем счету, как верный и надежный человек.

Дарине так противна была самодовольная усмешка Зиновия, что девушка не выдержала и бросила ему в лицо:

— Посмотрю, как ты завертишься, когда я расскажу боярыне Ксении, что это именно ты предал ее младшего сына!

И, не слушая его ответа, Дарина подхлестнула лошадку, пустив ее с места вскачь, и скоро скрылась за стеной придорожных деревьев.

Но как ни храбрилась Дарина, а угрозы Зиновия лишили ее покоя. Чутье подсказало ей, что ради собственной безопасности надо объявить о беременности поскорее, пока еще слухи о ее встрече с Назаром не дошли до боярского дома.

Служанка-приживалка Фотиния в этот вечер очень кстати оказалась у Дарины на пути. Подвижная и суетливая, несмотря на возраст и некоторую тучность, Фотиния встретила молодую боярыню жалобами на бродячего торговца, обманувшего при продаже полотна, и на нерадивого пастуха, у которого пропали из стада сразу три овцы. Виновного пастуха следовало наказать, выжигу-торговца — догнать, и молодая хозяйка должна была об этом распорядиться, как заявила Фотиния. Дарина сперва старательно изображала интерес к хозяйственным делам, а потом вдруг схватилась за стенку и, сделав два шага, упала на скамью, словно ей стало дурно. Фотиния испуганно вытаращила глаза, а Дарина простонала:

— Тошнит, сейчас рвота начнется… Скорее дай мне чего-нибудь соленого, не то в обморок упаду…

Фотиния тут же принесла кусок соленой рыбы и стала с любопытством расспрашивать молодую хозяйку:

— И давно это с тобой, боярыня? А раньше такое было?

— Второй день как тошнит без всякой причины. — Дарина опустила глаза, сосредоточив внимание на соленой рыбе. — А раньше такого не было.

Фотиния, понизив голос, задала еще несколько вопросов, а потом, всплеснув руками, радостно закричала:

— Так ты ведь понесла, боярыня Дарина! Ребеночек у тебя будет! Вот обрадуется Ксения Романовна, когда узнает!

— Погоди кричать, — дернула ее за рукав Дарина. — А вдруг не обрадуется? Время-то нынче тяжелое, не до детей. И боярина Карпа в доме нет. Неизвестно, когда вернется, что скажет.

— Боярин Карп будет рад, — пообещала Фотиния. — У него-то первая жена не успела ребенка зачать, а вторая родила девочку, да умерла от родильной горячки, а девочка и двух месяцев не прожила. А Карп Гаврилович хочет иметь сына-наследника. Даст Бог, ты ему и родишь.

Фотиния собралась уж куда-то бежать — вероятно, рассказывать слугам и соседям новость о будущем наследнике боярского рода, но Дарина ее остановила со словами:

— Посиди со мною минуточку, расскажи о прежних женах Карпа. Правда ли, что первую свою супругу боярин прибил зато, что любезно беседовала с другим мужчиной?

Фотиния замахала руками и завертела головой. Несколько раз она порывалась что-то сказать, но потом сама же себе прикрывала рот. Было видно, что желание рассказать о зловещем событии борется в ней со страхом перед боярином, который мог жестоко наказать ее за болтливость. И этот страх старой приживалки красноречивее всего говорил о том, что смерть первой жены Карпа и впрямь была насильственной.

— Ну ладно, не хочешь говорить — не буду тебя неволить, — сказала Дарина. — Иди, занимайся хозяйством. И пока никому не рассказывай, что я забеременела. Вдруг это не так? Надо ведь еще убедиться.

— И убеждаться нечего! — воскликнула Фотиния. — Для меня это ясно как день. Но если ты приказываешь, то буду молчать. Однако челядь тут же все распознает по тебе, так что скоро и без меня все будут знать.

Фотиния почти бегом удалилась из комнаты. Дарина поняла, что уже завтра новость облетит не только боярское поместье, но и окрестности. Впрочем, ей того и надо было, потому она и открыла свое положение бабе, у которой язык опережал мысли.

После встречи с Назаром Дарина чувствовала себя в еще большей опасности, чем раньше. Она боялась теперь не только мужа и свекрови, не только людского осуждения, но и собственной слабости. Слишком велик был соблазн, когда она сравнивала Назара с Карпом, слишком хотелось ей поверить словам молодого охотника о том, что он ради нее поднял людей и даже ездил просить защиты у князя. Дарина не знала, правду ли он говорит, и жадно ловила слухи, приносимые в дом челядью, крестьянами и заезжими торговцами.

Вскоре она узнала, что и впрямь Назар — не то сам, не то через кого-то — сумел передать князю жалобу на самоуправство боярина Карпа Ходыны, известного своим давним союзничеством с татарами. Даниил Романович, по примеру своего отца, стремился обеспечить себе поддержку крестьян и мещан, а потому не оставил эту жалобу без внимания. С недавних пор он завел обычай назначать в села урядников для защиты смердов от самовластия бояр и для формирования военных отрядов из крестьян. Теперь, после жалобы людей на боярина Карпа и ватагу пришлых разбойников, в села вокруг Меджибожа был прислан урядник — воевода Лукьян Всеславич. Он приехал с женой, немногочисленными слугами и большим отрядом ратников. Вскоре все заговорили о суровости и неприступности урядника. Одни называли его старым, другие — молодым; о жене его одни говорили, что она болеет и потому нигде не показывается, а другие — будто она кичлива и потому ни с кем не хочет знаться. Сперва никто не ведал, есть ли у Лукьяна Всеславича дети, но потом до поместья дошли слухи, что сын его недавно погиб, сражаясь в дружине князя Даниила, а дочь вышла замуж за волынского боярина, служившего князю Васильку — брату Даниила Романовича.

Дарина ни разу не видела урядника, но уже заранее его побаивалась. Вместе с тем, ее радовало, что сразу же после появления Лукьяна Всеславича куда-то исчез Зиновий. Видимо, он и вправду боялся, что Дарина его разоблачит, поэтому не решился оставаться в селе, пока боярин Карп, его покровитель, отсутствует.

Было ясно, что, обосновавшись на новом месте, урядник первым делом поедет в имение боярыни Ходынской, сын которой провинился перед князем и снискал ненависть окрестных жителей. Дарина не знала, как себя вести и что говорить суровому воеводе, а потому не хотела, чтобы он явился в дом сейчас, в отсутствие боярыни Ксении. В другое время девушка, наверное, не желала бы скорого возвращения свекрови, но теперь испытала облегчение, когда высокая и стройная фигура боярыни показалась в проеме двери. Дарина даже кинулась к ней с радостным приветствием, на которое Ксения ответила сдержанной улыбкой и прямым вопросом:

— Так ты ждешь ребенка, дитя мое?

— Фотиния рассказала? А ведь я ее просила раньше времени не говорить, — пробормотала Дарина, опустив глаза.

— Все равно я бы узнала. И должна узнать ранее всех, ведь это будет мой первый внук. — Боярыня взяла Дарину за плечи и пытливо заглянула ей в лицо, пытаясь поймать убегающий взгляд девушки. — Странно, что ты понесла с первой ночи. Ведь я вижу, что Карп не мил тебе, а от немилых редко зачинают вот так, сразу.

— Наверное, так Богу было угодно, — пролепетала Дарина.

— Тоже верно, — вздохнула Ксения. — Будем надеяться, что ребенок окажется лучше своего отца…

С этими словами боярыня, резко повернувшись, вышла из комнаты. Дарина удивленно посмотрела ей вслед, уже не в первый раз отмечая, что Ксения отнюдь не питает слепой материнской любви к своему старшему сыну. Минуту подумав, девушка побежала за свекровью и стала сбивчиво рассказывать об уряднике, который со дня на день должен явиться в боярский дом. Ксения, ничуть не испугавшись нежеланного гостя, спокойно заметила:

— Что ж, пусть приходит, нам скрывать нечего. За те проступки, в которых виноват Карп, мы с тобой не отвечаем. Месяц назад я уже все объяснила князю Даниилу, и его урядник, наверное, об этом знает.

Дарина порой недоумевала: от природы ли боярыня Ксения такая смелая и спокойная, или просто после гибели своего младшего, любимого, сына ей уже все безразлично и ничего не страшно.

Лукьян Всеславич явился в дом бояр Ходынских на второй день после возвращения Ксении. Дарина, сидя в уголке за вышиванием, с интересом присматривалась к гостю и прислушивалась к его разговору с боярыней.

Л укьяну было лет около пятидесяти, что для юной Дарины казалось старостью. Старили воеводу и седые волосы, и глубокие морщины, и суровое, почти угрюмое выражение лица. В худощавой, но крепкой фигуре Лукьяна угадывалась выправка бывалого воина, а в серых глазах его мелькало порой добродушное выражение, смягчавшее строгие черты.

Он начал разговор с того, что-де князь Даниил не собирается наказывать женщин за грехи их сыновей и мужей, но требует, чтобы сами боярыни ему верно служили и помогали его урядникам на местах.

— Чем же я могу помочь тебе, Лукьян Всеславич? — пожала плечами Ксения. — Разве что приютить в своем поместье твоих ратников.

— Да, — кивнул воевода. — У тебя ведь освободилось место после того, как Карп уехал и увез за собой свою ватагу. Мои люди неприхотливы, проживут в бедных хижинах и даже будут помогать по хозяйству. Ну а ты, боярыня, служи князю честно. Я верю тебе, потому и говорю с тобой откровенно. Знаешь ли ты, что князь Даниил собирается выступить против татар? А ведь Карп, наверное, сейчас находится у них. Что, если он вместе с татарами пойдет воевать против своего князя? Найдешь ли ты в себе силы отказаться от Карпа? Не вступишь ли ним в тайный сговор? Хотя, конечно, тебе его жалко как сына…

— Жалко, — подтвердила Ксения, стиснув руки на коленях так, что побелели пальцы. — Но я не стану мешать княжескому правосудию.

— Я сам недавно потерял сына, — вздохнул урядник. — Но он погиб, сражаясь с чужеземцами, а не со своими кровными братьями-русичами.

— Мой младший сын тоже погиб совсем недавно. — Ксения отвернулась, скрывая набежавшие слезы. — У Антона душа была чистая, а у Карпа… Но я буду молиться день и ночь, чтобы мой старший сын просветился.

— В ваших селах есть немало крепких молодцов, готовых сражаться с чужеземцами, — помолчав, заметил воевода. — Я уже встречался с некоторыми. Вот, например, молодой охотник по имени Назар мог бы даже возглавить отряд из местных крестьян.

— Я наслышана об этом парне, — кивнула Ксения. — Ты хочешь, чтобы смерды оставались на своих землях и защищали их от татарских набегов? Или, может, ты призываешь людей покинуть свои земли и идти сражаться в княжеской дружине?

При мысли о том, что Назар может уехать из родных мест, чтобы сложить голову в какой-нибудь битве, Дарина не удержалась от вопроса:

— А далеко ли князь сражается?

Урядник оглянулся на звонкий голосок — и тут только по-настоящему разглядел юную боярыню, скромно примостившуюся в углу.

— А ты, выходит, Дарина, дочь Леонтия Колывановича? — спросил он, слегка подавшись вперед и окидывая девушку пристальным взглядом. — Слыхал я уже про твои злоключения. Знаю, что твоя мать не могла не выдать тебя за Карпа потому, что он-де спас тебя от разбойников. А вдруг он сам этих разбойников и привел? Правда ли, что ты не хотела выходить за Карпа?

Дарина молчала, мучительно колеблясь между желанием рассказать правду и боязнью навредить матери и своему доброму имени. За невестку ответила Ксения:

— Они обвенчаны по закону, и Дарина ждет ребенка.

— Ну, значит, такая у нее судьба, — развел руками урядник. — А скажи мне, Дарина Леонтьевна, не обижают ли тебя в мужнином доме?

— Матушка боярыня Ксения относится ко мне хорошо, — ответила Дарина, отводя взгляд в сторону. — А боярин Карп уехал на другой день после свадьбы.

— Если будут обижать — можешь пожаловаться мне, — заявил Лукьян. — Ты сирота, и потому я, княжеский урядник, буду тебе защитой. У меня тоже есть дочь, такая же юная, как ты. И она тоже недавно вышла замуж, но только по доброй воле и по любви.

Ксения, которой, видимо, был неприятен этот разговор, поспешила прервать собеседника:

— Тебе незачем беспокоиться, сударь, я и сама не дам в обиду сироту. Лучше расскажи нам, в какие походы собирается Даниил Романович. Наверное, сейчас он идет на Киев?

— Нет. Литовский князь Миндовг не подошел вовремя на подмогу, и Даниилу Романовичу пришлось отложить поход на Киев. Но он соберется с силами и снова пойдет отвоевывать у татар Киевскую землю.

— Когда же это будет? Скоро? — осмелилась спросить Дарина.

— Надо бы поскорей, потом будет поздно, — вздохнул урядник. — Татары могут прислать сюда кого-нибудь посильнее Куремсы. А пока у них после смерти Батыя неурядицы, борьба за власть, так надо этим и воспользоваться.

Дарина уже слышала о смерти хана-завоевателя Батыя, но столь далекое и важное событие интересовало ее куда меньше собственных невзгод.

— А будет ли князь забирать в свое войско наших крестьян? — спросила Ксения.

— Только тех, которые сами пожелают, — ответил Лукьян. — Остальные пусть остаются на своих землях и готовятся защищать их в случае нападения врага.

— Не все смерды хотят сражаться с татарами, — заметила Ксения. — Многим все равно, кому дань платить, своим ли, чужим ли князьям.

— Это жадные бояре виноваты, что смерды против них озлобились, — заявил урядник. — Но свободные крестьянские общины не хотят служить чужеземным нехристям. Вот на такие-то общины князь Даниил и будет опираться.

— А не лучше ли было бы ему призвать на помощь христианских государей с запада? — осторожно спросила Ксения.

— Так ведь он уже пытался, но напрасно. Когда-то Римский Папа Иннокентий пообещал Даниилу Романовичу созвать крестовый поход против татар. Только это были пустые обещания. Папа хотел лишь одного — подчинить наш народ латинской церкви. Ради этого уговорил князя Даниила короноваться и назваться королем, прислал своего легата с короной. Но вскоре Даниил Романович понял, что настоящей помощи от латинян ему не дождаться, и порвал с Римом. Лучше уж опираться на свой народ, на свою веру. Не зря же и отец нашего князя, Роман Мстиславич, не польстился на корону и на помощь Папы Римского, а показал послу свой меч и заявил: «Пока имею я свой меч, не нужна мне ваша корона. Отцы и деды мои добывали себе земли мечом, — добуду и я. Как был князем, так и буду, а ломать свою веру из-за королевской короны не стану!»

Дарину, чутко внимавшую разговору, восхитил гордый ответ князя Романа. Но, вместе с тем, ее сокровенные женские чувства нашептывали ей о том, что лучше бы князь Даниил воспользовался помощью чужеземцев, а не забирал в свое войско крестьян, среди которых, конечно, окажется и Назар. Она снова поймала себя на мысли, что слишком волнуется за молодого охотника, и вздохнула, досадуя на собственную слабость к простолюдину.

Боярыня с урядником говорили еще о крепостях, которые строит князь Даниил, об основании им нового города, названного именем старшего сына Льва, о женитьбе Льва на венгерской принцессе, о походах князя на поляков, ятвягов и Литву. Еще вспомнили они несчастливую судьбу красивой и умной дочери князя Даниила — Дубравы — Доброславы, выданной замуж за новгородского князя Андрея, брата знаменитого Александра, прозванного Невским. Александр мирился с татарами, а Андрей хотел избавиться от них и заключил союз с литовцами и поляками. Но татарам стало известно об этом союзе, и они послали на Русь полководца Неврюя, который разбил войска князя Андрея. Неудачливый зять Даниила Романовича бежал в Швецию, где и сгинул в бесславии, а вместе с ним пропала и красавица Дубрава.

Слушая эти разговоры, Дарина понимала, что есть другая жизнь и широкий мир, который ей пока неведом и недоступен. Она рисовала в своем воображении далекие города и страны, дворцы и высокие замки, красивых и ученых женщин в изысканных нарядах и могучих витязей, идущих в бой ради любви и славы.

Иногда Дарине становилось досадно, что за свою короткую жизнь она так и не вырвалась из крошечного мирка, в котором судьба определила ей вращаться. Впрочем, нет, один раз все-таки вырвалась — да и то по несчастью, попав в руки разбойников. А теперь, оказавшись в доме боярина Карпа, будет вынуждена всю жизнь провести здесь, как в тюрьме…

Мрачные мысли Дарины были прерваны словами урядника, обращенными к ней:

— Ну что ж, боярыня Дарина, будь здорова и не печалься. Да ты слышишь ли меня?

Дарина словно очнулась и поняла, что Лукьян Всеславич уже собрался уходить и прощается с хозяйками. Она почтительно ему поклонилась и вместе со свекровью проводила его до двери. Уходя, воевода оглянулся, и девушке показалось, что в его глазах блеснули странные искорки. Хоть Лукьян и сравнивал ее со своей дочерью, но Дарина готова была поклясться, что он посмотрел на нее не отеческим, а мужским взглядом.




ГЛАВА ДЕВЯТАЯ


После знакомства с урядником Дарина чувствовала себя спокойнее и уже не дрожала при мысли о возвращении Карпа; она почему-то была уверена, что, пока княжеские ратники стоят в здешних краях, боярин домой не вернется. Зато печаль подкралась к ней с другой стороны: она узнала, что Назар покинул селение, будто бы отправившись служить в княжеское войско. Разум твердил Дарине, что так даже лучше, подальше от соблазна, но сердце ее тревожно замирало при мысли о том, что Назар может больше и не вернуться в родное селение.

Однообразно и безрадостно текли дни. Бодрость и надежду на будущее поддерживало в Дарине лишь то таинственное и живое, что зрело у нее под сердцем. Юная мать уже заранее любила своего ребенка и готова была изо всех сил бороться за то, чтобы его судьба оказалась лучше ее собственной. Почему-то она была уверена, что родится дочь — красивое и нежное создание с такой же ангельской душой, как у Антона, и эту девочку надо будет защищать и оберегать от напастей злого мира.

Ольга все больше слабела, но скрывала это от дочери. С тех пор как Дарина вышла замуж и ее земли перешли во владение мужа, Ольга уже не могла помогать монастырю и передумала принимать постриг, решив посвятить остаток жизни Дарине и ее будущему ребенку.

Лукьян Всеславич еще несколько раз посещал дом бояр Ходынских, но всегда один, без жены, которая серьезно болела и почти не вставала с постели. Один раз Дарина случайно увидела эту бедную женщину, когда слуги несли ее через двор на носилках, и с одного взгляда поняла, что жена урядника — не жилец на этом свете. Сам же Лукьян Всеславич казался не по годам бодрым, и Дарина уже не удивлялась, что он порою смотрит на нее пристальным мужским взглядом. Однажды она не утерпела и рассказала об этом матери. Ольга покачала головой и предостерегла:

— Гляди, чтобы Карп или Ксения не заметили его взглядов и не упрекнули тебя, будто ты строишь глазки уряднику.

— Да что ты, мама! — со смехом отмахнулась Дарина. — Ведь этот воевода даже для тебя стар, а уж мне и вовсе в дедушки годится!

— Мужчины на это не смотрят, дочка. Карп такой свирепый, что приревнует тебя даже к древнему старику, даже к чучелу. Берегись мужа. Дай Бог, чтоб он не вернулся.

— Теперь, когда здесь княжеский урядник, я не так боюсь Карпа.

Занятая собой, Дарина не особенно прислушивалась к вестям из далекого большого мира. А между тем эти вести были тревожными для христиан. После смерти хана Батыя его сын Сартак, благосклонный к христианам, был отравлен братом Батыя Берке-ханом — приверженцем мусульман. Галицко-Волынское княжество, стоявшее кордоном между землями, завоеванными ордой, и западным христианским миром, теперь могло в любую минуту задрожать от монгольского натиска и разделить судьбу княжеств Восточной Руси, которые уже были данниками хана.

В конце зимы Лукьян, получив какое-то известие, вдруг спешно выехал с отрядом ратников в город Холм, где в это время находился князь Даниил.

А через месяц после отъезда урядника в селение вернулся Назар. Когда слухи о его возвращении дошли до Дарины, она невольно обрадовалась, но и растерялась. Ей не хотелось встречаться с ним и волноваться из-за этих встреч сейчас, когда все ее помыслы и старания были отданы будущему ребенку.

Однако нежеланная и волнующая встреча все-таки произошла. Дарина с матерью и свекровью шли из церкви после воскресной службы, когда им навстречу вдруг шагнул из-за церковной ограды Назар. Молча поклонившись знатным женщинам, он задержал взгляд на выпирающем животе Дарины, который не могла скрыть даже свободная верхняя одежда. Щеки молодой боярыни вспыхнули, глаза заметались. Не решаясь прямо взглянуть в лицо Назару, она, вместе с тем, была не в силах вовсе не смотреть на него и невольно отметила, каким подтянутым и даже суровым стал разудалый охотник, перейдя на службу в княжеское войско. Встреча с ним длилась лишь несколько мгновений, но дум и переживаний после нее Дарине хватило не на один день.

До родов оставалось чуть больше месяца, но о том знали только Дарина, Ольга и Ефросинья, которой дозволялось часто бывать в доме бояр Ходынских и следить за здоровьем молодой боярыни. Ксения не возражала, когда Дарина попросила ее, чтобы роды принимала та же повитуха, которая помогла появиться на свет и самой роженице. Ефросинье предстояло в скором времени не только принять роды, но и уверить всех, что они преждевременные.

Пролетел март, подходил к концу апрель. Всюду буйствовала весна, земля наливалась соками, украшалась зеленью и цветами, а душу Дарины снедала тревога. В один из ярких апрельских дней она услыхала новость, которая к тревоге добавила еще и печаль. Принесла эту новость вездесущая болтунья Фотиния.

— Назар сегодня обвенчался — тот самый, что у князя в войске служил, — тарахтела она, не замечая, как мрачнеет лицо молодой боярыни. — Взял за себя Христину — самую богатую девушку на селе. Да ведь и не удивительно: Христина по нем давно страдала. Но раньше отец не выдал бы ее за Назара, пока тот был бродягой-охотником, а теперь, когда он княжеский дружинник…

Дарина уже не слушала Фотинию. Ее внезапно бросило в жар от этой новости, и она, сняв с плеч покрывало, подошла к окну. Фотиния же, закончив свой рассказ о свадьбе Назара, любопытным взглядом окинула фигуру молодой хозяйки и нараспев заметила:

— А животик-то у тебя такой, словно вот-вот родишь. Не иначе как богатырь будет или двойня.

Фотиния бы и дальше, наверное, продолжала неприятный для Дарины разговор, но тут какой-то шум за окном отвлек ее внимание. Выглянув во двор, она вдруг повернулась к Дарине с удивлением и страхом во взгляде и, всплеснув руками, воскликнула:

— Кажется, боярин Карп вернулся!

Дарина пошатнулась и схватилась за спинку скамьи. И в этот миг до ее слуха долетел скрипуче-грубый голос Карпа.

Фотиния засуетилась и со словами: «Надо встречать хозяина!» кинулась к двери. Дарина же, напротив, убежала в самую отдаленную комнату дома и там уселась в углу за прялку. Вскоре девушка услышала шаги и голоса; руки ее задрожали, сердце заколотилось от страха. Дверь распахнулась; на пороге стоял Карп, а из-за его спины выглядывал Угринец и еще один холоп.

— Что же ты прячешься, почему не встречаешь мужа? — крикнул боярин и кинулся к жене. — Ну-ка, покажи! Говорят, тебе скоро рожать?

Дарина встала и, отпрянув от Карпа, прижалась к стене. Он окинул ее цепким взглядом и пробормотал:

— Не думал, что встречу тебя с таким животом… Нуда ладно, может, хоть ты родишь мне наследника.

Он хотел облапить Дарину, но тут боярыня Ксения, стремительно вошедшая в комнату, остановила его:

— Осторожно, Карп! Береги будущего наследника!

Она встала рядом, ограждая Дарину от Карпа, и боярин нехотя отступил.

— Ладно, обойдусь без объятий. А почему у нее такой кислый вид? Она мне не рада?

— У беременных женщин часто бывают недомогания, — ответила за невестку боярыня.

Карп махнул рукой и вышел из комнаты в сопровождении двух своих самых верных холопов.

С приездом хозяина в доме началась неразбериха. Те немногочисленные ратники, которых Лукьян оставил в поместье, были грубо выдворены холопами Карпа; случилось даже несколько стычек с драками до крови. Вечером Карп собрал свою ватагу на пирушку, которая длилась всю ночь. Дарина слышала, как он похвалялся, что теперь пришло его время, что скоро прибудет сильный татарский воевода и разгонит ратников князя Даниила. Князю же сейчас не до побужских владений, он отвлечен спорами с западными соседями и строительством крепостей.

Слушая эти похвальбы и шум разнузданного пира, Дарина все более мрачнела и впадала в уныние. Надежда избавиться от Карпа оказалась напрасной; он не только не пропал и не сгинул, но и укрепился. Теперь от него не будет житья ни ей, ни ее матери, ни Назару, ни священникам… никому, кроме людей, готовых безропотно покориться Карпу.

Думая об этом, она так и не заснула, а наутро чувствовала себя совсем разбитой. Ребеночек внутри нее бился ручками и ножками, словно стремясь поскорее покинуть тело ослабевшей, готовой пасть духом матери.

Дарине хотелось бы съездить в родительский дом, но она не решалась пройти через двор боярской усадьбы, ще в это время сновали и бранились полупьяные холопы Карпа. Выйдя на крыльцо и оглядевшись, Дарина заметила в конце двора Зиновия. Улыбаясь и похлопывая по плечам своих знакомцев, он уверенно двигался к боярскому дому. Не желая встречаться с ним, Дарина скрылась за дверью. «Если уж этот негодяй осмелился вернуться — значит, плохи мои дела», — подумала она с тоской. Хитрый и острожный Зиновий не стал бы возвращаться, если бы не был уверен в силе своего покровителя.

От волнения у Дарины подкашивались ноги; опершись о столешницу, она внезапно почувствовала слабый приступ боли внизу живота. Боль длилась лишь несколько мгновений, но юная женщина испугалась: она уже знала от Ефросиньи, что так могут начинаться предродовые схватки. Навстречу ей вышла Ксения и позвала невестку сходить с ней в церковь, но Дарина отказалась, сославшись на недомогание. Она не хотела говорить свекрови, что пришло время рожать. Но едва Ксения покинула дом, как Дарина тут же собралась послать кого-нибудь за Ефросиньей. Служанки убирали в большой комнате после ночного пиршества, но Дарина не хотела входить туда, где еще валялись на полу несколько пьяных гостей Карпа. Она решила, что лучше ей послать за повитухой Фотинию, которая в это время обычно перебирала припасы в кладовой. Путь к кладовой лежал через темный коридор, и Дарина, сделав несколько шагов, вдруг услышала знакомые голоса — Карпа и Зиновия. От говоривших ее отделял только угол стены, к которой Дарина и прижалась, услышав в разговоре свое имя.

— Нехорошие дела, боярин, — шептал Зиновий, — уж я тому свидетель. Собственными глазами видел, как Дарина любезничала со смердом Назаром, известным бабником. А когда я ее в этом уличил, она мне пригрозила, что расскажет твоей матери правду про Антона. Пришлось мне уехать. Я же без тебя не имею тут никакой защиты.

— С Назаром, говоришь, любезничала? — прорычал Карп. — И сколько раз они встречались?

— Не знаю, боярин, но, думаю, что не единожды. О них ведь и раньше поговаривали…

— Проклятье!.. — Раздался такой звук, словно Карп ударил кулаком по стене. — Уж не от этого ли смерда у нее вырос живот?

— Не знаю, боярин, врать не буду. Что любовница она его, так это точно, но чей ребенок — о том одному Богу известно.

— Ребенок мой! — рявкнул Карп. — Я ведь ее девицею взял!

— Дай Бог, чтоб это было так…

— Так или не так, но измены я не прошу! Я своей первой жене не простил знатного мужчину, а эта меня променяла на смерда! Вот сучка молодая!

Услышав эти яростные восклицания, Дарина отступила назад и бегом кинулась подальше от опасного места. Но следом за ней уже гулко топали шаги Карпа и Зиновия. Она прижала руки к животу, который теперь заныл ощутимо и остро, и хотела сесть на лавку, но Карп схватил ее за руку и дернул к себе. Его белые глаза на темном корявом лице сверкали злобой, и от одного этого взгляда у Дарины подгибались колени.

— Говори правду! — Боярин тряхнул жену за плечи. — Говори, с кем спала в мое отсутствие!

У Дарины перехватило дыхание от боли и страха, и в этот момент она краем глаза увидела, что в проеме двери обозначилась тучная фигура Фотинии.

— Ну, отвечай! — требовал Карп. — Если узнаю, что ты якшалась с этим смердом Назаром, убью и его и тебя!

— Зиновий все врет, — с трудом выдавила из себя Дарина.

— Нет, не вру! — выскочил из-за спины боярина Зиновий. — Разве я не видел вас с Назаром наедине? Могу поклясться Богородицей!

— Мы с Назаром случайно встретились и…

Дарина не успела договорить, как боярин, яростно засверкав глазами, прорычал:

— Значит, все-таки встречалась с ним, сука! Такя и думал! Ну, ты меня еще не знаешь…

Дарина скорчилась, схватившись за живот, и тут Фотиния подскочила к ней, увещевая Карпа:

— Не брани ее, боярин, не казни, у нее ведь ребеночек будет!

— А почем я знаю, может, этот ребенок — приблудный! — рявкнул Карп и с размаху отвесил Дарине пощечину.

Она пошатнулась, упала на лавку и лишилась чувств. Карп, даже не посмотрев в ее сторону, вышел из комнаты, а вслед за ним, воровато озираясь, прошмыгнул Зиновий. Перепуганная Фотиния, глянув на помертвевшее лицо Дарины, схватилась за голову и закричала:

— Ой, лихо! Убили молодицу, убили!

И, оглашая дом бессвязными криками, она кинулась во двор, потом за калитку и побежала по дороге в церковь, надеясь догнать боярыню Ксению.

С Ксенией она разминулась, зато встретила на дороге Ольгу, которая шла в сопровождении Катерины и Ефросиньи. Увидев боярскую приживалку, бегущую с безумными от ужаса глазами, в платке, сбившемся на затылок, Ольга сразу же почуяла неладное и, побледнев, схватилась за грудь. А Фотиния, едва переведя дыхание после быстрого бега, тут же что есть мочи закричала:

— Беда!.. Карп жену свою прибил насмерть! Лежит, голубушка, и не дышит, ребеночка так и не родила!..

Ольга вскрикнула и упала на руки своих верных служанок. Катерина и Ефросинья осторожно опустили ее на землю и склонились над ней, пытаясь привести в чувство. Но через минуту обе женщины, сведущие во врачевании, уже не сомневались, что их хозяйка мертва.

Подняв голову к небу, Катерина горестно запричитала:

— Господи, зачем ты допустил такое?.. Умерла наша боярыня-голубка, а дочку ее загубил проклятый злодей…

— Боярыня Ольга умерла? — переспросила Фотиния и набрала в грудь воздуха, готовясь завопить.

— Дура, это ты испугала Ольгу! — набросилась на нее Катерина.

Но Фотинию было уже не остановить. С криками: «Боярыня Ольга умерла!» она кинулась обратно по дороге, даже не заметив, что от церкви быстро приближается Ксения, издали услышавшая вопли своей приживалки и причитания Ольгиных служанок.

Разобравшись, в чем дело, Ксения оставила возле Ольги Катерину, а Ефросинью взяла с собой и заспешила с нею вслед за Фотинией, надеясь, что Дарину, может быть, еще удастся спасти.

Дарина и в самом деле не умерла, а только на несколько мгновений лишилась чувств. Но и придя в себя она не спешила открывать глаза и обнаруживать признаки жизни, чтобы как можно дольше избежать допросов Карпа. Лишь убедившись, что поблизости никого нет, она села на лавку, откинулась назад и стала молча преодолевать приступы боли, которые теперь терзали ее тело с пугающей частотой.

Несмотря на возраст и некоторую тучность, Фотиния бежала довольно быстро, и Ксении не удалось ее догнать. С воплями: «Ой, горе, боярыня Ольга скончалась!» Фотиния вбежала в комнату, где одиноко превозмогала боль Дарина. Услышав лихую весть, юная женщина вскочила с лавки и расширенными от ужаса глазами взглянула на орущую бабу. Фотиния же, в свою очередь, увидев Дарину живой, еще пуще заголосила:

— Жива, сиротка, хвала Богу! А матушка твоя бедная только что преставилась! Только что глазки ее закрылись навеки-и!..

В следующее мгновение страшный, пронзительный крик Дарины разнесся под сводами боярского дома. Этот крик услышала и спешившая следом за Фотинией боярыня. Дарина уже корчилась на лавке в мучительных судорогах, когда Ксения вбежала в комнату и с одного взгляда поняла, в чем дело.

— Ты ее испугала, дура? — набросилась она на приживалку. — Разве не понимаешь, что беременной женщине нельзя говорить о плохом?

Но Фотиния ничего вразумительного ответить не могла, только причитала и охала. Боярыня, склонившись над невесткой и оглядев ее, пробормотала:

— Неужто рожаешь? Рановато еще…

Но тут появилась запыхавшаяся Ефросинья и, услышав слова боярыни, тут же откликнулась:

— От испуга роды могут начаться раньше времени. Старая повитуха взялась за дело и, послав Фотинию за служанками и всем необходимым, принялась успокаивать Дарину. Уставшая от крика и боли роженица ненадолго умолкла и села на лавку, прислонившись к стене.

— Так что же тут случилось? — подошла к ней с расспросами Ксения. — Где Карп? Это правда, что он тебя побил?

— Да, — с трудом выдавила из себя Дарина. — Зиновий ему наговорил, будто я с Назаром… а Карп и поверил.

— Зиновий? — удивилась боярыня. — Бывший послушник, друг Антона?

И тут Дарину словно прорвало. Раньше страх за жизнь матери останавливал ее, теперь же она ничего не боялась, да и боль, похожая на предсмертные муки, придавала ей храбрость отчаяния.

— Он не друг, а предатель! — вскрикнула Дарина прерывающимся голосом. — Это он помог разбойникам увезти Антона!

— Что ты говоришь?.. — ужаснулась Ксения. — Значит, Антона похитили не случайно?

— Нет, похитителям за него заплатили, а Зиновий был в этом злодействе первым помощником!

— Кто заплатил, кто? Тебе известно? — допытывалась Ксения.

И в то мгновение, когда имя Карпа уже готово было сорваться с уст Дарины, он сам быстро вошел в комнату и, угрожающе нависая над женой, прошипел:

— Что ты врешь моей матери? За что оговорила Зиновия? Не за то ли, что он разведал о твоих шашнях с Назаром? Посмей только еще что-то сказать, и я не спущу ни тебе, ни твоему отпрыску, которого ты прижила, скорей всего, от смерда!

Дарина отпрянула в сторону, и Ксения с повитухой заслонили ее от Карпа.

— Не надо ее пугать, уходи, — велела боярину мать. — Когда родит, мы во всем разберемся.

Карп, бросив на Дарину еще один угрожающий взгляд, отступил кдвери. Из-за его спины мелькнуло лицо Зиновия с испуганно бегающими глазами. Заметив бывшего послушника, Ксения прикрикнула на него:

— Вон отсюда! И чтоб ноги твоей не было в нашем доме!

Зиновий ужом проскользнул вслед за Карпом. А боярыня, повернувшись к Дарине, не удержалась от вопроса:

— Правду ли они говорят про тебя и Назара? Мне ведь и самой было странно, что ты так быстро понесла от Карпа. Скажи мне правду, я не обижусь. Ведь понимаю, что Карпа трудно полюбить, что он взял тебя насильно.

— Я правду говорю, — прошептала Дарина, кусая губы. — Карпу я могла бы солгать, но не тебе. У меня с Назаром ничего не было, кроме двух случайных встреч. — И, с трудом поднявшись на ноги, она подошла к иконе в углу и перекрестилась. — Клянусь Богородицей и светлой душой своей матери, что это твоя внучка, боярыня!

— Я верю тебе, — тихо сказала Ксения и, осторожно взяв Дарину за плечи, вновь усадила на лавку. — Теперь я до конца поверила тебе, дитя. Однако почему ты думаешь, что будет внучка, а не внук?

— Пусть лучше будет девочка, — вздохнула Дарина. — Если девочка будет слабой, она может найти себе защитника или уйти в монастырь. А мальчику каково быть слабым в этом жестоком мире?

— Отчего же ты думаешь, что сын Карпа будет слабым? — удивилась Ксения.

Дарина не решилась сказать ей об Антоне. А в следующий миг в комнату вбежала Фотиния с двумя служанками, которые принесли теплую воду и чистое белье. Ефросинья велела им приготовить для роженицы постель и захлопотала вокруг Дарины, отодвинув от нее даже боярыню.

Между тем Карп, который лишь делал вид, что ему наплевать на здоровье и жизнь Дарины, вошел в свою опочивальню мрачный, как грозовая туча, и плюхнулся на скамью, не обращая внимания на топтавшегося рядом Зиновия. Но бывший послушник не собирался долго ждать и, осторожно покашляв, заговорил:

— Видишь, боярин, как я пострадал за свою преданность тебе. Мать твоя меня из дому выгоняет. И куда мне, бедному, деваться? Уж ты не оставь меня, боярин, заплати за верную службу и за мое скромное молчание.

Карп хмуро взглянул на него исподлобья и проворчал:

— Тебе уже заплачено.

— Так ведь этого мало по нынешним-то временам. К тому же мать твоя и жена твоя скоро меня ославят на всю округу, никто мне и приюта не даст, придется уезжать в другие края. Вотя и прошуутебя, господин мой, дай мне денег, чтобы я отсюда уехал и начал свою торговлю где-нибудь подальше. А как стану богатым купцом, так, может быть, не раз еще тебе пригожусь.

— А с чего ты взял, что у меня есть деньги? — повел бровью Карп.

— Так ведь… хан наградил тебя за службу… — пробормотал Зиновий, но тут же осекся, встретив тяжелый взгляд боярина.

Впрочем, мысли Карпа были заняты другими вещами, и потому он не обратил внимания на некоторую дерзость своего приспешника. Карп молча встал, отодвинул от стены тяжелый сундук, достал из потайной ниши ларец и, вытащив оттуда несколько золотых монет, бросил их Зиновию.

— Держи, но эта награда тебе вперед, — сказал он хмуро. — Ты еще должен мне за нее отслужить. Сегодня вернется Угринец, и ты поможешь ему набрать в мое войско людей из соседних деревень. Деньги, что в ларце, дадены мне для снаряжения войска, а не для таких бездельников, как ты.

Зиновий с поклонами отступил за дверь, шепча себе под нос:

— Разве ж я бездельник? Нет, уж я-то дело знаю…

При этом его цепкий взгляд не отрывался от сундука и от ниши с ларцом.

Выйдя из боярского дома, Зиновий решил наведаться в корчму Кузьмы Хвата, у которого собирались торговцы со всей округи, и договориться там о покупке хороших лошадей, чтобы иметь возможность в любую минуту уехать куда-нибудь подальше, потому что он не хотел долго задерживаться в таком опасном месте, как усадьба боярина Карпа.

Но по дороге в корчму Зиновия подстерегала неожиданная встреча, которая вначале повергла его в растерянность, а потом заставила действовать быстро и решительно.

Из придорожных зарослей ему послышался стон; насторожившись, Зиновий пошел на этот звук, раздвинул ветви кустарников — и обнаружил истекающего кровью Угринца, навзничь лежавшего на траве и уже не имевшего сил двигаться. Рядом топталась его взмыленная лошадь. Склонившись над раненым, Зиновий принялся трясти его и расспрашивать, но Угринец, едва ворочая языком, только и сумел выдавить:

— Урядник с людьми уже близко… передай боярину…

— Это они тебя ранили? От них ты убегал? — допытывался Зиновий, но вместо ответа слышал лишь невнятное мычание.

Бывший послушник заметался, но не потому, что не знал, как помочь раненому, а потому, что пытался сообразить, как бы выгодней использовать подвернувшийся случай. Тем временем Угринец на несколько мгновений разлепил помутневшие глаза и прошептал:

— Пить… дай воды, и я оживу…

— Сейчас… сейчас принесу тебе воды и позову людей на подмогу, мы тебя перенесем в дом боярина, — пообещал Зиновий и, пятясь назад, скрылся за ветками кустарника.

Но у него и в мыслях не было спасать боярского холопа; напротив, Зиновий только и ждал, когда умирающий испустит последний вздох. Ждать пришлось недолго. Убедившись, что Угринец мертв, Зиновий взял его лошадь, вывел на дорогу и, вскочив в седло, поехал в корчму Хвата. Там он купил бочонок крепкого вина и, не теряя времени, направился к дому боярина.

Собрав всех ратников и холопов Карпа, какие были в этот час на дворе, Зиновий щедро угостил их вином, предлагая выпить за боярского наследника, который вот-вот должен появиться на свет. Сам же Зиновий лишь едва пригубил хмельное питье, зато шутил и хохотал громче всех. Убедившись, что вояки Карпа уже вдрызг пьяны, Зиновий оставил их во дворе, а сам пошел в дом. Из комнат женской половины слышались крики, стоны и молитвы. Пока длились роды, Зиновий мог не бояться Ксении, которая, конечно же, не отойдет от роженицы. И он, не опасаясь быть изгнанным, направился к покоям Карпа, которого застал в той самой опочивальне, где хранился ларец с золотом. Карп лежал, отвернувшись к стене. Вряд ли он спал, потому что был одет и обут в дорожные сапоги. Зиновий, не желая быть обнаруженным, на цыпочках вышел из комнаты и спрятался в углу за занавеской.

Через минуту-другую случилось то, чего бывший послушник сейчас более всего ожидал: со стороны двора послышались крики, топот копыт и лязг оружия. Карп тотчас вскочил на ноги и кинулся за дверь. Зиновий же проворно проскользнул в боярскую опочивальню и осторожно стал отодвигать от стены тяжелый сундук.

Карп, на ходу схватив меч и кинжал, выбежал на крыльцо и с первого взгляда оценил грозившую ему опасность. Во дворе стояли пешие и конные ратники Лукьяна, а сам урядник в шлеме и кольчуге подъехал к крыльцу и крикнул боярину:

— По приказу князя Даниила Романовича тебя, боярин Карп Ходына, как предателя и изменника велено взять под стражу!

Карп бросился на другой конец крыльца, зычным голосом созывая своих ратников и холопов. Но тут он с ужасом обнаружил, что все они либо плохо держатся на ногах, либо новее валяются на земле в сильном опьянении.

Изрытая проклятия, Карп перепрыгнул через перила и стал метаться по двору, расталкивая своих захмелевших вояк и на ходу отражая удары ратников Лукьяна, которые тщетно пытались взять под стражу буйного боярина. Ярость удваивала силы Карпа, и он, сражаясь почти в одиночку, стремился выиграть время, надеясь на приезд Угринца и на то, что его вояки с минуты на минуту протрезвеют и возьмут в руки оружие.

— Кто же вас так напоил, собаки? — прорычал он, перескакивая через спины двух лежащих холопов.

Лукьян и еще один ратник оттеснили Карпа к крыльцу. Оглянувшись, чтобы не споткнуться о ступеньку, боярин заметил в проеме двери хитроватую ухмылку Зиновия и тотчас все понял.

— Предавший раз, предаст и дважды! — прохрипел Карп и, отвлекшись на мгновение, пропустил смертельный удар в грудь.

Дальше на боярском дворе все происходило очень быстро. Гибель предводителя лишила его вояк остатков храбрости и желания сражаться. Ратники Лукьяна, хоть их было меньше, чем людей боярина, справились с противниками без труда. Скоро связанные боярские холопы были согнаны в угол двора.

В общей суматохе никто не заметил, как через заднее крыльцо из дома выскользнул Зиновий, пряча под плащом мешок, в который пересыпал золото из ларца!

А на женской половине дома все были заняты родами и не обращали внимания на шум во дворе, который заглушайся криками роженицы и громкими молитвами Фотинии.

Дарина уже изнемогала, и лишь опыт и умение Ефросиньи помогли ей сделать последнее, решающее усилие. Стоны и крики роженицы стихли, а в следующий миг раздался звонкий голос младенца, возвестившего о своем появлении на свет.

— Мальчик! — объявила повитуха.

— Мальчик… — тихо повторилаДарина и, улыбнувшись, закрыла глаза, тут же позабыв, что ждала девочку.

— Крупный, на недоношенного не похож, — пробормотала Фотиния.

Но ее слов никто не услышал, потому что в эту минуту на пороге комнаты появился Лукьян. Ксения оглянулась на него настороженно и со страхом, почуяв приближение несчастья.

— Мужайся, боярыня, — обратился к ней урядник. — Твой сын только что погиб, бросившись на княжеских ратников. Но теперь у тебя есть внук, воспитай его достойным человеком.




ГЛАВА ДЕСЯТАЯ


Младенца назвали Святославом. Юная мать с таким трогательным обожанием относилась к своему сыну, что даже самые злые языки умолкали при взгляде на Дарину с ребенком — мать и дитя будто сошли с иконы тончайшего рисунка, изображавшего Богородицу с младенцем.

Впрочем, горестное потрясение, пережитое Дариной из-за внезапной смерти Ольги, вполне объясняло некоторую преждевременность родов, да и повитуха Ефросинья смогла убедить в этом любопытных баб. А для боярыни Ксении достаточно было той клятвы, которую юная роженица дала в самую трудную минуту своей жизни.

Время постепенно притупляло остроту горя, и Дарина уже не плакала, вспоминая мать. Всю любовь и нежность своего сердца она отдавала сыну, и крошечное существо спасало ее от отчаяния, давало силы жить дальше и бороться за лучшую долю. Иногда, склонившись над детской колыбелью, Дарина доставала из-за пазухи заветное кольцо и обращалась к душам Ольги и Елены, спрашивая у них совета и утешения. Она полюбила читать Священное писание и нашла в нем мудрые слова, которые когда-то ей повторяла мать.

По вечерам Дарина вместе с Ксенией читала книги Нового Завета, укачивая Святослава. И он таращил на мать и бабушку свои огромные карие глазенки, словно понимал, о чем они говорят. Порой Дарине думалось, что если бы Антон откуда-то сверху увидел, как с первых дней жизни воспитывается его сын, ему бы это понравилось.

Младенец был утешением не только для Дарины, но и для Ксении, хотя сдержанная боярыня в этом и не признавалась. После всех печальных событий она могла бы впасть в уныние, но ей надо было оставаться сильной ради внука и ради Дарины, к которой, неизвестно почему, она испытывала теплое чувство, чем-то похожее на ее нежную материнскую любовь к Антону.

Урядник Лукьян Всеславич, собиравшийся доставить Карпа на княжеский суд, не стал распространять свой гнев на мать и жену боярина, и женщины могли жить почти в спокойствии, не опасаясь каждую минуту за свое шаткое благополучие.

Маленький Святослав, который был предметом неустанных забот матери и бабушки, рос крепким и голосистым, рано начал держать головку, ползать, и лепетал с такой ангельской улыбкой, что это вызывало у женщин слезы умиления. Дарина, отказавшись от услуг кормилицы, прикладывала ребенка только к своей груди, сама его пеленала, а купала вдвоем со свекровью или с верной Ефросиньей.

Однажды боярыня, наблюдая за невесткой, играющей с малышом, вдруг сказала:

— А ведь ты его так сильно любишь, что даже не верится, что он сын Карпа.

Дарина вздрогнула и, быстро оглянувшись, спросила:

— Разве я не клялась перед иконой, что этот ребенок — твой внук, матушка?

— Да, да, я верю тебе, дитя мое, ты не могла солгать Богородице, для этого ты слишком юна и чиста душой. — Ксения подошла к младенцу и нежно погладила его русую головку. — Это даже лучше, что он будет похож на тебя, а не на Карпа.

— А то, что я люблю своего сына, разве удивительно? Ведь женщины любят детей, рожденных даже от злодеев и насильников. — Дарина немного помолчала и, сбоку взглянув на боярыню, осторожно добавила: — Вот я слыхана, что твой покойный муж был человеком недобрым, а ты ведь любила своих сыновей.

— Да, — вздохнула Ксения, — я любила их почти одинаково, пока они были детьми. Но когда Карп вырос, в нем стало появляться все больше отцовского. Боярин Гаврила был человеком жестокосердным и равнодушным даже к своим детям. Но Карпа он полюбил, когда тот чудом выжил после оспы. Гаврила часто потом повторял: «Вот это — истинно мой сын, сильный, выносливый, нашего рода, ходынского». Я тогда была беременна Антоном, и Господь уберег меня от болезни, но Антон родился слабеньким, я с трудом выходила его. Потом он вырос, выправился, стал моей радостью и утешением. А Гаврила любил его куда меньше, чем Карпа, и часто повторял: «Младший — весь в тебя, такой же неженка и богомолец». А я, грешная, стала замечать, что люблю Антона больше, чем Карпа, но ничего не могу с этим поделать…

Взор боярыни затуманился, подернулся слезами, как бывало с ней почти всегда при воспоминании об Антоне. В какой-то момент Дарине захотелось сказать Ксении, что ее любимый сын не сгинул безвозвратно, что на этом свете есть его продолжение — маленький Святослав. Но юная женщина сдержала свой порыв, ибо вдруг поняла, что если боярыня узнает правду, то полюбит Святослава также истово, как любила Антона, и уже никогда не отпустит внука от себя. Это было бы не страшно, если бы Дарина всегда жила со свекровью в одном доме, но ведь судьба могла перемениться, и тогда при расставании трудно будет отобрать ребенка у сдержанной, но твердой боярыни Ксении.

Мысль о переменах в судьбе невольно связывалась у Дари ны с замужеством. И хотя она пока не видела вокруг никого, кто подходил бы на роль жениха и сердечного друга, но мечта о будущей любви не покидала ее сердце.

Иногда во сне Дарине виделся Назар, и она, просыпаясь, нещадно ругала себя, а потом принималась молиться, просила Бога уберечь ее от соблазна. И, словно в ответ на горячие молитвы, провидение ограждало ее от встреч с Назаром, хотя он никуда не уезжал, а по-прежнему жил в соседнем селе, только теперь уже не в бедной хижине, а в добротном доме своей богатой жены.

Первое время образ Назара тревожил Дарину только по ночам, днем же она, поглощенная материнскими заботами, не позволяла себе даже думать о молодом охотнике. Но скоро воспоминания о нем помимо воли начали и днем тревожить ее сердце. В такие минуты Дарине страстно хотелось просто увидеться с ним, услышать его голос, встретиться с горящим взглядом его глаз. Она не смела признаться в своем сокровенном желании никому на свете и могла беседовать лишь сама с собой, да и то мысленно. Дарина все перебрала в уме: и низкое происхождение Назара, и его женитьбу, и повадки лихого бабника, — но ничто не помогало избавиться от греховных мыслей о нем. Наконец однажды она поняла, что ей не удастся победить соблазн запретами, что надо пойти ему навстречу, дать себе волю, — а там уж будь что будет…

И судьба, словно только и ждала этого решения, тут же подкинула ей встречу с Назаром. Ксения слегка прихворнула, и Дарине пришлось пойти в церковь на воскресную службу без нее. Людей в этот раз собралось больше обычного, и Дарина взволновалась, заметив краем глаза Назара, стоявшего в отдалении. Он был один, без жены, и Дарина чувствовала затылком его неотступный взгляд. Когда она вышла из церкви, две молодые служанки, сопровождавшие ее, отвлеклись, а Назар вдруг оказался рядом и успел шепнуть, что ждет ее завтра в знакомом месте у ручья.

Все случилось как когда-то, больше года назад. Но теперь все изменилось, и молодой вдове, боярыне, живущей в доме свекрови, негоже было идти на свидание к мужчине, простолюдину, да еще и женатому.

Дарина все это понимала, но бороться с соблазном больше не могла, да и не хотела. Она решила вкусить, наконец, запретный плод и почувствовать себя женщиной, побывать в объятиях мужчины, а не хрупкого ангела или мерзкого насильника.

Обмануть Ксению было легко: Дарина просто сказала ей, что идет в материнский дом проверить, как слуги управляются с хозяйством, а заодно и взять у знахарки Катерины новые снадобья. Такие хлопоты были обычным делом для молодой боярыни, которой после смерти матери надлежало приглядывать за своим прежним домом, и Ксения ей часто в этом помогала. Теперь же прихворнувшая боярыня без всякого подозрения отпустила невестку одну.

Дарина шла с замиранием сердца, но при этом с твердым решением не отталкивать Назара, не убегать от него так безрассудно, как когда-то.

Начало сентября выдалось таким теплым и ясным, что даже не чувствовалось приближения осенних холодов и дождей. Мягко шелестела листва, сквозь которую просвечивали лучи заходящего солнца. Дарина бежала по тропинке и вновь чувствовала себя беспечной и невинной девочкой, решившей вскружить голову пригожему парню.

И словно какая-то сила бросила ее в объятия Назара, заставила ответить на его горячий поцелуй и пролепетать что-то невнятное в ответ на страстный шепот: «Так хочу тебя, краса моя, что сил больше нет…»

Дарина не сопротивлялась, словно пловец, отдавшийся на волю волн, и скоро лежала почти обнаженная под сенью ивы на широком плаще охотника. Поцелуи и объятия Назара кружили ей голову, и юной женщине казалось, что еще миг — и она познает настоящее блаженство. Но блаженство не наступило, даже когда Назар овладел ею со всем пылом молодого и здорового мужчины, добившегося близости с давно желанной женщиной. Дарина не могла воспылать ответной страстью и в какой-то миг ощутила, что ей обидна та нетерпеливая дерзость, с которой он получает удовольствие, не заботясь о ее чувствах, словно она была бессловесной игрушкой для любовных утех.

Когда все кончилось и удовлетворенный Назар, тяжело переводя дыхание, лег с нею рядом, Дарина тщетно ждала, что он с нежностью объяснит ей, как она хороша и желанна ему. Но Назар молчал, а после короткой передышки снова ее обнял и предложил:

— Ну что, давай еще раз? Только уж теперь ты меня покрепче приласкай.

— А ты спросил, хочу ли я еще раз? — вдруг вскинулась Дарина и, схватив брошенную на ветви дерева одежду, стала поспешно натягивать ее на себя.

— Что такое?.. — Назар привстал и потянул ее за руку. — Чем я тебя обидел? Или тебе со мной нелюбо? Почему же пришла?

— Я думала, что мне будет хорошо, — призналась Дарина. — Но пока я не чувствую ничего, кроме страха и тревоги.

— Аты не бойся, место здесь укромное, нас никто не найдет. А если б даже и нашли, что за беда? Ты теперь вдова, женщина вольная, никто тебя не накажет, не побьет. А ежели свекровь обидится, так уйдешь от нее, — у тебя ведь и свой дом имеется. Ну, развеселись, прижмись ко мне!

Назар вскочил на ноги и обнял готовую убежать Дарину. После крепкого поцелуя она с волнением прошептала:

— Как странно… когда ты меня целуешь и обнимаешь, у меня голова идет кругом, а потом почему-то наступает такая пустота, что даже досадно… и никакого удовольствия…

— На меня еще никто не жаловался, — горделиво объявил Назар. — А в тебе, видать, маловато пыла, или ты уж очень боязлива.

— Не знаю… Отпусти меня, Назар, мне как-то не по себе.

— А вот не отпущу, поймалась птичка! — засмеялся он, удерживая ее. — Ты мне еще желаннее, чем раньше, потому что теперь ты женщина, а не глупая девчонка. Когда еще такой случай выпадет нам с тобою натешиться друг другом?

— Давай прежде присядем, поговорим. — Дарина, выскользнув из его рук, опустилась на ствол поваленного дерева. — Я не могу тешиться, Назар, когда душа не на месте. Пойми и ты меня. Один древний проповедник сказал: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться и время умирать. Время обнимать и время уклоняться от объятий». Видно, мое время еще не настало…

— Не знаю я этих проповедников, — пробурчал Назар. — Я грамоте не обучен, церковных книг не читал. Я и в церковь-то вчера пришел, чтобы на тебя полюбоваться.

— А раньше? Раньше ты зачем приходил в церковь? Чтобы на других девок и баб любоваться?

Дарина порывисто вскочила на ноги и побежала вниз по тропинке. Назар догнал ее и снова стал обнимать. Женщина почувствовала, как он уверен в своей силе и власти над ней, и ее захлестнула обида, смешанная со стыдом.

— Воли рукам не давай! — вскрикнула она, грубовато оттолкнув его. — Ты бы лучше поговорил со мной, расспросил, что у меня на душе.

— Разве ж с красивыми бабами надо говорить? — пожал плечами Назар. — Они для другого дела созданы. По мне, так лучше бы ты вовсе была немая, потому что я твоих слов не пойму.

Дарина поморщилась от досады и сделала несколько шагов в сторону. Назар в два прыжка оказался рядом с ней. И в этот миг ветви деревьев раздвинулись, и прямо навстречу любовникам вышла Христина — жена Назара. Дарина видела ее лишь раз, да и то издали, но сразу же узнала, вернее, догадалась, кто она. Одного взгляда на большой живот и бледное лицо Христины было достаточно, чтобы понять, как нелегко сейчас было беременной женщине, преодолевшей немалое расстояние от своего села до места, где ее муж встретился с другой. Дарина почувствовала жгучий стыд. Первой ее мыслью было, что Христина следила за Назаром и все видела, но потом Дарина поняла, что это не так: ведь если бы ревнивая жена обнаружила их раньше, то не допустила бы, чтобы они стали любовниками.

— Так вот ты где! — воскликнула Христина, обращаясь к мужу. — А сказал мне, будто идешь к уряднику! Но мое сердце чуяло, что врешь! Недаром люди поговаривали про это место у ручья!

— Замолчи, Христя! — прикрикнул на нее Назар.

Но обманутую женщину было уже не остановить. Резко повернувшись к Дарине, она уперла руки в бока и заголосила:

— А ты, боярыня, не боишься ли греха? Уж если тебе невмоготу, так милуйся с ровней! Назар ведь простой мужик, да еще и женатый! Не стыдно ли тебе обнимать чужого мужа, у которого жена на сносях? Меня не жалко, так пожалей хоть моего ребеночка, который вот-вот родится! У тебя-то сын в холе и неге растет, в боярских покоях, а ты в это время отбиваешь мужа у меня, горемычной!..

Назар пытался унять крикливую жену, но она вырывалась из его рук и только сильнее повышала голос.

Не помня себя от стыда, Дарина стремглав кинулась прочь и, не разбирая дороги, падая и хватаясь за кусты, почти скатилась к подножию холма. Назар, оттолкнув цеплявшуюся за него Христю, помчался вслед за Дариной и догнал ее уже на нижней дороге, ведущей к боярскому поместью. Когда он сзади поймал боярыню за руку, она вздрогнула, вспомнив, как когда-то, больше года назад, в таком же вечернем сумраке, на этой же дороге ее схватили сзади цепкие руки разбойников.

— Не бойся ничего, Дарина, — запыхавшись от бега, промолвил Назар. — Я прикажу Христе, и она замолчит, никакой огласки не будет.

— Разве только в огласке дело? — вскинулась Дарина. — Христя правильно меня стыдила, я виновата перед ней, а ты виноват еще больше. Почему мы с тобой раньше не вспомнили о твоей беременной жене? Простить себе не могу…

— Да мне на Христю наплевать, она и без меня проживет, у нее отец богатый, — заявил Назар. — Не слишком-то я ее и люблю.

— Но ведь она тебя любит! И она ждет ребенка! Зачем же тогда женился на ней?

— А может, тебе назло!

— Назло или нет, но теперь ты не свободен.

— Для меня главное, что ты свободна. А я в любую минуту могу уйти от Христи, потому что хочу тебя, а не ее!

— Да ты… да у тебя нет ни души, ни ума, а только лишь одно тело! — вскрикнула Дарина и снова кинулась бежать прочь.

Назар догнал ее и стал силой удерживать в объятиях, уговаривая назначить день и место следующей встречи. Дарина вырывалась, он не пускал, и со стороны это было похоже на борьбу.

Внезапно рядом раздался громкий окрик:

— Эй ты, смерд, отпусти боярыню или отведаешь моего кнута!

Назар от неожиданности ослабил хватку, и Дарина, вырвавшись из его рук, отбежала под защиту всадника, которым оказался не кто иной, как Лукьян Всеславич, внезапно выехавший из-за придорожных деревьев. Низко надвинутый шлем скрывал его лоб, седеющая борода обрамляла лицо, и Назар, не сразу узнав урядника, крикнул ему с недоброй насмешкой:

— Это кто мне тут грозит кнутом? Ты, что ль, старик?

— Я для тебя не старик, а княжеский воевода, — прозвучал суровый ответ.

Назар, сделавший было несколько шагов к всаднику, остановился и уже более миролюбиво заметил:

— Ошибся, не признал тебя, Лукьян Всеславич. Но ведь и ты меня, видно, не признал, если кнутом грозишься. С Назаром-охотником так никто не говорит. Разве я не проявлял храбрость, когда сражался в княжеском войске? Разве есть в чем меня упрекнуть?

— Дерзости и хвастовства у тебя даже больше, чем храбрости, — пробурчал Лукьян. — Как ты посмел схватить боярыню? Оставь ее в покое и больше никогда к ней не приближайся. Иначе узнаешь не только кнут, но и кандалы. Уж это я тебе обещаю.

— Не слишком ли ты строг, урядник? Ведь я свободный человек, не холоп. Кого хочу, того и обнимаю.

Рука Назара непроизвольно легла на рукоять кинжала. Лукьян в тот же миг спрыгнул с коня и наполовину вытащил меч из ножен. Назар быстро огляделся вокруг и отступил на два шага, словно выбирая место для боя. И тут сзади к нему, тяжело переваливаясь, подбежала Христина, преодолевшая, наконец, нелегкий для нее спуск с холма.

— Кланяюсь тебе, господин воевода, — задыхаясь, обратилась она к уряднику и крепко схватила Назара за руку. — Прости моего мужа неразумного, как я его прощаю.

— Хорошо, молодица, ради тебя, — кивнул урядник, задвигая меч в ножны. — Прошу его, но позабочусь, чтоб он здесь не околачивался, а уехал служить в княжеском войске. И ты вместе с ним поезжай, увези его от греха подальше.

Назар только теперь, опомнившись, до конца осознал, что перед ним — не просто почтенный боярин, а наместник князя, по одному приказу которого любого простолюдина могут высечь и заковать в цепи. Служба в княжеском войске была не худшим выходом для Назара, и он, смирившись, замолчал, только бросил исподлобья странный взгляд на Дарину. Христя стояла рядом с мужем и кланялась уряднику, довольная уже тем, что Назар дал молчаливое согласие уехать подальше от красивой боярыни.

Лукьян повернулся к Дарине и предложил так строго, что это прозвучало приказом:

— Пойдем, боярыня, я провожу тебя до дома.

Он шел, ведя лошадь под уздцы, и посматривал искоса на Дарину. Она молчала, стыдясь поднять на воеводу глаза, и скоро он сам заговорил:

— Не совестно ли тебе, благородной боярыне, вдове, так вольно вести себя со смердом, у которого жена на сносях? Не боишься ли ты дурной молвы?

— Это вышло случайно, сударь мой, и больше не повторится, — пробормотала она, отводя взгляд в сторону.

— Уж я позабочусь, чтобы не повторилось, — сказал урядник, как отрубил. — Может, тебе твоя честь и не дорога, но мне боярыню Ксению жалко, она-то не заслужила позора для своей семьи. И сын твой, невинный младенец, не заслужил, чтобы о его матери говорили худое.

— Поверь, Лукьян Всеславич, я… — лепетала Дарина, мысленно утешаясь тем, что урядник, по крайней мере, не знает всей правды о любовном свидании у ручья.

— Не надо оправдываться, — прервал он ее сурово. — Понимаю ведь, что дело молодое, кровь кипит, а Назар — самый красивый и удалой парень во всей округе. Но разве ж благородная женщина с чистой душой полюбит мужчину только за его красивое и сильное тело? Ведь если так выбирать, то и последнего негодяя, и круглого дурака, и низкого раба можно полюбить. Подумай об этом, боярыня. А уж я постараюсь оградить тебя от греха и соблазна. Князь Даниил сейчас строит крепости в новых городах, вот в один из таких городов я отправлю Назара с женой. Будет служить в крепости, а если придется, то и защищать ее от врага. На княжеской службе ему некогда будет думать о красивьх боярынях. Да и ты после его отъезда заживешь спокойней, вспомнишь, что должна заботиться о маленьком сыне, о больной свекрови, о боярском поместье. И в церковь будешь ходить молиться, а не переглядываться с молодыми красавцами.

Дарина слушала его и, пристыженная, все ниже опускала голову. Наконец, уже на подходе к дому, Лукьян Всеславич перестал ее отчитывать и, остановившись, внимательно заглянул ей в лицо. Голос его прозвучал глуховато и чуть хрипло:

— Аты, наверное, думаешь: «Какое он имеет право ругать меня, этот глупый чужой старик? Какое ему дело до меня?»

— Я вовсе так не думаю! — возразила Дарина и, подняв глаза, встретилась с пристальным, сверкающим взглядом Лукьяна.

— Не обессудь, если замучил тебя своими проповедями, — вздохнул он, подобрев лицом. — Но это все я говорю для твоего же блага. О твоем легкомыслии я никому не расскажу, но и ты впредь не поступай безрассудно.

«А ведь я нравлюсь этому уряднику как женщина, — вдруг подумала Дарина. — Почти нет сомнения, что нравлюсь». Вслух же она сказала:

— Благодарю тебя сердечно, Лукьян Всеславич, за то, что выручил меня сегодня и до дому проводил. Может быть, зайдешь к нам в гости? Матушка Ксения будет рада.

— В другой раз, — с улыбкой ответствовал урядник. — Сейчас я только что с дороги, весь пыльный, да еще в кольчуге.

— Как тебе будет угодно. Ты в нашем доме всегда желанный гость.

Расставшись наконец с Лукьяном, Дарина облегченно вздохнула и заспешила в дом. На душе у нее была тоска и еще какое-то гнетущее чувство, похожее на страх. Нет, она не боялась последствий любовной близости, поскольку уже знала от Ефросиньи, в какие дни женщине не грозит беременность. Скорее это был страх греха. Дарина решила про себя, что сегодня до глубокой ночи будет молиться, прося у Богородицы прощения.




ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ


Назар и Лукьян сдержали данное Дарине обещание молчать, и о злополучном свидании никто в округе не узнал.

Вскоре до молодой боярыни дошла новость о том, что Назар по велению урядника отбыл в одну из крепостей Волынского княжества, а вместе с ним уехала и его жена, рисковавшая родить прямо в дороге.

Дарина почувствовала невольные угрызения совести из-за того, что была в какой-то мере виновницей трудностей и перемен, постигших семью Назара.

Но, вместе с тем, теперь, когда он уехал, ей стало спокойнее и она могла трезво и здраво рассуждать о том, о чем раньше мешали подумать женские чувства, волнуемые ежедневной вероятностью встречи с мужчиной, к которому ее безудержно влекло.

Дарина, однажды решившая пойти на поводу у своих желаний и узнать вкус грешной страсти, теперь ощущала легкое разочарование и душевную пустоту, но при этом ни о чем не жалела, так как знала, что если бы удержалась от соблазна, то мечтала бы о нем еще сильнее.

Зато теперь, набравшись опыта, она могла лучше разобраться в самой себе. Как-то раз, проезжая мимо того места, где встретилась с молодым охотником, Дарина вдруг подумала: «А ведь Назар — это просто красивое животное, сильный зверь, который нравится самкам. А была бы я счастлива, если б он остался в селе и мы бы с ним продолжали встречаться как любовники? Наверное, скоро я вошла бы во вкус плотских утех, но и только. Для счастья истинной любви этого мало. А что же надо? Уважение? Единение душ?» Этого Дарина пока не знала и не могла постичь. Но она хорошо помнила, что подобные мысли стали приходить ей в голову после разговора с Лукьяном, в тот день, когда он провожал ее домой и отчитывал за безрассудную встречу с Назаром.

Урядник стал редко бывать в боярском доме, а приезжая, обычно разговаривал с Ксенией, Дарину же только молча и сдержанно приветствовал, и ей даже казалось иногда, что этот почтенный человек смущен той общей тайной, которая вдруг соединила его с юной женщиной. Впрочем, его редкие приезды и хмурые взгляды могли объясняться еще и болезнью жены, о чем он не раз беседовал с боярыней Ксенией.

Сама же боярыня, оправившись после своего короткого недомогания, принялась с удвоенным усердием заниматься хозяйством, делать запасы на зиму, а еще заботиться об укреплении дома и двора на случай налета лихих людей. Она, конечно, понимала, что против татарского войска эти укрепления не устоят, но от ватаги разбойников или небольшого отряда татарских всадников могут защитить — по крайней мере на некоторое время. Раньше боярыня не проявляла интереса к укреплению своего жилища, и Дарина понимала, что свекровь заботится не о себе, а прежде всего о маленьком внуке, и была ей за это благодарна. Лукьян помогал Ксении не только советами, но и присылал на строительство укреплений своих людей.

Впрочем, несмотря на тревожные слухи и ожидания, зима прошла спокойно. Долгими вечерами вся женская половина боярского дома собиралась у очага за прялками. Часто приходили Катерина с Ефросиньей. Вечные разговоры о хозяйстве, воспоминания о бедствиях и заунывные песни наводили на Дарину тоску, но она не смела признаться, что ей скучно в кругу старших женщин. Оживление вносил только маленький Святослав, который бойко лепетал, а к весне уже пытался вставать на ножки.

В конце марта, когда сошел снег и солнце начало пригревать землю, пробуждая траву и почки на деревьях, отстрадавшись, умерла жена Лукьяна Всеславича. В церкви, где ее отпевали, собралось много народа. Дарина и Ксения стояли недалеко от урядника и отметили, как он ссутулился и потемнел лицом, — видимо, ему тяжко пришлось в последние месяцы у постели больной. Но, когда он оглянулся на них и встретился взглядом с Дариной, ей показалось, что его потухшие глаза заблестели.

На похороны приехала из Владимира-Волынского и дочь Лукьяна, Евдокия, которую урядник познакомил с Ксенией и Дариной. Эта статная привлекательная женщина была чуть старше Дарины, но держалась с большим достоинством и даже важностью, как близкая к княжескому двору боярыня, подруга дочери князя Василька. Муж ее, боярин Глеб, был в это время с князем в Венгрии и не мог приехать на похороны тещи.

Евдокия погостила у отца дней десять, а потом уехала вместе с ним во Владимир. Лукьян обещал вернуться через месяц, но, видно, дела задержали его дольше, и прибыл он только к лету.

Дарина предчувствовала и боялась, что скоро он заставит ее принять некое важное решение, к которому она не была готова.

Так и случилось. Честно выдержав четыре месяца траура по жене, воевода явился в дом Ксении, чтобы посватать ее вдовую невестку. Он застал обеих женщин в саду, где они играли со Святославом. В свои год и три месяца малыш уже немного разговаривал и сейчас с воинственным кличем скакал на деревянной палке с набалдашником в виде лошадиной головы и размахивал деревянным мечом.

Эти игрушки вырезал для него Ярема Саввич, который, как и другие слуги из дома Ольги, часто забавлял маленького боярина.

— Славно, славно, сынок твой — будущий воин, — обратился Лукьян к Дарине и в некотором смущении разгладил усы. — Защитник вам с Ксенией растет.

— Да. Он наша радость единственная, — улыбаясь, ответила Дарина.

— Радость-то, конечно, но вот защитник из него вырастет еще не скоро, — заметил Лукьян, усаживаясь рядом с боярынями на садовую скамью.

— Ничего, мы подождем, — сказала Дарина и опустила глаза, предчувствуя важный разговор.

Ксения, видимо, тоже поняла, что воевода пришел неспроста, и, подозвав молодую служанку Онисью, которая была няней при малыше, велела ей увести Святослава в дом.

— Здоров ли ты, Лукьян Всеславич? — спросила Ксения учтиво, но без тени улыбки. — Оправился ли немного после своего горя?

— Благодарю тебя, боярыня, я здоров и тебе желаю такого же здоровья и бодрости. Супруга моя была достойной женщиной, и я похоронил и оплакал ее, как велит сердце и обычай. Но ведь вечно предаваться скорби нельзя, это тоже грех. Живой должен думать о живом. Вот и я подумал, что мне, вдовцу, пристало бы снова завести семью. Думаю, моя покойная Орина меня бы не осудила… — Лукьян немного помолчал и смущенно кашлянул. — Может, это и не по обычаю, что я не прислал сватов, а сам пришел, но нынче время такое неспокойное, что некогда чинности соблюдать. И вам, вдовам, нужен защитник, и мне нужна жена по сердцу и хозяйка в доме. Ты, боярыня Ксения, теперь вместо матери Дарине-сироте, вот я и прошу у тебя ее руки.

Ксения вдруг рассмеялась сухим, невеселым смехом. И голос ее прозвучал отрывисто и едко:

— А я уж, грешным делом, испугалась, что ты меня пришел сватать, воевода. Ты мне больше подходишь по летам, чем Дарине.

Лукъян замялся и не нашел что ответить, а Ксения перевела взгляд на невестку и продолжила:

— Впрочем, если Дарина согласна, то и я не против. Мы живем в глуши, и бедной девочке негде познакомиться с будущим женихом. Ты один самый подходящий и есть во всей округе.

Дарина вдруг поняла, что свекровь, соглашаясь на брак невестки с урядником, в душе не очень этому рада. Может, она не могла до конца простить воеводе гибель Карпа от рук его ратников, а может, боялась, что после нового замужества Дарина отберет у нее Святослава и увезет его во Владимир, где у Лукьяна была вотчина и постоянный дом. Самой Дарине тоже не хотелось выходить за пожилого воеводу, к которому она испытывала уважение, благодарность, но вовсе не любовь.

А Лукъян Всеславич, обрадованный тем, что Ксения ему не отказывает, принялся убеждать Дари ну:

— Ты, боярыня, молода и красива, тебе нужен надежный человек, муж, который оградит тебя и от опасностей, и от грехов. Знаешь, какие тревожные вести приходят с востока? Хан недоволен Даниловыми походами и собирается снова послать на нашу землю своих темников. Что, если теперь их путь пройдет как раз через ваши села?

— Татарская угроза всегда над нами нависает, но, по-моему, замужество от нее не защитит, только на Бога вся надежда, — сказала Дарина, потупив глаза.

— Как это понимать? — Лукъян был явно озадачен ее словами. — Ты мне отказываешь? Наверное, тебя пугает мой возраст? Но ведь мудрый и опытный муж надежней молодого вертопраха.

— Не в возрасте дело, — покачала головой Дарина.

— А в чем же? Чем я тебе не подхожу?

— Боюсь, что это я не подойду тебе, Лукьян Всеславич, — вздохнула она, не зная, как отказать, не обидев его. — Ты княжеский воевода, человек бывалый, жил в больших городах, знаком с важными господами. А кто я? Девчонка из сельской глуши, не видевшая мира, не имеющая красивых платьев, не обученная вежеству знатных домов. Да ведь твоя же дочь первая тебя осудит за то, что женился на мне.

— Об этом не думай! — заявил урядник твердо. — Люди, которые чтят меня, будут и тебе оказывать почтение. А обликом и повадками ты достойнее многих, кто обретается при княжеском дворе. Ты дочь и невестка природных киевских бояр, какой же еще знатности тебе надо? И Евдокия меня не осудит, она уже дала согласие на мою женитьбу.

— Дала согласие? — удивилась Дарина. — А мне показалось, что она посмотрела на меня холодно и свысока.

— У нее был такой вид, потому что она скорбела о матери. Но на самом деле ты ей понравилась, и Евдокия мне об этом говорила. Она с радостью встретит тебя, когда мы приедем к ней в гости как муж и жена.

Теперь у Дарины не оставалось веских доводов, чтобы отказать воеводе, и она решила выиграть время, прибегнув к отсрочке:

— Ты уж прости, Лукьян Всеславич, но я пока не готова к замужеству. Ты так внезапно мне его предложил, и я растерялась. Прошу тебя, дай мне время подумать.

— В самом деле, не требуй от молодой вдовы быстрого ответа, — поддержала ее Ксения. — Не торопи ее, пусть подумает.

— Что ж, думай, боярыня, — сказал воевода и, тяжело поднявшись, бросил на Дарину пронзительный взгляд. — Думай, только не очень долго. И если я тебе уж совсем не люб, то лучше сразу скажи, не изводи меня понапрасну. Не мальчик я, чтобы каждый день являться со сватовством и вздыхать под окнами. Много у меня дел и забот, а наиглавнейшая моя обязанность — защищать честных христиан от врагов и разбойников. Если станешь моей женой — я буду счастлив, а значит, прибавится у меня силы и храбрости, чтобы достойно исполнять свой долг. Вот так-то, боярыня Дарина. Подумай об этом. Когда надумаешь — дай ответ.

С этими словами Лукьян Всеславич быстро удалился, даже не оглянувшись на растерянных хозяек дома, которые так и не успели проявить гостеприимство и попотчевать его. После долгого молчания Дарина осторожно спросила:

— А что ты мне посоветуешь, матушка Ксения?

— Тебе решать, дитя мое, — вздохнула боярыня. — Неволить тебя не могу и не стану. Но скажу откровенно: для меня будет не в радость, если ты пойдешь за урядника. Он человек нездешний, рано или поздно вернется на Волынь, во Владимир, и тебя с собою заберет. А стало быть, и внука моего. Смогу ли я после этого видеться со Святославом?

— Внука я от тебя не отдалю, даже если вы иду замуж! — пообещала Дарина. — Могу поклясться! Но беда в том, что мне самой не в радость замужество с Лукьяном Всеславичем. Я почитаю его, уважаю, но не люблю.

— Не многим женщинам удается выйти замуж по любви, — невесело усмехнулась боярыня. — Не спеши обижать Лукьяна Всеславича отказом. Уж лучше он, чем другой. Одному Богу известно, кто кому предназначен судьбой.

— Значит, подожду, когда Бог подаст мне какой-нибудь знак, — решила Дарина.

Ночью она долго не могла уснуть, разговаривая сама с собой. Все складывалось так, что в последнее время у нее не было подруг-однолеток и Дарина жила в окружении женщин старшего возраста, с которыми стеснялась делиться сокровенным. Порою, обливаясь слезами, она мысленно беседовала с покойной матерью, но даже ей не решалась сказать все. Так и получалось, что свои тайные мечты юная женщина могла до конца раскрыть лишь самой себе.

И в эту ночь Дарина вдруг ясно осознала, что в ее жизни пока еще не было настоящего мужчины. Она знала близость Антона, Карпа и Назара, а теперь могла стать женой Лукьяна. Но ни одного из этих мужчин она не считала своей судьбой. Карп был просто ненавистный ей насильник, о котором Дарине хотелось лишь поскорее забыть. К Антону она питала дружескую нежность, к Назару — телесную страсть, к Лукьяну — почтительное уважение. Но для любви, о которой она мечтала, требовалось соединение этих трех чувств — дружбы, страсти и уважения. «Может, подобной любви и вовсе нет на свете и надо довольствоваться только частью ее? — подумала Дарина, медленно погружаясь в сон. — Мир такой страшный, жизнь такая опасная… Дай Бог найти хотя бы спокойствия и защиты для своего ребенка…»

Утром ночные думы развеялись повседневными хлопотами, в которые Дарина погрузилась, избегая разговоров о замужестве. Но как бы она ни отвлекалась, а сватовство урядника давило на нее камнем, заставлявшим рано или поздно принять какое-то решение.

Через несколько дней в дом боярыни Ксении постучался Мартын — бывший послушник, а теперь монах. Верный данному когда-то обету, он стал паломником, странствующим богомольцем, ходившим по святым местам и молившимся в церквах, полуразрушенных после монгольского нашествия. Вернувшись из Киева в родные края, он первым делом навестил дом боярыни Ходынской, где не раз бывал при жизни Антона. Как истинный монах-странник, Мартын не имел своей крыши над головой и проживал в монастыре, а во время странствий находил приют в домах боголюбивых людей. Разумеется, Ксения с радушием приняла человека, который был другом ее любимого сына.

Неожиданный гость напомнил Дарине о печальных событиях, о том, что Антон погиб, несправедливо считая Мартына предателем. В первую минуту ей захотелось рассказать об этом Мартыну, но потом она решила не огорчать его и не вспоминать о том, чего уже нельзя исправить.

После ужина и вечерней молитвы странник был приглашен боярыней для беседы в горницу, где Ксения, Дарина и Фотиния пряли, а Онисья в уголке баюкала засыпающего Святослава.

Мартын, невысокий, но крепкий, с добродушным веснушчатым лицом, располагал к себе, вызывал доверие. Когда он рассказывал о бедственном положении киевских храмов, на его глазах выступали слезы.

— А правдал и, что татары готовятся к новому походу на Галич и Волынь? — спросила Дарина, вспомнив предостережения Лукьяна.

— Правда, об этом в Киеве рассказывали купцы, которые бывали по торговым делам в орде, — подтвердил Мартын. — Не знаю, когда это будет, но будет неминуемо. Ордынцы сильно разгневаны тем, что князь Данила разбил войска Куремсы.

— Неужто в Киеве еще есть торговые люди? — удивилась Ксения. — Мне кажется, что на завоеванных землях всякая жизнь замерла.

— Так не бывает, чтобы жизнь совсем замерла, — сказал монах. — Даже в самое лихое лихолетье люди ведь как-то живут. Да, к слову сказать, среди купцов я встретил в Киеве Зиновия — давнего моего знакомца, бывшего послушника. Помните ведь его?

— К несчастью, помним слишком хорошо, — пробормотала Дарина.

— Зиновий причинил много зла, — нахмурившись, пояснила Ксения. — Это он помог разбойникам украсть Антона.

— Да неужто?.. — изумился Мартын. — Наверное, ему кто-то заплатил за это? Зиновий всегда был сребролюбцем.

— Дарина знает правду, но не говорит, хоть я и так догадываюсь кто, — вздохнула Ксения и, строго взглянув на служанок, приказала: — Ты, Онисья, иди укладывай дитя в колыбельку. А ты, Фотиния, ступай в свой угол и там пряди или спать ложись.

Когда служанки вышли, Ксения и Дарина рассказали Мартыну о том памятном дне, когда умерла Ольга, погиб Карп, Зиновий куда-то бесследно исчез, а Дарина в слезах и муках произвела на свет Святослава.

— Нет, каков Зиновий!.. — удивлялся Мартын. — А я еще не верил слухам… Но расскажу по порядку. В Киеве Зиновий теперь слывет важным купцом. Разбогател, торгуя в Суроже[Сурож — сейчас Судак. ], и теперь хочет купить у татар ярлык на земли, чтоб считаться чуть ли не боярином. Но до меня дошли слухи, будто он разбогател не только торговлей, а еще и воровством. Один его помощник, напившись, рассказывал, что Зиновий прошлой весной обворовал своего хозяина, который хранил в ларце золото, данное татарами за службу. Потом того болтливого помощника нашли зарезанным на реке Почайне. Я тогда не поверил, а теперь многое понимаю. Выходит, хозяин, которого обворовал Зиновий, — это боярин Карп?..

— Да… Хотя я не знала, что у Карпа был какой-то ларец, — пробормотала Ксения.

— Наверное, он хранил его в тайнике, а Зиновий подсмотрел, — предположила Дарина.

— Тайник? Это, должно быть, ниша в стене, которая есть в комнате Карпа. — Боярыня порывисто поднялась. — Идемте поглядим. Может, в той нише остались какие-то бумаги или еще что-то.

Все трое проследовали в комнату, которая оставалась нежилой со времени гибели Карпа. С помощью Зиновия женщины отодвинули от стены тяжелый сундук и обнаружили в нише ларец, но совершенно пустой.

— Видно, и впрямь здесь было татарское золото, но Зиновий его выгреб, — заметил Мартын.

— Мне не жаль этого золота, на нем была кровь, — сказала Ксения. — Жаль только, что я так и не узнаю, где и когда мой сын его добыл. Не хочется верить, будто татары заплатили ему за предательство…

На некоторое время в комнате повисло тяжелое молчание, а потом Мартын осторожно заговорил:

— Слышал я от умных людей, что татары в этот раз пойдут через побужские земли. Наверное, они давали своим людям деньги на снаряжение войска, на подкуп…

— Нет, не хочу верить, будто мой сын был из «людишек татарских», которых князь Даниил считает первыми врагами! — воскликнула Ксения. — Лучше буду думать, что Карп награбил эти деньги, возглавляя разбойничью шайку.

Она быстро вышла из комнаты, а Дарина с Мартыном положили ларец обратно в нишу и придвинули на прежнее место сундук.




ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ


Шли дни, а Дарина все не решалась объясниться с Лукьяном Всеславичем, дать ему вразумительный ответ. Да он и не торопил, не докучал своими появлениями в ее доме. А спустя месяц передал боярыне Ксении, что уезжает в Меджибож на встречу с сыном князя Даниила Шварном.

Дарина случайно оказалась свидетельницей его отъезда. Она вышла на крыльцо, собираясь спуститься во двор, где няня гуляла с маленьким Святославом, и, бросив взгляд поверх частокола на проезжую дорогу, увидела Лукьяна в сопровождении ратников. На несколько мгновений придержав коня, он издали взглянул в сторону боярского дома. Дарина даже не поняла, заметил ли он ее, но этот его долгий и неподвижный взгляд почему-то показался ей чуть ли не прощальным. Дарине вдруг захотелось кинуться вслед за воеводой, остановить его. Но она не тронулась с места, хотя очень скоро об этом горько пожалела.

Едва Лукьян и его ратники скрылись из виду, как с другой стороны дороги заклубилось облачко пыли, предвещая появление новых всадников. Вначале никто на это не обратил внимания, но уже через минуту боярские люди засуетились и кинулись с тревожной вестью к хозяйкам: по дороге приближался конный отряд из людей разбойного вида, среди которых были замечены и татары.

Боярыня Ксения тотчас распорядилась, чтобы все двери и ворота заперли, а по углам частокола расставила сторожейс копьями и топорами. Впрочем, после бегства и гибели Карпа в имении осталось считанное число слуг, способных к ратному делу, в то время как приближавшийся отряд состоял из двенадцати хорошо вооруженных всадников. Спешно укрыв во внутренних покоях Святослава и велев няне и другим женщинам его охранять, Ксения с Дариной вышли на крыльцо, с тревогой поглядывая на дорогу. Всадники поравнялись с оградой боярского двора, и Дарина узнала среди них Борила-Змея и двух его бородатых помощников. Еще в отряде было пятеро татар, которые держались вместе и чуть в стороне от своих оборванных спутников.

— Что им здесь надо?.. — пробормотала Ксения. — Или это татарские баскаки[Баскак — сборщик дани. ] со своими холопами? Тогда с ними можно договориться.

— Эти холопы — разбойники, которые похитили меня и Антона, — шепнула Дарина. — Они пойдут на любое злодейство. Надо спешно звать подмогу. Ты, матушка, пока их отвлеки, а я пошлю Мартына вдогонку за урядником.

Дарина скрылась в доме, где сразу же и наткнулась на встревоженного Мартына.

— Кто это там? — кивнул он на дверь.

— Те самые разбойники, дружки Карпа, а с ними еще и татары, — задыхаясь от волнения, пояснила Дарина. — Если нам никто не поможет, мы пропали. Ты, Мартын, выведи лошадь через задний двор и скачи вслед за воеводой и его ратниками. Даже если встретишь на дороге татар, ты — монах-странник, тебя не остановят.

Мартын все понял без лишних слов и кинулся выполнять указания молодой боярыни. А Дарина заспешила на крыльцо, где Ксения уже вела переговоры с незваными гостями, что темной тучей столпились у ворот.

— Открывай, боярыня, не то приступом возьмем, — с наглой усмешкой заявлял Борил-Змей.

— Зачем же приступом, ведь можно договориться, — возразила Ксения, стараясь сохранять хладнокровие. — Я слыхала, что татары не любят брать крепости приступом.

— Но мы же не все татары, как видишь, — кивнул на своих товарищей разбойник.

— Но вы им служите.

— Нет, они сами по себе, а мы сами. — Тут атаман увидел появившуюся на крыльце Дарину и осклабился: — А, вот и ты, боярышня-краса! Помнишь, небось, старых знакомых? Так объясни своей свекрови, что Борил-Змей шутить не любит.

— А что тебе надо, Борил-Змей? — спросила Дарина ломким от волнения голосом. — Ты помогаешь татарам собирать дань?

— Дань, но не зерном и скотиной, — ухмыльнулся атаман. — Мы пришли за золотом. А эти татары — не баскаки, а посланцы ханского воеводы, который дружил с боярином Карпом.

— Но у нас нет золота, — сказала Ксения, обводя тревожным взглядом пространство двора, где вдоль частокола притаились человек пять-шесть вооруженных слуг.

И вдруг один из татар ответил на языке русичей, хоть и коверкая слова:

— Наш темник дал Карпу ларец с золотой монет. Возвращай обратно, это татарский золото!

— И нам боярин задолжал, мы возьмем себе немного за труды, — добавил атаман разбойников.

— Но из нашего дома это золото украли больше года назад! — воскликнула Дарина. — Его тайком унес Зиновий в тот день, когда убили Карпа. Ты ведь помнишь Зиновия, Борил? А мы с боярыней Ксенией ничего об этом золоте не знали, клянусь!

— Откуда же теперь знаете? — подозрительно спросил Борил-Змей.

— Добрые люди рассказали. Зиновий разбогател, живет в Киеве. Там однажды и расхвастался спьяну, как ловко обокрал боярина.

Слова Дарины озадачили и разбойников, и татар. Они переглянулись, перемолвились между собой, а потом Борил-Змей объявил общее решение:

— Пустите нас в дом, не то вам будет хуже! Гуюк это подтвердит. — Он указал на татарина, знающего славянский язык.

— Пусти нас в дом, и мы сами найти наше золото, — кивнул Гуюк.

— Но золота нет и в помине! — воскликнула Ксения. — Оно украдено! Ларец пуст! Могу поклясться чем угодно!

— А вот мы это и проверим! — заявил атаман.

— Мы только обыскать ваш дом, а женщин не трогать, — пообещал татарин, хищно сверкнув в улыбке белыми и острыми зубами.

— Открывайте, пока просим по-хорошему, — угрюмо добавил один из бородачей.

Дарина придвинулась вплотную к Ксении и прошептала:

— Они не отстанут. Надо их отвлечь до приезда урядника.

— Ты можешь это сделать? — также шепотом спросила Ксения.

— Я сделаю все, лишь бы они не ввалились в дом и не украли моего сына, — заявила Дарина тихим, но твердым голосом.

Ксения взглянула на ее бледное лицо с плотно сжатыми губами и поняла, что невестка приняла какое-то отчаянное решение.

— Сейчас я прикажу управителю открыть ворота! — крикнула Дарина и тут же, скользнув в дверь дома, скрылась из виду.

Разбойники с татарами на несколько мгновений растерялись, но потом заподозрили какую-то хитрость и отправили двоих проехать вдоль ограды и проследить за задней дверью дома.

На это и был расчет Дарины. Понимая, что словами незваных гостей не убедить, она решила отвлечь их от дома обманным ходом. Страх за сына придавал ей силу и смелость. Отодвинув от стены тяжелый сундук, Дарина выхватила из ниши ларец и побежала к задней двери дома. Ларец она не прятала под покрывалом, а напротив, старалась, чтобы он был хорошо заметен издали. Крикнув на ходу конюху, чтобы вывел из конюшни ее лошадь, она вскочила в седло и поскакала через задний двор к дороге. Ограда в том месте была низкая, лошадь без труда ее перескочила, и Дарина, удаляясь от дома, слышала, как вслед ей неслись бранные слова и крики:

— Она увозит ларец с золотом! Скорее, за ней!

Теперь разбойники и татары уже не пытались взять приступом боярский дом, а кинулись преследовать всадницу, которая одной рукой держала поводья, а другой прижимала к себе ларец.

Дарина скакала в ту сторону, откуда ожидала помощи, но понимала, что, скорей всего, ее догонят прежде, чем появятся избавители. Лошадь у нее была не такая быстроногая, как татарские кони, и расстояние между беглянкой и преследователями все уменьшалось. Позади она слышала крики:

— Не стреляй! Возьмем ее живую!

Спиной почувствовав опасность, Дарина оглянулась — и увидела, что татарин, скакавший впереди, вскидывает аркан. Всадница успела на мгновение раньше пригнуться и отклониться в сторону, однако веревка, мелькнув перед глазами лошади, испугала животное. Взбрыкнув, кобылка понеслась с дороги в сторону поля. Дарина, удерживая равновесие, выпустила из руки ларец, к которому тотчас устремились ее преследователи. Направляя лошадь поближе к стогу сена, чтобы смягчить неминуемое падение, беглянка увидела впереди на дороге скачущий навстречу отряд всадников во главе с Лукьяном Всеславичем.

Охотники за золотом бросились кларпу, но, обнаружив, что он пуст, поняли, что попали в ловушку. Однако было уже поздно: ратники во главе с воеводой налетели на них, как степная буря, и заставили принять бой, даже не слушая объяснений.

Хитрый Борил-Змей попытался было догнать Дарину, чтобы использовать ее как заложницу, но беглянка успела, скатившись с лошади, скрыться за стогом сена. А дорогу атаману преградил сам Лукьян Всеславич, заставив его отступить и вернуться поближе к своей ватаге.

Дарина сидела под стогом и следила за битвой, затаив дыхание, не смея поверить, что спасена.

Вскоре разбойники вместе с татарами обратились в бегство, но ратники настигали их и безжалостно крушили. Однако трое, у которых были самые быстрые кони — Борил-Змей, Гуюк и еще один татарин — все же сумели уйти от расправы и, свернув в придорожные заросли, скрыться из виду.

Когда все было кончено, Дарина встала и нетвердой походкой направилась к уряднику. Он спешился и сделал несколько шагов ей навстречу.

— Сам Бог послал тебя мне, Лукьян Всеславич, — прошептала она. — Я согласна быть твоею женой.

Страх и волнение, не отпускавшие Дарину до последней минуты, теперь сменились слезами облегчения. Припав головой к груди Лукьяна, она заплакала как ребенок. Воевода растроганно гладил молодую боярыню по голове и не подозревал, что она испытывает к нему не те чувства, какие должны быть у жены к мужу, что Дарина невольно видит в нем отца, которого судьба ее лишила.

А Дарина, отдав себя под покровительство Лукьяна Всеславича, мысленно распрощалась с затаенной мечтой о мужчине, который был бы для нее и мужем, и любовником, и другом, и отцом, и всем на свете. Прижимаясь к воеводе, она беззвучно повторяла те слова, которыми уже не раз сама себя убеждала: «Мир такой страшный, жизнь такая опасная… Дай Бог найти хотя бы спокойствия и защиты для себя и своего ребенка…»

Увидев невестку и ее спасителя идущими рядом, боярыня Ксения сразу все поняла и тоже посчитала такое стечение обстоятельств знамением свыше. Она благословила новоявленных жениха и невесту и велела всем домашним благодарить Бога и Лукьяна Всеславича за спасение дома. Слов благодарности удостоился также и Мартын, отважно исполнивший поручение Дарины.

Впрочем, воевода пока не был уверен в том, что опасность миновала, ведь трое преследователей все-таки убежали, а стало быть, могли еще натворить немало бед, мстя за неудавшееся ограбление. Вечером он расставил своих ратников охранять боярский дом. И, как оказалось, сделал это не напрасно: ближе к полуночи в усадьбе чуть не вспыхнул пожар, который стражи успели предотвратить, поймав поджигателя. Виновником оказался один из холопов боярина Карпа. Под угрозой пытки он признался, что поджечь усадьбу ему велел Борил-Змей, который вместе с татарами укрылся в лесу. Воевода устроил облаву на беглецов, но они успели исчезнуть, словно растворившись в зарослях. Утромлишь было найдено их временное пристанище с остатками потухшего костра.

Этот ночной переполох еще раз убедил Дарину, что женщине с ребенком теперь нельзя оставаться без защиты, а лучшего защитника, чем Лукьян Всеславич, ей не найти.




ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ


Свадьба Лукьяна и Дарины прошла скромно и тихо, как того и хотел воевода, считая, что ему, пожилому вдовцу и суровому воину, не пристало шумное веселье. Подарком к свадьбе Дарины было золотое кольцо и ожерелье от жениха, а также два нарядных платья, сшитых Катериной и Фотинией.

Новобрачные поселились в Ольгином доме, оставив пока Святослава у Ксении, как она того хотела. Дарина вовсе не радовалась такому уединению с мужем, за которого вышла из уважения и благодарности, отнюдь не испытывая к нему страстной или нежной любви. Лукьян тоже был сдержан в проявлении чувств, и лишь иногда в минуты близости у него прорывались слова о том, как он любит свою молодую жену и гордится ее красотой и смелостью. Дарина только вздыхала, позволяя мужу любить, но не чувствуя ни радости, ни волнения от его ласк. Лукьян говорил ей, что через месяц после свадьбы увезет ее во Владимир, где в это время пребывали Даниил, Василько и другие Романовичи. Воевода собирался познакомить молодую жену со многими знатными людьми Галицко-Волынского княжества, и она с нетерпением ждала отъезда, ведь ей давно хотелось увидеть большой мир и новых людей. К тому же поездка положила бы конец тягостному для нее уединению с Лукьяном.

Но сие ожидаемое событие случилось даже раньше, до того как закончился медовый месяц. К Лукьяну из Владимира-Волынского прибыл посланец с приглашением на свадьбу дочери князя Василька. Дарину это приглашение обрадовало куда больше, чем ее мужа, и она приветливо встретила гостя, которым оказался старый друг Лукьяна, воевода Прокопий. Он был примерно одних лет с Лукьяном, но более шумный, веселый, любитель выпить чарку-другую.

За столом Дарина сидела вместе с мужем и гостем, но почти не принимала участия в разговоре, а больше слушала, узнавая много нового для себя. Раньше она была сосредоточена на своей жизни и своем маленьком мирке, в последнее же время стала все яснее понимать, что маленький мирок каждого человека зависит от большого мира, который в любую минуту может вторгнуться в любую жизнь и все разрушить. Потому-то теперь молодая женщина старалась вникать во все разговоры умудренных опытом мужчин.

— Ты уже слышал, Прокопий, про татарского темника по имени Бурундай? — спросил Лукьян, пригубив вино. — Не легкомысленно ли князю играть свадьбу, когда татарин со своими полками движется на запад?

— О Бурундае уже месяц как идет молва, — ответил Прокопий, осушив свою чарку до дна. — Но ведь он продвигается через наши земли в Польшу, хочет захватить Судомир.

— Бурундай, пожалуй, будет посильнее Куремсы.

— Но нам-то он ничем не грозит. Он нашим князьям предлагает дружбу, называет их мирниками.

— А вдруг это хитрость татарская? — нахмурил брови Лукьян.

— Негоже тебе, друг, носиться с такими мрачными мыслями, да еще во время медового месяца, — улыбнулся Прокопий. — Если бы татары хотели напасть, они бы разгромили те крепости, которые встречались у них на пути.

— Татары не любят осаждать крепости, ты ведь знаешь. Да и, потом, может, у Бурундая пока недостаточно сил для осады. Однако же, продвигаясь потихоньку вперед, он будет окружать наши крепости, оставлять их у себя в тылу, в лагере.

— Ну, его лагерь далеко отсюда, в Поднепровье, — отмахнулся Прокопий. — А князья Романовичи не глупее нас с тобой, верно? Если бы они подозревали, что Бурундай что-то замышляет против них, так не устраивали бы во Владимире пышную свадьбу.

— Дай Бог, чтоб они были правы и удача от них не отвернулась, — вздохнул Лукьян.

Дарине, немного уставшей от серьезности и хмурости своего мужа, хотелось верить его более веселому другу, и она, не утерпев, вмешалась в разговор:

— Князья ведь умнее своих подданных и знают, что делать.

— Устами младенцев глаголет истина, — рассмеялся Прокопий. — А ты, Лукьян, не огорчай свою молодую жену. Видишь, как ей хочется поехать в княжий град на веселую свадьбу?

При взгляде на Дарину суровое лицо Лукьяна невольно смягчилось, в глазах блеснули искорки. Она улыбнулась ему в ответ, радуясь скорой поездке.

Маленького Святослава решили в дорогу не брать, оставить его с Ксенией. Основную часть своих ратников Лукьян по просьбе Дарины тоже оставил в селе, чтобы охраняли боярский дом. В дорогу отправились лишь пятеро воинов, да еще те трое, которые прибыли с Прокопием. Мартын тоже попросился в поездку, и Лукьян с Дариной охотно согласились взять с собой монаха-странника, уже доказавшего свою ловкость и храбрость.

Когда подошло время прощаться с сыном, радостное возбуждение Дарины сменилось пронзительной печалью.

Тревога матери передалась ребенку, и он, скривив личико, поднял на нее полные слез глаза и уже приготовился громко зарыдать. Она прижала мальчика к себе и стала осыпать поцелуями, сама потихоньку плача. Наконец, оторвавшись от него, шагнула в сторону, к оседланной для нее лошади. Малыш, словно почувствовав, что мать уезжает далеко, протянул к ней ручонки и закричал:

— Мама, мамочка моя!..

Она кинулась к нему, подхватила на руки, заглянула в ясные детские глаза — и вдруг обратила внимание, что они совершенно такие же, как у Антона — карие и большие.

Подошла Ксения и осторожно взяла у Дарины малыша, повторяя:

— Иди, маленький, к бабушке на ручки, а мама скоро вернется, мама скоро вернется.

И в эту минуту Дарине вдруг до боли захотелось рассказать Ксении, кто на самом деле приходится отцом Святославу. Но было не время и не место для такого откровения, и Дарина промолчала.

А дальше началась дорога, уводившая ее от родных мест в неведомые дали, к новым поворотам судьбы.

Лукьян Всеславич гордился тем, что его молодая жена решила отправиться в путь верхом, а не в повозке, как это сделали бы большинство женщин. А Дарине, в душе которой жило неосознанное и невинное женское тщеславие, хотелось въехать в княжий город красиво, на коне, а не в тарахтящей повозке. Она взяла с собой в поездку свои немногочисленные драгоценности и те два платья, что были сшиты ей к свадьбе, и питала надежду, что на княжеском веселье будет выглядеть не хуже других.

Перед отъездом Лукьян Всеславич поручил Мартыну купить мужское монашеское платье, которое могло бы быть впору Дарине. На удивленный вопрос жены он пояснил, что в столь неспокойное время женщине иногда лучше путешествовать не в женской одежде, а под видом монаха. Впрочем, он тут же заметил, что до переодевания дело вряд ли дойдет.

Присутствие рассудительного Мартына придавало Дарине уверенности. К тому же друг Антона был молод, скромного происхождения, и рядом с ним она не испытывала робости, как перед своим почтенным мужем-воеводой.

Лукьян и Прокопий сказали, что при хорошей погоде дорога займет не более пяти дней и удлинить ее могут только непредвиденные обстоятельства. Впрочем, такие обстоятельства явились уже на третий день пути. Переночевав в Тихомле, путники рано утром выехали за город и уже собирались направиться в сторону Шумска, но тут какие-то звуки или запахи насторожили Лукьяна, и он, сделав знак своим спутникам остановиться, сам выехал на вершину холма и оттуда осмотрел окрестности. Заподозрив неладное, Прокопий, а за ним и Дарина тоже устремились к холму. Лукьян показал им рукою вдаль, и они увидели сквозь легкую пелену утреннего тумана монгольские шатры, возле которых паслись лошади и поднимался дымок от костра.

— Кто это там? — удивилась Дарина.

— Татары, — мрачно ответил Лукьян.

— Так близко?.. — ужаснулась она.

— Должно быть, это сам Бурундай расположился здесь лагерем, — заметил Прокопий. — Похоже, он, как и мы, идет в сторону Шумска. Но он же не собирается воевать с русичами, а идет на поляков.

Дарине показалось, что этими словами Прокопий пытается успокоить не только своих спутников, но и самого себя.

— Не знаю, на кого идет Бурундай, но нам теперь дорога в Шумск закрыта, — твердо заявил Лукьян. — Повернем на север и будем добираться до Владимира через Острог и Дубен.

Дальнейший путь был отравлен для Дарины тревогой и страхом. Она видела, что не только ей, но и бывалым ратникам-воеводам становится не по себе, когда они издали слышат ржание коней или чуют запах костра. В такие минуты воины зорко всматривались вдаль — не покажется ли на горизонте отряд зловещих всадников на низкорослых и быстроногих монгольских лошадях, не мелькнет ли хвостатое знамя кровавого цвета, не запестреют ли шатры кочевого лагеря.

Чтобы отвлечь молодую боярыню от мрачных мыслей, Лукьян и Прокопий в дороге рассказывали ей историю князей Романовичей, Даниила и Василька, которые, в малолетстве лишившись отца, росли среди боярской смуты, познали и предательство союзников, и горький хлеб изгнания. Бояре, не раз приводившие в Галич то северских князей, то венгров и поляков, были в конце концов усмирены возмужавшими Романовичами. Даниилу понадобилось сорок лет, чтобы вернуть владения своего отца, но и после он не знал покоя, защищая от татарского гнета родные земли. И во всех делах, во всех походах рядом с ним был младший брат Василько. Редкая дружба двух князей-братьев позволила Галицко-Волынскому княжеству избежать междоусобиц и укрепиться.

— Если уж невозможно все русские княжества объединить и уберечь от поганых, так пусть хоть наше сохранит свои вольности под могучей рукой Даниила, — сказал Прокопий.

— Дай-то Бог, — вздохнул Лукьян, с тревогой поглядывая в южную сторону.

— А почему христианские государи запада не помогут русичам? — простодушно спросила Дарина. — Ведь татары — общий враг.

— Среди западных государей тоже нет единства, — пояснил Лукьян. — Тамошние князья разделились на гибеллинов — сторонников императора и гвельфов — сторонников Папы Римского. Император одно время даже завел переписку с монгольским ханом, в то время как Папа требовал войны.

— Да ведь и русские княжества не хотят объединяться, — сказал Прокопий. — Сейчас не то, что при Владимире Святом и Ярославе Мудром. Был я в Новгороде, Минске и Гродно, — всюду люди требуют от своих князей жить не вкупе с другими, а отдельно. Видно, для Руси настало время всеобщего разъединения.

— Потому орда и чувствует себя вольготно, — мрачно заметил Лукьян.

— Странно, какие в мире царят превратности… — внезапно задумалась Дарина. — В иные времена происходит собирание земель, а в иные — разделение. Не об этом ли говорится у святого проповедника: «Время разбрасывать камни, и время собирать камни»?

— Твоя молодая жена рассуждает совсем как философ, — усмехнулся Прокопий.

Лукьян промолчал, только с гордостью взглянул на зардевшуюся Дарину.

А она долго еще раздумывала о законах большого мира, и иногда ей было обидно чувствовать себя в этом мире песчинкой, гонимой ветрами судьбы.

В последний день пути, когда до Владимира-Волынского оставалось уже недалеко, с южной стороны над холмами и перелесками показался черный дым, сразу настороживший спутников Дарины. Увидев, как все повернулись туда, где небо застилалось темным облаком, Дарина испуганно обратилась к мужу:

— Давай не будем сворачивать, Лукьян Всеславич, поедем дальше! Там, наверное, татарский лагерь, а дым — от их костров.

— Нет, это не костры, — покачал головой Лукьян. — Это дым от пожарища.

— В той стороне наша крепость, — заметил Прокопий. — Она недавно построена по приказу князя Даниила. Похоже, там беда.

Воеводы переглянулись и поняли друг друга без слов. Лукьян обратился к жене:

— Вы с Мартыном постойте здесь, а мы пока подъедем к крепости и проверим, что там случилось.

— Нет, я не хочу оставаться! — запротестовала Дарина. — Я тоже поеду с вами! Прошу тебя, Лукьян Всеславич, позволь.

Он вздохнул, хмуро глянул на нее, но потом разрешил. Когда ратники во главе с Прокопием двинулись в сторону крепости, Лукьян отстал и, подъехав поближе к Дарине, вполголоса спросил ее:

— Почему ты так испугалась? Из-за Назара?

— Что?.. — растерялась Дарина. — При чем тут Назар?

— А ты не знала, что он служит в этой крепости?

— Откуда же мне знать? Клянусь тебе, Лукьян Всеславич, я ничего не слышала о Назаре с тех пор, как он уехал. И не спрашивала о нем и… — Дарина хотела добавить: «…и не думала о нем», но это было бы неправдой, и она промолчала, решив не обманывать мужа даже в мелочах.

— Ладно, не клянись, я тебе верю, — пробормотал Лукьян и поехал вперед, к Прокопию.

Сердце Дарины заколотилось от тяжкого предчувствия. Еще не увидев крепости, она уже знала, что там великая беда, и молила Бога о том, чтобы хоть Назар остался жив. Это было главным для Дарины — не потому, что в ее сердце еще теплилось подобие любви к Назару, а потому, что она чувствовала свою невольную вину перед ним и его семьей.

Скоро путникам открьшась гнетущая картина разрушения: все деревянные части маленькой крепости сгорели, а каменные торчали угловатым остовом посреди черной от пепла травы и догорающих головешек. Но самым страшным оказалось множество мертвых тел — окровавленных, изувеченных, обгоревших, — которые путники увидели среди обломков крепости.

Дарина на мгновение отвернулась от ужасного зрелища, но потом пересилила себя и попыталась посмотреть на кровавую правду глазами воинов, которые сталкиваются с подобным слишком часто, сражаясь за родную землю и своих князей. Взгляд ее устремился к мужу-воеводе. Он неподвижно стоял над каким-то распростертым телом, пригвожденным копьем к земле. Подъехав к Лукьяну, Дарина тоже взглянула на убитого воина — и тут же покачнулась, едва не упав с лошади: перед ней лежал Назар. Еще несколько минут тому назад он, видимо, был жив, потому что кровь из ран его пока не застыла, смертельная бледность только-только начала покрывать его красивое лицо. Дарина отвернулась, чувствуя приступ дурноты.

— Не надо тебе на это смотреть, — глухо промолвил Лукьян. — Вы с Мартыном отойдите в сторону.

— А ведь битва-то была совсем недавно, — заметил растерянный и сразу помрачневший Прокопий. — Кто же это? Неужели Бурундай? Не может быть, ведь он называл наших князей мирниками… Нет, это, наверное, разбойники или какие-нибудь дикие монголы.

— Вот нам бы и надо выяснить, кто виновник, — откликнулся Лукьян. — Но, похоже, спросить не у кого, все защитники крепости мертвы.

— Все мертвы, — подтвердил ратник, осмотревший тела. — И все мужчины. Наверное, женщин и детей угнали в плен.

— А может, женщин и детей здесь не было, может, их заранее отправили в город, — предположил Прокопий. — Ведь крепостца-то была еще совсем маленькая, ненадежная. Что будем делать, Лукьян Всеславич?

Воевода раздумывал лишь несколько мгновений, а потом решительно сказал:

— Дарина и Мартын пусть едут во Владимир, а мы с тобой, Прокопий, пойдем по следу нападавших и выясним, кто они. Ратников же разделим поровну: четверо будут сопровождать Дарину, а четверо останутся с нами.

— Нет, Лукьян Всеславич, я от тебя ни на шаг! — испуганно заявила Дарина.

— Не бойся, дитя, тебе и без меня ничего не грозит, — успокоил ее воевода. — Город уже недалеко, доберетесь еще до сумерек.

Но Дарина не хотела расставаться с мужем не потому, что боялась за себя. Ей было страшно другое: она вдруг увидела мрачное предзнаменование в том, что все мужчины, которые были с нею близки, погибают. В один миг перед ее мысленным взором проплыли лица Антона, Карпа и Назара. И только Лукьян, пока еще живой и здоровый, был ее последней надеждой на то, что она не проклята, не отмечена зловещей печатью. И потому Дарина, едва не цепляясь за мужа, вскричала:

— Умоляю тебя, Лукьян Всеславич, поедем вместе! Сообщим князю, и он вышлет сюда много воинов! Ведь вас так мало, а злодеев может оказаться тьма! Прошу тебя, не надо ехать за ними!

Воевода слегка улыбнулся: ему, видимо, было приятно такое беспокойство молодой жены. Но уступить ее просьбам он не мог и, мягко отстранившись, ответил:

— Нельзя терять времени, Дарина. Сейчас мы пойдем по свежим следам, а потом будет поздно. Но ты не тревожься, мы будем осторожны, понапрасну рисковать не станем. Поезжай во Владимир, а там остановишься в доме Евдокии. Она знает о нашем приезде и приветливо тебя встретит, поведет в княжеский дворец на свадебный пир.

— А ты, Лукьян Всеславич? — чуть не заплакала Дарина. — Ведь я должна была идти на этот пир с тобой!

— Надеюсь, что так оно и будет, — ободряюще улыбнулся воевода. — Мы с Прокопием постараемся не задерживаться. Разведаем, кто напал на крепость, — и тут же обратно. Может, догоним вас еще в дороге.

Почти весь оставшийся путь Дарина оглядывалась, надеясь, что муж догонит ее и в город они прибудут вместе. Но ожидания оказались напрасны: впереди уже обрисовались стены города, а сзади, на дороге, было пусто, даже пыль не клубилась.

Как и предполагал Лукьян, Дарина прибыла в столицу Волынского княжества еще до сумерек. Лучи заходящего солнца красноватыми отблесками играли на куполах церквей, подсвечивали кладку крепостных стен. Дарине, никогда не видевшей городов, кроме маленького Меджибожа, все вокруг было интересно, все в диковинку, хоть она и знала от бывалых людей, что Владимир-Волынский тоже не так уж велик и совсем не так великолепен, как был Киев в лучшие свои времена.

Храмы, каменные стены, большое количество людей на улицах — все удивляло Дарину, все нравилось ей.

Маленькие избы на окраине сменились в центральной части города высокими теремами, украшенными резьбой и расписными башенками. Двое ратников из сопровождения Дарины были местными жителями и показали ей княжеский дворец, вокруг которого толпилось множество людей. Это были, в основном, простые горожане, решившие хотя бы издали поглядеть на княжескую свадьбу.

Дом Евдокии оказался недалеко от хором князя. Дарина спешилась и, отдав поводья Мартыну, уже хотела собственноручно стучать в ворота, но один из ратников услужливо сделал это за нее. На стук вышла сама хозяйка — словно только и ждала появления гостей. Дочь Лукьяна Всеславича в этот раз показалась Дарине куда приветливее, чем при первом знакомстве. Она радушно ввела Дарину в дом, оставив ее спутников на попечение слуг, и первым делом спросила:

— А отец, наверное, сразу по прибытии пошел к князю? Правду сказать, мы вас ждали еще вчера, и князь спрашивал о Лукьяне Всеславиче у моего мужа.

— Мы задержались, потому что пришлось сделать крюк на север, — пояснила Дарина. — По прямой дороге нам показалось ехать опасно, там были замечены татары. А потом, уже недалеко от города, мы увидели разгромленную и сожженную крепостцу…

Она рассказала Евдокии, какое страшное и загадочное происшествие задержало ее отца, решившего выяснить, кто виновник злодейства. Евдокию рассказ Дарины насторожил и, наверное, испугал, хоть она и старалась скрыть свой страх.

— Будем надеяться, что это дело рук каких-нибудь диких татар, которые не подчиняются хану, — сказала дочь воеводы, пройдясь из угла в угол. — Князь Даниил быстро с ними справится. Сейчас он собрал к себе на совет бояр и воевод, среди которых мой муж. А всем остальным знатным людям велел идти во дворец, веселиться на свадьбе его племянницы. Венчание было вчера, а сегодня свадьбу играют уже второй день. — Евдокия улыбнулась, и сразу стало видно, как она еще молода и девически беспечна. — Ведь дочь князя Василька — моя давняя подруга. Я говорила ей о тебе, и она велела непременно привести тебя на свадебный пир. Вот увидишь, какая наша невеста красавица! Ты ведь хочешь пойти в княжеский дворец?

— Хочу, — простодушно призналась Дарина. — Но прилично ли мне идти туда одной, без мужа? Может, подождем, когда Лукьян Всеславич вернется?

— Но ты ведь пойдешь не одна, а со мной. С нами будет тетка моего мужа и еще одна родственница. А отец, когда вернется, тоже отправится прямиком в княжеские палаты. Или, может, ты не хочешь сейчас идти потому, что устала с дороги?

— Нет, я совсем не устала! — оживилась Дарина. — Я только умоюсь и переоденусь в другое платье.

Вскоре принаряженная Дарина уже шла рядом с Евдокией по улице, ведущей к княжескому дворцу. Их сопровождали две пожилые родственницы и двое слуг, раздвигавших перед знатными женщинами толпу уличных зевак.

Сумерки уже опустились на город, но во дворце было светло, потому что множество факелов и свеч озаряло пиршественный зал, где веселились нарядные гости.

Дарина робела, боясь показаться неловкой и неуклюжей перед знатными людьми; особенно ее пугала предстоящая встреча с Даниилом и Васильком. Войдя в зал и остановившись на пороге, она быстро пробежала взглядом по лицам гостей, отметив двух пожилых бородатых мужчин, и тихо спросила у Евдокии:

— Которые из них князья? Наверное, те, с длинными бородами?

— Нет, князей здесь нет, — качнула головой Евдокия. — Они в другом конце дома принимают гонцов и держат совет с ближними боярами. Там и мой муж. Но скоро все придут сюда, подожди. А пока пойдем, я представлю тебя жениху и невесте.

В этот миг заиграла музыка, и многие гости поднялись с мест и вышли на середину зала танцевать. Возникла некоторая суматоха, чему Дарина была очень рада, поскольку это позволило ей подойти к новобрачным почти незаметно, а не на виду у всех гостей, сидящих за столом. От волнения у Дарины слегка шумело в голове, и голос княжеской дочери долетел до нее словно издалека:

— Я рада видеть жену нашего славного воеводы. И тебе скажу, Евдокия: приятно заметить, что вы с молодой мачехой в добрых отношениях и ты не сердишься на нее и на отца, как порою бывает.

— Конечно, не сержусь, — спокойно отвечала Евдокия. — Отец всегда был для моей матери верным мужем, хоть она болела не один год. Почему же я должна мешать ему теперь? Пусть и он на старости лет узнает хоть немного счастья.

Дарина, о которой две знатные женщины, ее ровесницы, говорили так, словно она не стояла рядом, почувствовала легкую досаду. По словам Евдокии получалось, что молодая мачеха должна служить утешением для старика, а ее собственные чувства никого не интересуют. Впрочем, Дарина не стала задерживаться на этой неприятной мысли, чтобы не портить праздник ни себе, ни другим. Она незаметно посматривала на танцующих, стараясь запомнить их нехитрые и довольно однообразные движения. Такие плавные, чинные танцы, не похожие на пляски простонародья, были редким развлечением при дворах русских князей; они перешли в Галицко-Волынское княжество из польских и венгерских дворов.

Когда Дарина с Евдокией, поздравив новобрачных, пошли к столу, на их пути внезапно возник статный молодой мужчина в богатом кафтане и, уставившись на Дарину веселыми голубыми глазами, воскликнул:

— А я приметил тебя, госпожа, когда ты въезжала в город на коне! Красавица, да еще и ловкая наездница — не часто встретишь такую боярышню!

— Она не боярышня, а жена моего отца, — строго сказала Евдокия. — А ты, Гурий Ярунович, не пей много вина и не заглядывайся на чужих жен.

— Что за беда, если и погляжу, я ведь не съем глазами! — усмехнулся весельчак. — А ты, Евдокия, прояви учтивость, познакомь меня со своей мачехой. Я Лукьяна Всеславича уважаю, так и ее буду уважать.

— Ну куда от тебя денешься, неугомонный? — улыбнулась Евдокия. — Вот, смотри, Дарина: это Гурий Ярунович, один из первых волынских купцов. Хоть и молод, а уже поднаторел в своем деле. Плавает по морю в Сурож, там торговлю ведет.

У купца Гурия было красивое лицо и молодцеватая осанка; он чем-то отдаленно напомнил Дарине Назара. И тут же перед ее мысленным взором встала страшная картина, увиденная сегодня утром. Дарина невольно помрачнела и опустила глаза. Евдокия увела ее от собеседника и усадила рядом с собой за стол.

Дарина не сразу принялась за еду и питье; сначала присмотрелась, как держат себя за столом другие женщины, а потом и сама стала им подражать, и все у нее получалось не хуже. Вскоре она заметила, что многие мужчины посматривают на нее с интересом. Раньше ей бы польстило мужское внимание, теперь же ее мысли занимало только одно: вернется ли Лукъян живым и здоровым. Повернув голову, Дарина встретилась взглядом с купцом Гурием, но тут же опустила глаза. В голове у нее вдруг тяжелым колоколом прозвучало: «Если и Лукъян погибнет, — значит, я проклята, несу смерть мужчинам и должна оставаться одна». Она вздрогнула от этой леденящей мысли и лишь усилием воли заставила себя сохранить спокойный вид.

Но постепенно крепкое вино княжеского застолья развеселило Дарину, заставило легче смотреть на мир и просто радоваться своей молодости и красоте. Уже не смущаясь, она взглянула на молодого купца и обменялась с ним улыбками.

Заиграла музыка, начался танец. К Дарине подошел Гурий и с поклоном пригласил ее танцевать. Она встала, подала ему руку и горделиво прошествовала с ним на середину зала. Нехитрые движения танца она быстро заучила, да и опьянение придавало ей уверенности.

В те минуты, когда пары сходились близко, рука к руке, Гурий успевал перемолвиться с Дариной.

— Где же ты так долго скрывалась, боярыня? Чья ты дочь? Почему я раньше тебя не видел? — спрашивал он, и глаза его призывно блестели в полумраке.

— Я жила в селе под Меджибожем вдвоем с матерью, вдовой. Потом и она умерла.

— И старик Лукъян позвал тебя замуж? А ты согласилась, чтобы иметь защиту и уехать с ним из глуши в княжий град?

— Нет, не потому. Лукъян Всеславич сделал мне много добра. Я уважаю, почитаю своего мужа.

— Но ты ведь не можешь любить этого старого вдовца.

— Отчего же не могу? Он не такой уж старый.

— Ох, не верю я твоим смиренным речам и опущенным глазкам.

Гурий смотрел на нее пристально, с насмешливой улыбкой, и под его взглядом Дарина почему-то начинала чувствовать себя раздетой. Она невольно оглянулась на Евдокию — не заметила ли та, как молодой купец заигрывает с женой ее отца. Но Евдокия как раз была занята разговором и не смотрела в их сторону.

Очередность танцевальных движений снова приблизила Гурия и Дарину вплотную друг к другу, и купец, обняв ее за талию, быстро прошептал:

— Нравишься ты мне, Дарина. А я тебе нравлюсь?

Она отодвинулась в сторону, зардевшись от смущения и удовольствия. Разум подсказывал ей, что надо думать только о муже и ни о ком другом, а невольное женское кокетство, разбуженное опьянением, подавляло рассудочную осторожность.

Дарине хотелось, чтобы танец длился как можно дольше, отвлекая от мрачных мыслей. Но внезапно музыка смолкла и танцующие остановились, повернувшись к двери. Дарина тоже взглянула в ту сторону, куда все смотрели, — и в тот же миг хмельное оживление покинуло ее.

В зал, шатаясь, вошли трое мужчин — грязных, окровавленных и обессиленных. Дарина, замирая от ужасного предчувствия, узнала воеводу Прокопия и двух его ратников. Сделав несколько шагов, Прокопий прислонился к стене и сполз по ней на пол. В наступившей гробовой тишине тревожным набатом прозвучал его сдавленный голос:

— Беда!.. Передайте князю, что Бурундай идет не с миром, а с войной. Хочет застать врасплох…

На другом конце зала, словно откликаясь на лихую весть, раздался громкий и суровый голос:

— Коварный враг обманул нас, притворившись союзником. Только что татарин прислал нам своих послов с требованием, чтобы мы покорились. Теперь он держит в руках наши города, а мы не успели подготовиться к битве.

Дарина сразу же поняла, что это говорит сам князь. Даниил и его брат Василько стояли рядом, плечо к плечу — оба высокие, статные, с благородными лицами, седыми волосами и бородами.

Слова князя, как и появление Прокопия, означали одно: к княжеству подступила беда и война.

Женский плач и горестные причитания огласили зал, еще недавно полный музыки и веселья. Дарина и Евдокия одновременно кинулись к раненому Прокопию, стали спрашивать его:

— Что с Лукьяном Всеславичем? Где он?

Воевода в изнеможении качнул головой и чуть слышно пробормотал:

— Там, во дворе… на повозке.

Дарина и Евдокия посмотрели друг на друга расширенными от страха глазами. Но оставалась еще слабая надежда на то, что Лукьян Всеславич просто ранен, и обе женщины, жена и дочь, шепча молитвы, поспешили во двор.

В повозке под рядном лежали окровавленные, изрубленные тела Лукьяна Всеславича и двух ратников. Отвернувшись от страшной картины, Дарина почувствовала, как у нее внутри все холодеет, как душа катится в пустоту, словно снежный ком. Вокруг толпились, бегали и шумели люди, раздавался лязг оружия, женские крики и стоны. Евдокия громко рыдала над отцом. А Дарина, каменея в своем отчаянии, только беззвучно повторяла: «Проклята, я проклята…» и не вытирала слез, катившихся по щекам. В толпе испуганных и занятых своими бедами людей она чувствовала себя чужой и одинокой; никому до нее не было дела.

И вдруг чьи-то крепкие руки обняли ее за плечи. Вздрогнув, она повернула голову и встретилась взглядом с Гурием Яруновичем.

— Не плачь, боярыня, — сказал он ласково. — Пойдем со мной, здесь тебя никто не утешит, кроме меня. Я отведу тебя в дом.

И тут внезапно Дарина с ужасом в глазах отшатнулась от купца и закричала:

— Нет, нет!.. Не прикасайся ко мне! Я проклята, проклята!.. Я приношу погибель мужчинам! Я должна быть одна!

Услышав такое, Гурий сам отшатнулся от Дарины и, невольно перекрестившись, пробормотал:

— Да она полоумная!..

Он исчез в толпе, но Дарина этого даже не заметила. Ею уже овладела другая мысль. Забыв о собственной обреченности, она думала теперь лишь о своем ребенке, оставшемся в селе, которое, может быть, уже занято ордынскими воинами. «Святослав, маленький мой!» — прошептала Дарина и кинулась бежать, не разбирая дороги, продираясь сквозь людской поток.

В конце улицы, где было уже не так многолюдно, мелькнуло черное монашеское платье Мартына. И Дарина устремилась к нему, как обессилевший пловец к спасительному бревнышку плота.




ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ


Пригодилось Дарине монашеское одеяние, взятое Мартыном в дорогу по совету Лукьяна Всеславича. И за это Дарина не раз вспомнила добрым словом своего мужа, похороненного второпях, без тех почестей, которые были бы ему возданы, случись несчастье в более спокойное время, а не среди тревоги и суеты, которой был охвачен город, осажденный Бурундаем.

Наверное, если бы Дарина не переоделась монашком и не спрятала туго заплетенные косы под шапку, ей не удалось бы беспрепятственно покинуть окрестности Владимира-Волынского. Но на двух бродячих монахов никто не обращал внимания, и татары, довольно терпимые к чужой вере, не останавливали их.

Обратный путь занял вдвое больше времени, потому что Дарина и Мартын не могли взять лошадей, которых татары по дороге все равно бы отобрали. Гораздо безопаснее было выглядеть нищими и слабыми странниками, у которых не было с собой ничего, кроме тощих котомок. Дарина и Мартын даже нарочно измазали себе лица, чтобы иметь еще более жалкий вид.

Дорога казалась Дарине бесконечной. Молодая женщина готова была в кровь сбивать ноги, лишь бы поскорее добраться до дома, где оставался ее сын. Только о нем, маленьком и беззащитном, были все ее мысли и молитвы.

Когда до дома оставалось уже совсем небольшое расстояние, она со страхом вглядывалась вдаль: что-то окажется там, на месте боярских владений? Не увидят ли измученные странники страшную картину пожарищ и разрушений, какие видели не раз на своем пути?

Но вот перед ними открылось поле со стогами, а по другую сторону дороги — луг, на котором паслось небольшое стадо овец. Эти приметы свидетельствовали о том, что мирная, скромная жизнь родного села продолжается и, значит, татарская буря его миновала. У Дарины немного отлегло от сердца.

Когда же она увидела на высоком крыльце боярского дома Ксению с маленьким Святославом на руках, то, боясь поверить своему счастью, могла лишь со слезами прошептать: «Слава Богу, слава Богу…»

Смеясь и плача, Дарина обнимала сына и свекровь и впервые в жизни искренне, от всей души назвала Ксению мамой.

— Теперь никого у меня нет на свете, кроме сыночка и тебя, матушка, — говорила Дарина, склонив голову к плечу боярыни, которая в эту минуту вдруг напомнила ей Ольгу, родную мать. — Я не любила Лукьяна Всеславича, но глубоко его чтила и была бы ему верной женой, клянусь Богом. Но раз уж судьбе угодно, чтобы я осталась вдовой, так буду жить ради своего ребенка. Мой сын — единственный мужчина, которого мне суждено любить. Когда я поставлю его на ноги, то сама уйду в монастырь.

— Это ты так говоришь сгоряча, дитя мое, — вздохнула Ксения, незаметно смахивая слезы с глаз. — Но пройдет время, и жизнь возьмет свое, ведь ты еще так молода.

— Нет, матушка, я знаю, что говорю. — Дарина сама почувствовала, что в голосе ее, только что дрожавшем от слез, прозвучала неожиданная твердость.

Умывшись и сменив одеяние монаха на черное покрывало вдовы, Дарина вышла в большую комнату, где собрались ближайшие слуги Ксении и Ольги, чтобы послушать молодую госпожу. Пришел и священник отец Епифаний. Пока Дарина и Мартын рассказывали о своих злоключениях, маленький Святослав сидел на коленях у няни и время от времени морщил личико и даже всхлипывал, словно понимал, что его маме пришлось много страдать. Потом Дарина не выдержала и, чтобы не расплакаться на глазах у слуг, прервала свой рассказ, дав знак Мартыну продолжать далее, взяла малыша на руки и унесла в другую комнату. Она считала, что теперь, оставшись вдовой и не желая больше выходить замуж, должна сама стать сильной и не показывать своих женских слабостей никому.

Уложив мальчика в колыбельку, Дарина села возле него и стала тихонько напевать песню, слышанную в детстве от матери. И вдруг к ее голосу присоединился еще один. Боярыня Ксения незаметно подошла сзади и запела колыбельную вдвоем с Дариной. Малыш улыбнулся и стал постепенно засыпать. Длинные ресницы смежились, прикрыв большие карие глаза.

— Удивительно, что такое бывает, — прошептала Ксения. — Я недавно заметила, что глазками своими карими Святослав похож не на отца, а на дядю. Когдая играю с ним, а он на меня смотрит и хлопает ресницами, мне порою кажется, что я вижу перед собой маленького Антона.

Дарина, расплакавшись, отбежала от детской кроватки. Ксения пошла за ней, спрашивая, отчего эти слезы. И тут юная мать, не в силах больше хранить свою тайну, сдавленным голосом произнесла:

— Антон не дядя Святослава, а отец! Да, да, отец! А я проклята, потому что все мужчины, которые были близки со мной, погибают…

Боярыня перевела встревоженный взгляд с невестки на внука, потом схватила Дарину за руку и увела подальше от кроватки малыша, в комнату, служившую чуланом. Здесь стояли сундуки с одеждой и тканями. Усадив Дарину на один сундук, Ксения села на другой и стала взволнованно расспрашивать:

— Как же это могло случиться? И почему ты так долго молчала? Ведь я даже догадывалась, что Святослав не от Карпа, но потом ты поклялась… Ведь ты поклялась мне?

Глаза Ксении горели, голос прерывался, руки дрожали. Дари на и сама была в таком же смятении и, мешая слова со слезами, стала объяснять:

— Но я ведь не давала ложной клятвы. Вспомни, матушка, как я говорила: «Клянусь Богом, что Святослав — твой внук!» А всей правды я не открывала потому, что боялась… Боялась, что, узнав, чей сын Святослав, ты не отдашь его мне, если я выйду замуж. Но теперь, когда я решила остаться одна, мне нет нужды молчать. Мы вдвоем будем растить нашего мальчика.

— Боже мой!.. Сын Антона!.. А как вы могли сблизиться с Антоном? Ведь он был чист, как девушка, готовился стать монахом. И ты была еще дитя…

— Горе сблизило нас. Горе и дружба. Я боялась, что нас поймают, продадут в рабство, а там мою чистоту растоптал бы какой-нибудь… Ах, матушка, как мне было страшно тогда!.. Антон это понимал и готов был жениться на мне из христианского милосердия. Но до церкви было далеко, и мы с ним решили, что обвенчаться можно потом, после. Антон был добрый и чистый, и я любила его как брата…

Обе женщины, обнявшись, заплакали, и некоторое время в тесноте чулана не было слышно ничего кроме всхлипываний и сдавленных восклицаний. Ксения первой взяла себя в руки и, вытащив платок, утерла слезы себе и Дарине. Потом уже ровным, не дрожащим голосом заговорила:

— Не знаю, Божий ли это промысел или случайность, но только в наших судьбах одна и та же история повторилась дважды. Я долгие годы хранила эту тайну в своем сердце. Думала, что так и умру, не открыв ее никому. Но теперь увидела в тебе свое собственное отражение и должна поведать всю правду. Ты, наверное, не раз удивлялась, Дарина, почему Антон и Карп такие разные?

— Да, матушка. Я часто думала, что трудно найти братьев, более несхожих друг с другом. Наверное, Карп весь пошел в отца, а Антон — в мать.

— Нет, дитя мое, они оба пошли в своих отцов. Моя тайна и заключается в том, что у Карпа и Антона разные отцы. Ты, наверное, слышала, каким жестоким и грубым человеком был мой покойный муж, боярин Гаврила. Когда пришли татары, он показал себя еще и предателем, пошел к ним на службу, чтобы они ему дали ярлык на новые земли. Мне бьшо стыдно за него, и я старалась, как могла, искупить его грехи молитвами и раздачей милостыни. Я никогда не любила Гаврилу, но, в юности оставшись сиротой, была выдана замуж моими опекунами. Эти жадные люди не спрашивали моего согласия, а потом не интересовались, каково мне замужем. Сначала я думала, что привыкну к мужу, но привыкнуть не смогла, а чувствовала к нему одно лишь отвращение. Потом родился ребенок, и я надеялась, что он станет утешением в моей горькой жизни. Но Карп был весь в отца, и чем старше становился, тем больше проявлялось в нем непомерное себялюбие и грубость. А потом… потом в моей жизни блеснул лучик счастья. Но это бьшо счастье греховной любви, а потому я до сих пор не знаю, от Бога ли оно ко мне пришло.

— А я думаю, что любовь всегда от Бога, — прошептала Дарина. — Только не каждому дано в этой жизни любить…

Но Ксения, занятая своими мыслями, не расслышала ее шепота и продолжала:

— Однажды… это было еще в Киеве до татарского разгрома я пришла в церковь одна, чтоб исповедоваться и попросить у батюшки совета, как укрепить мои душевные силы и терпение. Но в тот день в церкви не было старого священника, а был новый, молодой. И никого из прихожан не было, мы с ним оказались вдвоем. Его большие черные глаза заглянули мне в самую душу. Я будто где-то видела эти глаза — может, на иконе. И, не сдержавшись, рассказала священнику всю правду о моей горькой жизни. А он вдруг признался, что видел меня рядом с Гаврилой в день свадьбы и уже тогда пожалел меня и заметил мою красоту. Мы долго с ним говорили… но не столько говорили, сколько смотрели друг на друга. А потом… — Боярыня отвернулась и замолчала.

— И где же сейчас этот священник? — спросила Дарина, взволнованная не меньше Ксении. — Как его имя?

— Его давно уже нет в живых. — Боярыня с трудом перевела дыхание. — Он погиб в Переяславле, когда налетели татары. А звали его отец Михаил. Но для меня он был не священником, не монахом, а любимым человеком. Мы с ним понимали, что грешим, но потом сполна искупили свой грех… А Антон для меня был не просто любимый сын, но продолжение Михаила.

Дарина разволновалась еще сильнее и, глядя на свекровь расширенными глазами, быстро спросила:

— А Михаил был сыном знатного грека и киевской боярыни Елены?

— Откуда ты знаешь? — застыла в удивлении боярыня.

— Боже мой!.. — Дарина, обхватив голову руками, закачалась из стороны в сторону. — Не дважды, а трижды повторилась судьба! Воистину, «нет ничего нового под солнцем»… Слушай же, матушка Ксения, историю, которую мне рассказала моя мама, а ей — боярыня Елена, ее крестная мать.

И Дарина пересказала историю, запечатлевшуюся в ее памяти слово в слово. Потом вытащила из-за пазухи заветный оберег с латинской надписью и сказала:

— Это кольцо прошло через войны и бедствия — и вот наконец попало к потомку своего владельца. Ведь мой Святослав — правнук того самого генуэзца Микеле, который спас Елену.

— Это Божий знак, — прошептала Ксения. — Кольцо — словно колесо судьбы, которая бросает человека от отчаяния к надежде.

— Оно должно было по праву принадлежать Антону, но теперь перейдет к его сыну.

Дарина хотела снять с шеи цепочку с кольцом, но Ксения остановила ее руку:

— Нет, дитя мое, ты отдашь кольцо Святославу, когда он вырастет, а пока носи его сама. Оно будет тебя защищать и давать надежду на лучшее.

— Все мои надежды — в моем сыне. Теперь я живу только для него. Я останусь в миру лишь до той поры, когда он вырастет и возмужает. А потом я уйду в монастырь.

— Не давай поспешных обетов, дочка. Ты еще слишком молода и неопытна, а жизнь велика и сложна. Ты еще устанешь от одиночества и захочешь любви.

— Но мне нельзя любить, матушка! Я приношу погибель тем мужчинам, которые…

— О, ты тут ни при чем. Так уж совпало, увы…

— А я усматриваю в этом не совпадение, а перст судьбы, которая мне указывает быть одной. К тому же я еще в девичестве собиралась принять постриг. Мы с мамой хотели жить под защитой монастыря, отдав ему свои земли. Так надежней и верней в неспокойные времена. Но моим намерениям помешали вначале разбойники, а потом Карп. Теперь же я вполне могу поступить так, как собиралась когда-то.

— Что ж, дитя, воля твоя, я перечить не стану, — улыбнулась Ксения. — Мне ведь только лучше, если ты не выйдешь замуж. Значит, вы со Святославом всегда будете при мне.

С этого дня Дарина жила, сознавая значительность и предопределенность своей судьбы. Кольцо, совершившее магический круг, тайна рождения ребенка, повторенная трижды, провидение, хранившее ее среди бедствий и бурь, — все это казалось ей знаком свыше, свидетельством избранности. Она еще внимательнее стала читать Святое писание, чаще беседовать с отцом Епифанием и с Мартыном о богословии, и порой ей казалось, что она повторяет путь духовных исканий Антона.

А между тем жизнь вокруг шла своим неумолимым чередом. До окрестных сел доходили слухи о бедах, постигших княжества после походов Бурундая. Получив от князей дары, татарский полководец на этом не успокоился, а велел Даниилу и Васильку разрушить городские укрепления, чтобы сделать их земли беззащитными от татар. Уцелел только Холм, недавно отстроенный Даниилом. Странники шепотом рассказывали о том, на какую хитрость пошел Василько, чтобы спасти любимый город брата. Придя под стены Холма, Василько велел наместникам Константину и Луке Иванковичу сдать его, а сам при этом бросил на землю заранее приготовленные три камня. Воеводы поняли намек и не сдали город.

А татары тем временем двинулись в Польшу, взяли Су-домир и перебили всех его жителей. Затем, вернувшись, велели Васильку сжечь Владимир.

Слушая об этих бедствиях, женщины дрожали от страха и молили Бога о том, чтобы война обошла их селения. В эти тревожные дни Дарина впервые порадовалась тому, что живет не в столице, а в глуши, неприметной для вражеских полководцев.

Впрочем, селения, обойденные отрядами Бурундая, могли подвергнуться нападению мелких татарских ватаг или разбойного люда, всегда поднимавшего голову в смутные времена.

Однажды Мартын пришел с тревожной вестью: он видел возле церкви Борила-Змея, переодетого в чистое платье и с перевязанной рукой. Разбойник покупал у знахаря какие-то снадобья. Мартын осторожно проследил за ним и обнаружил, что бывший атаман скрылся в одинокой хижине на краю леса. Вскоре оттуда показался и старый знакомец татарин Гуюк, хромавший теперь на одну ногу.

Было ясно, что раненые разбойники пока залечивают свои увечья, а потом, возможно, снова соберут шайку и начнут грабить или наведут на село татар.

— Нет у нас теперь защиты, — вздыхала Ксения. — Лукьян Всеславич погиб, а нового урядника князь не скоро пришлет, не до того нынче князю.

А Фотиния, услышав о разбойниках, принялась громко вопить и причитать о том, что боярыням нужен защитник, поместью нужен хозяин, а стало быть, Дарине следует снова выйти замуж.

— Замолчи, старая дура! — не сдержалась Дарина. — Ты своими воплями уже один раз наделала горя, когда испугала до смерти мою маму. А теперь не докучай мне глупыми советами.

— Да, Фотиния, как была ты дура, так и осталась, — подтвердила Ксения. — Ну подумай сама: откуда в нашей глуши возьмутся достойные женихи для Дарины?

— И слава Богу, что их здесь нет, потому что я не собираюсь выходить замуж, — решительно заявила Дарина, положив конец разговору.

И вдруг через несколько дней в боярский дом явился человек, предложивший себя ей в женихи. И был это не кто иной, как бывший послушник, а ныне состоятельный купец Зиновий. Он приехал в родные края на добротной повозке, богато одетый и в сопровождении слуг. Раньше Ксения и Дарина даже не пустили бы его на порог, но теперь опасно было спорить с Зиновием, который давно уже имел связи с татарскими баскаками и мог в любое время натравить их на беззащитные владения вдовых боярынь.

Когда Зиновий, самодовольно улыбаясь, предложил Дарине стать его женой и поселиться с ним в Ольгином доме, она поначалу опешила от такой наглости, а потом, едва сдерживая гнев, спросила:

— И ты смеешь свататься ко мне после всех своих подлостей? Или забыл, сколько горя принес нашей семье?

— Вот я и хочу загладить свою вину, — заявил он. — Я бы мог и без женитьбы купить все ваши земли, потому что я теперь куда богаче иных кичливых боярынь. А мог бы и силой их отнять, потому что у меня есть друзья среди знатных татар, а у вас их нет. Но я хочу не просто владеть вашей землей, а сравняться с вами, родовитыми боярами. Так и будет, когда я женюсь на тебе, Дарина. К тому же ты нравишься мне. Не смотри, что я по рождению тебе не ровня; зато лучшего защитника, чем я, тебе не найти.

— Даже если бы ты был ровней мне по рождению и воспитанию, я бы тебя отвергла. Ты не нужен мне, и я не хочу выходить замуж.

— И не пугай нас татарами, — добавила Ксения. — Не вечны будут их набеги на наши земли. Скоро вернется Даниил и наведет порядок в княжестве.

— Это будет не так скоро, как тебе хочется, боярыня, — криво усмехнулся Зиновий. — А пока…

Дарина на несколько мгновений застыла, не слушая собеседника. Ей пришла в голову мысль, показавшаяся удачной, хоть и опасной. Дарина вдруг поняла, что есть возможность избавиться от Зиновия и отомстить ему за все его злодеяния. Надо было лишь ненадолго притвориться. Поднявшись с места, она предложила незваному гостю:

— Пойдем, я провожу тебя до ворот.

— Ты меня выпроваживаешь? Значит, отказываешь наотрез? — в его голосе звучала угроза.

— Я пока не готова к ответу, — потупилась Дарина и шагнула к двери.

Зиновий, обнадеженный ее словами и кротким видом, двинулся вслед за ней. Ксения проводила их встревоженным взглядом, догадавшись, что невестка задумала какую-то хитрость.

Дарина, выйдя во двор, осталась на несколько мгновений вдвоем с Зиновием и успела ему шепнуть:

— Я не могу говорить с тобой при свекрови. Завтра вечером приходи к рощице возле церковных ворот, там и потолкуем.

Выпроводив гостя, она тут же позвала Мартына и объяснила ему свой замысел:

— Надо устроить так, чтобы Борил-Змей и Гуюк расправились с Зиновием. Я уже однажды говорила им, что это он украл татарское золото из ларца. А теперь пусть они еще и услышат подтверждение тому из его же собственных уст. Сделаем так. Ты прикинешься знахарем и пройдешь будто бы случайно возле той хижины, где обитают Борил-Змей с татарином. Дашь им сушеных трав и скажешь, что из Киева прибыл бывший монах Зиновий, у которого есть самые лучшие снадобья. Сообщишь и о том, что вечером он будет встречаться со мной возле церкви, со стороны дубовой рощицы.

Сообразительному Мартыну не надо было долго объяснять. Побывав в монастыре, он взял у монаха-знахаря сушеных трав и утром следующего дня отправился клееной хижине. Дарина с Ксенией, тоже посвященной в ее замыслы, молились, чтобы все прошло удачно и верный Мартын не пострадал. Когда же он вернулся с хорошей новостью, выполнив свою часть работы, настал черед Дарины. Одевшись во все темное, накинув на голову покрывало, она пошла к церкви. Ксения перекрестила ее на дорогу и послала вслед за ней двух самых верных слуг, чтобы незаметно ее охраняли.

Маленькая рощица из молодых дубков почти примыкала к церковной ограде недалеко от ворот. Дарина обошла условленное место со всех сторон и выбрала, где ей лучше всего будет стоять во время разговора, чтобы в случае опасности быстро юркнуть в церковные ворота.

Зиновий появился незаметно, и Дарина даже вздрогнула, когда он сзади тронул ее за плечи. Оглянувшись, она слегка отстранилась от него и строгим голосом сказала:

— Не хватай меня руками, ты пока еще не муж.

— Но ведь буду им, а? — самодовольно ухмыльнулся Зиновий. — Всегда хотел жениться на такой вот пригожей и гордой боярыне. Деньги у меня уже есть, а теперь будет еще и боярское имение, и родовитая жена-красавица. После этого никто уже не посмеет обзывать меня смердом и холопом.

Дарина незаметно посматривала по сторонам, надеясь заметить какое-нибудь шевеление в кустах или край одежды, мелькнувший между деревьями. До появления разбойников ей не было смысла заводить разговор о ларце с золотом, и она тянула время, слушая Зиновия и почти не отвечая на его слова.

— Так как же мы с тобой договоримся, боярыня? — спрашивал он, все настойчивее подступая к ней. — Дома ты не захотела мне ответить из-за свекрови? Но здесь-то мы одни, бояться тебе нечего. Да и я не дам тебя в обиду старой боярыне. Говори, когда пойдем под венец? Отвечай прямо и без обмана. Иначе зачем ты меня позвала сюда?

— А если я не хочу под венец? — увернулась Дарина и, обхватив руками ствол дерева, выглянула из-за него с лукавой улыбкой. — Может, мне нравится быть вдовой: сама себе хозяйка, никто меня не обижает, владею сразу двумя поместьями. Боярыня ко мне относится как к дочке. А вдруг, если выйду замуж, она меня лишит наследства? Да и зачем мне какой-то муж?

— Значит, все-таки смеешься надо мной? — процедил Зиновий, постепенно наливаясь злобой. — Думаешь, я такой простолюдин, которого можно водить за нос? Смотри, как бы я над тобой не посмеялся. А не я, так кто-нибудь другой. Думаешь, ты единственная наследница, которой боярыня Ксения оставит все свое добро? А я вот скажу слово — и объявится ее сын-наследник, а тебя отправят в монастырь.

— Какой сын?.. — растерялась Дарина. — О чем ты говоришь? Разве у Ксении есть третий сын?

— О третьем не знаю, но хватит и тех двух. Может, один из них еще вернется в свой дом, если я ему скажу.

— Ты что это врешь?! — Дарина, еще мгновение назад избегавшая прикосновений Зиновия, теперь сама схватила его за воротник кафтана и стала трясти. — Разве можно над смертью шутки шутить? Антон погиб у всех на виду. И Карпа мы похоронили.

— Случается, что и мертвецы оживают, — прищурился Зиновий. — Слыхала ведь о привидениях?

— Безбожник ты!.. — Дарина вздрогнула и перекрестилась. — Не пугай меня своим враньем! А главное — не смей говорить такого при матушке Ксении, не растравляй ей душу.

— Какая ты боязливая! — хихикнул он и потянулся к Дарине. — Не бойся, ягодка, тебя никто не потревожит. Забудь мои глупые шутки. Давай поговорим наконец о нашей свадьбе.

И в этот миг Дарина, чуть отступив в сторону, заметила тень, мелькнувшую между деревьями. Теперь надо было увести разговор в нужное русло, и она сделала вид, что благосклонно принимает предложение новоявленного киевского купца.

— О свадьбе, конечно, можно поговорить. — Дарина кашлянула и горделиво приосанилась. — Но ты ведь знаешь, я боярская дочь и к плохому не привыкла. Мне нужен такой муж, который готов заплатить за меня высокую цену.

— Вот я и готов! — ударил себя в грудь Зиновий. — Мы с тобою — чудная пара. У тебя — знатность и красота, у меня — деньги и важные друзья среди татар.

— Какие у тебя деньги? — хмыкнула Дарина, нарочно повышая голос. — Наторговал по мелочам купчишка — и уже считает себя богачом. Да мне будет выгодней остаться со свекровью, чем выходить за тебя. Может, мы с ней еще найдем золото, которое припрятал боярин Карп. Вот у него-то уж действительно были могучие друзья среди татар. А у тебя небось…

В Зиновии взыграло уязвленное самолюбие, и он грубо оборвал Дарину:

— Молчи, спесивая дура! Золото твоего Карпа давно уже у меня в карманах! Да вы со свекровью переройте хоть весь дом, а ничего, кроме пустого ларца, не найдете!

— Значит, ты нас обокрал? — презрительно скривилась Дарина и, измерив глазами расстояние до церковной ограды, быстро отступила к ней.

— Не обокрал, а взял свое! — самодовольно заявил купец. — Мне за верную службу много полагалось, а Карп обращался со мной, как с собакой.

И тут прогудел грубый голос Борила-Змея:

— Собака ты и есть!

— Вор и собака! — добавил Гуюк.

Дарина кинулась в церковные ворота, возле которых ее ждал Мартын и двое слуг, посланных Ксенией. Теперь она была на безопасном расстоянии и могла наблюдать за дракой. Борил-Змей и Гуюк налетели на Зиновия, а он, отбиваясь, громко позвал своего холопа, стоявшего где-то неподалеку. В быстрой и свирепой разбойничьей драке Зиновий и Борил-Змей нанесли друг другу смертельные раны, а холоп, пользуясь хромотой татарина и своей непомерной силой, повалил его на землю и задушил. Но, оставшись единственным живым на поле брани, здоровенный детина вдруг почему-то испугался и, крестясь, убежал прочь.

Дарина не почувствовала раскаяния оттого, что подстроила драку, в которой ее враги истребили друг друга. Однако, памятуя Божьи заповеди, она в тот же вечер от души покаялась в грехах, как вольных, так и невольных, и поставила в церкви поминальные свечи.

«Ничего, — говорила она сама себе, — ради сына, ради его благополучия я и не на такое пойду. А злодеи получили по заслугам, но пусть их Бог простит».

Драки с убийствами были не редкостью в смутные времена, а потому никто в селе не удивился, когда возле церковной ограды оказалось сразу три трупа. Тело Зиновия забрали приехавшие с ним слуги, а Борила-Змея и Гуюка, как бродяг, из милосердия похоронили монахи.

Теперь, когда в окрестностях не осталось людей, от которых могла исходить опасность, у Дарины стало спокойней на душе. Лишь одна тревожная мысль язвила ее поначалу: из ума не шли слова Зиновия о неком воскресшем сыне боярыни Ксении. В детстве Дарина боялась привидений и теперь вдруг вспомнила эти страхи, порою даже пугалась темноты, в которой ей мерещилось злобное лицо Карпа. Первое время, когда Дарине было особенно страшно по ночам, она обращалась к Богу: «Господи, если есть на свете призраки, то пусть в моей жизни это будет призрак Антона, а не Карпа».

Но, как ни тяжело было Дарине побеждать свой страх, она боролась с ним в одиночестве, не рассказывая Ксении о коварных намеках Зиновия, которые могли разбередить раны в материнском сердце.

Потом, постепенно, страхи рассеялись, и у Дарины уже не осталось сомнений, что Зиновий солгал ей, желая растревожить, напугать и сделать легкой добычей для себя.

Пережив много горя и утрат, повидав бедствия войны, Дарина больше стала ценить простую, мирную жизнь. Она уже не сетовала на судьбу за то, что не посылает ей счастья любви, а благодарила за спокойствие, за возможность растить сына, видеть небо, землю и людей, живущих на этой земле.

Однажды вечером Ксения и Дарина сидели на крыльце, сматывая нитки в клубок. Святослав тут же, рядом, играл с котенком.

Обратив внимание, что Дарина задумчивым взглядом смотрит куда-то вдаль, Ксения спросила ее:

— Ты грустишь? Наверное, тебе скучно жить в глуши, бедное дитя. Я и сама иногда вспоминаю свою молодость в Киеве и поневоле грущу.

— Нет, матушка, мне вовсе не грустно, — улыбнулась Дарина. — Вон, видишь, удороги крестьянская изба, а в ней — огонек? Это значит, что за окошком — люди, что мирная трудовая жизнь идет своим чередом. Я уже много натерпелась горя и теперь понимаю: радость жизни — в самой жизни, в отсутствии смерти и войны.

— Воистину ты Божий дар, Даринушка, — прошептала Ксения.

Моток ниток соскользнул у Дарины с колен, покатился по полу. Святослав кинулся за ним наперегонки с котенком. Заливаясь смехом, малыш поднял свою добычу двумя ручонками и отнес матери.

— Вот умница, вот помощник, — погладила она его русую головку.

Карие глаза сына взглянули на нее с доверчивой детской мудростью.




ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ


1263 год

Дожди в середине мая сменились солнечным, весенним теплом. Цветущие деревья и травы, капли росы на изумрудной зелени, пение вернувшихся с юга птиц, яркая синева небес — все прелести весны, казалось, призваны были радовать людей, погруженных в повседневные тяготы жизни, и напоминать им, что кроме хлеба насущного есть еще и красота Божьего мира.

Дарина задумалась об этом, сидя с рукоделием на скамейке в саду и наблюдая, как шестилетний Святослав стреляет из лука, который смастерил ему еще покойный Ярема Саввич. За прошедшие годы умерли также и Ефросинья с Фотинией. Дарина почти не грустила о Фотинии, а вот Ефросинью и Ярему оплакивала как родных.

Думая сейчас о бренности мира и о быстротечности красоты, Дарина мысленно обратилась к Богу с привычными уже словами благодарности за то, что помог ей одолеть множество бед и растить сына в мирном доме, на свободе и среди верных людей. Большего она и не просила, радуясь уже тому, что жизнь вокруг стала поспокойней и уже не грозила ежеминутно военной смутой.

Даниил и Василько смогли надолго замириться с татарами, хоть это и стоило больших жертв. По приказу Бурундая князья вынуждены были разрушить многие крепости. Они не смогли расширить свои владения ни на запад, ни на восток. И все-таки непрочный мир установился, а татарское владычество в Галицко-Волынском княжестве не было столь тягостным, как в северных и восточных землях Руси. Татары здесь не вмешивались во внутренние дела, довольствуясь собиранием дани.

В последнее время проезжие люди поговаривали, что князь Даниил очень болен и, наверное, скоро Господь призовет его к себе. Но у Даниила Романовича были достойные наследники — брат Василько и сын Лев, и подданные надеялись, что они защитят свои земли не хуже, чем это делал Даниил Романович, когда был в силе.

Дарина слушала рассказы о делах княжеского дома, но они волновали ее куда меньше, чем собственные домашние заботы. И главной, самой тяжкой заботой в последнее время было здоровье боярыни Ксении. Дарина давно уже видела в свекрови свою вторую мать, а потому болезнь боярыни пугала ее призраком будущего сиротства, во время которого уж точно не на кого будет опереться.

Заболев, боярыня поговаривала о том, что Дарине надо бы искать защиты для себя и ребенка, и если встретится достойный человек, то не следует ли ей забыть о своем поспешном обете одиночества?

Но Дарина на это твердо отвечала:

— Нет, матушка. Господь потому и подарил нам несколько лет спокойной жизни, что я пока выполняю свой обет. А защиты, если понадобится, буду искать в монастыре. Но я верю, что ты с Божьей помощью скоро поправишься.

Катерина поила Ксению своими снадобьями, но боярыне это не помогало. А вчера Дарина, придя в церковь помолиться о здоровье болящей, попросила совета у отца Епифания, и он пообещал привести в боярский дом ученого лекаря, недавно прибывшего в монастырь с торговым караваном, что вез товары из таврийских городов. Не раз такие караваны по пути останавливались в Меджибоже на монастырском подворье.

Но сейчас напоминание о торговых гостях из Сурожа вдруг смутило молодую вдову: она почему-то вспомнила волынского купца Гурия Яруновича. Дарине стало досадно, что ее женская сущность, вопреки всяким обетам, берет свое и заставляет волноваться при воспоминании о пригожем мужчине, который когда-то тянулся к ней с откровенным желанием.

В солнечный майский день, когда вся природа вокруг расцветала, дышала красотой и любовью, было особенно трудно смириться с одиночеством и отказом от земных страстей. Дарина мысленно обругала себя, назвала неблагодарной грешницей и, уронив рукоделие на колени, рассеянным взглядом посмотрела вдаль, в глубину сада, где над цветущими ветками яблонь жужжали пчелы и порхали мотыльки.

Из странной задумчивости ее вывел звонкий голосок Святослава. Мальчик, пустив стрелу прямо в деревянный забор, побежал ее вытаскивать оттуда и, увидев в просвет между бревнами частокола людей, закричал:

— Мама, к нам идут два дяди в длиннополых платьях!

Дарина тут же встрепенулась, догадавшись, что это отец Епифаний с ученым лекарем-монахом. Почтительно встретив гостей, она провела их в дом, велела служанкам подать угощение. Вежливость молодой боярыни явно понравилась ученому монаху, и он заявил, что первым делом пойдет к болящей, а уж потом сядет за стол и расскажет о своих странствиях.

Лекаря звали Тихон, и было ему с виду лет сорок пять. Невысокий, коренастый, подвижный, он являл полную противоположность степенному и сухопарому отцу Епифанию. Видимо, привычка странствовать и познавать новое сказывалась на характере и внешности ученого монаха. А может, наоборот, непоседливый нрав заставлял его стремиться к новым знаниям.

Осмотрев и расспросив Ксению, Тихон тут же объявил:

— По наружным признакам не вижу серьезной болезни. Наверное, все дело в душевном расстройстве. Боярыню переполняют гнетущие мысли, оттого у нее болит голова, грудь и слабеют ноги.

— Но какие же гнетущие мысли? — удивилась Дари-на. — Ведь в последние годы все в нашей жизни было почти спокойно.

— Внешнее спокойствие еще не значит спокойствие внутреннее, — изрек лекарь и, вперив пристальный взгляд в лицо Ксении, спросил: — Что тебя так сильно растревожило в последнее время, боярыня? Признайся. Врачующий все должен знать о больном.

Взгляд ученого монаха словно разрушил невидимую стену скрытности, за которой Ксения прятала свои сокровенные мысли, и она со вздохом объяснила:

— Недавно я видела сон, и с тех пор мой недуг усилился. В том сне мой младший сынок, погибший семь лет назад, тянул ко мне руки и говорил: «Мама, благослови меня! Я устал жить среди чужих людей!» И так отчетливо, так явственно он мне виделся, прямо как живой!.. — Ксения замолчала, сдерживая слезы.

— Матушка, а что же ты мне раньше об этом не говорила? — упрекнула Дарина. — Разве я бы не успокоила, не утешила тебя?

— Дочка, да у тебя у самой душа беспокойная, зачем бы я еще больше ее тревожила?

— Я помогу тебе, боярыня, — пообещал Тихон. — Я умею лечить заговорами и наложением рук. И у меня есть редкие снадобья из Тавриды.

После того как лекарь пошептал над Ксенией какие-то странные слова и поводил у нее над головой руками, она вдруг сама поднялась с постели и, заметно взбодрившись, пожелала сесть за стол вместе с гостями.

Во время скромной трапезы Дарина и Ксения расспрашивали Тихона о его странствиях, о чужедальних землях и обычаях, по которым там живут люди. Ученый монах рассказывал охотно и многословно. Он поведал, что родился в Чернигове в семье священника, но еще в юности судьба забросила его в Тавриду, где он многое повидал, познакомился с разными людьми, среди которых были греки, армяне, итальянцы, татары и даже арабы; в греческом монастыре он изучал богословие, медицину и другие науки. И вот недавно галицкие и волынские купцы, зимовавшие в Суроже, позвали его с собой, чтобы лечил князя Даниила Романовича.

— А хороша, наверное, земля Тавриды? — спросила Дарина, мечтательно прикрыв глаза. — Я слышала, что там теплое синее море, красивые горы и много цветов.

— Эта земля так хороша, что похожа на рай земной, — сказал Тихон. — Недаром же во все века за Тавриду, как за лакомый кусок, воевали многие цари и народы. Греки еще в древности понастроили там города — Корсунь[Корсунь — древнерусское название Херсонеса Таврического. ], Сурож, Корчев, Феодосию… Я все эти города объездил и видел там много храмов, часто уже обветшалых и полуразрушенных. Русичи издавна торговали с таврийскими городами, особенно с Сурожем. А в Тмутаракани долгое время правил наш черниговский князь. Половцы везли в Сурож невольников, а купцы из Руси — меха, кожи, зерно, мед, лес. А из западных стран приезжали корабли с тканями, оружием и украшениями. Из Индии везли драгоценные камни и пряности, из Китая — шелк. В Суроже составлялись большие караваны, чтобы идти далеко на восток. Для этого купцы покупали русские повозки, которые повсюду славились прочностью и удобством.

От этих рассказов дыхание большого мира словно касалось Дарины, пробуждая неясные мечты о какой-то другой, интересной и разнообразной жизни.

— А что же татары, не мешают торговле? — спросила она, невольно вспомнив купца Гурия Яруновича.

— О, татары были для Тавриды таким же великим бедствием, как и для всей Руси. Они накинулись, как черная стая, и жители бежали от них кто в горы, а кто к морю, чтобы уплыть на кораблях в Трапезунд. Много разорения принесли ордынцы. А потом оставили в Суроже и других местах свое войско и обложили жителей данью. Поначалу торговля замерла. Купцы не могли ездить с товарами на Русь, потому что в степях их грабили татары. Но постепенно жизнь стала налаживаться. Человек ведь такое существо, которое ко всему привыкает. Да и татары поняли свою выгоду от торговли и перестали ей мешать, только взимают большие пошлины. В Тавриду стали возвращаться греческие, итальянские и прочие заморские купцы. Русичи тоже появились. Надо сказать, что жители Тавриды, даже несмотря на приход татар, сумели сохранить свои святыни. Они обновляют старые храмы, строят новые, крестят половцев и других варваров, поддерживают сношения с константинопольским патриархом.

— Значит, жители Тавриды — христиане греческого обряда? — уточнил отец Епифаний.

— Пока еще да, благодарение Богу. Ведь Корсунь и Сурож даже после падения Царьграда остались греческими городами и вошли в удел трапезундских Комнинов[Комнины — династия византийских императоров.]. За эти города трапезундский император спорил с Иконийским султаном до тех пор, пока не пришли татары и не прибрали все к своим рукам. Но и под властью татар Сурож и прочие города сохранили греческое население. У них даже есть свои городские управы под главенством сановника, называемого «севастом». Но, конечно, они платят дань татарскому хану.

Дарина вспомнила переданный Ольгой рассказ о падении Царырада и вздохнула:

— Как горько, что войны разрушают цветущие города, истребляют красоту, над которой трудилось множество лучших мастеров… А не рассказывали греки, каково сейчас в Царьграде? По-прежнему бесчинствуют латиняне?

— А вы разве не знаете, что Константинополь уже два года как отвоеван у латинян? — удивился Тихон. — Впрочем, откуда же вам знать в вашей глуши…

— Как отвоеван, кем? — живо заинтересовалась Дарина, вспоминая во всех подробностях историю злоключений киевлянки Елены в Константинополе. — Неужели грекам удалось победить таких воинственных крестоносцев?

— Ну, поселившись в Константинополе, латиняне приучились кроскоши. Им понравились тамошние дворцы, они переняли привычку к празднествам и застольям. За полвека своего владычества в Византии латиняне так и не научились созидать, но разленились и утратили былую воинственность. Народ возненавидел их за грубость и непомерные поборы, а греческие священники вели проповедь борьбы с поработителями. И тогда никейский император Михаил Палеолог, наследник византийского трона, решил отбить у ослабленных латинян Константинополь. Он заручился поддержкой Генуи, ведь генуэзские купцы давно хотели выжить из Константинополя венецианцев, своих соперников в морской торговле. Также Михаилу помог Иконийский султан, который заинтересован объединиться с никейским императором против монголов. Греческим войском командовал знаменитый полководец Алексей Стратигопулос. Иконийские турки дали свою конницу, генуэзцы — корабли. Ночью войско Стратигопулоса начало штурм. Горстка храбрецов проникла в Константинополь через старинный водосток, перебила охрану и открыла ворота нападавшим. Жители города поддержали войско Стратигопулоса. Латиняне были застигнуты врасплох и не смогли оказать сопротивление. Их король Балдуин бежал на венецианском корабле.

Константинополь встретил Михаила Палеолога с ликованием. Император шел пешком от Золотых ворот, а перед ним несли икону Богородицы. В храме Святой Софии состоялась коронация Михаила и его жены Феодоры. Власть византийских императоров в древней столице наконец восторжествовала. Но, Боже милостивый, как плачевно выглядел великий Царьград после полувекового плена! Теперь Михаил Палеолог занят восстановлением города. Надо укрепить оборонные стены, заново отстроить храмы и дворцы. Адля защиты следует вооружить армию, создать новый флот. Это требует больших затрат, а в казне императора не хватает денег. Сейчас греки, воодушевленные своей победой, едут в Константинополь со всех сторон, население города растет. Но только вряд ли византийская столица когда-нибудь вернет себе былое великолепие, ведь многие ее сокровища разграблены. И все-таки хорошо уже то, что она опять в руках православных кесарей.

— «Все разрушится — и все восстановится, и еще не раз», — пробормотала Дарина и, прижав руку к груди, нащупала под платьем заветное кольцо. — Наверное, правы те люди, которые призывают никогда не терять надежды.

Тихон, видимо, удивленный глубокомысленными рассуждениями молодой деревенской боярыни, улыбнулся ей:

— Да, это верно. У древних латинян была хорошая поговорка «Dum spiro spero» — «Пока дышу — надеюсь».

Дарина вздрогнула, словно ученый монах проник в ее сокровенные мысли, и поспешила спросить:

— А в Тавриде тоже есть латиняне?

— Конечно, они давно там обосновались. Во время их господства в Константинополе Черное море было открыто для венецианцев, а эти прирожденные купцы умеют извлечь выгоду из завоеванного положения. Надо сказать, что люди они по большей части ловкие и образованные. Я повидал их в Суроже немало. К слову, Сурож итальянцы называют Солдайя, а греки — Сугдея. Был я знаком с двумя венецианскими купцами, братьями по фамилии Поло. Старший из них, Марко, имел большие торговые обороты в Константинополе. Говорили, что потом он будто бы уехал не то в Индию, не то в Китай. Итальянцы вообще смелые мореходы. Теперь вот, после восстановления греческой империи, венецианцев потеснили генуэзцы. Они получили от императора награду за свои услуги. Им разрешена беспошлинная торговля в портах Черного моря.

— Так ты и с генуэзцами знаком? — спросила Дарина, невольно вспомнив, что Микеле, прадед Святослава, тоже был генуэзцем.

— Конечно, и не только с ними. Я еще и франков повидал. Десять лет назад приезжал в Сурож посол короля Людовика Рубрук, так я был среди встречавших посольство. И даже дал им дельный совет, чтобы обзавелись крытыми телегами с воловьими упряжками, в каких русичи перевозят меха. Другие повозки не годятся для передвижения по нашим степям. А в этом году в Сурож должно прибыть посольство от египетского султана. Если б я не уехал, то мог бы и их встречать.

— Хорош, наверное, город Сурож, — вздохнула Дарина. — Там не скучно, как у нас.

— В морских городах всегда жизнь кипит, — с удовольствием подтвердил Тихон. — Вот генуэзцы сейчас выкупили у какого-то татарского владельца древнюю Феодосию, которая давно уже пребывала в запустении. Теперь они дали этому городу новое имя — Кафа и собираются отстроить, укрепить и сделать его центром своей торговли на Черном море. Дай Бог нашей Тавриде хоть пару мирных десятилетий, и она расцветет новыми городами.

— Наверное, тебе не хотелось уезжать из такого благословенного края? — спросила Дарина с тайной завистью к той кипучей жизни, которую повидал ученый лекарь.

— Но я ведь не навеки оттуда уехал. Купцы из Галича уговорили меня помочь князю, а это ведь мой христианский долг. К тому же врачеванием я зарабатываю себе на жизнь и помогаю монастырской братии.

Трапеза подходила к концу, и Дарина, видя, что Тихон уже собирается подниматься из-за стола, огорченно сказала:

— Жаль, что ты спешишь к князю, отче Тихон. Если бы ты мог еще хоть на день задержаться у нас и помочь матушке Ксении!..

— Ничего, я оставлю для боярыни немного святой воды. Ее привез из Афонского монастыря брат Антоний, блаженный человек.

— Антоний?.. — невольно насторожилась Дарина. — Но ведь на Афоне греческий монастырь, не латинский? Этот Антоний — грек?

— Не то грек, не то болгарин, — пожал плечами Тихон, немного удивленный интересом боярыни к незнакомому монаху.

— А может, русич? — уточнила Дарина.

— Может, и русич, я его не допрашивал. Этот Антоний не любит говорить. Ходили слухи, что в плену у татар ему подрезали язык. А может, просто он по натуре молчальник. Бедняге много пришлось помучиться, он чудом остался жив.

— А как он попал в Сурож? И давно ли? — продолжала допытываться Дарина, вызывая у Тихона все большее недоумение.

— Его привез на своем корабле итальянский пират по кличке Фьяманджело.

— Пират?

— Да, морской разбойник. Вернее, он раньше был разбойником, а потом пошел на службу к генуэзцам и отличился при осаде Константинополя. За это получил награду и корабль, который перед тем отбил у венецианцев. Теперь Фьяманджело не грозит наказание за прошлое пиратство, вот он и плавает свободно по морям, даже завел торговлю. Антоний у него вроде корабельного священника. Фьяманджело спас его из татарского плена, и теперь Антоний верно ему служит.

— А молод ли этот Антоний? Каков он из себя? — взволнованно спросила Ксения.

— Трудно сказать, сколько ему лет. Он носит бороду, и лицо у него вечно хмурое. Но, по-моему, он еще молод, ему меньше тридцати.

— А глаза? Какого цвета у него глаза? — подалась вперед Дарина.

— Кажется, черные. Думаю все-таки, что он грек.

Дарина широко распахнутыми глазами посмотрела на Ксению и прошептала:

— Матушка, я уверена, что это наш Антон…

Свекровь откинулась на спинку скамьи, схватившись одной рукой за грудь, а другой прикрыв лицо. Дарина бросилась к ней, стала обнимать и прерывистым голосом уговаривать:

— Мне сердце подсказывает, что Антон жив! Ему каким-то чудом удалось спастись! Недаром же и сон тебе приснился!..

Тихон спросил отца Епифания, о каком Антоне идет речь, и священник вкратце рассказал ему историю похищения и гибели молодого послушника.

Когда женщины успокоились, Тихон осторожно обратился к ним:

— Не надо бы вам, сударыни, понапрасну себя обнадеживать. Мало ли на свете монахов по имени Антоний?

— А я говорю, что это он! — упрямо тряхнула головой Дарина. — Я не хотела тебе раньше рассказывать, матушка, но теперь скажу: мне еще Зиновий намекал, будто Антон жив. Я тогда подумала, что это его злая шутка, и ничего тебе не сказала, чтобы не растравлять твое сердце. А сейчас думаю, что Зиновий и в самом деле мог видеть Антона, когда ездил в Сурож по торговым делам.

— Но если так, почему же Антон до сих пор не объявился? — сдавленным голосом спросила Ксения.

Дарина вздохнула:

— Кто знает, что случилось с ним за эти годы. Вдруг он утратил память? Или после ранения стал калекой и не хочет возвращаться таким в родные края. А может, этот пират Фьяманджело силой удерживает его на своем корабле. — Дарина замолчала лишь на несколько мгновений, а потом решительно заявила: — Вот что, матушка. Я должна поехать в Сурож и сама узнать всю правду.

— Бог с тобою, дитя! — замахала руками Ксения. — Чтоб молодая женщина пускалась в такой опасный путь ради призрачной надежды! Нет, это я, старая, должна ехать за своим сыном.

— Тебе нельзя, матушка, ты больна. А возвращение Антона придаст тебе сил, и ты поправишься.

— Негоже, чтобы ты из-за меня рисковала, я этого не допущу, — покачала головой Ксения. — Твой первый долг — растить сына, а не пускаться в опасные путешествия.

В памяти Дарины вдруг отчетливо всплыл ее недавний разговор со Святославом. Она собиралась на ярмарку в Меджибож и спросила сына, что ему купить. И мальчик, глядя на нее ясными детскими глазами, попросил:

— Купи мне отца.

Дарина, вздохнув, ответила:

— Отца нельзя купить, он бывает у человека только один. Твой отец умер.

— Значит, он далеко-далеко? — простодушно спросил ребенок, еще не понимающий, что такое смерть.

— Да, он далеко, на самом небе.

— А ты не можешь попросить, чтоб он вернулся к нам оттуда?

— Нет, сыночек, оттуда никто не возвращается.

— Значит, у меня уже никогда-никогда не будет отца? — Губы Святослава задрожали, на глаза навернулись слезы.

Дарина прижала ребенка к себе и, целуя его, быстро зашептала:

— Не плачь, мой маленький, ты ведь будущий воин. Отец смотрит на тебя с высоты и будет печалиться, если ты заплачешь.

И малыш, носивший имя воинственного киевского князя, изо всех сил сдерживал слезы.

Вспомнив об этом, Дарина обняла Ксению и тихо сказала ей:

— Антон нужен не только тебе, но и Святославу. Малыш тоскует без отца. И мне нужен Антон как добрый друг. Если он жив — значит, я не проклята, не приношу гибель мужчинам и не приговорена к одиночеству. Я должна найти Антона, должна!

— Дочка, но как отпустить тебя одну?.. — горестно вздохнула боярыня.

Дарина выпрямилась, глаза ее загорелись огнем воодушевления, и она порывисто обратилась к Тихону:

— Отче, ты поможешь мне найти Антона?

— Я бы рад, но это не в моих силах, — развел он руками. — Ведь мне следует ехать с купцами в Холм, к князю Даниилу.

— Но ты расскажешь, как добраться до Сурожа? Ты дашь мне письмо к своим друзьям? Ты посоветуешь, как разговаривать с итальянским пиратом, чтоб он отпустил Антония?

Тихон, которого, очевидно, тронула преданность Дарины, готовой пуститься в далекий и опасный путь, чтобы найти сына своей свекрови, покачал головой и с ласковой улыбкой заметил:

— Дочь моя, ты напрасно пожертвуешь собой, если пустишься в Тавриду одна или с небольшим сопровождением из своих слуг. Дорога эта вам, местным жителям, незнакома и к тому же полна опасностей. Но если уж ты так твердо решила поехать, то тебе следует присоединиться к какому-нибудь торговому каравану, идущему в Сурож или Корсунь.

— Наверное, мне надо ехать в Меджибож и спрашивать тамошних купцов? — засуетилась Дарина. — Но возьмут ли они меня с собой?

— Пожалуй, я могу тебе помочь, раз уж ты так горячо желаешь ехать, — сказал Тихон. — У меня в Суроже есть давний знакомец по имени Калиник, наполовину русич, наполовину грек. Он с детства был способен к языкам, знает их множество, а потому служит толмачом для купцов, которые приезжают в Тавриду из разных стран. Он уже не раз сопровождал караваны в Сурож и из Сурожа, дорогу знает хорошо. Он и наш караван довел до Меджибожа. А через несколько дней собирается в обратный путь.

— Один?

— Разумеется, нет. Из Шумска и Кременца собираются купцы ехать в Сурож. Вот их-то Калиник и будет сопровождать.

— А меня они возьмут? — с надеждой спросила Дарина. — Ты ведь можешь за меня замолвить слово, отец Тихон? И ты, отец Епифаний?

— Купцы неохотно берут в дорогу женщин, — заметил лекарь. — Но ты оденешься монахиней, а Калиник скажет, что ты паломница, направляешься поклониться могилам святых Иоанна Готского и Стефана Сурожского.

— Со мной поедет Мартын, — решила Дарина. — Он монах, привыкший к странствиям, и уже не раз доказывал верность нашему дому.

Вспомнив, что Антон считал Мартына предателем, она подумала, что будет справедливо, если при первой же встрече Антон узнает правду и обнимется со своим старым другом.

— Ты возьмешь с собой не только Мартына, но и других слуг для охраны, — сказала Ксения.

— А вот этого не следует делать, — возразил Тихон. — Будет лучше, если никто в караване не узнает, что Дарина — боярыня, вдова и владелица поместья. К бедной монахине у мужчин будет больше почтения и жалости.

— Отче, теперь мне надо поскорее познакомиться с этим Калиником, — захлопотала Дарина. — Ведь завтра ты уезжаешь в Холм, значит, уже сегодня я должна быть с тобой в Меджибоже, чтобы с ним переговорить.

— Что ж, если у вас в конюшне есть пара резвых лошадей, а ты умеешь ездить верхом, то мы отправимся в город немедленно, — предложил Тихон, которого невольно пленила искренность и стремительность Дарины.

Никто не успел возразить, как Дарина, поцеловав Святослава и Ксению, накинув на плечи дорожный плащ, была уже во дворе и приказывала конюху седлать трех самых резвых лошадей — ей, Тихону и Мартыну.

В Меджибож путники прибыли задолго до сумерек, и Тихон тут же повел их на монастырское подворье, где остановился сурожский толмач.

Калиник оказался человеком среднего роста и неприметной наружности. Лишь большие и блестящие оливковые глаза придавали его смуглому бородатому лицу выразительность. С виду Калинику можно было дать от тридцати до сорока лет, поскольку борода его старила, а глаза молодили.

Когда Тихон рассказал ему о намерении молодой боярыни искать в Суроже монаха Антония, толмач сперва удивился, а потом неодобрительно покачал головой:

— Нет, сударыня, не стоит тебе ехать в такую даль. Ты только понапрасну потратишь время и средства, да еще и подвергнешь себя опасности. Вряд ли это тот самый человек, которого убили семь лет назад.

— Но я должна поехать и убедиться, иначе душа моя до смерти будет неспокойна! — заявила Дарина.

— Она права, — вдруг поддержал ее Тихон. — Мудрые говорят: лучше жалеть о том, что сделал, нежели о том, чего не сделал.

— Ну, воля твоя, боярыня, — развел руками Калиник. — Если мне заплатят за мою работу, то я всегда готов быть и проводником, и толмачом.

— Заплатят, не сомневайся, — заверила Дарина. — Ты только привези меня в Сурож, к Антонию.

— Я этого Антония не видел, — пожал плечами Калиник, — но Фьяманджело знаю. Так что если монах служит у Фьяманджело, то я тебя приведу куда надо. Только бы пират никуда не уплыл до нашего приезда.

— Фьяманджело собирался до самой осени пробыть в Суроже, — сообщил Тихон. — Если он и уплывет, то не дальше Кафы. Сейчас генуэзцы свозят в Кафу много леса и рабов, чтобы отстраивать город.

— Только разговаривать с Фьяманджело я не берусь, — заявил Калиник. — От этого пирата не знаешь, чего ожидать.

— Я сама поговорю с ним, только ты научи меня по дороге латинскому наречию! — попросила Дарина. — Я сумею убедить даже самого жестокосердного разбойника!

— Да? — усмехнулся Калиник. — Но ты, сударыня, будь все время в монашеском платье, чтобы Фьяманджело питал к тебе хоть какое-нибудь почтение. А вообще-то невинным женщинам в пиратский вертеп входить опасно.

— Но какой веры этот Фьяманджело, если дружит с православным монахом? Разве он не латинянин?

— Бог знает, какой веры этот пират, — пожал плечами Калиник. — Я думаю, что он вообще безбожник.

— Пусть так. Мне бы только увидеть Антония — и все сразу станет на свои места! — воскликнула Дарина.

Тихон и Калиник переглянулись, удивленные ее искренним воодушевлением.

— Бог да поможет тебе, доброе дитя, — вздохнул Тихон и, благословив Дарину на прощание, ушел.

Калиник обсудил с молодой боярыней условия предстоящего путешествия, пообещав сохранить в тайне ее имя и звание. Для всех участников каравана, кроме Мартына и Ка-линика, онадолжна была стать монахиней, сестрой Дарией. Купцы из Шумска и Кременцаусловились съехаться в Меджибож через неделю и начать отсюда свое путешествие. Почти все они были знакомы с Калиником, который уже не раз проводил их по беспокойным дорогам и помогал объясняться с разноязычными жителями Тавриды.

Возвращаясь из Меджибожа домой вместе с Мартыном, Дарина не утерпела и рассказала ему, что Антон когда-то по ошибке посчитал его предателем. Мартын, опечалившись, теперь не менее Дарины желал поскорее найти своего друга и оправдаться перед ним.

Молодая женщина старательно готовилась кдальней поездке. В Меджибоже было куплено монашеское платье, платок и удобная обувь для дороги. Несколько золотых монет из тех, что были припрятаны боярынями на черный день, Дарина поместила в кошель, который тщательно пришила к поясу, скрытому под монашеским покрывалом.

И вот день отъезда наступил. Святослав, которому не говорили, что он расстается с матерью надолго, попрощался с нею без слез, и Дарина, собрав всю свою волю, постаралась не заплакать при сыне.

Когда же няня увела мальчика, Ксения и Дарина всплакнули на плече друг у друга.

— Береги себя, дитя мое, — сказала боярыня Ксения, перекрестив невестку на прощание. — Если, не приведи Господь, я потеряю еще и тебя, как Антона, жизнь моя покатится под уклон. И тогда не знаю, достанет ли мне сил вырастить Святослава.

— Я верю, матушка, что судьба нас еще порадует, — сказала Дарина, улыбаясь сквозь слезы.

Скоро они с Мартыном уже сидели на лошадях, а третья лошадь была навьючена дорожными припасами.

— Береги боярыню, Мартын! — напоследок крикнула Ксения верному монаху.

Уезжая, Дарина долго оглядывалась надом, где оставался маленький сын с больной свекровью, и минутами сомневалась в своем отчаянном решении ехать навстречу неизвестности.




ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ


Когда вдали между прибрежными горами открылось море, Дарина испытала ни с чем не сравнимый восторг. Сияющая на солнце синь с белыми барашками волн показалась ей чудесным видением, похожим на преддверие рая. На минуту забывшись, женщина кинулась вперед, желая получше разглядеть божественную красоту вольной стихии. И только преданный и осторожный Мартын вовремя остановил ее порыв. Ведь до сих пор, на протяжении всего пути, Дарина вела себя как истинная монахиня, была сдержанной и строгой, почти не поднимала глаз и не выказывала своих чувств.

Стараясь оградить себя от излишнего внимания, она держалась особняком и беседовала только с Калиником и Мартыном. И если поначалу кое-кто из купцов подшучивал и бросал любопытные взгляды в ее сторону, то потом они невольно почувствовали уважение к молодой паломнице в монашеском платье, которая стойко переносила все тяготы пути, ни разу не пожаловалась на усталость и не вскрикивала от страха, даже когда вдали мелькали шапки татарских воинов.

Лишь один из спутников настораживал Дарину своим отношением к ней. Это был довольно молодой купец по имени Харитон. В его лице и повадке просматривалось что-то лисье, и хотя он не был безобразен внешне, но Дарине казался весьма неприятным. Она часто ловила на себе его любопытные и прилипчивые взгляды, в которых угадывалась скрытая, а порой и откровенная насмешка. Когда Дарина беседовала с Калиником, Харитон старался приблизиться к ним и явно прислушивался к разговору. Она решила, что это обычный интерес мужчины к женщине, и всячески старалась показать купцу, что он обязан чтить духовный сан паломницы. Впрочем, иногда ей приходило в голову, что Харитон не верит ее монашескому платью.

Беседуя с Калиником, Дарина прежде всего старалась научиться от него итальянскому и греческому языкам и за месяц пути освоила их достаточно, чтобы уметь немного объясниться и понять собеседника. Калиникдаже удивился способностям и усердию молодой боярыни, которая готова была учиться с утра до ночи.

Имя Фьяманджело не раз звучало в разговорах Дарины и Калиника. И однажды Харитон, незаметно подкравшись к собеседникам, услышал его и тут же с усмешкой поинтересовался:

— Неужто благочестивая сестра Дария знакома с нечестивым пиратом?

Дарина невольно вздрогнула, смущенная вмешательством купца, а Калиник ответил за нее:

— Сестра Дария должна встретиться с одним монахом, который служит у Фьяманджело.

— Я не советую ей встречаться с людьми Фьяманджело, — сказал Харитон, не сводя с Дарины насмешливого взгляда. — Они все очень опасные, даже монахи. Сказать тебе, сестра Дария, почему этот разбойник получил свое прозвище?

Дарина уже немного знала итальянский язык и догадалась, что «Фьяманджело» означает нечто вроде «Огненный ангел».

— Так вот, — продолжал Харитон, — однажды он сжег два венецианских корабля с помощью греческого огня, и с тех пор его так и прозвали.

— А я слышал совсем другую историю, — возразил Калиник. — Говорили, будто однажды татары напали на селение под Сурожем, где обитали греки и аланы. Жители сопротивлялись, тогда их заперли в церкви и подожгли. И вот, когда несчастные уже ни на что не надеялись и только молили Бога о спасении, к ним подоспела помощь. Церковь открыли снаружи, и на пороге появился человек, которого они поначалу приняли за Божьего посланца. Он многих вытащил из огня. С ним были генуэзцы, они услышали, как греки называют его ангелом, и дали ему прозвище «Фьяманджело». А у него с тех пор на лбу остался след от ожога.

— Где ты услышал такую небылицу? — хмыкнул купец. — Уж не от монаха ли Антония? Но можно ли доверять этому шепелявому дурачку с подрезанным языком? Он потерял разум и верит всему, что говорит его хозяин.

Дарина с неприязнью глянула на человека, столь пренебрежительно отозвавшегося об Антонии. Она давно привыкла считать, что таких людей, как Антон, презирают глупцы, которые не в состоянии понять их святости.

После этого неожиданного разговора Дарина решила, что будет вести себя с удвоенной осторожностью и держаться подальше от Харитона, не позволяя ему подслушивать.

Она спросила у Калиника, кто такой Харитон и откуда он знает Фьяманджело и Антония.

— Этот купец часто бывает в Суроже, и там о нем ходят разные слухи, — неохотно пояснил Калиник. — Будто бы он даже не брезгует продавать славянских пленников татарам. Но мне об этом доподлинно не известно, а потому не берусь утверждать. Ну, а то, что он знает Фьяманджело и Антония, неудивительно. Ведь Харитон совсем недавно из Сурожа, он был в том самом караване, что и Тихон.

— Так он из одной поездки и сразу в другую? — удивилась Дарина. — И не боится без конца странствовать по татарской земле?

— Сам этого не понимаю, — пожал плечами Калиник. — Он вроде не похож на смельчака, но жизнь ведет не оседлую. Поневоле подумаешь, что у него с татарами какие-то сношения.

— По-моему, он человек опасный, — пробормотала Дарина, а про себя подумала: «Выходит, Харитон ехал из Сурожа в том самом караване, что и Гурий Ярунович».

Впрочем, с того дня как возник разговор об Антонии и Фьяманджело, Харитон ей больше не докучал, и Дарина успокоилась.

И вдруг теперь, когда она, полная неизъяснимого восторга, любовалась морским побережьем, Харитон внезапно возник у ее плеча и вкрадчивым голосом заметил:

— Сегодня глаза у тебя блестят совсем не как у монахини.

Дарина слегка отшатнулась от него и строго ответила:

— Я радуюсь при виде красоты, которую создал Творец.

— Но у тебя не только глаза, а и волосы не как у монахини, — продолжал Харитон. — Или ты не принимала постриг?

— Принимала, но уже давно, волосы успели отрасти, — поспешно ответила Дарина и тут же спохватилась: — А ты откуда знаешь? Подсматривал за мной?

— Случайно увидел, — махнул рукой Харитон и, не отставая, встревожил ее новым вопросом: — А ты, сестра Дария, присоединилась к нам в Меджибоже? Значит, живешь где-то в тех краях?

— Там наша община, — сказала она и попыталась обойти Харитона, но он преградил ей путь.

— А скажи-ка, сестра Дария, не знаешь ли ты под Меджибожем молодую боярыню, вдову по имени Дарина?

Харитон впился взглядом в ее лицо, а она, отвернувшись, сделанным равнодушием ответила:

— Слышала о ней, но не видела ни разу.

— И я слышал об этой красавице. Мне рассказывал Гурий Ярунович, когда мы проезжали мимо тех мест. Вот, говорит, живет здесь такая — собой хороша, да только не в себе и, говорят, приносит несчастье.

Дарина все еще пыталась сохранять спокойный вид, но чувствовала, как горячий румянец разливается по лицу и выдает ее. Конечно, теперь у лисоподобного Харитона не останется сомнений в том, что сестра Дария и боярыня Дарина — одно и то же лицо. И без Гурия Яруновича тут не обошлось! Дарине стало до слез обидно, что даже за кратковременную радость ощутить себя молодой и желанной на празднестве во Владимире теперь вдруг последовала расплата. Кто знает, как поведет себя хитрый и опасный Харитон? Вдруг он вьщаст ее тайну старшему в караване, Луке, или другим купцам? Дарина поежилась от этой мысли и, не найдя что сказать, быстро отошла от Харитона под защиту Мартына и Калиника.

Но, к ее облегчению, Харитон молчал, только изредка лукаво поглядывал на мнимую монахиню.

Чем ближе был Сурож, тем тревожнее становилось на душе у Дарины. Она отгоняла от себя всякие сомнения в том, что Антоний может оказаться вовсе не тем человеком, которого она ищет, но сомнения не отступали. И еще она все яснее стала понимать, что возвращение Антона ничего не изменит в ее судьбе. Да, убедившись, что он жив, она может не считать себя проклятой и обреченной на одиночество, но что дальше? Какая жизнь ее ждет? Надежда на любовь столь призрачна, что о ней глупо и мечтать. Надежда на крепкое мужское плечо, на руку, способную защитить? Но даже если и встретится достойный человек, готовый быть опорой ей и Святославу, то может ли она привести сыну отчима при живом отце? А сочетаться браком с Антоном невозможно, он монах. Значит, единственное, что остается, — это иметь в Антоне своего верного друга и по-прежнему скрывать от людей, кто истинный отец Святослава. И, стало быть, — опять одиночество, а через несколько лет — уход в монастырь.

Но, отгоняя эти грустные мысли, Дарина твердила себе, что главное — найти и вернуть в дом Антона, а там уж вместе с ним и Ксенией можно будет обо всем здраво и по совести рассудить.

Красота южной природы, достигшая в июне своего полного расцвета, так восхищала Дарину, что минутами в ее сердце поднимался необъяснимый восторг и ей казалось, что жизнь еще может быть прекрасной вопреки всем бедам и испытаниям.

Однажды вечером, уже недалеко от Сурожа, с Дариной случилось странное происшествие.

Когда караван остановился на ночлег поблизости от ручья и купцы со слугами принялись ставить дорожные шатры, Дарина решила сбегать к ручью умыться, пока еще караванщики не привели туда поить лошадей.

Сдвинув платок, она ополоснула лицо чистой прохладной водой и не заметила, как волосы золотисто-русым потоком упали ей на плечи. И только услышав чей-то одобрительный возглас и цоканье языком, она вздрогнула и оглянулась. В то же мгновение перед ней мелькнуло и скрылось за кустарником узкоглазое и скуластое мужское лицо. Дарина, быстро надвинув на голову платок, кинулась к купеческому лагерю и позвала Мартына. Он встревожился при виде перепуганной и запыхавшейся боярыни, а она только и могла сдавленным голосом произнести:

— Там… в кустах… татарин… или половец…

Мартын тотчас оповестил Калиника и Луку, они велели слугам обыскать окрестности, но поиски оказались напрасными, ничего подозрительного вокруг не было обнаружено. Купцы решили, что либо сестре Дарий почудилось, либо татарин был просто нищим бродягой, пришедшим к ручью напиться.

Остаток вечера миновал спокойно, и после ужина караванщики отправились спать — кто в шатрах, а кто прямо на повозках.

Дарина ночевала в шатре со своими доверенными спутниками — Мартыном и Калиником. Она уже вошла под полог, а монах с толмачом немного задержались: их отвлек разговором Харитон, который еще во время ужина подсаживался к ним и расспрашивал Калиника о ценах в Херсонесе и Кафе. Сперва Дарину насторожила разговорчивость Харитона, но, поскольку ее он не задевал, она скоро успокоилась.

Наконец все в лагере смолкло, все уснули, только двое сторожей прохаживались между повозками.

Дарина слышала в двух шагах от себя похрапывание Калиника и Мартына, и близость этих людей, уже доказавших свою надежность, придавала ей спокойствия. Поначалу сон к ней не шел, она вспоминала вспугнувшую ее встречу у ручья, но постепенно тревожные мысли улетучивались из головы, веки тяжелели, дыхание становилось все более ровным и глубоким. Дарина не заметила, как уснула.

Зато пробуждение ее было внезапным и страшным. Она проснулась, как от толчка, и почувствовала, что чьи-то руки схватили ее поперек тела, а еще чьи-то вяжут веревкой по рукам и ногам. В первое мгновение спросонок Дарина ничего не поняла, а потом, осознав, какая опасность ей грозит, успела вскрикнуть: «Мартын!..» Дальше вместо звуков она могла издавать лишь нечленораздельное мычание, потому что большая и грубая ладонь зажала ей рот. Дарина ничего не видела в темноте шатра, только слышала сопение вязавших ее незнакомцев да мирное похрапывание Мартына и Калиника. Она отчаянно забилась в руках похитителей, надеясь хоть этой возней разбудить своих спутников, но те не проснулись.

И тут у нее пронеслось в голове: «Харитон!.. Он подлил им сонного питья за ужином!» Теперь ей неоткуда было ждать спасения, оставалось только биться, ворочаться и мычать в надежде, что услышит хоть кто-нибудь из караванщиков.

Но похитители, прорезав шатер, вынесли пленницу со стороны, противоположной купеческому лагерю, и уже через несколько шагов оказались за деревьями, где у них были привязаны две лошади. Дарине затянули рот куском ткани, потом накинули на голову мешок и перебросили через круп коня. Дальше начались мучения, уже испытанные ею однажды, семь лет назад. Но тогда она еще могла надеяться на помощь матери, слуг и крестьян, священника и, наконец, князя. Теперь же надежды не было никакой. Одна, на чужой земле, по соседству с невольничьими рынками, а поблизости нет никого, кроме Мартына, кто захотел бы ее искать… Рушились все надежды не только на встречу с Антоном, но и на свое собственное возвращение домой. В готовой померкнуть памяти мелькнули фигуры Святослава и Ксении, стоящих у дороги. Страх не вернуться к сыну захлестнул Дарину темной волной, от которой сердце готово было разорваться.

Дарина вспомнила о магическом кольце у себя на груди и призвала на помощь те неведомые силы, которые должны были ее охранять. И, словно повинуясь ее мысленному приказу, всадники остановились, спешились, и один сказал другому:

— Теперь-то мы свой долг вернем, да еще с прибылью останемся.

— Да, хорош товар, — поцокал языком другой. Дарине показалось, что голос одного из похитителей знаком ей, и через несколько мгновений она в этом убедилась.

Похитители стащили ее с лошади и куда-то понесли. В призрачном свете луны она рассмотрела вход в пещеру, полускрытый с одной стороны зарослями пышного кустарника. Видимо, здесь был перевалочный приют для работорговцев.

В пещере горела масляная плошка, освещая довольно уютное убранство. На полу были разбросаны пучки сена, прикрытые ковром, со стен свисали складчатые ткани. Внезапно край одной из этих занавесей раздвинулся, и оттуда вышла немолодая женщина в восточной одежде.

Похитители посадили Дарину на пол, и тут она смогла разглядеть их лица. Один из них был татарин — кажется, тот самый, которого она видела у ручья. Другим же оказался Харитон, и это именно его голос узнала Дарина. Заметив, с какой ненавистью она на него взглянула, Харитон сорвал повязку со рта Дарины и, усмехаясь, объявил:

— Теперь можешь кричать сколько угодно, тебя здесь никто не услышит. Эта пещера далеко от людского жилья.

— Недаром про тебя говорили, будто ты торгуешь христианскими душами, — сдавленным голосом произнесла Дарина. — Но Бог тебя накажет, Харитон. Да и людской суд еще настигнет.

— Что поделаешь, каждый живет как может, — пожал плечами Харитон. — Но ты не бойся, тебе еще очень повезло, ты будешь продана не татарам, а христианскому разбойнику. К тому же ты сама хотела попасть в его логово, чтобы найти монаха, хе-хе… Но беда в том, что я задолжал этому самому Фьяманджело и если не отдам ему долг, то не видать мне житья ни в Суроже, ни на всем побережье.

— И ты, безбожник, решил расплатиться монахиней как товаром? — спросила Дарина, пытаясь ослабить веревки на руках.

— Не сразу, а когда убедился, что ты не монахиня. Да, да, и не возражай, боярыня Дарина. Зачем же я буду платить золотом, если мне подвернулся такой красивый товар, а? Говорят, Фьяманджело любит славянских девок. А ты одна из лучших, каких мне доводилось видеть. Думаю, он не будет на меня в обиде.

— А ты не боишься, что Фьяманджело тебя накажет? — спросила Дарина. — Когда я увижу Антония и все ему расскажу…

— Можешь рассказывать сколько угодно, все равно никто не поверит, что ты монахиня, которая ехала в такую даль, чтобы встретиться с монахом. Не знаю, зачем ты пустилась в такой опасный путь. Но раз уж пустилась, то сама виновата в своем несчастье. Ты ведь знала, что здесь много басурманов, которые охотятся за молодыми и красивыми рабынями.

«Ничего, — успокаивала себя Дарина, — мне бы только встретиться с Антоном, и все разрешится само собой, а разбойника-купца ждет расплата». Рассудив, что лучше пока изображать миролюбие, она обратилась к Харитону:

— Если вы повезете меня к Фьяманджело, то мне нет резона бежать. Да и не найду я дороги в незнакомых местах. А потому не держите меня связанной, от веревок будут синяки.

— И то правда, товар должен иметь свежий вид, — кивнул Харитон и тут же обратился к сотоварищу: — Ну-ка, Елтук, разрежь на ней веревки. А завтра утром пусть Зелга хорошенько ее выкупает, умастит благовониями и оденет понарядней. Фьяманджело не любит немытых женщин.

Тот, которого звали Елтуком, послушно наклонил голову и, вытащив нож, ловко разрезал веревку и одним движением освободил Дарину от пут. Она потерла затекшие руки и ноги и уселась поудобнее, показывая всем своим видом, что не собирается бежать.

— Смотри, Елтук, чтоб завтра она была у Фьяманджело еще до моего приезда, — предостерег Харитон. — Все объяснишь ему: вот, дескать, купец Харитон возвращает тебе свой долг. Да гляди, чтобы эта бойкая боярыня случайно не сбежала, стереги ее всю ночь, а завтра возьми в попутчики Бельдюза. Ты все понял? Хорошо. Ну, мне пора. Надо вернуться в купеческий лагерь, пока там не заметили моего отсутствия. Держи свою награду, Елтук!

Бросив помощнику несколько монет и с усмешкой оглянувшись на пленницу, Харитон покинул пещеру, слившись с темнотой ночи.

Дарина, хоть и уверяла похитителей, что не собирается бежать, но намерения такие у нее имелись, и тому было несколько причин. Во-первых, она думала о том, как испугается бедный Мартын, когда утром не обнаружит ее в шатре, и ей становилось жалко верного монаха. Во-вторых, она боялась, что Елтук может не довезти ее до Фьяманджело, продать по дороге какому-нибудь торговцу живым товаром, а Харитону сказать, будто напали разбойники. Наконец, она опасалась, что Антона может завтра не оказаться у Фьяманджело и тогда некому будет защитить ее от пиратов.

Втайне замышляя побег, Дарина ждала, когда ее сторожа уснут. Но Елтук и его помощница, усевшись на корточки возле входа, кажется, и не думали спать. Елтук что-то заунывно бормотал, перебирая четки, а Зелга плела из ниток круглый коврик.

В конце концов, Дарина, измученная усталостью и пережитыми волнениями, улеглась на пол, подмостив под голову какой-то узел с тряпками, и скоро забылась тяжелым сном.

Когда она проснулась, яркие лучи утреннего солнца уже заглядывали в пещеру. Елтук и еще один татарин или половец, которого звали Бельдюз, принесли чан с теплой водой и что-то сказали Зелге на своем языке. Молчаливая помощница жестом велела Дарине раздеться и залезть в чан.

Было ясно, что так выполняется указание Харитона помыть и умастить пленницу, дабы угодить привередливому Фьяманджело. Впрочем, Дарина, с детства любившая чистоту и опрятность, сама давно мечтала вымыться с головы до ног, — ведь в дороге она была лишена такого удовольствия.

После того как пленница была вымыта и натерта благовониями, Зелга одела ее в наряд, состоявший из синих шелковых шальвар и розового атласного халата, стянутого на талии парчовым поясом. Расчесав и высушив волосы Дарины, Зелга накрыла ей голову прозрачным покрывалом, расшитым серебряными нитками. Эта одежда, которую негоже было носить христианке, сперва показалась Дарине варварски яркой и нелепой, но потом молчаливая Зелга поднесла к ее лицу большое бронзовое зеркало, и, увидев свое отражение, Дарина невольно отметила, что восточный наряд не умаляет, а подчеркивает ее красоту.

Перед дорогой бдительные стражи накормили пленницу лепешкой с овечьим сыром и напоили сладковатым напитком, пахнущим незнакомыми фруктами.

Дарина вспомнила, какие мытарства пришлось ей пережить когда-то в плену у бродников, и удивилась, что нынешний плен оказался намного мягче. Она поняла, что все дело в близости покупателя, к встрече с которым ее готовят.

Семь лет назад она боялась, что ее продадут какому-нибудь хану или беку, а теперь даже стремилась поскорее попасть к будущему «хозяину», возле которого надеялась найти друга-спасителя.

До СурожаДарину везли в повозке, запряженной парой низкорослых татарских лошадей, привычных к горным дорогам. Бельдюз правил лошадьми, а Елтук сидел рядом с Дариной и крепко держал ее за руку выше запястья. Стражи не разговаривали с пленницей, а между собой иногда перебрасывались короткими фразами на не понятном ей языке.

Дорога была тряской и неудобной, но Дарина этого даже не замечала, любуясь дивной красотой природы. И минутами в ее сердце вновь поднималась волна беспричинной радости, словно впереди ждали не новые испытания и опасности, а какое-то неведомое чудо.

Путники дважды останавливались возле источников родниковой воды, чтобы напиться и съесть по куску лепешки. Но и во время остановок бдительные стражи не сводили глаз со своей пленницы и в любую минуту готовы были пресечь малейшую попытку к бегству.

И вот, ближе к вечеру, когда солнце уже скрылось за вершинами гор, рассыпав по небу золотисто-розовые лучи, бросавшие волшебный отблеск на морскую гладь, путники достигли Сурожа.

Взору Дарины предстал город на широкой горе, которая скалистыми отрогами возвышалась над морем. Стены с башнями окружали три крепости — верхнюю, среднюю и нижнюю. За зубчатыми краями стен виднелись купола греческих храмов. От угловой башни открывался вид на внутреннюю гавань, закрытую с двух сторон обрывами гор. Паруса кораблей в лучах вечерней зари казались разноцветными, словно крылья диковинных птиц.

Впервые в жизни Дарина видела приморский город — и он показался неискушенной страннице королевским замком из сказки. Она привстала на повозке, чтобы получше рассмотреть каждое дерево, каждый камень, встреченный на пути. Но Елтук, что-то недовольно проворчав, накинул ей на лицо покрывало, почти непрозрачное, и Дарине пришлось довольствоваться лишь смутными картинами городских улиц. Впрочем, она утешала себя тем, что скоро все разрешится к ее облегчению, и тогда они вдвоем с Антоном пройдут по удивительному городу.

Дарина слышала вокруг разноязыкую речь. Торговцы, ремесленники, купцы-мореходы, священники, слуги и рабы — люди всех сословий сновали по улицам шумного города, и каждый был занят своим делом. Кто-то предлагал товар, кто-то зазывал в корчму, кто-то пел ради куска хлеба или просил милостыню. Знатные всадники кричали, чтобы им освободили улицу, и хлыстом разгоняли нерасторопных прохожих. Недовольный господин бил своего раба, а тот оглашал улицу истошными воплями. У дверей какого-то дома громко ругались две женщины. Мерные удары колокола сзывали прихожан к вечерней службе.

Все эти голоса и звуки, окружавшие Дарину, были так непривычны ей после ее тихого селения и так полны жизни, что она забыла обо всех опасностях, невольно отдавшись новизне своих впечатлений.

Миновав шумные улицы, стражи привезли пленницу в более тихую часть города. Оглянувшись сквозь свое полупрозрачное покрывало, она увидела, что море отсюда недалеко.

Повозка остановилась, и Дарине было велено сойти на землю. Под присмотром Елтука она проследовала к довольно большому дому, который казался ей удивительным уже потому, что был каменным, а не деревянным, как большинство строений на Руси. За Дариной захлопнулась тяжелая дверь, и на мгновение молодая женщина почувствовала себя в ловушке. Но, вместе с тем, сердце ее радостно трепетало, готовясь к встрече с чудесно воскресшим другом.

Вечерний сумрак уже начал окутывать город мягкой пеленой, а в этом доме с узкими окнами было гораздо темнее, чем на улице. Дарина сразу поняла, что ее привели в питейное заведение. По левую сторону от двери стояло два длинных стола, за которыми пили, ели и о чем-то спорили мужчины разных возрастов, одетые самым причудливым образом. Две молодые служанки разносили им напитки и отвечали на их грубоватые шутки весьма вольным образом. Увидев закутанную в покрывало женщину, одетую по-восточному, посетители корчмы тут же повернулись к ней и стали, смеясь, что-то выкрикивать. Возможно, это были чужеземные моряки либо местные греки или армяне. У Дарины не было времени их рассмотреть, поскольку Елтук, быстро перемолвившись со слугой, открывшим дверь, тут же повел ее дальше, через коридор в другую комнату.

Помещение, в которое они вошли, было еще темнее предыдущего из-за плотных занавесей на окнах. Посреди комнаты стоял небольшой круглый стол, вокруг которого сидели трое мужчин, игравших в кости. Сбоку на полке горел светильник, и его колеблющееся пламя освещало руки игроков и нижнюю часть их лиц. Они были увлечены игрой и не подняли глаз на вошедших, пока Елтук не обратился к ним по-итальянски. Дарина уже достаточно знала этот язык, чтобы понять смысл коротких сообщений своего стража:

— Купец Харитон отдает долг Фьяманджело. Вот ему красивая славянская рабыня.

Услышав это, игроки разом посмотрели в одну сторону. Тот, что сидел спиной кдвери, повернулся и с хрипловатым смехом воскликнул:

— Значит, хитрый лис Харитон решил отдать мне долг рабыней?! А она, небось, краденая?

Дарина догадалась, что это и есть Фьяманджело. Его лицо оказалось в тени, она заметила лишь, как блеснули глаза при повороте головы, да еще разглядела усы, узкую бородку и темный платок, надвинутый на лоб. Ей показа лось, что пират еще довольно молод, хотя низкий голос и мрачноватый смех его звучали, как у человека умудренного и побитого жизнью.

— Она не краденая, господин! — угодливо заверил Елтук и поспешил стянуть с Дарины покрывало.

Но она успела удержать покрывало за край и, прикрыв половину лица, воскликнула:

— Я не рабыня! Харитон выкрал меня из купеческого каравана!

— О, да она и говорить умеет! — усмехнулся Фьяманджело, явно присматриваясь к ней. — И за каким дьяволом такую благородную даму понесло в купеческий караван?

Игрок, сидевший по левую руку от Фьяманджело, с грубоватым смехом ввернул:

— Да не за дьяволом, а за любовником!

— А что, знатные дамы очень падки на любовников, — добавил третий игрок.

Дарина, решив не обращать внимания на насмешки, постаралась ответить как можно строже и серьезней:

— Я отправилась в путь не за дьяволом и не за любовником, а за человеком ангельской души. Господин Фьяманджело, я ищу твоего друга, монаха Антония.

— Ей нужен монах! — захохотал один из игроков. — Слышишь, Фьяманджело, она пустилась в опасный путь ради шепелявого Антонио! Интересно, какая жизнь была раньше у этого сонного грека, если его до сих пор помнят молодые красотки?

— Тебе нужен монах? — с интересом спросил Фьяманджело. — Зачем?

— Позови его сюда, тогда узнаешь, — с вызовом ответила Дарина.

— А она смелая, — хмыкнул пират и обратился к одному из своих товарищей: — Ну-ка, Никколо, приведи монаха.

Никколо не заставил себя долго ждать и кинулся за дверь с громогласными восклицаниями:

— Эй, Антонио, Антонио! Беги сюда, тощий каплун!

Дарина приготовилась к долгожданной встрече и, устремившись взглядом к двери, выпустила из рук покрывало, которое тут же соскользнуло на пол. Через несколько мгновений в дверном проеме появилась худощавая фигура в одеянии православного монаха. Пройдя из полумрака на свет, монах остановился и с недоумением посмотрел на молодую женщину, которая даже подалась вперед, разглядывая его.

А сердце Дарины в этот миг упало, в груди разлился холод утраченных надежд: стоявший перед ней человек был не Антон. На чужом, незнакомом лице тусклыми огоньками светились маленькие глаза — хоть и черные, но ничуть не похожие на большие выразительные очи Антона.

— Это не он… — прошептала она побелевшими губами.

Отчаяние Дарины было столь велико, что она не могла охватить его разумом. Звуки и голоса стали стремительно удаляться, свет меркнуть, и через мгновение весь мир для нее погрузился во тьму и она лишилась чувств.




ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ


Сознание возвращалось к Дарине постепенно, проблесками. Сперва она увидела огонек свечи на столе, потом — белый потолок, по которому скользили неясные тени, занавеску на окне, чуть колеблемую ветром. И наконец, из рассеявшегося мрака перед ней, а вернее, прямо над ней возникло лицо человека. Она лежала на кровати, а этот человек сидел рядом и смотрел на нее сверху. Его лицо казалось Дарине смутно знакомым и в то же время пугающе новым, непривычным и чужим. Еще через пару мгновений она поняла, что это Фьяманджело. Он был теперь без повязки на голове, и его темные волнистые волосы падали на лоб, слегка прикрывая след от ожога. Взгляд, устремленный на Дарину, был пристальным и каким-то затаенно страстным, и это завораживало ее, пробуждая давно забытые ощущения молодого женского тела. Был ли Фьяманджело красив, она не знала. Но, кажется, он был больше, чем красив, в нем чувствовалась необъяснимая и властная мужская притягательность.

Они находились вдвоем в комнате, и это была не та комната, где он играл с приятелями в кости, а совсем другая, гораздо более уютная, похожая на опочивальню знатного человека.

Фьяманджело встал и, подойдя к столу, налил из кувшина в кружку какой-то напиток. Дарина, не отрываясь, смотрела на его ладную фигуру в свободной белой рубашке с расстегнутым воротом и облегающих черных штанах, перехваченных наталии широким поясом. Ей вдруг подумалось, что именно так и должен выглядеть мужчина, к которому она всегда смутно стремилась в мечтах, хотя и не знала, кем и каким он будет. И вот неожиданно все сошлось в этом загадочном чужеземце, все в нем было ей по вкусу: стройный стан, широкие плечи, загорелая кожа, густые темные волосы, пристальный взгляд черных глаз… Ондаже одет был так, что это подчеркивало его мужскую сущность. И он привлекал ее не только внешне; Дарина чувствовала к нему непостижимую внутреннюю симпатию, как будто заранее угадывала в опасном незнакомце своего друга.

Она не успела додумать, откуда это ощущение дружественности, как Фьяманджело снова присел к ней на кровать и подал кружку с напитком. Дарина, ни на мгновение не усомнившись, приняла питье из его рук и, сделав несколько глотков, почувствовала, как сладковатый мятный бальзам возвращает ей силы.

— Тебе уже лучше? Ты можешь говорить? — спросил Фьяманджело.

— Могу и должна. — Дарина, приподнявшись, села на кровати. — Я должна рассказать тебе свою историю. Может, тогда ты пожалеешь меня и отпустишь. Я ведь не рабыня, а благородная боярыня.

— Иногда боярыни тоже становятся рабынями, — хрипловато усмехнулся Фьяманджело. — Я даже благодарен мошеннику Харитону за то, что он отдал мне долг не деньгами, а тобой. Как раз сегодня мне чертовски хотелось женщину — именно такую, как ты, красивую и благородную славянку. Ты мне понравилась с первого взгляда, и я горю от нетерпения…

Он вдруг заключил Дарину в объятия и прижался к ее губам страстным поцелуем. Она почувствовала, что голова ее пошла кругом, и, собрав всю свою волю, оттолкнула Фьяманджело. Он не стал удерживать ее силой, только внимательно заглянул ей в глаза, и Дарине показалось, что это был испытующий взгляд, стремившийся проникнуть в ее сокровенные тайны. И еще у нее вдруг возникло странное чувство, будто в этом человеке есть что-то близкое и давно ей знакомое. Слегка отодвинувшись от Фьяманджело, она протянула руку к его лицу, словно желая на ощупь изучить эти черты, — и внезапная догадка молнией сверкнула в ее голове.

— Я знаю, на кого ты похож, — прошептала Дарина. — Наверное, я слишком ждала встречи с ним, и теперь мне в каждом чудится Антон… Он был ангелом. Ты тоже «ангел», но «ангел огня», Фьяманджело… Как странно…

— Да, в самом деле странно, — пожал он плечами. — Меня не в первый раз за кого-то принимают. Когда-то киевский купец Зиновий тоже говорил, будто я похож на его покойного друга.

— Ты знал Зиновия? — встрепенулась Дарина. — Этот предатель вовсе не был другом Антона, он помог разбойникам захватить несчастного в плен. Антон так и не узнал правды и погиб, считая предателем невинного человека, Мартына. Мартын сопровождал меня в караване и теперь, наверное, тревожится, ищет меня повсюду, а я здесь… Отпусти меня, Фьяманджело, ведь ты христианин.

— Я уже не помню, кто я. — Губы Фьяманджело скривились в невеселой усмешке. — А ты, наверное, боярыня Дарина? Зиновий рассказывал мне и про тебя. Рассказывал, что ты вышла замуж и думать забыла о бедняге, с которым вы вместе бежали из плена. Трудно поверить, что Зиновий был предателем, уж очень он жалел своего друга. Сокрушался, что тело Антона так и не было найдено и предано земле. Хотя что в этом странного? Мать бедного монашка умерла, а брату и жене брата до него не было дела.

— Зиновий лгал даже там, где для этого не было причин. Зачем он рассказывал все это тебе, чужому человеку? Чтобы выставить себя в лучшем свете?

— И много ли он солгал?

Пронзительный взгляд Фьяманджело смущал Дарину, она невольно опустила глаза и поспешно ответила:

— Мать Антона, слава Богу, не умерла, хотя здоровье ее пошатнулось. А жена его брата… то есть теперь уже вдова, никогда не забывала Антона. Едва у меня появилась надежда, что он жив, как я сразу же пустилась на его поиски.

Фьяманджело внезапно вскочил с места и подошел к окну, словно желая вдохнуть вечерней прохлады.

А Дарина вдруг почувствовала, что ею овладевает странная, почти неестественная слабость. Она подумала, что таково может быть действие напитка, который дал ей Фьяманджело. Видимо, он это сделал для того, чтобы лишить пленницу воли сопротивляться. Но при этой мысли Дарина почему-то не испытала ни гнева, ни возмущения.

Фьяманджело вернулся к кровати так же стремительно, как отошел. На ходу он сбросил с себя рубашку, и Дарина невольно отметила скульптурный рисунок его плеч и груди.

— Это знамение свыше, что ты оказалась здесь, — прошептал он и медлительным движением привлек ее к себе.

Дарина почувствовала, как его руки перемещаются по всему ее телу, расстегивая халат, сдвигая с плеч нижнюю рубашку. Что-то неуловимо знакомое почудилось ей в теплом запахе его кожи, и Дарина заплетающимся языком спросила:

— Может быть, ты все-таки Антон?

— Разве я похож на этого бедного монашка? — Фьяманджело страстно ее поцеловал и повторил свой вопрос: — Я похож на него? Он также тебя целовал? Ты любила его?

— Любила, но как брата. Антон был слабым, неопытным юношей, — пролепетала Дарина, ощущая себя во власти колдовских чар. — Он не умел так целовать, как ты…

— А кто умел? Назар?

— Зиновий рассказал тебе даже о Назаре?.. — Она нахмурилась, упершись руками в грудь Фьяманджело. — Почему тебя интересует мое прошлое? Кто ты?

— Неважно, кем я был. Сейчас, сию минуту, я хочу только одного: быть твоим возлюбленным, твоим страстным любовником. Я хочу, чтобы в моих объятиях ты тоже забыла о прошлом.

Дарина чувствовала, что неодолимая сила влечет ее к этому человеку. Он уже не казался ей чужеземцем, и, удивившись, что так хорошо понимает каждое его слово, она вдруг осознала, что он говорит с ней на ее родном языке. Да и сама она не заметила, как перестала вспоминать и подыскивать итальянские слова, изъясняясь уже так, словно перед ней был русич. Это открытие на миг всколыхнуло волю Дарины, затуманенную колдовским напитком, и она опять спросила:

— Может быть, ты все-таки Антон?.. Ведь мы с тобою говорим по-славянски.

— Что же в том удивительного? Я плавал по морям, бывал в разных землях, вот и научился разным языкам. Здесь, в Суроже, много русских купцов, я часто слышу их речь.

— Да… верно… — Дарина сама чувствовала, что голос ее звучит невнятно, как во сне. — Ты не можешь быть Антоном. Всем известно, что Фьяманджело — бывший пират. Значит, тебе приходилось убивать людей, ведь так? А Антон никогда бы не смог убить человека…

По лицу Фьяманджело скользнула тень, и он ответил с недоброй усмешкой:

— Наверное, и ты многого не могла в те годы, когда была невинной девушкой.

В его глазах вдруг появилось отчуждение, а руки, державшие Дарину в объятиях, разжались. Почувствовав себя лозой, лишенной опоры, Дарина упала спиной на кровать. И тогда, посмотрев на себя словно со стороны, она увидела свое почти обнаженное тело, сиявшее пленительным теплым светом на фоне мягкого синего шелка, которым было застелено ложе. Фьяманджело медленно повернул к ней голову. Его загоревшийся взгляд скользнул по ее груди, животу и стройным ногам. Этот взгляд волновал Даринудаже сильнее страстных объятий. Никогда прежде она так не желала близости с мужчиной, как в эту минуту. Ей уже было все равно, кто перед ней — друг или враг. Она протянула руки навстречу Фьяманджело, и он тут же, почувствовав ее немой призыв, сжал Дарину в объятиях.

На мгновение все происходящее показалось ей чистейшим безумием — отдаваться незнакомому человеку здесь, в пиратском вертепе, где совсем рядом пировали его дружки. Но ее затуманенная голова уже не властвовала над телом, и у Дарины лишь хватило воли спросить между двумя поцелуями:

— Сюда никто не войдет?

— Нет, я запер дверь, — ответил он глуховатым голосом.

И больше в эту ночь между ними не было сказано сколько-нибудь связных слов; лишь вздохи, стоны и страстные восклицания звучали в тишине опочивальни.

Никогда прежде Дарина не испытывала ничего подобного и не думала, что такое может быть. Она, уже давно потерявшая надежду ощутить себя женщиной, уверенная в своей холодности, теперь с каждым мгновением убеждалась, что ее женская сущность не умерла, а просто спала глубоким сном. Пробужденная в руках умелого любовника, она возносилась к вершинам неведомых прежде восторгов.

Ее предыдущий любовный опыт был ничто по сравнению с близостью Фьяманджело. Дарина не знала женского счастья ни с робким, неопытным Антоном, ни с грубым насильником Карпом, ни с холодновато-степенным Лукьяном. И даже Назар, которого Дарина по-своему любила, не пробудил в ней женщину, потому что в своих порывистых и поспешных ласках стремился лишь к собственному удовольствию, не заботясь о том, чтобы и она познала вкус любви.

Фьяманджело был совсем другим: он, казалось, думал о любовнице больше, чем о себе, и угадывал каждое ее желание прежде, чем она сама его сознавала.

В какую-то минуту Дарине вдруг подумалось: «Если он так хорош со мной, первой встречной, которую считает невольницей, то каков же он со своей возлюбленной?» И она позавидовала той женщине, которая была главной в жизни Фьяманджело.

Когда закончился неистовый любовный поединок, Фьяманджело нежно обнял Дарину и стал гладить ее волосы, убаюкивая как ребенка. Этот его жест вызвал в ее памяти смутное воспоминание, и она сквозь наплывающий сон прошептала:

— Ты, наверное, добрый… как Антон.

Ответил он или промолчал, она не поняла, потому что стала стремительно погружаться в сладкий омут блаженного забытья…

Просыпалась Дарина долго и медленно, с трудом обретая память после ночного наваждения. Наконец ее мысли пришли в некоторый порядок, и она решилась открыть глаза, чтобы встретиться взглядом со своим загадочным любовником.

Но кровать рядом с ней оказалась пуста, да и в комнате никого не было. Растерявшись, Дарина даже на какое-то мгновение подумала, что все происшедшее ночью ей только приснилось. Но тут взгляд ее упал на собственное обнаженное тело, и, смутившись сама перед собой, она поспешно прикрылась одеялом. Рядом с кроватью на скамье лежала женская одежда, — но не та варварская, в которую Дарину обрядили похитители, а привычное ей славянское платье. Не раздумывая, она тут же облачилась в это платье, и оно пришлось ей как раз впору. За занавеской, отгораживавшей часть стены, она нашла кувшин с водой, небольшую круглую лохань и кусок чистого мягкого полотна. Чуть поодаль на сундуке лежало зеркало, гребень и лента для волос. Умывшись, Дарина расчесалась, заплела косы и, посмотрев на себя в зеркало, удивилась той яркости, какую обрел ее облик за прошедшую ночь. Губы и щеки до сих пор горели от бесчисленных поцелуев, а глаза лучились пламенем пережитого восторга. Прижав ладони к лицу, словно стараясь притушить этот внутренний огонь, Дарина прошлась по комнате, осторожно выглянула в окно сквозь полуопущенную занавеску. Окно выходило во двор и располагалось довольно высоко от земли, — видимо, опочивальня была на втором этаже. Двор весь зарос высокой травой и кустарником. Двое оборванцев подозрительного вида брели между этими зарослями, посматривая наверх. Дарина поспешила отойти от окна и почему-то испугалась. Она вспомнила, что все еще беззащитна в этом вертепе, куда ее привезли как пленницу. И даже колдовская ночь с Фьяманджело может оказаться лишь случайным ярким видением в череде тоскливых дней, которые ее ждут.

Но странный внутренний голос подсказывал Дарине, что все теперь изменится в ее судьбе, что она встретилась, наконец, с кем-то самым главным.

Она ждала, что Фьяманджело скоро вернется в комнату и откроет ей свою тайну. В ожидании его Дарина села на скамью у стола и вздохнула. Запах свежего хлеба пробудил в ней чувство голода. Хлеб лежал на столе в маленькой плетеной корзинке. Рядом стояла кружка молока. Слегка подкрепив свои силы едой, Дарина почувствовала, что уже не может сидеть на месте и ждать, чтобы кто-то за нее решал ее судьбу.

Толкнув дверь, она с удивлением обнаружила, что ее вовсе не заперли, да и за порогом нет сторожей. Спустившись по темной лестнице вниз, она оказалась в той самой комнате, в которой накануне сидели игроки в кости. Теперь здесь никого не было. Дарина перешла дальше, в помещение корчмы, где вчера за длинными столами пили и спорили шумные посетители. Трое или четверо вчерашних спорщиков валялись на лавках и под лавками мертвецки пьяные.

Чувствуя себя, как в странном сне, Дарина медленно проследовала к выходу. Теперь ей оставалось лишь толкнуть тяжелую дверь — и очутиться на свободе. Но ждала ли ее свобода на улицах чужого, незнакомого города? Впрочем, оставалась надежда на то, что купеческий караван уже прибыл в Сурож и она сможет найти Мартына и Калиника.

И вдруг Дарина поняла, что ей не хочется уходить на свободу, что ее страшит разлука с Фьяманджело и она не может исчезнуть, не проникнув в его тайну. Несколько мгновений она стояла перед дверью, не зная, на что решиться, и вдруг за ее спиной раздались шаги. Слегка повернув голову, она краем глаза увидела, как от стены отделилась чья-то фигура. Дарину охватило тревожно-сладкое предчувствие. Не раздумывая больше, она скользнула за дверь.

Она шла по улице, словно летела, и не сомневалась, что этот человек следует за ней. Дорога, выложенная диким камнем, попетляла между приземистыми домишками и вывела Дарину на берег моря. Справа причудливыми ветвями раскинулись длиннохвойные южные сосны, слева поднимались скалистые отроги высокой, поросшей зеленью горы. Дарина искала уединенное место и нашла его в тени между соснами, усевшись на гладкий камень, покрытый настилом из мягких сухих иголок.

Не поворачивая головы, она знала, что он стоит за ее плечом, и чувствовала себя, как странник на перепутье.

— Дарина… — внезапно раздался его голос.

Она вздрогнула, боясь оглянуться, потому что это был голос Антона. «Значит, все-таки жив?..» — замерло ее настороженное сердце, и, медленно подняв взгляд на стоявшего рядом человека, Дарина вскрикнула от радости: то был Фьяманджело.

— Так ты и есть Антон! — воскликнула она с благодарной улыбкой и, вскочив с места, доверчиво положила руки на плечи того, кто был когда-то ее добрым невинным другом. — О, теперь, при свете дня я вижу: это лицо Антона! Его черты, его большие карие глаза. Если сбрить усы и бороду, убрать загар, морщины на лбу и след от ожога — это будет то самое лицо!

— Я не могу быть Антоном, — вздохнул Фьяманджело. — Разве он был таким, как я? Ведь ты любила его как брата, когда сама еще была девочкой. Меня же в эту ночь ты любила так, как настоящая женщина любит настоящего мужчину.

— Верно… — Дарина растерялась и почувствовала, что горячий румянец заливает ей щеки. — Я и не думала, что на свете бывают мужчины, подобные тебе… Но если ты не Антон, то кто же тогда? Если б у него был брат-близнец, боярыня Ксения мне бы сказала. Неужели она могла скрыть?.. Кажется, недаром Зиновий намекал мне, что один из наследников боярыни жив. Наверное, увидев тебя в Суроже, он догадался, чей ты сын.

— Почему же он сказал об этом тебе, а не самой боярыне?

— Он и мне бы не намекнул, если б не хотел пригрозить. Негодяй звал меня замуж, а я отказывалась, говорила, что хочу остаться с Ксенией. Тогда он заявил: «Не думай, что ты у боярыни единственная наследница. Я вот скажу слово — и объявится ее сын-наследник, а тебя отправят в монастырь».

— И давно это было?

— Да уж больше четырех лет прошло.

— И что же, Зиновий все эти годы молчал обо мне?

— Молчал, потому что покойники не говорят. Зиновия убили в тот же день, когда у нас с ним был тот памятный разговор.

— А кто убил?

— Это долгая история. Карп, мой покойный муж, служил татарам и однажды привез от них ларец с золотыми монетами. А Зиновий подсмотрел, где боярин хранит свой клад. И вот в день, когда на Карпа напали княжеские ратники, чтобы взять его под стражу, Зиновий выкрал золото из ларца и бежал в Киев, где вскоре стал богатым купцом. Но другие приспешники Карпа узнали — да не без моей помощи — кто прикарманил золото, которое они хотели разделить между собой. Вот эти-то разбойники и порешили Зиновия.

— И среди подобных опасностей вам с боярыней Ксенией приходилось жить? Какже две беззащитные женщины это вынесли?

— О, ты еще не обо всех опасностях знаешь, — сказала Дарина с оттенком невольной гордости. — Но, правда, не всегда мы были беззащитны. Князь Даниил поставил в селах своих урядников. В округе Меджибожа княжеским урядником был воевода Лукьян Всеславич, и при нем-то мы чувствовали себя почти в безопасности. Однажды он выручил нас из беды, спас мне жизнь, и я вышла за него замуж.

— Ты любила его?

— Нет, я стала его женой из благодарности. Лукьян Всеславич был пожилым вдовцом, человеком строгим и сдержанным, и я не чувствовала к нему ничего, кроме уважения. А потом он погиб в бою с татарами.

— Зиновий рассказывал про какого-то Назара. Уж он-то, наверное, был бравый молодец, не чета пожилому воеводе?

— Назар был грубоватый, самоуверенный простолюдин, и я не чувствовала к нему ни дружбы, ни уважения. Если б мы с ним долго были рядом, я бы, может, и полюбила его, но лишь телом, а не душой. Для истинной любви этого мало.

— Где же теперь Назар?

— Он тоже погиб. Сказать по правде, я стала бояться, что приношу несчастье. Ведь Антон, Карп, Назар и Лукьян — все погибли. Боже мой!.. — Дарина вдруг испуганно посмотрела на Фьяманджело и схватила его за руки. — Но если ты не Антон, а брат его, то и тебе грозит беда! Я не должна была с тобой сближаться, потому что на мне проклятье!..

— Ты сама себе придумала это проклятье. — Он прижал ее руки к своей груди. — А я не отказался бы от твоей любви даже под страхом смерти.

— Неужели все это не снится мне?.. — прошептала Дарина. — Я ведь давно уже утратила надежду встретить такого мужчину, которого полюбила бы и душой, и умом, и телом. А теперь я смотрю на тебя и боюсь проснуться…

— Значит ли это, что ты любишь меня? Но ведь я Фьяманджело, пират, гуляка, игрок. А ты искала совсем другого — чистого юношу, почти ангела. Если бы ты его нашла, то не была бы со мной?

— Это совсем другое. С Антоном меня связывала дружба, а не любовь.

— Выходит, ты пустилась в такой опасный путь только ради случайной детской дружбы?

— Не только. Когда я осиротела, боярыня Ксения заменила мне мать, и я всей душой привязалась к этой доброй и достойной женщине. Мы с ней часто говорили об Антоне, он был ее любимым сыном. А теперь она больна, и я поклялась ей и себе, что непременно привезу Антона домой.

— Антон, конечно, нужен своей матери. Но нужен ли он тебе?

Глаза Фьяманджело пытливо вглядывались в Дарину, и этот взгляд смущал ее, вызывая неясные подозрения. У нее не бьшо ни сил, ни желания что-либо скрывать от человека, внезапно ставшего ей столь близким, и она сказала:

— Да, нужен. Антон — отец моего сына.

Фьяманджело вздрогнул, изменившись в лице, и даже слегка отодвинулся от Дарины. Голос его прозвучал глухо и хрипло:

— У тебя есть сын? И он не от Карпа?

— Моему Святославу уже шесть лет, — сказала Дарина, невольно улыбнувшись при воспоминании о малыше. — Он сын Антона, но об этом знала только моя мать. Позднее я открыла эту тайну также Ксении. Мы были близки с Антоном только один раз, потому что…

— Потому что ты не хотела отдавать свою невинность какому-нибудь насильнику или поганому нехристю. Я, как сейчас, помню твои слова: «Хочу, чтобы первым мужчиной у меня был русич, христианин, добрый и ласковый человек. Ты ведь не причинишь мне боли, правда?» Мы были детьми тогда.

Последние сомнения покинули Дарину. Она еще не могла охватить умом, как такое возможно, однако бесспорное доказательство было налицо: только Антон мог знать и в точности повторить слова, которые она ему сказала перед тем, как они расстались со своей невинностью в объятиях друг друга.

И вот теперь человек, которого она знала слабым и неопытным юношей, пройдя через горнило судьбы, предстал перед ней в образе сильного, искушенного и опасного пирата, и их близость была уже не робким соединением двух агнцев, а страстным и яростным любовным поединком мужчины и женщины.

Дарина невольно покраснела, стесняясь того Антона, каким он был раньше. Ее вопрос прозвучал тихо и почти с обидой:

— Почему же ты сразу не развеял мои сомнения? Почему старался скрыть, что ты и есть Антон?

— Я хотел, чтобы ты полюбила меня как женщина. Ведь того монаха, каким я был раньше, ты просто жалела и любила по-сестрински, а мне хотелось совсем другого. Если бы ты сразу узнала, что я — это он, между нами не было бы такой ночи.

Она подняла на него глаза и долго вглядывалась в его лицо, стараясь изучить и запечатлеть каждую черту. Два разных образа, соединившиеся в этом мужчине, постепенно сливалисьдля нее в единый, и Дарина теперь понимала, почему в таинственном чужеземце Фьяманджело ей чудилось что-то близкое и давно знакомое.

Антон притянул ее к себе, и снова, уже в который раз после их невероятной встречи, они слились в долгом поцелуе. Слегка задохнувшись, Дарина пробормотала:

— Как теперь хорошо… Я уже не стесняюсь Антона и не боюсь Фьяманджело.

— Мы с тобой теперь навеки связаны, у нас есть сын, это великое счастье, Божий дар. И я люблю новую Дарину еще сильнее прежней.

— А разве ты любил меня тогда, семь лет назад? — удивилась она. — Ты ведь был таким невинным и строгим богомольцем. Мне казалось, что ты просто жалеешь меня, как младшую сестру.

— Может, с самого начала так оно и было, но потом мои чувства очень быстро перешли в любовь, которой ты не заметила.

Она отстранилась от него с некоторой резкостью и, глядя ему в глаза, требовательно спросила:

— Почему же ты не вернулся ко мне, почему позволил жить без тебя все эти годы? Как могло получиться, что послушник Антон переродился в пирата Фьяманджело?

— О, это длинная история, — вздохнул он, устремив затуманенный взгляд вдаль, на ярко-синюю равнину моря, наплывающего к берегу пенными гребешками волн.

— Но я не двинусь с места, пока не услышу эту историю до конца.

Он слегка улыбнулся и, взяв рукуДарины в свои, начал говорить.

И в эту минуту она вдруг отчетливо увидела в нем прежнего Антона — такого, каким он запечатлелся когда-то в памяти ее неопытного юного сердца.




ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ


Мое спасение — из тех чудес, которые Бог иногда посылает людям, дабы укрепить их веру, — задумчиво сказал Антон, словно вглядываясь в себя, в глубину своей души и памяти. — Когда я стоял в лодке и закидывал сеть, а на берегу появились люди, которых издали я не разглядел, первой моей мыслью было, что это те самые разбойники из шайки Борила-Змея и они сейчас же снова возьмут тебя в плен. Но додумать эту мысль до конца я не успел, потому что в следующий миг мне в грудь вонзилась стрела. Я упал, лодка перевернулась и накрыла меня. Но рана моя оказалась не смертельной, стрела вошла неглубоко. Я успел схватиться рукой за сиденье лодки и, накрытый днищем, кое-как добрался до берега, в камышовые заросли. А те разбойники, которые стреляли в меня, скорее всего, были уверены, что я пошел ко дну, а лодка поплыла по течению просто сама по себе. Да и трудно было предположить, чтобы человек, получивший такую рану, не лишился чувств, не захлебнулся и сохранил присутствие духа.

— Зато я лишилась чувств, увидев, как в твоей груди качается стрела, — прошептала Дарина. — Я пришла в себя, уже когда Карп и его люди везли меня на повозке. Боже, почему я не подумала тогда, что ты можешь остаться в живых?..

— Мне и самому до сих пор странно, как мог выжить тот слабый неопытный послушник, каким я был тогда. Может, любовь к тебе и страх за тебя придали мне силы. Но, добравшись до берега, я упал в изнеможении и, наверное, все равно умер бы от полученной раны, если бы меня не спас один сердобольный рыбак, оказавшийся еще и знахарем. Это был тот самый Семен, который дал нам с тобой еды на дорогу. Помнишь его?

Дарина кивнула и тут же спросила с легкой обидой в голосе:

— Почему же ты сразу после того, как поправился, не поехал вслед за мной?

— Но я ведь думал, что тебя похитили разбойники Борила-Змея и снова увезли для продажи в рабство. Я был почти уверен, что ты уже где-то на одном из невольничьих рынков Олешья или Тавриды. Что мне было делать? Возвращаться домой за помощью? Но тогда время для поисков тебя было бы безнадежно потеряно. И я не нашел ничего лучшего, как снова отправиться в Олешье, чтобы там просить помощи у православных священников. До чего же я был наивен тогда!.. Не прошло и двух дней, как меня, одинокого странника, снова схватили — на этот раз татары. Они повезли меня на невольничий рынок вместе с другими пленниками, среди которых оказались и трое разбойников из шайки Борила-Змея. Разбойники не узнали меня, так как за время болезни я успел обрасти бородой, да и одежду рыбак дал мне другую взамен моей изодранной рясы. Признаться, меня даже порадовало, что хоть кто-то из злодеев, продававших людей в рабство, сам окажется в шкуре раба. С тех пор я стал замечать за собой мстительность и злобу, которых раньше у меня не было.

— Я тоже открыла в себе много нового, — вздохнула Дарина. — Когда мне пришлось бороться со злыми людьми, я стала способна ко лжи и коварству. Но ведь не наша в том вина, что внешне мы изменились, правда? Главное, чтоб наши души остались прежними. Но рассказывай дальше, я сгораю от нетерпения узнать все до конца.

— А дальше было так. Татары привезли пленников на невольничий рынок и хотели всех вместе продать одному торговцу. По разговору покупателя со своим помощником я понял, что он, во-первых, грек, а во-вторых, согласен купить не всех невольников, а только тех, которые покрепче и посильнее. Я понял, что не войду в их число, и испугался, что меня могут продать не православному купцу, а какому-нибудь нехристю. И тогда я обратился к покупателю по-гречески, стал умолять его вызволить меня от татар, объяснял, что я из боярской семьи и за меня могугдать богатый выкуп. Словам о выкупе грек явно не поверил, но, узнав, что я грамотный и к тому же знаю греческий язык, он купил меня у татар вместе с другими пленниками, среди которых оказались и дружки Борила-Змея. Я надеялся, что скоро смогу убедить грека вернуть меня на родину, но каково же было мое разочарование, когдая узнал, что торговец купил рабов не для себя, а для другого хозяина! Нас привезли на корабль некого Якопо — пирата, как вскоре я узнал. Он оглядел всех пленников весьма пренебрежительно, а надо мною вовсе посмеялся и сказал греку, что ему нужны сильные гребцы, а не такие тощие слабаки, как я. Но тут грек стал объяснять ему: «Ты же сам просил, Якопо, найти тебе писаря и толмача, а этот русич грамотный и знает по-гречески». Якопо спросил, знаю ли я итальянский, и, выяснив, что не знаю, уже хотел от меня отказаться. Мне тоже не хотелось уплывать на корабле неизвестно куда, и я стал просить Якопо отпустить меня за выкуп, который даст моя семья. Пират посмеялся и, видимо, из чувства противоречия решил оставить меня на корабле.

— Какой жестокий человек, — пробормотала Дарина. — Если бы не он, мы с тобою могли бы встретиться намного раньше.

— Нет, видит Бог, Якопо оказался не худшим из людей, — заметил Антон. — Хотя в тот день, когда он меня купил, я ненавидел его не меньше, чем других торговцев людьми. Но я был куплен, взят на корабль, и мне пришлось приспосабливаться к этой новой жизни, а она оказалась дьявольски тяжелой. Правда, меня не посадили на весла ввиду моей телесной слабости, но зато и кормили хуже других, и пинали, и попрекали все кому не лень. А я, сцепив зубы, терпел, присматривался и прислушивался ко всему, что делалось на корабле. Невольники-гребцы большею частью молчали, а свободные моряки говорили кто по-итальянски, кто по-гречески. Скоро и я стал немного понимать итальянский. По обрывкам разговоров я узнал, что капитан Якопо — сын генуэзца и гречанки, жил он раньше в Галате под Константинополем, а теперь у него нет постоянного дома и он скитается по морям, иногда занимаясь торговлей, но по большей части — морским разбоем, нападая на венецианские и турецкие суда. Этот Якопо казался мне странным и в своем роде любопытным человеком. С виду ему было лет сорок, он отличался могучим телосложением, и хотя хромал на поврежденную когда-то ногу, но в драке мог свалить любого. Глаза его немного косили, и, когда он разговаривал с человеком, трудно было угадать направление его взгляда. Улыбался он редко, но зато его улыбка казалась открытой и почти добродушной. На меня он первое время смотрел как на дармоеда, лишнего на корабле, но вскоре его отношение ко мне изменилось. Случилось это после нападения Якопо на венецианскую галеру. В этой битве, на которую я со страхом взирал из укрытия, корабль получил небольшие повреждения, и морякам пришлось пристать к берегу. Награбленный в битве товар Якопо продал прибрежным торговцам и, починив корабль, снова отправился в путь. Но, видимо, во время остановки надзор за гребцами был ослаблен, и этим воспользовались разбойники Борила-Змея. Ночью я случайно услышал их разговор. Они не догадывались, что на корабле кто-то может знать их родной язык, и переговаривались между собой почти без утайки. Я разобрал, что к утру они собираются перепилить свои цепи, убить Якопо и двух его помощников, а потом захватить корабль и заняться морским разбоем еще похлеще нынешнего капитана. Я понимал, что как ни страшен Якопо, а эти злодеи будут для меня еще хуже — особенно если узнают, кто я таков. И тогда я пошел и все рассказал капитану. Якопо тут же, взяв помощников, кинулся проверять мои слова и обнаружил, что те самые трое разбойников уже почти освободились от своих оков. После этого дружки Борила-Змея были без жалости брошены в море с грузом на шее, а меня капитан позвал в свою каюту и прямо спросил:

— Для чего ты помог мне раскрыть этот заговор? Хочешь награды?

— Нет, никакой награды я не жду.

— Наверное, ты надеешься, что я теперь дам тебе свободу?

— Нет, на это я не надеюсь.

— Не верю. Люди никогда и ничего не делают бескорыстно. Рассказывай все начистоту.

И тогда я поведал Якопо обо всех своих мытарствах, о том, какое зло причинили мне разбойники, которых я тогда считал виновниками моего ранения и твоего повторного похищения. И вдруг жестокий морской волк смягчился от этого рассказа. Он выпил крепкого вина и разоткровенничался со мной. Оказалось, что с Якопо в юности тоже случилась подобная история: венецианские пираты выкрали девушку, которую он очень любил, и продали ее в гарем какого-то мусульманского деспота, где она и сгинула. И потому Якопо, когда сам стал пиратом, всегда грабил венецианские, турецкие и сарацинские корабли. Горе свое он топил в вине, разгуле и разбойной вольнице на морях. Он был совершенно одинок, не имел ни жены, ни детей, ни настоящих друзей, и со стороны могло показаться, что у этого человека нет сердца. Велико же было мое удивление, когда я вдруг услышал его сбивчивую пьяную исповедь.

С того дня Якопо стал относиться ко мне почти покровительственно — словно к младшему брату или племяннику. Однажды он завел со мною такой разговор: «В этой жизни, Антонио, за все надо бороться и иметь силу, а ты слаб. Мало быть ученым человеком и упражнять свой ум, надо еще и закалять свое тело, укреплять волю. Только сделавшись сильным и ловким, ты сможешь отстоять себя и, может быть, найти и вернуть свою подругу. Ну а если не найдешь ее, — что же, не всю ведь жизнь горевать. На свете много других женщин, с которыми ты сможешь забыться, как забываюсь я. Ты уже не монах, и негоже тебе излишнее воздержание, оно вредно для мужчины также, как излишняя похоть. Я беру тебя под свою опеку, поскольку умею быть благодарным. Ты спас мне жизнь, и за это я помогу тебе выжить». И Якопо стал воспитывать из меня, слабого монашка, сильного морехода. Для начала он посадил меня на весла и приказал хорошо кормить. Меня не приковывали цепью, но я греб почти наравне со всеми, а вечером валился и засыпал в полном изнеможении. Такая мускульная работа в сочетании с довольно сытной едой вскоре стала давать плоды: мои руки и плечи постепенно наливались силой, и я стал куда более выносливым, чем раньше. После того как я месяц поработал гребцом, Якопо стал учить меня лазать по канатам, драться, владеть саблей и метать ножи. Минутами я готов был проклясть и его, и эту науку, но потом, поразмыслив, понял, что пират, в сущности, делает для меня благое дело. За год такого плавания среди постоянных опасностей я, незлобивый и кроткий послушник, стал быстрым, ловким и довольно крепким моряком, умеющим вовремя собраться с силами, отразить неожиданное нападение и устоять на ногах во время бури. Я загорел на солнце и обветрился на морском просторе. И лишь одному не мог научиться — убийству. Во время драк и сражений я не добивал раненых и не нападал первым, за что пираты иногда с презрением называли меня святошей. Впрочем, через какое-то время это прозвище забылось и появилось другое, потому что я стал другим. Но тому предшествовало вот какое событие. Спустя год после начала моего плавания на корабле Якопо решил бросить якорь вблизи Сурожа. Ему надо было продать награбленный товар, а взамен купить съестных припасов, вина и одежду для матросов. Он не хотел сам появляться в городе, где его уже знали в лицо и могли изловить как пирата. И потому для торговых сделок в Сурож был послан я с двумя помощниками. Впрочем, может быть, Якопо таким образом испытывал мою верность. Сказать по правде, я так хотел вернуться домой, к матери, что, наверное, сбежал бы, обманув доверие капитана, но тут судьба послала мне неожиданную встречу. Прямо на сурожском торге я увидел Зиновия, одетого в купеческое платье. Конечно же, я с радостью бросился к нему, а он посмотрел на меня как на пришельца с того света. Когда же я вкратце поведал ему свою грустную историю, Зиновий рассказал мне то, что оказалось для меня гораздо страшнее прежних мытарств. По его словам, моя мать еще год назад умерла от горя, а Карп женился на тебе и, прибрав к рукам твои земли, стал теперь господином во всей округе, да еще заручился полной поддержкой татар. Я спросил Зиновия:

— Карп выкупил Дарину у разбойников и силой взял ее в жены?

Зиновий ответил:

— Поначалу она не хотела идти за Карпа, потому что ей нравился Назар-охотник. Но потом, когда Карп пообломал ее немного и приохотил к плотским утехам, она очень даже его полюбила. Теперь Дарина с Карпом живут богато, в свое удовольствие, и у них скоро будет ребенок. Бабы и девки все таковы: вначале брыкаются, а потом поддаются.

Я спросил в отчаянии:

— Неужели она могла полюбить Карпа?

— А чему удивляться? — пожал плечами Зиновий. — Твой братец, хоть и рябой, зато, говорят, в постели очень лихой. А лица-то его в темноте все равно не видно.

Так несколькими словами Зиновий отравил мою душу. Он потом еще говорил о разбойниках, о предательстве Мартына и о своих собственных злоключениях, но я его уже почти не слушал. Рухнули все мои надежды. Мне ни к чему уже было возвращаться домой, да и дома у меня больше не было, мать умерла, а любимая девушка стала женой моего преступного брата и охотно делит с ним постель, а до этого еще успела натешиться с Назаром. Не знаю, понимал ли Зиновий, какие чувства я питаю к тебе, или действовал по наитию, но попал он точно в цель.

— Боже мой, сколько клеветы, и зачем?.. — простонала Дарина, уронив голову на руки. — Для чего Зиновий это сделал?.. А впрочем, все понятно. Ему не хотелось, чтобы ты вернулся домой и узнал правду. Он боялся разоблачения.

— Но ведь разоблачить его могла и ты. Ты же знала, что предатель — Зиновий, а не Мартын. И про Карпа все знала.

— Но Карп запугал меня, принудил молчать, грозился, что навредит моей матери. Однако в тот день, когда мама умерла, а у меня начались роды, я рассказала боярыне Ксении правду о Зиновии. А про Карпа она, бедная, и сама догадалась.

— А знал ли Карп о том, что я жив?

— Нет, ведь он погиб до того, как Зиновий стал купцом и съездил в Сурож.

— Выходит, расчет Зиновия был еще хитрей, чем я думал. Предатель не сказал мне, что ты уже родила, а сказал, что собираешься родить, — дабы у меня не оставалось сомнений, что ребенок от Карпа.

Хмурая складка пролегла между бровями Антона, и Дарина, коснувшись руками его лица, тихо сказала:

— Забудем об этом предателе, он уже наказан своими же собственными дружками.

— Но мне не вернуть тех лет, которые я потерял из-за его клеветы и своей доверчивости, — вздохнул Антон. — После разговора с Зиновием я не спал всю ночь и многое передумал. Вначале я оплакал мать, а потом мне в голову пришло много злых мыслей о тебе. Я думал о том, что лучше бы мне было навсегда остаться монахом, не знающим жизни, чем пережить такое разочарование в девушке, которую полюбил душой и телом. Она казалась мне воплощением чистоты, а выходит, — такая же похотливая, как портовые девки, если смогла полюбить страшного, развратного насильника Карпа. И тощая решил, что на свете нет любви, а есть только плотская жажда, которую можно утолять без всяких душевных чувств. Мне незачем было возвращаться домой, и я вернулся на корабль к Якопо, да еще и рассказал ему услышанные новости. Он посоветовал мне развеять свою печаль в море и портовых тавернах, что я и делал. Тогда же я научился убивать. Обманутые надежды на любовь сделали меня злым. Впрочем, постепенно злость во мне притупилась, и я даже стал иногда оправдывать тебя в своей душе, предполагая, что ты поддалась Карпу из страха. Потом кочевая жизнь, полная опасностей, завертела меня, и я стал все реже вспоминать родной дом и свое прошлое. Из меня вышел неплохой ученик морехода, и скоро я сделался первым помощником Якопо. Я научился жить среди людей-волков. Наблюдательность, привитая мне еще в монастыре, часто помогала вовремя распознавать замыслы людей по их лицам. Так, пройдя суровую науку жизни, бывший послушник стал пиратом. Через два года Якопо погиб в морском сражении, я взял на себя командование и спас корабль. И матросы выбрали меня капитаном, несмотря на мою молодость.

Но жизнь морского разбойника меня тяготила, мне хотелось заниматься каким-нибудь достойным делом, которое бы не было противно Богу. Никто из моей команды не знал, насколько я верующий и богобоязненный человек; я молился всегда в одиночестве, перед заветной иконой, которую прятал на груди. Все считали меня чуть ли не безбожником, но в душе я помнил себя прежнего и часто делал тайные пожертвования в православных храмах.

Вскоре мне представился случай совершить угодное Богу деяние. Византийский император собрался отвоевать Константинополь у латинян и заручился поддержкой Генуи. Однажды утром наш корабль захватил венецианскую парусную галеру, шедшую в Константинополь. И тогда я предложил своим людям: «Отправимся с добычей к генуэзцам и предложим им свою помощь в войне. Если Константинополь будет отвоеван, то нам простят наше пиратство и позволят свободно торговать или возьмут на достойную службу». Тут многие пираты взбунтовались, потому что им непривычна была другая жизнь и они не хотели ничего, кроме разбойничьей вольницы. Но много было и других, которым надоело разбойничать и вечно скрываться от властей, и они хотели спокойствия и надежного пристанища. Главным среди моих сторонников оказался Тадео, сын корчмаря, ставший пиратом случайно. Тадео был хитер, красноречив и многих убедил пойти со мной. Но тех, которые противились, я не неволил, потому что не хотел кровопролития. Оставив их на старом корабле, я взял себе захваченную в бою галеру. Явившись в лагерь генуэзских союзников императора Палеолога, я предложил им свою помощь и рассказал, что у меня есть хитроумный замысел проникновения в город. От Якопо, хорошо знавшего Константинополь, я слышал о существовании старинного водостока, который мог бы послужить подземным ходом. Генуэзцы привели меня к самому военачальнику Стратигопулосу, и он, выслушав мое предложение, спросил: «А согласен ли ты сам быть в числе той горстки храбрецов, которая проникнет в столицу через водосток, перебьет охрану и откроет нам городские ворота?» Видимо, полководец не очень-то мне верил и боялся предательства с моей стороны. Ноя согласился идти первым и повести за собой своих людей. Благодарение Богу, мой замысел удался и в древней столице была восстановлена власть византийских императоров. В награду за помощь Михаил Палеологдал генуэзским купцам многие привилегии. Теперь Генуя завладела всей черноморской торговлей, постепенно вытесняя венецианцев и прочих соперников. Меня, как особо отличившегосяв бою, тоже необошли наградой: мне был отдан корабль, прощено мое прежнее пиратство, разрешена торговля. Скоро генуэзцы стали создавать свои торговые фактории в Тавриде. Наместник, назначенный сюда из Генуи, взял меня на службу, поручив заниматься городскими укреплениями и охраной порта. И вот прошедшей осенью я поселился в Суроже, в доме, который мой ловкий помощник Тадео выторговал за полцены у одного венецианца, напуганного последними событиями. На первом этаже Тадео устроил корчму, а второй этаж я занял под жилье, но не только для себя. В двух комнатах там часто ночевали гости, приезжавшие ко мне по торговым и прочим делам. Тадео и другие моряки, плававшие со мной, были большей частью латинской веры, и они догадались, что я православный, когда увидели, как в Константинополе и Суроже я хожу молиться в греческие храмы. Они посчитали, что я родом из таврийских греков. Однажды я спас из татарского плена греческого священника Антония, и с тех пор мой тезка всюду меня сопровождает, а это еще больше укрепило уверенность сотоварищей в моем греческом происхождении. Впрочем, мне было все равно. Мне казалось, что я давно уже забыл свое истинное происхождение.

И однако же, поселившись в Суроже, я стал с невольным волнением замечать на улицах русичей, которые нередко там бывали. Один из этих русичей, купец Харитон, зимовал в Суроже, даже приходил в нашу корчму и проиграл мне изрядную сумму денег, но обещал вернуть долг в начале лета, вернувшись с новым караваном. Я знал, что этот караван будет сопровождать толмач Калиник и что там будут купцы из Галицко-Волынского княжества. Мне хотелось непременно встретиться с ними и расспросить про боярина Карпа Ходыну и его жену. Наместник еще неделю назад велел мне ехать в Кафу, а я все тянул время, ждал прибытия каравана.

Но впрочем, на что я надеялся, чего хотел? Узнать, что ты несчастлива с моим братом, а потом неожиданно нагрянуть и убить его? Может, такие мечты и бродили где-то в темной глубине моих помыслов, но я не давал им хода, подавлял в зародыше. Как бы я ни ненавидел Карпа, но убить брата не смог бы.

Я мучился, колебался, коротая время за вином и игрой, как вдруг появилась ты. Когда ты бросилась к Антонию и покрывало упало с твоей головы, я узнал тебя окончательно. Потом ты лишилась чувств и я отнес тебя в опочивальню, а своим людям приказал не тревожить меня всю ночь. Они, конечно, решили, что я просто хочу позабавиться с красивой невольницей.

Я положил тебя на кровать и стал разглядывать твое лицо, которое показалось мне еще прекрасней, чем в юности. Я ждал и боялся той минуты, когда ты придешь в себя и наши взгляды встретятся. Мне хотелось, чтобы ты меня узнала — ведь это означало бы, что в твоем сердце жива память обо мне. И, вместе с тем, я не хотел быть узнанным сразу, чтобы под личиной Фьяманджело выведать у тебя всю правду о твоей жизни. И все случилось именно так, как я хотел: ты узнала — и не узнала меня. Я дал тебе расслабляющего напитка, и скоро ты рассказала мне достаточно, чтоб я почувствовал себя почти счастливым. Я узнал, что моя мать жива, что ты давно овдовела, что Зиновий тебя оклеветал, а до этого предал меня. Чем больше я узнавал и чем дольше смотрел на тебя, тем сильнее мне хотелось твоей любви.

Но я не мог открыться тебе до конца, потому что в прежнем Антоне ты видела лишь друга и брата, а не мужчину.

Мне же хотелось предстать перед тобой в новом обличье и пробудить в тебе страсть, о которой прежний послушник не мог и мечтать. Вот почему я удерживал тебя в неизвестности, заставляя думать, что мое сходство с Антоном случайное. И я знаю, в ночь нашей любви ты была уверена, что рядом с тобой — «Огненный ангел», Фьяманджело, а не прежний кроткий агнец Антон.

— Но ты и утром… только что… почему-то не спешил выводить меня из заблуждения, — пробормотала Дарина, невольно опуская глаза под его пристальным горячим взглядом.

— Да, не спешил, хотел узнать о тебе побольше. Но не выдержал и выдал себя, когда услышал, что у нас есть сын. Дорогая моя… Ведь я давно жил без всякой надежды на счастье, жил словно по привычке и даже не боялся смерти, шел напролом навстречу опасностям, а все почему? Нет, не от великой храбрости. А просто я уже не верил, что моя жизнь когда-нибудь вновь обретет для меня ценность. Но случилось чудо — и вот я снова люблю жизнь и верую еще сильней, чем в юности.

— Чудо? — Дарина улыбнулась и нащупала под платьем кольцо-оберег. — Теперь я точно знаю: никогда нельзя думать, что все утрачено навеки и непоправимо, ибо «все разрушится — и все восстановится, и еще не раз». Недаром древние говорили: «Пока дышу — надеюсь». Так и на твоем обереге написано.

— На моем обереге? — удивился Антон. — О чем это ты?

— А вот о чем. — Дарина вытащила из-за пазухи кольцо, сняла его с цепочки и надела на мизинец Антона. — Носи его, оно твое по праву. Это кольцо твой дед отдал твоей бабке в страшное время, когда вокруг них рушился великий Царьград.

— Ничего не понимаю… — Антон повертел кольцо в руках, прочел латинскую надпись. — Оба моих деда и обе бабки давно умерли, и они никогда не бывали в Константинополе.

— Порою мы мало знаем о себе и своих корнях, — вздохнула Дарина. — Но послушай эту историю с самого начала. Когда-то давно, почти шестьдесят лет тому назад, киевская боярыня Елена была выдана за знатного грека и увезена в Константинополь. Вскоре на город напали крестоносцы. Многие греки погибли, в том числе и муж Елены. Она бы и сама могла погибнуть или подвергнуться надругательству, но ее спас один юноша-генуэзец. Елена никогда не любила мужа, но страстно влюбилась в своего молодого спасителя и была с ним близка. Потом они расстались, и скоро она узнала о гибели своего любовника. Елене чудом удалось спастись, она вернулась на родину и там в положенный срок родила мальчика. Все думали, что этот ребенок от ее мужа, и только она знала, что маленький Михаил — это плод ее запретной любви. Прошли годы. Михаил вырос, стал священником — и вдруг встретил женщину… молодую красивую боярыню, которая была замужем за одним грубым и подлым человеком и была очень несчастлива. Священник и боярыня полюбили друг друга.

— Ты хочешь сказать, что… — пробормотал Антон, глядя на нее расширенными от удивления глазами.

— Да. Когда я рассказала боярыне Ксении, что отец Святослава — не Карп, а ты, она тоже открыла мне подобную тайну, которую хранила всю жизнь. Может, потому она и любила тебя сильнее Карпа, что ты унаследовал доброту и благородство своего истинного отца.

— Какое сплетение судеб!.. — Антон потер лоб и немного помолчал, осмысливая услышанное. — Женщина, война и тайна… Значит, это кольцо…

— Возлюбленный отдал его Елене и сказал, что оно укрепляет силы и дает надежду даже в самые трудные минуты жизни. Сын Елены погиб во время татарского разгрома в Переяславле, и она корила себя, что не заставила его надеть кольцо, которое, может быть, послужило бы ему оберегом. У Елены не осталось в живых никого из родственников, но она была крестной матерью моей мамы и перед смертью отдала это кольцо своей крестнице. Мама хотела отдать его мне в день моего шестнадцатилетия, до которого оставался месяц, когда меня похитили разбойники. Мама потом, как и Елена, не могла себе простить, что раньше не отдала мне кольцо, которое, как она верила, могло бы меня уберечь. Когда я вернулась вместе с Карпом и он принудил меня к замужеству, мама рассказала мне историю этого кольца, и с тех пор я носила его на цепочке у себя на груди. Не знаю, в самом ли деле оно волшебное, но бывали минуты, когда меня охватывало отчаяние, и тогда я вспоминала об этом кольце — и находила в себе силы надеяться налучшее. Хотя, может, все волшебство оберегов в том, что мы просто верим в них, а силы-то находим в своей душе?.. — Дарина, улыбнувшись, снова надела кольцо на палец Антона. — Теперь ты будешь носить его, а когда подрастет Святослав, передашь ему. Подумать только, целых семь лет ты был вдали от дома и не думал, что тебя там кто-то ждет! А мы с твоей матерью тоже страдали без тебя. И Святослав, чем старше становился, тем чаще спрашивал об отце. Но теперь, наконец, ты знаешь, что тебе есть куда и к кому возвращаться! Бог награждает нас за все наши страдания! Ведь это счастье, счастье и великое чудо!

И Дарина, вдруг почувствовав себя юной беззаботной девушкой, разулась и побежала к морю. Антон тоже пошел следом, но чуть отстал. Дарина вначале тянула его за руку, а потом оторвалась от него и, смеясь, вприпрыжку кинулась прямо в набегающую волну и стала поднимать брызги, сверкающие на солнце россыпью самоцветов.

Оглянувшись, она с удивлением увидела, что на лице Антона нет улыбки, а глаза его даже немного грустны.




ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ


Все не так просто, Дарина, — со вздохом ответил он на ее немой вопрос. — Я безмерно счастлив, что обрел дорогих мне людей, но не могу сейчас же кинуться домой, к матери и сыну. И мне будет очень сложно вновь стать прежним Антоном. Вначале я должен покончить со всеми долгами Фьяманджело, а уж потом ехать на родину.

— У тебя есть долги? — огорченно спросила Дарина. — Наверное, ты занимал деньги у ростовщиков? Но мы с матерью тебе поможем! Продадим все украшения, какие у нас остались, и часть земли, лишь бы вызволить тебя из долговой кабалы.

Антон, взяв Дарину за плечи, посмотрел на нее сверху вниз с чуть заметной улыбкой, как старший на младшего, и покачал головой:

— Нет, дитя мое, это не денежный долг.

— А какой же? — растерялась Дарина и, невольно похолодев от внезапной мысли, спросила упавшим голосом: — Неужели супружеский? Ты женат?..

— Нет-нет! — поспешил ее заверить Антон. — Я не был, конечно, праведником все эти годы, но, видит Бог, ни с одной женщиной не связан клятвой верности.

— Перед кем же тогда твой долг? Говори, не томи меня!

— Перед Генуэзской республикой. Я обязан служить Генуе в ее таврийских владениях, это цена за то, что мне простили прошлое пиратство. Если же я откажусь от службы или сбегу, меня объявят вне закона. И мне будет весьма трудно не только покинуть Тавриду, но и остаться живым и невредимым даже вдали от нее. Правители итальянских государств не прощают измены своим подданным.

— Но ведь ты же не изменник, ты просто хочешь вернуться к себе на родину! — горячо запротестовала Дарина.

— Нанявшись на службу к генуэзцам, я обязан был забыть, откуда родом, — вздохнул Антон. — Может, с моей стороны это было опрометчиво, но когда-то я сделал такой выбор и теперь должен за него платить.

— А разве ты уже не заплатил своей доблестью при осаде Константинополя?

— Только отчасти. Но опрометчивый выбор был сделан мною еще раньше — в те дни, когда я решил остаться на корабле генуэзца Якопо. А ведь мог бы уйти к русичам, несмотря на грозившую мне там участь нищего бродяги. Почему же я этого не сделал? Боялся встретиться с Карпом и с тобой? Или хотел совсем исчезнуть, переродившись в другого человека? Сам не знаю, какие силы позвали меня, вчерашнего послушника, остаться среди чужеземных пиратов.

— Может быть, та четверть генуэзской крови, которая течет в твоих жилах? — осторожно спросила Дарина. — Ведь твой дед-генуэзец был, вероятно, смелым мореходом и любил рисковать.

— Как странно, что я узнал о нем благодаря тебе, — улыбнулся Антон. — Какая странная, причудливая нить судьбы вела нас друг к другу…

— Она и дальше поведет нас… — начала Дарина и тут же осеклась. Она хотела сказать: «…поведет нас по жизни рядом», но не решилась, потому что Антон, несмотря на все его признания, до сих пор не предложил ей стать его женой. Вместо этого она спросила озабоченно и почти деловито: — А к кому надо обратиться, чтобы тебе разрешили оставить службу и вернуться домой? Здесь есть какой-нибудь наместник или надо ехать в Геную?

— Недавно в Кафу был назначен генуэзский консул. Он человек суровый и жадный, с ним нелегко договориться. Если даже он и даст согласие, то за очень большой выкуп — потребует отдать в полное его владение мой корабль со всей командой. А это будет означать рабство для моих матросов. Согласись, не очень-то красиво предавать людей, которые тебе доверились.

— Да разве это так важно по сравнению с тем, что дома тебя ждут мать и сын! — воскликнула Дарина с некоторой запальчивостью.

— Я должен что-нибудь придумать, и немедленно. — Антон сдвинул брови и сжал губы.

Дарина следила за его напряженным лицом, надеясь, что в следующий миг внезапное и спасительное решение озарит их дальнейший путь.

— Что же? — нетерпеливо спросила она, подавшись вперед. — Мы пойдем к наместнику? Мы расскажем ему все с начала до конца и будем взывать к его христианскому милосердию?

— Наивное дитя, — прошептал Антон и обнял ее за плечи. — Наверное, будь я прежним Антоном, тоже сверял бы жизнь по святым книгам. Но в этом жестоком мире милосердие — редкостный дар. К тому же консул сейчас все равно в Кафе и явиться к нему прямо сию минуту мы не сможем.

— Как же быть? Поедем в Кафу или будем ждать, когда он приедет в Сурож?

— В Солдайю, как говорят итальянцы, — с легкой улыбкой поправил ее Антон. — Сегодня из Кафы возвращается мой верный помощник Тадео. Вот он-то сможет дать мне дельный совет.

— Это тот самый Тадео, который держит корчму в твоем доме? И скоро он вернется?

— Может, к вечеру. Но может, и раньше.

— Ну, тогда пойдем в город. Наверное, уже прибыл наш торговый караван и мы встретимся с Мартыном.

Дарина направилась под сень прибрежных сосен, на ходу отряхивая намокший в море подол юбки. Усевшись на камень и высушив ноги, она обулась и вопросительно взглянула на Антона.

— Сейчас я провожу тебя в дом, а сам пойду на рыночную площадь узнать о торговом караване, — сказал он.

— А можно и мне с тобой? Я так хочу посмотреть город! Когда мне еще выпадет случай побывать в таких городах, как этот Сурож-Солдайя?

— Хорошо, только иди все время рядом со мной и не вздумай хоть на шаг отдаляться, а не то сразу украдут, — погрозил ей пальцем Антон. — Молодой красавице опасно ходить по городу, где полно кипчаков и татар. Для верности я буду все время держать тебя за руку.

Дарине хотелось сказать ему: «Я готова идти с тобой рука об руку всю жизнь!» — но она только вздохнула, ожидая, чтобы эти слова первым произнес мужчина.

Город, который Дарина накануне видела сквозь полупрозрачное покрывало, когда ее везли, как пленницу, в неизвестность, теперь предстал перед ней открыто, при ярком свете дня. Она чувствовала себя почти королевой, шагая рядом с человеком, который уже стал для нее судьбой, несмотря на то что его и ее будущее было пока сокрыто густым туманом.

Ей нравилось, что встречные мужчины с интересом, а то и с откровенным желанием смотрят на нее, но не решаются заговорить, видя рядом с нею могучего защитника. Антон-Фьяманджело был здесь, судя по всему, человеком известным, потому что многие встречные приветствовали его — причем на разных языках. Разнообразие лиц и одежд удивляло Дарину, привыкшую к жизни в тихом селении, где редко появлялись посторонние люди. Антон объяснял ей, что в Суроже-Сугдее-Солдайе живут греки, половцы, аланы, итальянцы, русичи, армяне и татары, а уж торговые гости приезжают со всего света.

В центральной части города внимание Дарины привлекла процессия необычно одетых смуглолицых людей в чалмах. Они были явно с востока, но не походили на татар, турок или половцев.

— Это арабы? — догадалась Дарина, незаметно кивая на величественных чужестранцев.

— Да, это посольство египетского султана, — подтвердил Антон.

— Значит, сюда приезжают посольства даже из столь далеких стран? — удивилась она. — Но какой у них здесь интерес?

Антон принялся неторопливо объяснять:

— В Египте сейчас правят султаны мамлюкской династии. Мамлюки — это отборные воины из белых рабов, они составляют главную силу египетского войска. А пополняется мамлюкская гвардия в основном за счет кипчаков и черкесов, которых покупают на невольничьих рынках Тавриды. Султан сейчас заключает договор с Византией, по которому египетские корабли могут беспрепятственно проходить через Босфор в Тавриду. Султаны будут ежегодно покупать здесь до двух тысяч невольников. Генуэзским купцам это тоже очень выгодно. Солдайя и Кафа будут иметь большие прибыли от египетской работорговли.

— Значит, это посольство прибыло сюда за рабами. — Дарина хмуро проводила взглядом нарядную процессию. — А неужели рабы могут быть хорошими воинами?

— Мамлюки — не простые рабы, они составляют гвардию султана. Их с детства обучают воинскому искусству, им прививают гордость. Недавно они совершили переворот и захватили египетский престол. Теперь султанами стали бывшие мамлюки. Нынешний султан Бейбарс родом кипчак.

— Половец?

— Да, причем будто бы выходец из Тавриды. И сейчас его посольство приехало не только для того, чтобы договориться с купцами о покупке рабов. Бейбарс повелел им посетить Солхат[Солхат — ныне Старый Крым. ] и построить там мечеть. Говорят, это будет великолепное сооружение с мраморными стенами и порфировым куполом.

— А ты когда-нибудь видел египетского султана?

— Однажды, когда еще был жив Якопо, наш корабль заходил в Акру, и там я издали увидел торжественный выезд султана. Мамлюки праздновали победу над монголами.

— Они побеждали монголов? — удивилась Дарина.

— Да. И крестоносцев тоже. Латиняне уже называют Бейбарса вторым Саладином.

— А кто такой Саладин?

Антон принялся рассказывать ей о крестовых походах, но Дарина не столько слушала, сколько с тайным восхищением поглядывала на него и невольно думала о том, что нынешний Антон — это человек, повидавший мир, в то время как она осталась прежней деревенской боярыней. Дарина мысленно поклялась себе, что, если судьба соединит их с Антоном, она непременно станет такой женщиной, с которой ему никогда не будет скучно.

Но вот наконец они подошли к рыночной площади, — и тут у Дарины глаза разбежались от обилия людей, повозок и товаров.

— Как же в такой толпе найти своих?.. — растерянно прошептала она.

Антон спросил первого встречного о торговом караване из Руси, который сопровождает толмач Калиник, и ему сразу же указали на дальний конец площади, где располагался двор для торговых гостей. Но Дарина и Антон еще не успели дойти до этого двора, как откуда-то сбоку, из толпы, их окликнул знакомый голос:

— Фьяманджело! Боярыня Дарина!

Калиник, удивленный и растерянный, стоял перед ними и переводил взгляд с Антона на Дарину.

— Что же случилось, боярыня? — спрашивал он, разводя руками. — Куда ты исчезла? Нашла ли ты Антония?

— Я не исчезла, меня похитил купец Харитон, чтобы продать в рабство, но я уже на свободе! — улыбаясь, пояснила Дарина. — И Антона я нашла, вот он.

— Но это же Фьяманджело! — еще больше растерялся Калиник. — А где Антоний?

— Антоний оказался не тем, кого я искала. А вот Фьяманджело — это и есть Антон, сын боярыни Ксении.

— Иногда мне приходило в голову, что Фьяманджело из русичей. — Калиник почесал затылок. — Дивны дела твои, Господи!.. Нет, но каков Харитон, вот злодей! Еще и сокрушался вместе со всеми, что ты исчезла.

— А где он? — сурово спросил Антон, оглядываясь по сторонам.

— Не здесь, не здесь, — заверил его Калиник. — Он отделился от нас по дороге и сказал, что ему нужно в Солхат.

— А где Мартын? — забеспокоилась Дарина.

— Бедняга Мартын был в отчаянии, когда ты исчезла, — вздохнул Калиник. — Едва мы прибыли в Сурож, как он тут же помчался искать Антония, чтоб уж вместе с ним заняться твоими поисками, боярыня.

— Мартын, наверное, уже увидел Антония и теперь сходит с ума от горя! — всплеснула руками Дарина. — Надо сейчас же поспешить в корчму, чтобы его успокоить!

Антон, не менее Дарины желавший поскорее увидеть верного друга, тут же договорился с каким-то возницей, чтобы довез до корчмы на повозке, и скоро они уже были возле дома Фьяманджело.

У порога их встретил корчмарь Никколо, помощник Тадео, и, размахивая руками, закричал:

— Хозяин, твой дом стали посещать какие-то околдованные люди! Сперва спрашивают Антония, а увидев его, или падают в обморок, как эта госпожа, или садятся на пол и плачут, как тот монах, который пришел сегодня. Что такого особенного в этом Антонии, почему его все ищут?

— А где тот монах, который сегодня искал Антония? — быстро спросила Дарина.

— Сидит на лавке в корчме, словно застывший, и я даже не могу сдвинуть его с места. Наверное, он разум потерял.

— Это Мартын! — воскликнула Дарина, переглянувшись с Антоном.

Вбежав в корчму, они увидели Мартына, который сидел на лавке у стены и, обхватив голову руками, качал ею из стороны в сторону. Рядом с ним стоял монах Антоний и шептал молитву, словно стараясь вывести несчастного из горестного оцепенения.

— Мартын!.. — тихо позвала Дарина, приближаясь к нему. Он поднял голову и, увидев боярыню, облегченно вздохнул, приложив руку к груди.

— Слава Богу, ты жива, госпожа!.. — прошептал он с бледной улыбкой. — Какой злодей тебя увез?

— Харитон. Но я уже не держу на него зла.

— Я и подозревал Харитона, — нахмурился Мартын. — Наверное, тебе удалось бежать? И ты пришла сюда, чтобы найти Антона?

— Да, верный мой Мартын, — улыбнуласьДарина, похлопав монаха по плечам.

— Увы, его здесь нет. — Мартын печально свесил голову на грудь. — Вернее, он есть, но это не наш Антон.

— Ты ошибаешься, Мартын, он здесь, и я его нашла! — радостно воскликнула Дарина.

Мартын поднял голову, — и тут Антон, выйдя из тени на свет, предстал перед ним. Мартын несколько мгновений неподвижно смотрел на него, узнавая и не узнавая друга своей юности.

— Это я, хоть и в чужеземном обличье, — заверил его Антон.

Услышав знакомый, хотя и заметно огрубевший за эти годы голос, Мартын хотел было кинуться вперед, к другу, но остановился, вспомнив о клевете Зиновия, и пробормотал:

— Клянусь, я ни в чем перед тобою не виноват.

— Я уже знаю обо всем от Дарины, — сказал Антон.

В следующий миг друзья обнялись, а стоявший в стороне Антоний, словно почувствовав значительность этой встречи, перекрестил их.

Дальше настал черед Мартына расспрашивать обо всем и удивляться причудам судьбы и коварству людей. В своих рассказах Антон и Дарина не упомянули только об истинном происхождении Антона и Святослава. Не сговариваясь, они решили объявить об этом позже, да и то с согласия боярыни Ксении.

Антон велел корчмарю принести еды и вина и скоро праздновал с Дариной и Мартыном счастливую встречу, пригласив за стол также Антония и Никколо. Но, каким бы веселым ни казался Антон, Дарина видела, что в глубине его глаз затаилась тревога, и понимала, что его гнетет смута собственной судьбы, в которой было еще так много нерешенного.

Мартын не спрашивал Антона, когда тот поедет на родину, — очевидно, монах не сомневался, что поездка будет оченьскорой. А Дарина молчала, не желая преждевременно омрачать его радость и с тайным беспокойством ожидая, когда все начнет решаться.

Внезапно с шумом распахнулась дверь в корчму и громкий голос вошедшего заставил всех оглянуться.

— Да у вас тут пир, как я погляжу! — воскликнул курчавый темноволосый мужчина лет тридцати пяти. — Какие у тебя странные собутыльники, Фьяманджело: два монаха и прекрасная дама. Стоило мне ненадолго уехать, как в наш вертеп тут же явились святые отцы и благочестивая принцесса. Счастливец ты, Фьяманджело! Меня такие благородные красавицы не посещают.

— Тадео, старый плут, не заглядывайся на чужое! — сказал ему вместо приветствия Антон, явно обрадованный появлением помощника. — Мы ждали тебя только к вечеру, но это удача, что ты приехал раньше. Сегодня как раз тот случай, когда мне чертовски нужен твой совет.

Но подвижный смуглолицый и длинноносый Тадео прежде всего пожелал познакомиться с Дариной, а услышав, что она из Руси, многозначительно изрек:

— Я всегда знал, Фьяманджело, что тебе судьбой предназначена славянка. Ты ведь и сам русич, разве не так? Я-то никогда по-настоящему не верил, что ты грек или итальянец.

Дарину приятно удивило, что весельчак Тадео сказал, будто она предназначена Антону судьбой. Но Антон никак не откликнулся на эти слова, а сразу же заговорил о деле:

— Когда ты узнаешь, Тадео, какие новости мне привезла Дарина, то поймешь, что для меня сейчас важнее всего — вернуться домой. Но для этого надо разрешение консула и его курии[Курия — совет консула, а также его канцелярия.].

— Погоди, погоди! — замахал руками Тадео. — О каком возвращении домой ты говоришь? Твой дом здесь! Помнится, ты однажды признался мне, что на родине у тебя уже давно нет дома, твоя мать умерла, любимая девушка вышла за другого, друг предал…

— Оказывается, все не так, — прервал его Антон, слегка улыбнувшись. — Но пойдем в другую комнату, нам надо поговорить без посторонних.

— Вот так, прямо с дороги, не отдохнув, не пообедав? — посетовал Тадео.

— Я не могу откладывать ни на минуту, — заявил Антон. — Ты должен сейчас же выслушать меня и Дарину.

В корчме уже стали собираться посетители, и Антон с Тадео и Дариной ушли из зала в маленькую боковую комнату. Мартын проводил их недоумевающим взглядом.

С Тадео Антон и Дарина были более откровенны, чем с Мартыном, и рассказали ему о том, что у них есть сын, который считается ребенком Карпа. Тадео должен был знать правду, чтобы понять, насколько велико желание Антона вернуться на родину. К тому же Тадео, в отличие от Мартына, бьш человеком посторонним боярскому дому, и с его стороны они могли не опасаться ни осуждения, ни огласки.

— Что ж, можно только порадоваться, что у тебя есть ребенок от столь прекрасной госпожи, — улыбнулся Тадео. — И не такой уж грех, что она тогда считалась женой другого. Правда, я слыхал, что у русичей уж очень строгие нравы. А вот в Италии даже римские папы иногда имеют детей от замужних женщин, и это мало кого удивляет. Вернувшись на родину, ты сможешь узаконить свое отцовство.

— Но для этого мне надо вернуться! — воскликнул Антон. — Как думаешь, может, сделать это прямо сейчас, никого ни о чем не извещая? Скажу, что ненадолго отлучаюсь в Солхат или Херсонес, а сам поплыву к Божскому лиману.

— Ты не иголка, чтобы так просто скрыться, да еще на корабле, — возразил Тадео.

— Можно добраться и по суше.

— В караване? Но под видом кого? А если вы с Дариной отправитесь в путь без сопровождения, только с двумя монахами и парой слуг, то и нескольких миль не пройдете, как вас схватят какие-нибудь кочевые разбойники. Нет, Фьяманджело, лучше действовать открыто, заручившись защитой властей.

— Вот я и жду твоего совета. Ты только что из Кафы, а там сейчас генуэзское консульство.

— Кстати, в Кафу из Генуи недавно прибыл некий аббат, старик весьма богатый и влиятельный. С ним считается даже генуэзский консул, а уж наш местный и подавно. Может быть, попробовать договориться через него? Все-таки он духовное лицо, должен проявлять милосердие. Правда, говорят, сейчас этот Микеле Каффаро очень болен и к нему почти никого не пускают, но…

— Микеле Каффаро? — вскинулась Дарина. — Микеле Каффаро, ты говоришь?

— Да, Микеле Каффаро, — кивнул Тадео, немного удивленный ее интересом к имени итальянского аббата. — Он слывет подвижником и любителем странствий, объехал все владения Генуэзской республики. А в молодости, говорят, и повоевать успел.

— Я слышал о нем, когда был в Константинополе, — сказал Антон. — Говорили, он щедро помогал императору Михаилу Палеологу. Но видеть этого старца мне не приходилось.

— Может быть, сейчас увидишь, — заметил Тадео. — Если, конечно, он захочет тебя принять.

— Он захочет, он непременно захочет! — воскликнула Дарина с горящими глазами и, повернувшись к Антону, схватила его руку, на которую было надето кольцо с латинской надписью. — Вот этот оберег поможет тебе попасть к Микеле Каффаро, потому что Микеле Каффаро — твой дед!

— Что?!.. — в один голос воскликнули Антон и Тадео.

— Я хорошо запомнила это имя: Микеле Каффаро. Это именно он спас Елену в осажденном Константинополе. И от него она родила мальчика, которого назвала Михаилом. Вот когда сказалась в полной мере волшебная сила кольца! «Пока дышу— надеюсь». Именно так!

— А вдруг здесь просто совпадение имени и фамилии? — засомневался Антон. — Может, этот Микеле Каффаро — лишь дальний родственник того, который был шестьдесят лет назад в Константинополе?

— Как раз этот Микеле Каффаро был в те годы в Константинополе, — сказал Тадео. — Я слышал, что его семья ненавидела венецианского дожа Энрико Дандоло и Микеле Каффаро хотел ему отомстить, но попал в плен к его людям и много пострадал.

— Значит, это он! — торжествующе заявила Дарила. — Ты его родной внук, Антон!

— Но каким чудом русич может быть внуком знатного генуэзца? — развел руками Тадео. — Хотя, впрочем, в мире бывают и не такие чудеса…

Услышав пересказанную вкратце историю происхождения Антона, Тадео долго молчал, почесывая затылок и пожимая плечами, а потом с сомнением спросил:

— А верно ли ты все запомнила, госпожа? И верно ли все запомнила твоя мать? Не перепутали ли вы имена?

— Нет, могу поклясться! — с жаром заявила Дарина. — Моя мама слушала ту историю в такой страшный день своей жизни, что не могла не запомнить все слово в слово. Да и моя память с детства была отменной. Как только ты назвал имя Микеле Каффаро, я сразу же вспомнила: это он!

— А та женщина… Елена… не могла ли она что-то перепутать или приукрасить в своем рассказе? Или, может, она сказала твоей матери не всю правду? Ведь Елена была еще так молода, когда встретила того генуэзца. Ее сын мог быть не от него, а от другого человека.

— Ты так говоришь, Тадео, потому что не знаешь женщин, подобных Елене, — строго заметила Дарина. — Такие женщины могут согрешить только ради единственной в своей жизни любви. Вернувшись из Греции на Русь, Елена вела жизнь святой затворницы.

— Да, славянские женщины отличаются целомудрием и верностью в любви, — подтвердил Антон.

Дарина быстро взглянула на него, и ей показалось, что в глазах Антона промелькнула какая-то важная и решительная мысль.

— Если это действительно тот самый человек, который может быть твоим дедом, то тебе надо поспешить к нему, — сказал Тадео. — Говорят, он очень плох и в любой день может умереть или потерять память.

— Да, я отправляюсь в Кафу немедленно… и вместе с тобой, Дарина, — заявил Антон и пристально посмотрел ей в глаза. — Но прежде я должен спросить тебя о чем-то очень важном. Пойдем со мной.

Он схватил ее за руку и почти силой потащил за собой наверх, в ту самую комнату, где прошла их безумная ночь. Дарина даже немного испугалась, когда увидела, каким строгим и решительным стало его лицо, как заблестели глаза.

— Что случилось, что?.. — спросила она с невольной дрожью в голосе.

— Случилось то, что я теперь до конца поверил в судьбу и в Божий промысел. Ты принесла мне хорошую весть. Твоими устами меня позвала моя земля и очаг родного дома. А теперь у меня появилась надежда добраться домой живым. И все это благодаря тебе. Мы с тобой поедем к Микеле Каффаро, но… но прежде я должен все решить между нами. Кто мы теперь друг другу? Друзья, любовники, родичи?

Он пытливо смотрел ей в глаза, и она отвела взгляд, пробормотав:

— Не знаю. А сам ты чего хочешь?

— Хочу, чтобы ты стала моей женой. Принимаешь ли ты предложение от человека, судьба которого пока еще неясна и ненадежна? Человека, из-за которого тебе может грозить опасность?

— Я уже столько опасностей пережила, что больше ничего не боюсь.

— Могу ли я считать твои слова согласием? — спросил он, взяв ее за плечи.

Вместо ответа Дарина улыбнулась и опустила ресницы. Она чувствовала, что теперь, когда Антон наконец-то объяснился, у нее словно камень свалился с души.

— Мы обвенчаемся сегодня же, — заявил он глухим голосом. — Я хочу явиться к деду, а потом к матери не один, а с женой.

— А может быть, лучше сначала получить благословение боярыни Ксении? — осторожно спросила Дарина.

— Зачем? Я уверен в согласии моей матушки.

Дарина тоже не сомневалась, что свекровь их благословит. Ведь Ксения, считавшая, что Антон стал монахом, даже не могла надеяться на то, что Святослав обретет в его лице законного отца; теперь же возвращение сына будет для боярыни двойной радостью.

— Мы обвенчаемся сегодня здесь, в Суроже, — предложил Антон. — Сейчас же пойдем в греческую церковь, а Мартын с Антонием будут свидетелями.

Он прижал руки Дарины к своей груди, а потом поцеловал ее в губы, но не страстно, какделал это ночью, а бережно, как почтительный жених целует застенчивую невесту. И в этот миг Дарина почувствовала, что сквозь облик нынешнего Фьяманджело проступают черты прежнего Антона, с его духовностью и благоговейным пылом.

В тот же день они обвенчались, и в Кафу отправились уже мужем и женой.




ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ


Древняя Феодосия, которая была когда-то славным греческим полисом, уже почти пять веков как пришла в упадок, постепенно обветшав и превратившись в незначительное поселение с убогими хижинами.

Генуэзцы, обосновавшиеся здесь совсем недавно, еще не успели сколько-нибудь преобразить город, которому дали теперь имя Кафа, но оживление, связанное с приходом новых хозяев, было уже заметно. Строительные работы начинались тут и там, превращая опустевшие предместья в шумный и многолюдный базар, заполненный телегами, грудами камня и кирпича, досками, мешками и корзинами.

После двух дней пути по красивой дороге вдоль моря и гор Дарина с некоторым разочарованием ступила на узкие и пыльные улочки заброшенного селения, которому еще только предстояло стать городом — возможно, более блестящим, чем напоминающая о себе древними развалинами греческая Феодосия.

Впрочем, рядом с Антоном Дарине все казалось красивым, интересным и полным высшего смысла. Ей хотелось только одного: поскорее разрешить все трудности и отправиться вместе с мужем домой, к сыну и матери.

Один раз Антон признался Дарине, что побаивается встречи с Микеле Каффаро, на что она тут же заметила:

— Ты обязательно понравишься ему, он будет тобою гордиться. Ведь тебя невозможно не полюбить. И он поверит тебе, я об этом позабочусь.

— Для меня главное, чтобы ты верила в меня, жена, — улыбнулся Антон.

— О, во мне ты можешь не сомневаться, муж мой, — прошептала Дарина, глядя на него сияющими глазами.

Впервые в жизни слово «муж» не казалось ей тягостным и суровым, как в браке с Карпом и Лукьяном, а звучало для нее волшебной музыкой. Дарина с гордой радостью поглядывала на Антона и удивлялась тому, что природа и судьба сотворили чудо, подарив ей встречу с мужчиной, в котором соединились для нее влечение души, ума и тела. И это случилось, когда она уже потеряла надежду на истинную любовь. «Пока дышу — надеюсь», — прошептала Дарина заветные слова и, встретившись глазами с Антоном, почувствовала, что и он подумал то же самое.

Дом, где обосновался аббат Микеле Каффаро, был единственным в Кафе добротным каменным строением. Видимо, раньше он принадлежал какому-нибудь местному богачу, но после того как земля была продана генуэзцам, этот дом тоже перешел к ним.

У входа дежурили стражники с алебардами, которыми они тотчас преградили дорогу нежданным гостям.

— Нам с женой надо срочно переговорить с синьором Каффаро, — объявил Антон. — Клянусь, он будет рад нашему визиту.

Стражники подозрительно оглядели молодую пару, сопровождаемую двумя православными монахами — Мартыном и Антонием. Видимо, по осанке и одежде незнакомцев один из стражей понял, что супруги — люди не простые, и нехотя пояснил:

— Наш господин болен и никого не принимает.

— Доложи господину, что его желает навестить родственник по очень важному делу, — сказал Антон.

Привратники переглянулись и, кажется, немного заколебались, но тут подошел начальник стражи и с кривой усмешкой заметил:

— Ты не можешь быть родственником синьора Каффаро. Я тебя знаю: ты Фьяманджело, бывший пират, а у аббата все родственники — люди благочестивые.

Дарина быстро шепнула Антону: «Кольцо!» Он показал начальнику стражи свою заветную драгоценность и пояснил:

— Скажи аббату, что у меня есть перстень, который он шестьдесят лет назад отдал кому-то в Константинополе.

— Давай я покажу ему твой перстень, — протянул руку недоверчивый страж.

Антон взглянул на Дарину, и она глазами предостерегла его от неосторожности.

— Я не могу снять его с пальца, — заявил Антон. — Скажи, что кольцо старинное, фамильное и на нем есть надпись «Dum spiro spero».

Собеседник, видимо, наслышанный, что с Фьяманджело лучше не ссориться, пошел в дом самолично, не доверяя поручение своим подчиненным. Скоро он вернулся и с некоторым удивлением сообщил:

— Господин согласен вас принять. Входите вы двое, без своей свиты. — Он придирчиво оглядел Антона, чтобы удостовериться, что у незваного гостя нет при себе оружия. — Идите, фра Гаспаро вас проводит.

Последнее относилось к высокому и хмурому католическому монаху, который появился на пороге, словно молчаливая тень, и жестом пригласил Антона и Дарину следовать за ним.

С невольной робостью Дарина вошла в дом человека, от которого сейчас во многом зависела судьба ее и Антона. Миновав несколько комнат, обставленных с суровой простотой, посетители оказались перед дверью епископской опочивальни. Фра Гаспаро первым вошел в нее, сказал несколько слов хозяину, а потом повернулся к гостям:

— Святой отец ждет вас. Но не утомляйте его разговорами.

В опочивальне царил полумрак, шелковые занавески висели на окнах, ковры на полу заглушали звук шагов. Эта комната, в отличие от других, не напоминала монашескую келью, здесь присутствовала даже некоторая роскошь. Дарине показалось удивительным собрание такого количества красивых и редких вещей в доме, который находился в заброшенном уголке Тавриды, вдали от богатых и просвещенных городов Запада и Востока. Но впрочем, это обстоятельство лишь подтверждало, что генуэзцы верят в будущность Кафы, а потому обосновываются тут прочно и надолго.

На двух резных столиках красного дерева лежали книги в драгоценных переплетах. В изящном шкафу стояли богато инкрустированные ларцы и старинные вазы, стены украшала роспись.

Дарина вспомнила рассказ о том, как еше в Константинополе Микеле Каффаро прятал у себя в тайнике прекрасные иконы и сосуды. Видимо, любовь к изделиям искусных мастеров сопровождала его всю жизнь.

У стены напротив входа стояла кровать с откинутым пологом, и в ней на высоких попутках полулежал старик в белом одеянии и круглой шапочке на седых волосах. Его лицо, изможденное летами и недугом, все еще хранило следы благородной красоты, а в черных глазах, окруженных сеткой морщин, блестел живой и острый ум.

По бокам кровати, словно стражи, стали фра Гаспаро и еще один монах крепкого телосложения. Было видно, что бдительные слуги зорко охраняют своего господина и не допустят, чтобы незнакомцы остались с ним наедине.

Антон и Дарина, сделав несколько шагов к кровати, склонились в глубоком поклоне.

Голосом, довольно звучным для больного старика, аббат обратился к ним по-гречески:

— Каким языком вы владеете лучше — греческим или латынью?

— Я знаю и греческий, и латынь, — ответил Антон. — Моя жена знает их хуже, но я помогу ей все понять в нашем разговоре.

— Твое лицо мне кажется знакомым, — вдруг сказал аббат, присматриваясь к Антону. — Мы с тобой не могли видеться раньше?

— Нет, синьор, мы никогда не встречались.

— Откуда вы родом? Как ваши имена?

— Зовут нас Антоний и Дарина, мы родом из Руси.

— Из Руси?.. — Микеле немного встрепенулся, приподнявшись на подушках. — Ты сказал, что у тебя есть какое-то кольцо, которое должно меня заинтересовать?

— Да, синьор, вот оно. — Антон снял кольцо с пальца и протянул его на ладони епископу.

Но фра Гаспаро, не позволив ему приблизиться к хозяину, перехватил кольцо и услужливо подал его Микеле. Старик трясущимися руками взял свою фамильную драгоценность и долго рассматривал, беззвучно шевеля губами. Потом перевел пристальный, горящий взгляд своих больших черных глаз на Антона и спросил его:

— Откуда у тебя это кольцо?

— Когда-то давно, шестьдесятлет тому назад, в Константинополе киевской боярыне Елене это кольцо подарил любимый человек, — ответил Антон. — Потом юноша исчез, и Елена думала, что его убили. Она вернулась в Киев и там родила сына, названного Михаилом. Поскольку Елена была молодая вдова, никто не догадался, что ребенок у нее не от мужа, а оттого юноши, которого она любила. Она до конца дней осталась верна своей любви. Сын ее вырос и стал священником. Он погиб во время нашествия монгольской орды на Русь. Вскоре умерла и Елена. А перед смертью она поведала свою историю и отдала это кольцо крестнице — боярыне Ольге. Ольга же со временем все пересказала своей дочери Дарине, которая теперь стала моей женой.

Микеле Каффаро слушал Антона, подавшись вперед и, казалось, ловил каждое его слово. Было видно, как взволновал прелата рассказ о событиях давних лет.

— Значит, Елена и ее сьш умерли… — прошептал он, скорбно сдвинув брови, и тут же обратился к Дарине: — А ты, дитя мое, осталась единственной наследницей Елены?

— Нет, господин, я не вправе быть ее наследницей, потому что у Елены остался родной внук, — сказала Дарина, глядя прямо в тревожные и вопрошающие глаза Микеле.

— Внук? — удивился он. — Но ведь вы сказали, что ее сын был священником? А впрочем, священники греческого обряда, кажется, не дают обет безбрачия?

— Объясни ему все, — прошептала Дарина мужу.

— У Михаила был сын, который, к сожалению, так и не встретился со своим настоящим отцом, — вздохнул Антон. — Михаил любил женщину, бывшую замужем за грубым и жестоким человеком. Эта женщина родила мальчика — плод ее тайной любви с Михаилом. Долгие годы она скрывала происхождение ребенка, как в свое время это скрывала Елена.

— Так у Елены есть внук? — вскричал Микеле, откинув одеяло и спустив ноги на пол. — Кто он, где?

Дарина сделала шаг вперед и, указывая на Антона, тихо сказала:

— Вот он — ваш внук, синьор Каффаро.

— Антоний?.. Антонио?.. Такты мой внук?

Микеле вскочил на ноги, но к нему тотчас бросились фра Гаспаро и другой монах и подхватили его под руки, слоимо желая поддержать. Однако аббат отстранил их и, жестом подозвав к себе Антона, взял его за плечи и стал внимательно разглядывать неожиданного гостя, приговаривая:

— Мой внук, моя родная кровь… Даже если бы не это кольцо, я мог бы догадаться… Сама природа мне подсказала. Недаром твое лицо показалось мне знакомым. Это ведь мое лицо в молодости. Мои глаза… Я словно смотрю в зеркало прошлого… Гаспаро! — вдруг крикнул он своему помощнику. — Гаспаро, приведи сюда Луиджи, и немедленно! Луиджи помнит меня молодым, он должен узнать… Отдерните занавески, пусть в комнате будет светло!

Через пару мгновений, словно услышав зов друга, в комнату при помощи слуги приковылял сгорбленный старик и надтреснутым голосом спросил:

— Ты звал меня, Микеле?

— Подойди сюда, к свету, Луиджи! — велел аббат. — Ты немощен, друг мой, но у тебя пока еще хорошее зрение. Тебе никого не напоминает этот молодой незнакомец?

Луиджи недолго сомневался; едва разглядев лицо Антона, он тут же воскликнул:

— Клянусь своей грешной душой, никогда не видел такого удивительного сходства! Только волосы у него немного светлей… Если бы я не знал, что у тебя нет потомства, то решил бы, что этот юноша…

— Да! Да! — победоносно вскричал Микеле. — Он и есть мое потомство! Антонио — мой внук!

— Внук?.. Но как же это?.. — растерялся Луиджи и почти упал в подставленное ему кресло.

Фра Гаспаро подошел к своему господину и тихо ему прошептал:

— Прошу прощения, синьор, но такое сходство может оказаться просто случайным.

— А кольцо? А рассказ о Елене? Ведь этого никто посторонний не знал и не мог знать! О, недаром у меня с утра было предчувствие, что сегодня случится что-то необыкновенное! — заявил Микеле. — Гаспаро, зови слуг, пусть накрывают в гостиной стол, я хочу отпраздновать обретение своего внука! Антонио, мальчик мой, как жаль, что мы с тобою разной веры, но сегодня я хочу об этом забыть! Оденьте меня в светское платье!

— Синьор, излишнее возбуждение может вам навредить, — слегка нахмурился фра Гаспаро. — Врач предостерегал, чтобы вы не вставали с постели.

— Да что понимает этот невежественный эскулап? — отмахнулся Микеле. — Радость никогда не может повредить человеку. А хоть бы и повредила — не беда! Лучше несколько счастливых дней, чем годы одиночества и тоски. Иди, Гаспаро, выполняй мои распоряжения. И не бойся за меня, я не упаду. Мои внуки меня поддержат, не так ли, милые? — обратился он к Антону и Дарине.

— С радостью, господин! — в один голос откликнулись молодые супруги.

— И не зовите меня «господин», я ведь ваш дед, — подмигнул Микеле, взяв их за руки. — Понимаю, дети мои, что вам трудно сразу назвать меня дедом, но зовите хотя бы «падре». Ведь это вы сможете?

— Конечно, падре! — сказали они снова вместе и прижались губами к его рукам.

Дарина вдруг поняла, отчего Елена когда-то влюбилась в Микеле с первого взгляда, ведь даже теперь, в старости, он все еще излучал обаяние живого ума и душевной щедрости.

Микеле сел на скамью с высокой спинкой, усадил по обе стороны от себя АнтонаиДаринуи, переводя взгляд с одного молодого лица на другое, воскликнул:

— Бог мой, еще несколько минут назад я считал себя одиноким стариком, вечным скитальцем, бесплодно до живающим свой век! И вдруг обрел сразу двух прелестных детей — внука и внучку! А ведь я думал, что у меня нет потомства на земле.

— Ваш духовный сан обрек вас на одиночество, падре, — заметил Антон.

— Мой сан? — живо откликнулся Микеле. — Нет, дорогие дети, это мое бесплодное одиночество заставило меня выбрать монашескую стезю. Елена была последней женщиной в моей жизни, и я любил ее по-настоящему, потому и запомнил до конца дней. После того как мы с нею расстались, я попал в плен к стражникам венецианского дожа. Они не убили меня, как думала Елена, но искалечили. Я перестал быть мужчиной. Освободившись с помощью своих друзей, я жил только мыслью отомстить врагам. Я уже не мог быть мужем Елены, но все-таки мне хотелось ей помочь, хотелось хотя бы узнать, жива ли она. Я искал ее по всему Константинополю, но не мог найти. Дом, где я оставил Елену, оказался разгромленным, и я решил, что моя несчастная возлюбленная погибла. Друзья, среди которых был и Луиджи, увезли меня, почти обезумевшего, в Геную. Я долго приходил в себя, но все же моих душевных сил хватило, чтобы начать новую жизнь. Я принял сан и стал монахом, вечно занятым делами и странствиями. Лишенный телесных радостей, я жил духовными и смог многого достичь на этом поприще. Мое тщеславие было удовлетворено тем почтением, которое мне оказывали, а жажда познаний всю жизнь гнала меня вперед, к новым землям и новым испытаниям. Правду мне сказала когда-то в юности одна гадалка, что я доживу до старости и увижу смерть своих врагов. И вот мне уже восемьдесят лет, а я не только жив, но с этого дня еще и счастлив! — Микеле поочередно обнял Антона и Дарину.

Слуги принесли ему одежду, и скоро аббат, облаченный в светское платье, уже вел своих нежданно обретенных родственников в гостиную, где для них был спешно накрыт стол.

— Сейчас ты мне все расскажешь о себе, мой мальчик, — обратился Микеле к Антону. — Я хочу знать о твоей жизни каждую подробность. И как ты меня нашел? И какие заботы тебя гнетут? Мне все интересно. Я многое могу сделать для тебя. Ведь я богат, а мне некому было оставить свое наследство. Теперь ты будешь моим наследником.

Антон и Дарина заметили, как при словах о наследстве настороженно переглянулись фра Гаспаро и второй монах, и тут же Антон поспешил сказать:

— Нет, падре, нам ничего не нужно, кроме вашего совета и благословения. Нам необходимо вернуться на Русь, а для этого я должен получить согласие Генуэзской общины, ведь я на службе.

— Как, ты хочешь уехать от меня?! — возмущенно и растерянно воскликнул Микеле.

— Простите, падре, но, когда я вам расскажу свою историю, вы сами все поймете. Моя история похожа на вашу. Меня тоже считали погибшим. А я не знал, что на родине у меня есть сын. Я хочу вернуться к сыну и матери.

— Твой сын? Мой правнук? О, если бы я был не таким старым и больным, то непременно бы поехал к нему вместе с вами!.. — Микеле на несколько мгновений задумался, опустив голову, а потом встряхнулся и уже прежним, бодрым голосом заговорил с Антоном: — Однако же я хочу услышать всю правду. Как получилось, что ты не знал о сыне? Рассказывай, я не успокоюсь, пока не узнаю вашу с Дариной историю.

За столом Микеле почти не ел и не пил, только с отеческим любованием смотрел на нежданно обретенного внука и его жену. А они, немного утолив с дороги голод и жажду, тут же приступили к рассказу о своих злоключениях. Пока Антон говорил, Дарина незаметно наблюдала за двумя помощниками аббата, бдительно охранявшими каждый по шаг. Нетрудно было догадаться, что появление гостей их отнюдь не обрадовало, ибо означало, что после смерти аббата его имущество и деньги могут перейти не церкви, а неожиданному наследнику. Дарина видела, что и Антон это понимает, потому и сказал во всеуслышание, что ему от деда не нужно ничего, кроме совета и благословения. В столь плотной опеке монахов над аббатом таилась определенная опасность, и Дарина молила Бога, чтобы ее муж и его дед проявили мудрость и осторожность. Она также боялась, что возбуждение, вызванное неожиданной радостью, может повредить здоровью Микеле, окончательно уложив его в постель, — а тогда уж его помощники сделают все, чтобы поскорее избавиться от незваного наследника.

Но скоро Дарине стало ясно, что Микеле, несмотря на старость и склонность к искренним душевным порывам, не утратил той проницательности, которая позволила ему достичь в жизни высокого положения и богатства. Выслушав рассказ внука, он сразуже решил, как надо действовать дальше, чтобы обезопасить Антона и его жену.

— Гаспаро, Беато, сейчас же приведите секретаря, пусть составит мой указ, а я подпишу, — распорядился он. — Ты, Луиджи, будешь свидетелем. Этого мужчину, Антонио по прозвищу Фьяманджело, я признаю своим родным внуком и даю ему в дорогу все необходимые средства, а также охрану, чтобы он мог в безопасности вернуться домой. Далее. Немедленно ступайте к консулу и передайте, что я прошу его сегодня же пожаловать ко мне вместе со своими официалами[Официалы — должностные лица.]. Я добьюсь для тебя свободы, мой мальчик, — подмигнул он Антону. — Если ты должен Генуэзской республике, — я выкуплю долг.

Монахи переглянулись, но пошли выполнять указание своего господина без какого-либо неудовольствия. Было видно, что скорый отъезд нежданных гостей их вполне устраивает.

Когда они вышли, Микеле снова взял за руки Антона и Дарину и, глядя на них сияющими глазами, объяснил:

— Я не такой уж немощный старик, как они думают. Телом я уже хил, но разум мой ясен, как в молодости. О, я вполне понимаю, что появление у меня внука и наследника многим в Генуе будет не по душе. Тут же вспомнят, что наследник у меня незаконный, а мой сан не позволяет мне иметь потомство. Они все сделают, чтобы навредить вам или свести меня в могилу до того, как я что-либо отпишу в вашу пользу.

Дарина не удержалась от восклицания:

— Не надо нам никакого наследства, жизнь Антона и ваша куда дороже!

— Увы, часто приходится жертвовать меньшим, дабы сохранить большее, — вздохнул Микеле. — Я бы хотел, чтобы ваш второй дом был здесь, но вряд ли успею это сделать… Однако на дорогу я дам вам достаточно средств, чтобы их хватило также и для жизни в вашем поместье — хотя бы на первое время.

— Нам хватит, потребности русичей ныне очень скромны, — заверила его Дарина. — Для нас главное, чтобы вы помогли нам добраться домой.

— Вы так спешите от меня уехать? — огорчился старик. — Я-то надеялся, что вы еще побудете здесь.

Антон и Дарина не могли ему отказать и пообещали, что немного поживут в Кафе. «Только как бы поскорее передать матери, что мы живы и скоро вернемся?» — шепнул Антон Дарине. «Надо послатьдомой Мартына с Антонием, — нашлась она. — Монахи-странники смогут уехать незаметно, и по дороге их никто не тронет».

Озабоченный судьбой внука, старый больной Микст словно преобразился: осанка его стали прямой, голос звучал бодро и уверенно, глаза молодо заблестели, а лицо обрело твердое и властное выражение. Дарина снова увидела в старом аббате черты молодого воина, некогда спасшего славянскую красавицу Елену и навсегда похитившего ее сердце. Сравнивая деда с внуком, она с невольной гордостью отмечала, как много у них общего, и представляла прежнего Микеле в образе нынешнего Антона.

Чиновники Генуэзской общины в Кафе, пришедшие в дом влиятельного прелата по первому его зову, с удивлением выслушали новость о том, что он желает покровительствовать своему новоиспеченному внуку, но не посмели ему перечить, — тем более что за освобождение Фьяманджело от службы Микеле предложил им немалую сумму.

Уже к вечеру были составлены и подписаны все бумаги, необходимые для безопасного возвращения Антона и Дарины на родину. Но уехать в ближайшие дни они не могли, поскольку обещали Микеле погостить у него еще некоторое время.

Им была отведена лучшая комната в доме, и Дарина с некоторым смущением окунулась в роскошь, недоступную для сельской боярыни, живущей в деревянном тереме с голыми стенами и маленькими окнами из слюды. Две служанки принесли ей нарядное платье непривычного для славянок покроя, и она в первую минуту его отвергла, но потом ей захотелось предстать во всей красе перед Антоном и Микеле. Одевшись с помощью служанок, Дарина оглядела себя в большое венецианское зеркало — предмет, тоже недоступный в славянских теремах. Зеркало сказало ей, что она красива — красива уже не юной полудетской красотой, похожей на обещание, а цветущей, роскошной красотой женщины, умеющей дарить и получать любовь. Но лучше зеркала о ее красоте ей сказали восхищенные глаза Антона.

Наутро Микеле повел молодых супругов показывать город, и Дарина не раз ловила на себе взгляды мужчин, полные жадного интереса. В такие минуты она еще крепче прижималась к Антону, радуясь, что теперь у нее есть любимый, заменивший ей всех мужчин на свете.

Микеле, бодро шагая среди полуразрушенных домишек, рассказывал, какой он видит Кафу в будущем, когда отстроится и расцветет эта главная гавань генуэзцев в Тавриде. Фра Гаспаро, не отстававший от аббата, то и дело предостерегал его от излишнего возбуждения и утомления, но Микеле только отмахивался и шел все дальше.

Наконец он привел своих спутников на берег моря и, протянув руку в сторону горизонта, где голубизна волн сливалась с небом, задумчиво сказал:

— Вот такова была моя жизнь — как морская волна, которая то приближала меня к счастью, то отбрасывала назад, к горю. Впрочем, наверное, это закон любой жизни. Счастье не может быть вечным, как и горе. Мудрость в том, чтобы не отчаиваться в горькие минуты и ценить мгновения счастья. — Он долгим, пристальным взглядом посмотрел на Антона и Дарину. — Недаром знаком моей и вашей жизни стало кольцо. Оно словно круги на воде, символизирующие законы мира. На востоке некоторые люди понимают жизнь как череду превратностей — от счастья к несчастью и обратно. Светлое сменяется темным, расцвет — упадком, единение — расколом…

Он замолчал, задумавшись, аДарина вдруг вспомнила:

— «Все разрушится — и все восстановится, и еще не раз». Микеле взглянул на нее с ласковой, слегка удивленной улыбкой и сказал Антону:

— Твоя жена не только прекрасна, но и мудра.

— Она дана мне судьбой, — серьезно ответил Антон. — Она была первой женщиной в моей жизни и, я уверен, останется последней.

— Также, как и ты для меня, — тихо откликпужмл, Дарина.

Ей было такинтересно и весело в Кафе, что если бы не тревога о сыне и Ксении, то не хотелось бы отсюда и уезжать.

Впрочем, уже через день радость сменилась печалью: Микеле, который, казалось, воскрес для новой жизни, неожиданно слег. Видимо, радостные потрясения и заботы заставили его переоценить свои силы, и теперь он расплачивался за это новым недугом. Фра Гаспаро и пришедший ему на помощь лекарь корили аббата за неосторожность, за опасные прогулки, но он едва слушал их.

Были минуты, когда Дарина замирала от тяжкого подозрения: ей вдруг приходило в голову, что не только прогулки могли быть причиной недомогания, но также успокоительное питье, которым потчевал аббата лекарь: Она надеялась лишь на то, что Микеле достаточно проницателен, знает своих слуг и не даст себя отравить.

Прошел еще день, во время которого Дарина, Антон и верный Луиджи не отходили от больного. Ночью они решили поочередно дежурить у его постели, хотя фра Гаспаро их и отговаривал.

Под утро, когда рассвет уже заглянул в окна золотистыми лучами, Микеле вдруг открыл глаза и внятным, хотя и слабым голосом велел привести священника для исповеди. Дарина беззвучно заплакала на плече у Антона, и супруги вышли, оставив Микеле наедине со священником. Впрочем, исповедь длилась недолго. Скоро аббат вновь позвал к себе Антона и Дарину.

— Слава Богу, я успел сделать для вас все что мог, — сказал он со спокойной улыбкой. — Теперь вы сможете беспрепятственно уехать к себе на Русь. Даже татары по дороге вас не потревожат, у них с генуэзцами уже есть договор о торговых караванах. Спасибо вам, дети мои, что не отходите от меня до последних минут моей жизни.

— Эти минуты не будут последними! — воскликнула Дарина и, не сдержавшись, заплакала. — Мы и так чувствуем свою невольную вину, падре, что из-за нас вы так разволновались и слегли…

— Нет, напротив! Благодаря вам я прожил последние дни своей жизни счастливо и осмысленно. Мне давно уже не было так хорошо, как сейчас. Я покидаю этот мир с благодарной улыбкой. Жаль только, что могу не повстречать в ином мире Елену. Но я надеюсь на эту встречу, ибо ее и моя вера отличаются только земными ритуалами, а Бог у нас один, и он смилостивится над нами, грешными. Ведь мы с ней любили друг друга, как первые христиане, еще не знавшие церковных распрей… Мы любили искренне и простодушно, как первые люди на земле. И вы любите друг друга так же. И да будет с вами покой и радость. Передай этот крест моему правнуку. — Микеле снял с шеи золотой крест, украшенный мелкими бриллиантами, и вложил его в ладонь Антону. — Ну что ж, дети мои, я уже готов ко встрече с высшим судией. Поцелуйте меня на прощание. А я благословляю вас и надеюсь, что Господь тоже вас благословит.

Антон и Дарина прикоснулись губами к его лицу, потом к холодеющим рукам.

— У меня хорошая смерть, я спокоен, я… — речь Микеле прервалась на полуслове, и из его груди вырвался глубокий, хриплый вздох.

Антон и Дарина кинулись к старику, но он уже закрыл глаза и с тихой, почти счастливой улыбкой отошел в мир иной.

Дарина заплакала:

— У меня никогда не было ни деда, ни бабки, а этот старый чужестранец за несколько дней стал мне родным…

— Да… мне тоже, — сдавленным голосом произнес Антон, обнимая Дарину.

После похорон Микеле супруги покинули Кафу, сопровождаемые охраной из генуэзских солдат. Обоз, в котором они ехали, состоял из нескольких повозок, груженных снедью, одеждой, тканями и посудой. Никто из генуэзских чиновников не посмел задержать караван, составленный по приказанию Микеле Каффаро. Да и Фьяманджело здесь многим бьш известен как человек опытный и умеющий за себя постоять.

По дороге Антон и Дарина заехали в Сурож. Здесь бывший пират попрощался со своими моряками, с Тадео и прочими знакомцами, пообещав им когда-нибудь приехать в Солдайю и Кафу с торговым караваном.

Путь домой бьш неблизким и нелегким, но никогда еще Дарина не чувствовала себя в дороге так хорошо, как сейчас. Впервые она ехала не как пленница, не как спутница нелюбимого мужа и не как одинокая странница, пустившаяся в неизвестность, а как свободная и счастливая женщина. Счастье, прежде столь недостижимое, было у нее в руках, — но теперь оно казалось ей слишком хрупким, чтобы удержаться надолго. Она с замиранием сердца думала о том, что ждет ее дома, в далеком селении под Меджибожем. И если бы вдруг там случилось что-то недоброе, то, кажется, ее сердце разорвалось бы, не выдержав такой несправедливости сейчас, после стольких мытарств, на пороге новой жизни.

Когда наконец за поворотом дороги появились знакомые холмы родного селения, Дарина почувствовала, что уже не может выдержать неизвестность, что еще минута — и у нее прервется дыхание от страха и тревоги.

Тогда, попросив Антона, ехавшего верхом рядом с повозкой, дать и ей коня, Дарина вскочила в седло и вместе с мужем помчалась по дороге домой.

Словно из-под земли выросла боярская усадьба, показалась острая крыша терема. По дороге, что тянулась прямо от ворот усадьбы, шла высокая прямая женщина, державшая за руку мальчика. Сердце Дарины замерло, а потом гулко застучало, и она воскликнула, оглянувшись на Антона:

— Это они! Слава Богу!

Спешившись, Антон и Дарина кинулись навстречу сыну и матери. Ксения, что-то шепнув мальчику, выслала его вперед. Святослав подбежал сперва к Дарине, обнялся с ней, а потом остановился перед Антоном, нерешительно замявшись. Антон с улыбкой протянул к нему руки, и мальчик спросил:

— Ты мой отец?

— Да, сынок, я твой отец!

Святослав кинулся к нему, и Антон подхватил его на руки, зарывшись лицом в шелковые кудри сына.

— Отец, я так долго тебя ждал, — порывисто вздохнул мальчик, обнимая его за шею.

Подошла Ксения, и Антон, осторожно поставив сына на землю, обнялся с матерью.

Мартын, Антоний и слуги боярского дома, остановившись чуть поодаль, с улыбками наблюдали за столь удивительным соединением семьи. Картина чужого счастья вселяла в сердца простых людей смутную надежду на что-то истинное и высокое.

Ксения, предупрежденная ранее прибывшим Мартыном, успела подготовиться к встрече и даже не плакала, только голос ее слегка дрожал от сдерживаемых слез радости.

Антон тоже сдерживался, хотя глаза его слишком влажно блестели.

И только Дарина не пыталась скрыть своих слез, обнимая одновременно сына, мужа и названую мать. Впервые в жизни она чувствовала себя не былинкой на ветру, а защищенной женщиной в окружении любимой семьи.

Но плакала она еще и потому, что сознавала быстротечность земных радостей и хотела навеки запечатлеть счастливые минуты в своем сердце.