Гибель на рассвете.Подлинная история убийства Гейдриха
Алан Берджесс


Рейнхард Гейдрих, один из главарей фашистского рейха, гитлеровский наместник в Чехословакии, был убит в Праге в 1942 году.

Рано утром Гейдрих возвращался из своего загородного дома в открытом «Мерседесе» в Градчаны, старый королевский замок в Праге, где размещалась его резиденция. При въезде в Прагу два человека, одетые в рабочие синие комбинезоны, подскочили к машине. Один из них выстрелил в Гейдриха и шофера, а другой метнул под машину бомбу. Гейдрих был тяжело ранен осколками в грудь и живот.

30 мая 1942 года Германское бюро информации опубликовало бюллетень: «27 мая в Праге неизвестными лицами совершено покушение на имперского заместителя протектора Богемии и Моравии, обергруппенфюрера СС Рейнхарда Гейдриха. Обергруппенфюрер СС Гейдрих был ранен, но жизнь его вне опасности. За выдачу участников покушения устанавливается премия в размере 10 миллионов крон».

4 июня 1942 года от полученных ран Гейдрих скончался. В траурной речи Гитлер назвал Гейдриха «человеком с железным сердцем». Смерть Гейдриха послужила сигналом к началу массового террора против населения Чехословакии.

Книга Алана Берджесса «Семеро на рассвете» (Alan Burgess. Seven Men at Daybreak) была впервые издана в Англии в 1960 году. В ней рассказывается подлинная история убийства Гейдриха.

В 1975 году по книге А. Берджесса был снят фильм «Операция Рассвет» (Operation Daybreak).

В Советском Союзе книга А. Берджесса никогда не издавалась, поскольку убийцами Гейдриха были не советские, а британские агенты — Йозеф Габчик и Ян Кубиш, которые были заброшены в Чехословакию на парашютах с борта британского бомбардировщика.

В 1995 году я написал перевод книги А. Берджесса для одного издательства, которое собиралось впервые опубликовать эту историю на русском языке, но то издательство разорилось, так и не успев ее выпустить.

А. М. СУХОВЕРХОВ


От автора


Я отчетливо помню, как господин Виттмер открыл огромный том в кожаном переплете и быстро листал его, пока не нашел раздел, в котором многие фамилии были аккуратно перечеркнуты по линейке красными чернилами.

— От этой истории у вас волосы встанут дыбом, — сказал он. В этой книге, как оказалось, были собраны оригиналы записей, которые вели власти концлагеря Маутхаузен. Хотя надо сразу сказать, что эта история не имеет никакого отношения к концлагерям.

Шел 1950-й год. Дело происходило в Арольсене, небольшом городе на севере Баварии, в котором находилась штаб-квартира Международной службы поиска, действующей под эгидой Международной организации беженцев. Господин Виттмер был заместителем ее директора.

Я в то время сочинял для Би-би-си художественную программу о службе поиска под претенциозным названием «Величайшая детективная история всех времен». Однако, после того, как господин Виттмер навел меня на след Яна Кубиша и Йозефа Габчика, мне захотелось написать их историю.

Чтобы докопаться до сути дела, необходимо было побывать в Чехословакии. Но из-за политических событий в то время поездка туда была практически невозможной, и тем более невозможно было рассчитывать на проведение там каких-либо исследований.

Мне не удавалось осуществить свои честолюбивые замыслы до весны 1958 года.

Я благодарен Министерству информации Чехословакии за то, что теперь мне была разрешена поездка, и я не встретил никаких препятствий на пути своих исследований. У меня, однако, сложилось убеждение, что, из-за того, что Ян Кубиш и Йозеф Габчик проходили подготовку в Англии, да и вся операция была задумана на Западе, правящий в Чехословакии коммунистический режим старается если не замолчать совсем эту историю, то, по крайней мере, преуменьшить ее значение. Поэтому я вдвойне благодарен всем чехам и словакам, которые помогли мне и предоставили ценную информацию.

Я также обязан разнообразным печатным источникам, особенно статьям Яна Дрейша, опубликованным в 1947 году в номерах издававшегося тогда журнала «Кретен», небольшой книжке профессора Огоуна «Правда о Гейдрихе», а также брошюре, изданной Чешской православной церковью святых Кирилла и Мефодия.

Хочу поблагодарить госпожу Жанетту Симек и господина Джеффри Тьера за отличный перевод этих материалов. Выражаю также благодарность господину Чарльзу Лаудау из дежурной службы Би-би-си в Кавершаме за разрешение просмотреть их объемные дела. Я очень признателен госпоже Эллисон из Айтфильда, графства Чешир, которая была хорошо знакома и с Яном Кубишем, и с Йозефом Габчиком в период их пребывания в Англии, и так много рассказала мне о них.

То обстоятельство, что я позже приступил к этой истории, имеет и свои преимущества. Одним из них является множество записей, накопленных за это время как нашими друзьями, так и противниками. Прошедшие годы повышают историческую значимость того времени, которое извращалось цензурой, искажалось пропагандой и было замутнено политическими страстями.

Из-за того, что невозможно перечислить все множество людей, в той или иной степени причастных к этой истории, мне пришлось опустить некоторые имена и описания подвигов многих отважных мужчин и женщин, в связи с чем заранее приношу им свои извинения.

Алан Берджесс

Эпсом, январь 1960 года.


Пролог


Лейтенант Ян Кубиш.Диверсионная группа «Anthropoid»


Зимней ночью на высоте шестисот метров в небе над Чехословакией гудел огромный самолет «Галифакс». Четыре его винта взбивали низкое кучевое облако, гоня его назад вдоль мокрых черных бортов самолета. Стоя в холодном фюзеляже, Ян Кубиш и Йозеф Габчик не отрываясь смотрели вниз — на свою родину — сквозь открытый выходной люк, формой напоминающий крышку гроба.

Машинально они проверили состояние своих парашютов. Через несколько минут им предстояло броситься вниз, сквозь тьму — к земле, что лежала под ними. Они должны были стать первыми парашютистами, вернувшимися в Чехословакию. Их миссия была так уникальна и опасна, как никакая из замышлявшихся до сих пор.

Более высокий из двоих, Ян Кубиш, был двадцати семи лет от роду и ростом 180 сантиметров. У него были светлые волосы и глубокие серые глаза, которые пристально смотрели на мир из-под резко очерченных бровей. Уголки его твердого, но щедрого рта были насмешливо приподняты, и это придавало его лицу властный вид. Он обладал могучими плечами и телом атлета. Рукопожатие его больших и умелых рук было сильным. Но больше всего запоминались его глаза, они смотрели прямо, не на ваш нос или подбородок, а прямо в зрачки ваших глаз, с непосредственным и чистым любопытством.

Ян Кубиш летел к себе домой. Летел домой в середине войны, ставшей особенно ужасной вследствие дьявольского извращения изобретательского гения человека. Тех, кто молод сердцем, война еще более возбуждает разнообразием возможных приключений. Он летел домой, доставляемый прямо к порогу, как никакой другой воин в прежней истории, снабженный оружием такой силы, что в другом веке он мог бы легко завоевать любую империю.

Но несмотря на эти утилитарные механизмы насилия, его стремление к цели вызывалось в основном инстинктом первобытного происхождения. Он летел домой, наполненный чувством, которое выкристаллизовывалось в нем годами, — чувством ненависти, рожденной и вскормленной горьким опытом.

Годы войны теперь хорошо известны по документам, и, покопавшись в архивах, историки найдут немало случаев, когда отважные юноши и даже девушки сидели или стояли у открытого люка самолета, ревущего над оккупированной врагом территорией, готовые броситься вниз навстречу эксцентричным приключениям, подобным Гомеровой «Одиссее». Но мало кому пришлось пройти столь губительные испытания, как Яну Кубишу, и он, как никто другой, был предан одной идее, посвятил себя ей и был решителен в достижении цели.

Те люди, с которыми Ян Кубиш встречался в Англии, находили его вполне нормальным, приятным молодым человеком. В самом деле, очень мало кто знал, что он обладал одним физическим украшением, и этот факт врачи-психиатры и даже современные историки могут считать поучительным. Он был обезображен шрамами в весьма необычной манере. На его ягодицах были выжжены семь маленьких свастик. Выжжены раскаленным железом за три года до описываемых событий. Какова была их роль в формировании его характера, и какая доля ответственности за последующее всесожжение может быть связана с этими стигматами, определить сложно. Но, по-видимому, немалая. Во всяком случае, он этого не забыл. В ночных кошмарах он все еще чувствовал горение плоти и помнил свои муки и стыд. Из-за того сильного унижения он стоял теперь в этом качающемся самолете, летящем в небе над его собственной страной. Из-за его ненависти, родившейся в том испытании, он был отобран для выполнения этой специальной миссии. Из-за того, что он был глубоко пропитан желанием отомстить, его послали в Чехословакию, чтобы убить человека. Не любого человека. Не какого-нибудь немецкого часового с замерзшим носом, уныло охраняющего аэродром или склад оружия, а человека особой важности, человека, которого многие считали самым опасным зверем в гитлеровских джунглях.


Лейтенант Йозеф Габчик.Диверсионная группа «Anthropoid»


Стоя теперь рядом со своим закадычным другом Йозефом Габчиком и вглядываясь вниз с высоты шестисот метров сквозь темный морозный воздух, Ян, наверно, думал, где может находиться тот человек в эту декабрьскую ночь 1941 года. Под ними расстилалась равнина, с незапамятных времен разукрашенная полосками полей, покрытая тонким слоем снега с темными пятнами сосновых рощ.

Над теснящимися в кучу селениями, где поблескивали льдом темные колеи, оставленные телегами на дорогах, самолет загудел, и собаки, задрав морды, зарычали в ответ и показали белые щелочки в глазах.

Жители в своих домах беспокойно ворочались во сне, горло перехватывало расслабляющее чувство страха. В эти дни было всегда страшно на улице, страх душил и пронизывал как сеющий снег. Страх не могли разогнать ни дневной свет, ни зимнее солнце. Этот самолет, летящий низко над головами, был угрозой, вызывающей сухость во рту, заставляющей сердце ускоренно биться, и человек инстинктивно прижимался ближе к жене, ища где теплее и безопаснее, стараясь не слышать механический гром в небе.

Ян тоже боялся. Он был охвачен каким-то болезненным страхом, выросшим в томительном путешествии от английского аэродрома. С этим чувством знакомы и летчики и парашютисты. Это страх, который приходит ночью в темноте над вражеской территорией. Это страх, который приходит от понимания того, что спокойствие должно вдруг смениться акцией насилия, что начинается что-то неизбежное, что запросто может вас погубить.

Стоя в ожидании прыжка, Ян познал все эти страхи. И даже ощущение твердой руки Йозефа на плече, рядом с тугой пряжкой парашюта, не уменьшало их. Йозеф Габчик прыгал вместе с ним. Он делил с ним все трудности и опасности. Это было особое товарищество, проверенное временем и испытанное опасностями войны, прошедшее через чрезмерные возлияния и успехи у женщин, выдержавшее скуку длинных вечеров под чужим небом, укрепленное превратностями и радостями совместного проживания. Теперь их дружбе предстояло самое строгое испытание.

Через несколько секунд светящиеся кнопки-транспаранты переключатся с красного цвета на зеленый, и Ян бросится в ревущий поток воздуха, гонимого вдоль фюзеляжа четырьмя тарахтящими винтами. Он старался думать, что фактически это — просто работа, которую надо сделать, миссия, которую надо выполнить. Чтобы побороть чувство страха, Ян попытался сосредоточиться на ненависти к тому человеку, которого им предстоит найти. Он пристально всматривался вниз, в темноту, как будто стараясь отыскать его там.

Это был корень зла — человек, от которого распространялся страх. Сейчас он наверняка спал, спал легко, распростершись рядом со статным белым телом своей жены, в большом помещичьем доме в нескольких километрах от Праги. Наверно, видел сны. А если в его снах и были какие-то предчувствия, то почти наверняка он ничего не знал о том, что высоко в небе летят два человека, прибывшие в качестве его убийц.

В наушниках, встроенных в шлем капитана авиации Канадских ВВС, вдруг раздалось шипение, и сквозь атмосферные помехи прорвался голос штурмана:

— Здесь, командир! Будем над зоной выброса через пять минут.

Это было опасное путешествие. Над Дармштадтом немецкие истребители отрезали их от ночного неба. Пришлось пережить несколько рискованных минут, прежде чем удалось оторваться от них. Но капитан авиации знал, что еще хуже дела тех людей, что одетые в штатское, с нацепленными парашютами ждут в хвосте. Он знал, что это уже третий полет над Чехословакией, когда они пытаются сбросить парашютистов.

— Хорошо! — сказал он и затем повысил голос, чтобы передать эту информацию сержанту-диспетчеру, находящемуся в фюзеляже.

— Понял, Сарж? Сейчас у тебя красный. Даю зеленый через пять минут. Надеюсь, первый из двух у тебя готов?

Глаза сержанта-диспетчера мигнули из фюзеляжа в знак подтверждения. Голос в наушнике, щелкнув, окончательно отключился. Капитан выключил связь, обернулся к Яну Кубишу и показал ему правую руку с поднятым большим пальцем, при этом широко растопырив пальцы другой руки.

Ян кивнул и почувствовал, как Йозеф ободряюще похлопал его по плечу. Он оглянулся и посмотрел на остальных, сидящих на полу с ослабленными лямками парашютов. Все они были его друзьями, он проходил подготовку вместе с ними. Бартош, Валчик и Потучек прыгают позже. Их миссия совсем иная. Они должны восстановить связь с Англией. В их контейнерах упакованы радиопередатчик и радиоприемник, необходимые для выполнения этой задачи.

Странно было думать, что этот самолет сбросит первых чехов в их страну со времени начала войны. Как их там примут после приземления? Они много говорили об этом между собой в последние несколько месяцев. И вот этот момент, о котором было столько возбужденных предположений, совсем близок.

Валчик улыбнулся Яну и ободряюще поднял вверх большой палец. Лейтенант Альфред Бартош поднял руки над головой в боксерском рукопожатии. Радист Потучек с серьезным видом отдал честь. Если счастье на их стороне, они все встретятся снова где-нибудь в Чехословакии. Если нет, чтож, по крайней мере, они будут лежать в родной земле.

Ян не был уверен в правильной реакции мышц своего лица и поднял руку в ответ на их жесты и пожелания удачи. Он повернулся, чтобы посмотреть на красный свет.

В это мгновение лицо сержанта-диспетчера из розового стало пепельно-серым, и Ян понял, что включился зеленый. Он услышал восклицание «Пошел!», чуть помедлил, готовый к прыжку, и затем, напряг мышцы, как их учили, бросился вниз в темный выходной люк. Воздушный поток от винтов самолета задрал его ноги вверх, и какое-то мгновение он лежал вдоль этого потока как доска. Хвост самолета проплыл сверху, похожий на тело гигантского черного кита. Стропы парашюта вытягивались за ним в трепещущийся шелковый орнамент. Затем, с сильным хлопком, воздух ударил в купол и толчком раскрыл парашют. Купол полностью раскрылся, наполнился воздухом, задышал и повис, будто подвешенный к ночи с безграничным изяществом.

Раскачиваясь, Ян посмотрел вверх и разглядел сзади в темноте силуэт парашюта Йозефа, также раскрывшийся в небе, а еще дальше за ним появился парашют, несущий мешок с их оружием и провиантом. Рев мотора «Галифакса» стал тише и напоминал жужжание ночного жука. Ян, усевшись в свое ременное сиденье, уцепился за стропы над головой и стал смотреть вниз, пытаясь различить очертания земли. Он видел белизну снега и чувствовал, как пощипывает мороз.

Это были минуты чистого волшебства и покоя, знакомые каждому парашютисту, минуты, отделяющие шумный, головокружительный, ветреный бросок из самолета от болезненной реальности удара о землю. Ян скорее чувствовал, чем видел приближающуюся ему навстречу землю и напрягся в ожидании удара.

Снег был твердый, промерзший, и его ноги процарапали землю с металлическим скрежетом. Он сделал кувырок, перевернулся на спину, ударившись при этом об алюминиевую коробку механизма парашюта, выдернул ноги из лямок, стряхнул оснастку с плеча, и свободный от напряжения шелковый шатер свалился в мягкую кучу на земле.

Ян встал, его била легкая дрожь. Головокружение, которое он испытывал в самолете, прошло. Он сделал глубокий вдох, задержал дыхание и прислушался, пробуя воздух, как зверь, вынюхивающий опасность. Видно было не много. Было очень тихо. Даже шум самолета замер в отдалении. Снег лежал на почве тонкой замерзшей коркой. Довольный тем, что его никто не заметил, Ян отправился на поиски Йозефа.

Если бы нацисты узнали о возвращении Яна Кубиша на свою родину, то они вряд ли проявили бы к этому событию повышенный интерес. За годы их жестокой власти они приобрели большой опыт борьбы с диверсантами и врагами рейха и были уверены, что умеют справляться с такими неприятностями. Война была почти выиграна, и побеждали они методами, которые им представлялись безотказными. Нацисты свято верили, что посредством крайней, зверской жестокости можно покорить весь мир, и для достижения этого они стремились принять на вооружение все возможные способы устрашения. Они знали, что насмешка является мощным оружием. Они верили, что выжечь семь свастик на заднице молодого революционера достаточно, чтобы охладить его решимость. В самом деле, кто станет хвастаться таким «боевым ранением»?

Они не подумали, что на протяжении истории святые и садисты, революционеры и убийцы часто бывали подвигнуты на свои подвиги именно губительными испытаниями подобной силы.

Они не понимали, что беспредельно унизить человека, лишить его человеческого достоинства — еще не значит уничтожить его. Да, это делает человека другим. И Ян Кубиш изменился.

Он уже не был тем застенчивым деревенским парнем. И никогда уже не будет полным надежд неопределившимся патриотом. Они посвятили его в ненависть. Он стал человеком, охваченным духом дикой ярости. Он стал одержимым, как ведьма в Средние века.

Человеком, который от лица нацистов правил Чехословакией в тот момент, когда нога Яна Кубиша впервые коснулась этой земли, был генерал СС Рейнхард Гейдрих, истинный и законченный палач, которого позже, в один достопамятный момент, Гитлер назвал «человеком с железным сердцем».

Теперь, когда в наших руках имеются документы, стало ясно, что Рейнхард Гейдрих был не только одним из самых могущественных людей во всей Германии, но и одним из самых страшных. Он контролировал тайную полицию внутри гестапо, её архивы и аппарат террора, известный под названием РСХА. Наряду с другими своими деяниями, эта организация ответственна за уничтожение более шести миллионов евреев.

Все полицейские силы Германии были наводнены людьми Гейдриха, напрямую связанными с его канцелярией в Берлине. В Берлине у него была еще и специальная организация под его исключительным командованием «Сигнал» — группа специально обученных головорезов, которые похищали, убивали или мучили людей без колебаний и лишних вопросов. Очевидно, что его втайне побаивались и Гитлер, и Гиммлер. Вальтер Шелленберг, ставший позже руководителем германской разведки и много лет проработавший под началом Гейдриха, утверждал, что Гейдрих был тем скрытым стержнем, вокруг которого вращался нацистский режим, истинным кукловодом третьего рейха.

Когда 27 сентября 1941 года в Праге Гейдрих принял должность рейхспротектора Богемии из рук больного барона фон Нойрата, он был на вершине власти. Его задача — целиком и полностью привести непокорную Чехословакию в нацистский лагерь.

С целью убийства именно этого человека в Чехословакию прибыли два простых парня: один — крестьянин из Моравии, другой — слесарь из Словакии.


Глава 1


Майор спецшколы чехословацких диверсантов, расположенной в горах на северо-западном побережье Шотландии, хорошо знал большинство своих учеников. Но некоторые лица запали ему в память больше других.

Габчик и Кубиш запомнились тем, что почти всегда были неразлучны. На протяжении всего обучения — во время форсированных марш-бросков и длинных ночных переходов в ужасную погоду, когда они с одним компасом отыскивали дорогу в горах, подрывали заброшенные железнодорожные пути, осваивали приемы рукопашного боя, обучались пользоваться гранатами и огнестрельным оружием всех типов — они всегда были вместе. Именно то обстоятельство, что они всегда все делали вдвоем, выделяло их среди всех учеников.

Благодаря величине своих рук и силе плеч, Ян мог бросить железное ядро гранаты на огромное расстояние. «Руки землепашца», — говорил о них Йозеф. И в самом деле, эти пальцы были накачаны силой еще с детства, когда им приходилось копать землю лопатой или крепко держать плуг, который тянули запряженные волы.

Ручная граната была безусловно любимым оружием Яна. Тогда как другим нравилась компактность пистолета Люгера или Смит-энд-Вэссона, кто-то лелеял тяжелый Кольт или смертоносный автомат — типы оружия, предназначенные для точной стрельбы железными пулями, любовь и привязанность Яна были на стороне «лимонки» с матовым блеском кубиков на ее поверхности. Граната утоляла какой-то голод его души. Он носил ее в кармане, как другие носят пакет пирожков.

Благодаря своей храбрости и умению обращаться с этим оружием, Ян получил однажды Чехословацкий военный крест. Дело было в 1940 году во время злополучного отступления во Франции, когда немцы прорвались со всех сторон. Для Яна это было первым боевым действием против врага. Его отряд вел разведку в лесу на другом берегу, готовый отступить по узкому мосту через стремительный глубокий поток. Приказано было провести разведку, а затем, отступив, взорвать мост и воссоединиться с главными силами. Ян тогда остался с взрывным устройством в лесу чуть выше по течению реки, а остальные осторожно переправлялись через бетонную арку моста и расходились веером между деревьями.

За полчаса до возвращения отряда Ян вдруг заметил солдат в серо-зеленой форме, передвигающихся между деревьями на том берегу. Это был немецкий патруль, очевидно, с намерением захватить невредимый мост. Ян мог сделать одно из двух: или взорвать мост и отрезать свой отряд, или попытаться задержать немцев до его возвращения. Он выбрал последнее.

Из своей тяжелой сумки он достал гранату и взвесил ее в руке, как спортивное ядро перед броском. Выдернув зубами кольцо, он бросил гранату высоко через поток. Она упала точно между ветвями в трех метрах от намеченной цели. Ян услышал треск разрыва, шум шрапнели, просвистевшей сквозь деревья, тревожные крики немцев.

Они быстро открыли ответный огонь — сердитую трескотню свинца. Пули, пролетавшие над его головой, взрывали струйки земли из холма, рикошетом отскакивали от стволов и ветвей деревьев, но не причинили ему никакого вреда. Они не представляли, где он находится. Им, должно быть, показалось, что граната упала с неба.

Прячась за кустами, Ян достал вторую гранату. Подержав тяжелое ядро в руке, одним ловким движением он извлек кольцо и, размахнувшись, с силой бросил ее так высоко, что граната парила в воздухе подобно жаворонку в синем небе. Достигнув максимальной высоты, она камнем упала вниз и разлетелась сильным взрывом листьев и осколков. Последовал яростный огонь немцев, но теперь он был более отдаленным. Ян послал им еще три гранаты, бросая их со всей силой как можно дальше в лес. Немецкий патруль с позором отступил. Прежде, чем они смогли осмотреться и оценить ситуацию, отряд Яна, встревоженный взрывами и выстрелами, безопасно проскочил по мосту обратно. Не переводя дыхания, они поднялись в гору, и Ян помахал рукой им вслед. Незачем было терять время. Немцы могли вызвать артиллерию, чтобы расчистить себе путь.

Быстрым движением руки он рванул рычаг на взрывном устройстве. Середина моста, выпячиваясь, приподнялась, когда шквал черного дыма с малиново-красной сердцевиной извергал каменные обломки высоко в воздух.

Темная поверхность бурного потока вся покрылась белым порошком цемента, штукатурки и бетонных крошек. Крупные куски размешивались в воде, гонимые потоком вниз по течению.

Когда облако пыли осело, Ян увидел, что центральная арка моста была полностью разрушена. Только стальные брусья с неотвалившимися кусками бетона торчали в филигранном узоре, удрученно склоняясь вниз.

Догоняя свой отряд, Ян подумал о тех людях, которые долго работали, чтобы построить эту изящную конструкцию из стали и бетона. «Все впустую», — сказал он потом Йозефу. И Йозеф понял, что он говорит о мосте, а не об убитых немцах.

Эта маленькая победа была одной из немногих среди целого моря неразберихи и множества поражений. И на корабль, отплывающий в Северную Африку, они садились в подавленном настроении. После недолгого пребывания там, они приехали в Англию и в итоге прибыли в спецшколу.

Здесь они встретились с другими чехами, которым предстояло сыграть важную роль в их жизни в течение предстоящих нескольких месяцев. Лейтенанты Опалка и Пешал, оба серьезные и решительные молодые офицеры, двадцатилетний капрал Герик с детским лицом, веселый двадцатисемилетний Валчик, Микс с фигурой и силой боксера-тяжеловеса, тридцатилетний Карел Чурда, сильный, молчаливый и надежный.

В легких горных туманах они «играли в войну» и обучались ее разрушительному ремеслу. А вечерами говорили о будущем и гадали, что оно готовит для них.

Ян и Йозеф завели в Англии новых друзей. В деревне Айтфильд графства Чешир их хорошо помнит семья Эллисон. Миссис Эллисон часто вспоминает, как она впервые познакомилась с Яном.

Ее две дочери, а в то время им было пятнадцать и шестнадцать лет, вернулись однажды с послеобеденной церковной мессы в Уитчерче очень возбужденными. Когда, возвращаясь домой, они уже сидели в автобусе в ожидании отправления, один симпатичный молодой чешский солдат пытался с ними заговорить. Но держать речь ему было трудно, и тогда он передал им в окно записку: «Давайте встретимся завтра здесь, пожалуйста!»

Это приглашение было отвергнуто миссис Эллисон, которая была немало наслышана и о свободных поляках, и о свободных французах, и о свободных норвежцах, и о свободных всех остальных.

Однако, на следующей неделе, когда она сама была в городе с дочерьми, по пути в кино они снова встретили его. Они с ним чуть не столкнулись на улице. Он остановился, поздоровался и на своем нетвердом английском попытался завязать с ними вежливую беседу. Он казался очень приятным молодым человеком, к тому же, одиноким, и, поддавшись внутреннему порыву, миссис Эллисон пригласила его пойти с ними в кино. В конце концов, ее собственный сын служил в английских ВВС, и для нее было утешением думать, что и по отношению к нему какая-нибудь другая мать подобным образом проявит доброту.

Когда они вышли из кино, было еще не поздно, и она пригласила Яна, если он хочет, поехать к ним на чашку чая. Она его предупредила, что Айтфильд — крошечная деревушка в четырех милях от Уитчерча, и последний автобус оттуда уходит рано. Но он, конечно, сможет доехать обратно на попутке, добавила она.

Он отвечал на своем своеобразном ломаном английском, что был бы очень счастлив выпить чаю вместе с ними.

Они сошли с автобуса на углу, в деревне, и она заметила, как его взгляд задержался на черно-белом коттедже вблизи автобусной остановки и блуждал по скотным дворам, что напротив их собственных ворот. На длинном пути по садовой дорожке, с бегающими цыплятами за загородкой слева, минуя ряды картофеля, лука, свеклы и высоких подпорок для плетей фасоли, проходя к шпорнику, белым левкоям и розам под окнами, он говорил очень мало. Он сидел у них и тихо пил чай из фарфоровых чашек с цветочками, жевал кекс, улыбаясь девушкам, затеявшим такой шумный разговор, что его могло бы хватить и на десять чаепитий.

Миссис Эллисон с ее материнской интуицией была огорчена его молчанием. В своем мудром, опытном сердце она чувствовала, что существует какая-то, ей непонятная, причина его отчаяния. И она была огорчена тем, что не может смягчить или уменьшить его тоску. Она знала, что на сотнях полей битвы по всему свету погибают в муках солдаты. Она знала, что есть миллионы одиноких, павших духом солдат, моряков, летчиков разных национальностей. Но этого одного она знала лично и поэтому как бы несла за него персональную ответственность.

Миссис Эллисон была так тронута, что когда он встал, собираясь уходить, она сказала:

— Почему бы вам не навещать нас по выходным? Пожалуйста, приходите к нам, когда вас отпускают в увольнение. Если хотите.

Она была вознаграждена, как и всегда бывала вознаграждена в течение полутора лет их знакомства, его благодарным взглядом и быстрой улыбкой. Он засиял от удовольствия.

Так особняк из красного кирпича в деревне Айтфильд стал для Яна Кубиша домом, а миссис Эллисон — его приемной матерью, поскольку его родная мать давно умерла. Он шутил и смеялся с девушками, в то время они были еще почти детьми, и едва ли мог быть даже намек на роман между ним и Лорной или Эдной. Просто им было очень весело, и своими глупостями и смехом они могли иногда сделать так, что война казалась очень далекой и не имеющей для них практического значения.

Это было за несколько месяцев до начала их специальной подготовки. Чехословацкий лагерь находился в Чолмондели, всего в нескольких милях от Уитчерча, и они виделись часто. В лагере были собраны некоторые остатки армии, распущенной после того, как Гитлер вошел в Прагу. Практически все были участниками боев в составе Французского иностранного легиона или новой Чехословацкой армии, сформированной в 1939 году во Франции.

Восторг Яна по поводу того, что он наконец освоил английский, был просто трогателен. С каждым посещением Эллисонов его язык совершенствовался, а они узнавали все больше о нем. Однако часто он подолгу сидел в гостиной один, глядя на окружающий мир глазами, полными одиночества. Тогда миссис Эллисон говорила:

— В чем дело, Ян? Не надо грустить. Завтра будет лучше. — А он улыбался ей в ответ, как будто знал, что завтра будет не лучше, а гораздо хуже.

Видя его тоску и одиночество, миссис Эллисон однажды предложила, чтобы он привез к ним своего друга для компании. По тому, с каким восторгом поднялись его брови, она сразу поняла, что он ждал такого предложения, и только врожденная тактичность не позволяла ему намекнуть на это самому.

На другой неделе у них появился Йозеф. Он был весельчак. И по-английски говорил безупречно. Йозеф скакал и смеялся. Он хлопал своего друга по спине и говорил, что тот чересчур серьезен, но другого нельзя было и ожидать, ведь Ян родом из Моравии, а он, Йозеф, из Словакии, где все целыми днями веселятся и поют среди зеленых долин и высоких гор.

У Йозефа были темные волосы, белые зубы, тонкое смуглое лицо и быстрая улыбка. Он был темпераментен как примадонна, стучал по столу и жестикулировал. Еще бы, ведь он словак! Ян терпеливо объяснял миссис Эллисон и двум ее хорошеньким дочкам причины такого темперамента.

Чехословакия, как оказалось, делится на три разные части, и люди в них по темпераменту подобны жителям Англии, Шотландии и Уэльса. Жители Богемии, со столицей в Праге, подобны англичанам. Жители Моравии, центральной части страны, откуда происходит Ян, похожи на шотландцев.

В этот момент Йозеф обязательно вмешивался и заявлял, что все моравцы — мрачные, угрюмые, недоверчивые, злые и раздражительные.

Ян не обращал на это внимания, выискивая серьезные сравнения, и уподоблял словаков валлийцам и ирландцам. Йозеф мягко прерывал его, чтобы похвалить веселость, страстность и музыкальность своих соотечественников.

— Безумцы! — настаивал Ян, — Как горные медведи! Капризны, опасны, непредсказуемы!

— А какие все красавцы! — горячился Йозеф, радуясь, что последнее слово осталось за ним.

Эллисоны всегда смеялись над этим неизменно повторяющимся дружеским спором. Им казалось, что мир полон молодых военных, дружески подшучивающих друг над другом. Техасец и житель Новой Англии, валлиец и шотландец, ирландец и «кокни»-лондонец, австралиец и южноафриканец, и «свободные» — но все они не смеялись так много, потому что были гораздо ближе к реальной действительности.

Больше года два чехословацких парня проводили все свое свободное время в просторном кирпичном доме на окраине деревни Айтфильд. И нередко, разглядывая их через очки, миссис Эллисон смотрела на своих «мальчишек» с материнской проницательностью и угадывала за их смехом скрытую силу и горькое понимание того, что все это — только короткая остановка на пути в неизвестность. Втайне она горевала о том, что им предстоит пережить.

Она хорошо узнала их обоих. Серьезный застенчивый Ян и переменчивый Йозеф. Если Йозеф не успевал на автобус, или опрокидывал чашку, или разрывал шнурок на ботинке, этого было достаточно, чтобы он вспыхнул, как спичка, поднесенная к легко воспламеняющемуся запалу его темперамента. Он взмывал как ракета, извергая ярость, угрозы и брань, быстро достигал высшей точки, а затем, оценив свою смехотворность, сам хохотал всю дорогу, опускаясь обратно на землю.

Все, что делал Йозеф, было более крупным и шумным, чем в реальной жизни. Миссис Эллисон видела, что Ян все знает о его представлениях и может сидеть спокойно, наблюдая весь этот спектакль.

Йозеф рассказывал им о Словакии. В те редкие минуты, когда он бывал серьезен, он рисовал им картины своей страны, где вершины Высоких Татр простирались в небо, и горные потоки обрушивались вниз через узкие скалистые ущелья, вскипая белой пеной от ярости. Он говорил о стране темных сосновых лесов и бескрайних пустынь, где в небольших разбросанных селениях живут люди, которые никогда не видели моря и никогда его не увидят, но где каждый ребенок слышал сказки о лесных эльфах, танцующих при лунном свете, сказки, которые бабушки рассказывают своим внукам на протяжении двадцати поколений. Теперь, после предательской сделки их премьер-министра с Гитлером, после Мюнхена, Словакия считалась якобы независимой страной, отрезанной и от Моравии и от Богемии, и поэтому способной посылать свои полки воевать на стороне нацистов.

Миссис Эллисон видела также, что дружба двух молодых людей была больше, чем простым товариществом. Потребность в ней была рождена их одиночеством и, в какой-то степени, отчаянием. Они соединялись как маховик с зубчатым колесом. В их отношениях совсем не было эгоизма, они готовы были все отдать друг другу, и, несмотря на постоянные споры и соперничество, они дополняли друг друга, как яблоко и его кожура, как гильза и пуля в ней, как кость и мясо на ней.

Когда Ян впервые привез Йозефа в этот дом, он первым делом повел его наверх показывать их маленькую квадратную комнату с розовыми стенами и голубыми занавесками, в которой стояла кровать с подходящим по цвету покрывалом. За окном были видны зеленые поля, деревья и лениво жующие пятнистые коровы. У окна стояла плетеная корзина для белья, на нее они клали на ночь свои заряженные револьверы.

Когда миссис Эллисон принесла им утром чай, первое, что она увидела, это лежащие рядом два револьвера. Они были готовы к любым неожиданностям — везде и всегда!

Эти револьверы и альбом фотографий остались у нее на память о Яне. И еще она помнит его мечты о том, что будет «после войны», к которым он постоянно возвращался. После войны, заявлял Ян, он привезет домой в Чехословакию свои фотоальбомы и будет поражать друзей рассказами о разнообразных приключениях. Ей казалось немного наивным его страстное стремление поймать объективом своего фотоаппарата и запечатлеть каждый момент дружбы или счастья. Затем он проявлял снимки, печатал фотографии, аккуратно вставлял их в небольшой альбом и обязательно подписывал своим ровным почерком. Было что-то необыкновенно трогательное в том, как он гордился этими фотографиями. У него не было никакой другой личной собственности.

Он говорил, что когда-нибудь будет показывать их своей жене и детям. «После войны» он, конечно, женится, и они всей семьей приедут в гости к Эллисонам. А они все приедут в Чехословакию, и увидят ту деревню, где он жил. Еще он покажет им Прагу и всю его прекрасную страну.

Когда они примчались в Айтфильд на выходные в последний раз, лихорадочно возбужденные от того, что собирались уезжать «кое-куда», но нельзя было сказать куда, они оставили у нее все свои сокровища. Они сказали, что приедут за ними потом.

Да, миссис Эллисон многое узнала о Яне Кубише за эти месяцы. Некоторые вещи он мог сказать ей напрямую. Другие были спрятаны глубоко в его душе и отчетливо не проявлялись, а если проявлялись, то выражались лишь общими словами, такими как отвага, верность, патриотизм — словами, которые прыгали как осколки в огромном потоке риторики, хлещущем почти ежедневно из мира, полного правителей и государственных деятелей.

Ян рассказывал ей о своей семье, о брате, сестре, об отце. Его отец был мелким фермером в маленькой деревушке Дольниче Вилемовиче на юге Моравии. Деревня эта была в такой патриархальной глубинке, что, не зная, по какой из местных дорог надо ехать, вы ее ни за что не отыщете. Ближайший город — Тршебич, небольшое местечко с мощеной булыжником площадью и дорогой, спускающейся к узкому мосту через сверкающую речку. За ней — белая церковь с куполом-луковкой.

Это была необыкновенно очаровательная сторона, распаханная, как в старину, длинными полосами двадцатиметровой ширины: темная полоса вспаханной земли соседствует с ярко-желтой полосой посевов горчицы, зеленая полоса пшеницы — рядом с полосой кукурузы с кисточками. Нитками через эту местность тянулись дороги, окаймленные по бокам рядами фруктовых деревьев, побеленных известкой. Здесь вы встретите желто-коричневых волов с белыми мордами, тянущих за собой скрипучие телеги с большими колесами, на которых крестьяне возят свою продукцию на рынок. То тут, то там попадаются белые домики с красными крышами, стоящие в стороне от дороги в окружении фруктовых деревьев.

На протяжении всего своего детства Ян Кубиш знал этот край. В небольших темных прудах, окруженных тенистыми пихтами, он любил купаться, нырнув прыжком с разбега и разбив зеркальную гладь воды, в которой отражается голубое небо. Греясь после купания под солнцем на траве, сквозь полузакрытые веки можно увидеть, как все вокруг расплывается и поднимается вверх, растворяясь в небесной голубизне. Он вспоминал осыпанные цветами аллеи фруктовых деревьев, белые и душистые в лунном свете. Деревня стоит задами к полям, а передом — в центр, лицом на маленькую деревянную церковь с небольшим колоколом на верху. Дом семьи Кубиша находится на пригорке, в нем Ян провел все свое детство.

Даже тогда, в тридцатые годы, когда весь мир переживал депрессию, люди в трактире, в церкви, на кухне у очага знали, что их свобода находится под угрозой. Свобода, которой не было и двадцати лет.

Тысячу лет они были под Австро-Венгерским владычеством, но никогда не забывали, что было такое время, когда Богемия, Прага и Моравия были не только свободной, но самой могущественной и влиятельной страной в Центральной Европе.

Мировая война и перегруппировка держав в 1918 году вернули им свободу. Но теперь, опять из-за границы, газеты и радио кричали угрозы, и, казалось, им никогда не дадут жить мирно. В конституцию своей демократической республики они вписали основные принципы государственного правления, к утверждению которых люди в других свободных странах пришли путем болезненных проб и заблуждений. Власть парламента, избираемого всеобщим равным тайным прямым голосованием. Равенство граждан перед законом. Равенство гражданских и политических прав независимо от пола, расы, языка или религии. Свобода печати. Свобода собраний и ассоциаций. Свобода высказывать свое мнение устно, письменно или в печати. Свобода научных исследований. Свобода образования, совести, вероисповедания. Защита прав меньшинства. Свобода для всех.

Трудно сказать, что именно убедило крестьянского парня Яна Кубиша в том, что эта свобода — неотъемлемая и необходимая часть его сознания.

Не было никакой причины ему не прожить всю жизнь в этой тихой деревушке, интересуясь погодой, местными новостями да видами на урожай, и не беспокоясь ни о какой политике. Какое значение для него имела эта самая свобода? Она не могла отменить наступление весны, или пение птиц, или цветение деревьев, когда приходит апрель. Допустим, немцы двинут свою армию через границу, как они грозят. Ну и что? Почему несколько нацистов в железных шлемах и театральных костюмах должны его волновать? Пшеница будет так же расти и спеть на золотистых стеблях, кони будут стоять, дымясь, в стойлах, всегда можно зайти опрокинуть стаканчик в деревенском трактире, а в воскресенье услышать звон церковного колокола, зовущего к утренней мессе. Так же будут идти дожди, а зимой крыши покроются снегом. Надо будет ходить за скотом, растить хлеб, ухаживать за девушками, несмотря на всех нацистов на свете. Даже сто Гитлеров не смогут остановить жизнь. Его руки так же будут держаться за плуг. Почему же ему, простому деревенскому парню, становится так не по себе, когда по радио, в газетах, да и просто на улице все повторяют, что Гитлер готовится напасть на их страну?

В конце концов, что такое свобода, если не возможность делать то, что ты хочешь? А он мог бы продолжать делать то, что он хочет. По крайней мере, он считал, что мог бы.

Но он знал, как и все они знали, и как со временем узнал весь мир, что угрожает вторгнуться к ним с севера не благожелательный диктатор, а давний заклятый враг, тиран, несущий им страх, ненависть, извращение, разложение, рабство. Тысячу лет немцы пытались, используя все способы от иммиграции до вторжения, подчинить чехов своей воле. Тысячу лет они не могли добиться этого. Дать им напасть и не оказать сопротивления было нестерпимо.

Инстинктивно Ян Кубиш понимал, что свобода — не просто придуманное слово. Свобода — это зараза, против которой нет прививки. Свободу каждый понимает по-своему, и только он сам может объяснить, что она для него значит.

Когда Ян оставил свою ферму и поступил в Чехословацкую армию, он хорошо знал, что делает. В 1937 году в армии было десять тысяч офицеров и сто пятьдесят тысяч солдат. Это была компактная, полностью механизированная армия, которой так и не пришлось повоевать на своей земле. В 1939 году, когда пришли фашисты, эта армия была демобилизована и распущена. Некоторые части подчинились приказу. Многие группы солдат, чувствуя приближение времени, когда всей остальной Европе неизбежно придется воевать с фашистами до полной победы или погибели, пробирались ночами к границе и переходили ее в поисках какого-нибудь друга, который поможет им снова взять в руки оружие. Другие формировали подпольные группы сопротивления.

Нацисты в первый раз схватили Яна в качестве члена одной из таких групп. Его посадили в тюрьму и заклеймили семью свастиками. Они думали, что такими методами очень просто подавить зарождающийся мятеж в самом начале. Они с успехом добивались этого в своей собственной стране и не видели причин, почему бы такие же методы не принесли им успеха в Чехословакии.

Ян Кубиш был освобожден другими членами их группы сопротивления в короткие часы темной ночи. Они сняли часовых, охранявших тюрьму, пробились в здание и отворили камеры. Спасаясь бегством в темноту, Ян встретил среди своих освободителей родного брата. Они успели только пожать друг другу руки и перекинуться парой слов. Ян должен был немедленно бежать за границу.

— Передай отцу, — сказал он, — что я вернусь.

Он шел ночами по осенним полям. Листья с деревьев уже опали, зато все амбары были полны теплого сена, в котором можно спать. На фермах он встречал людей, понимавших всю горечь спешного путешествия молодого человека к польской границе. Они давали ему еду.

Граница охранялась не очень строго, и в Польше не удивились его прибытию. Они и сами ожидали неприятностей. Большие люди, государственные деятели могли делать любые заявления и подписывать бумаги, но жители Европы от Балтики до Средиземного моря и от Атлантики до Черного моря чувствовали в воздухе запах войны и в душе настраивались на предстоящие долгие и тяжелые испытания. Яна проводили в лагерь беженцев недалеко от Варшавы, там были молодые люди из многих стран. Был там и полк новобранцев Французского иностранного легиона. Дела у них шли неплохо. В этом лагере Ян впервые встретил Йозефа. По профессии Йозеф был слесарем, но работал также на химическом заводе в Жилине, городе у подножия Высоких Татр. Как и Ян, он был в бегах. Он перешел границу перед тем, как его должно было схватить гестапо. Как и у Яна, у него было мало имущества и не было денег. Поскольку узы их дружбы были сразу очевидны, они и объединились. Единственным возможным путем для них было поступление во Французский иностранный легион. В договоре было, по крайней мере, оговорено условие, что в случае начала войны и создания Чехословацкой армии на территории Франции, всем чехам и словакам будет разрешено перейти в нее.

Это было началом длинной цепи приключений, благополучно завершившейся в Англии, где, однако, было положено новое начало следующим приключениям.

Когда в Чехословацкой армии в Англии их спрашивали, готовы ли они выполнить специальное задание, чехословацкие военные руководители знали, что делают. Выбор был правильным. Они понимали, что для совершения убийства недостаточно только патриотизма. Нельзя производить убийц, читая им краткий курс по аппаратуре и методам умерщвления. Надо выбрать такого человека, который выдержит, невзирая на трудности и опасности. Надо выбрать человека, который настолько разъярен, что его ничто не остановит. Надо выбрать человека с семью свастиками, выжженными у него на ягодицах.


Глава 2


Передвигаясь по заснеженной чехословацкой земле в поисках Йозефа, Ян отлично представлял всю опасность ситуации, и что с ними сделают немцы, если поймают. На такое благо, как быстрая смерть, они не могли рассчитывать. Продолжительные мучительные пытки — вот то средство, которое будут применять нацисты, чтобы извлечь до последней крошки информацию из двух таких осведомленных свидетелей. Предвидя такую возможность и понимая, что те секреты, которыми они обладают, могут быть дороже жизни, они запаслись капсулами с ядом: проглотишь маленькую пилюлю и не успеешь досчитать до десяти, как наступит неотвратимая смерть.

Эти капсулы да револьверы — вот и вся их защита. Расслабляться нельзя было нигде. Ни на минуту, будь то во сне или наяву, они не могли чувствовать себя в безопасности, пока находятся в Чехословакии. Помня об этом, Ян спешил, ступая по заснеженной траве, отыскать Йозефа. И очень испугался, когда услышал еще метров за двадцать, как тот ругается и ворчит.

Через минуту он понял причину досады Йозефа. Приземлившись прямо на замерзший обрыв, он сломал или растянул ногу.

Ковыляя между складками парашюта, Йозеф был вне себя от боли и отчаяния.

Случилось самое худшее, что может произойти с парашютистом, — травма при приземлении.

— Ты можешь ступать этой ногой? — быстро спросил Ян. — И вообще сможешь идти?

Йозеф осторожно попробовал. Ян наблюдал за ним с беспокойством. Все, что у него получалось, — это с болью ковылять, сильно прихрамывая. Необходимо было очень быстро найти поблизости какое-нибудь укрытие.

Ян посмотрел вверх. В просветах между тяжелыми тучами, с которых они только что спустились, отчетливо были видны на черном небе яркие звезды. Это были снеговые тучи, и в воздухе пахло снегом. Если снег пойдет после того, как они найдут кров, будет отлично: свежий снег скроет их следы. Пока же они не нашли пристанища, снег увеличивает опасность: они могут заблудиться. В мешке, сброшенном на парашюте, был запас питания на несколько дней, а также большой выбор оружия. Но их первой заботой было укрытие.

Перед вылетом из Англии офицер-инструктор сказал, что их сбросят в районе Пльзени. Им дали адреса трех людей, которые, как считалось, могут помочь, но гарантий никаких нет. Чехословакия была три года отрезана от остального мира. Важные интересы союзников лежали в других местах. Ян и Йозеф были первыми на этой земле, которая с большой вероятностью может оказаться враждебной.

Им сказали, что местность вокруг Пльзени — холмистая, с обширными полосами сосновых лесов, в которых будет нетрудно найти укрытие. А та земля, на которой они стояли теперь, даже в темноте производила впечатление открытой местности, и вокруг определенно не было никаких деревьев.

Йозеф сказал, что, спускаясь, он заметил невдалеке справа какие-то темные объекты. Он подумал, что это могут быть какие-нибудь сараи, где им удастся укрыться.

Ян обнял Йозефа за талию, и они вместе заковыляли по промерзшей земле в том направлении. Было очень холодно, изо ртов при дыхании шел пар, и было трудно дышать. Несмотря на то, что они были целиком сосредоточены на том, чтобы дойти до цели, оба чувствовали сосущий страх под ложечкой, ожидая на каждом шагу встретиться с неожиданностью. Во время подготовки и на инструктаже им говорили, что этот момент — самый опасный. Они были беззащитны, как два ежа, ползущих среди бела дня через дорогу.

Через несколько минут из темноты выплыли два низких темных строения. Да, это были хижины. Ян оставил Йозефа и пошел вперед на разведку. В обоих домиках никого не было. Один, с треугольной крышей, был заполнен сеном, другой, квадратный, приземистый, был явно пуст.

Ян вернулся за Йозефом, и они вместе тщательно осмотрели пустой домик. Ян попробовал открыть дверь, она была заперта.

Но доска обшивки над дверью оказалась прогнившей и легко сорвалась со ржавых гвоздей. Они оторвали доски, проделали проход, и Ян помог Йозефу пробраться внутрь. Он услышал, как.

Йозеф застонал, ступив больной ногой.

Не считая каких-то ящиков и прочих предметов, сложенных у одной стены, домик был пуст. Воздух внутри него был немножко теплее, чем снаружи.

Оставив Йозефа в домике, Ян отправился обратно, чтобы забрать парашюты, а также найти парашют с мешком, содержащим их оружие и припасы. Глаза уже привыкли к темноте, и он отыскал его без труда. Ему пришлось проделать путь дважды: в первый раз он притащил в домик два парашюта, во второй раз — мешок с прикрепленным к нему третьим парашютом. Он протолкнул мешок сквозь дыру над дверью, а следом за ним — свой парашют. Парашют Йозефа он сложил у боковой стены домика снаружи и присыпал его тонким слоем снега.

Ян прекрасно знал, что он нарушает первейший закон парашютиста, который им постоянно твердили во время подготовки: «Зарой парашют в землю сразу же после приземления!»

Но Ян и Йозеф были не простыми парашютистами. С самого начала они приняли свои собственные правила, иногда противоречащие здравому смыслу, а порой кажущиеся просто безумными.

К какому другому заключению можно прийти, узнав, что после приземления в стране, где каждая тень могла скрывать угрозу их жизни, они решили сохранить свои парашюты в качестве «сувениров»? Они еще не решили, как именно это сделают, но определенно считали, что после войны парашют будет висеть на специальном месте в доме у каждого из них, как память о том дне, когда они вернулись в Чехословакию, чтобы одним ударом отомстить хотя бы за малую часть того вреда, который нацисты причинили их стране. Такова была степень их уверенности в том, что они добьются цели, и степень их отчаянной глупости.

В темноте домика они открыли мясные консервы и бисквиты, выковырнули замороженное мясо из банок на мягкий шелк парашюта и разделили его на кусочки ножами. Хорошо было подкрепиться, чувствуя под ногами твердую землю. При таком, полном сомнений, будущем, надо было ценить настоящий момент: сидя в безопасности, утоляя жизненную потребность в еде и питье, они согревались сознанием того, что они живы и целы.

Они ели молча, погруженные каждый в свои мысли. Теперь можно было поразмышлять о том приказе, который привел их сюда, о первой встрече с руководством чехословацкой разведки в Лондоне, на которой им сообщили, что за ними специально наблюдают с самого начала подготовки. Без предисловий их сразу спросили, желают ли они вместе вернуться в Чехословакию для выполнения миссии особой важности. Когда они, не колеблясь, ответили «да», а руководители разведки очевидно и не ждали от них иного ответа, была раскрыта вся значительность этой миссии.

Рейхспротектор Богемии и Моравии барон фон Нойрат, якобы по болезни, отстранен от своего поста. Болезнь была удобным предлогом. Он не справился. Недовольная и не идущая на сотрудничество Чехословакия была далека от того образца зависимого государства, на который рассчитывал Гитлер. Производство падало, студенты имели дерзость устраивать уличные демонстрации, и марионеточное правительство ничего не могло поделать с этими вредными чехами.

27 сентября 1941 года в Прагу прибыл генерал СС Рейнхард Гейдрих для исправления положения на посту исполняющего обязанности рейхспротектора Богемии и Моравии. Сразу же устроив пресс-конференцию, он объявил о введении, начиная с данного момента, чрезвычайного положения. Он также обнародовал список видных чехословацких общественных деятелей и военных, которые уже много месяцев содержатся в заключении, а теперь должны быть казнены. Он ясно дал понять, что это — только начало. В течение ближайших недель будут подготовлены новые списки. Все, отказавшиеся сотрудничать с Великой Германией, подлежат уничтожению. Урны с их прахом, с указанием даты и времени казни, будут переданы родственникам без промедления.

Закон Германии будет исполняться без исключений, эффективно и беспощадно.

Вскоре, разумно оценив ситуацию, Гейдрих начал заигрывать с рабочими. «Какая польза чехам от всех этих генералов и интеллектуалов?» — спрашивал он. Он нажимал на грубо материалистические чувства. В поощрение за сверхурочные работы — дополнительные карточки на хлеб, на сало, на мясо. Этой взятке желудку почти невозможно было противостоять. А если рабочий и вправду начинал усердствовать, к его услугам — семейный отдых в лучших отелях, прежде доступных только богачам и аристократам, повышенная зарплата и питание. Постоянные обещания улучшения питания. Уже через месяц производство начало расти, особенно, производство военной продукции.

Яну и Йозефу показали радиорепортажи, перехваченные Би-би-си. Успехи Гейдриха говорили сами за себя:

«Гейдрих — друг всех рабочих… Гейдрих пишет статью о Вацлавских традициях… Гейдрих получает обращение в свою поддержку… Гейдрих с супругой посещает вечер Моцарта в Праге.»

Такая настойчивая, хитрая, постоянная пропаганда оказывала действие на чехов. Союзники больше не могли рассчитывать на их сопротивление, каждый день они неуклонно переходили в нацистский лагерь. А теперь в действие должен быть введен еще более амбициозный план Гейдриха.

Как грациозный жест со стороны фюрера, Гейдрих должен организовать в качестве меры автономизации большее самоуправление — больше свободы, дарованной чехам за сотрудничество с рейхом. Марионеточное правительство Чехословакии должно проявить ответную любезность. Чешские политики в своих речах уже упоминают, что «наши две великие нации рука об руку ведут совместную борьбу против большевизма и плутократии». И Чехословакия, вместо того, чтобы сохранять нейтралитет, должна принять закон о воинской повинности. Вот это будет победа нацистской пропаганды! Вот это военный переворот! Двадцать свежих дивизий на стороне нацистов.

Есть только один способ предотвратить подобное развитие событий — показать всему миру, что Чехословакия по-прежнему ведет борьбу на стороне союзников. В то время, как марионеточное правительство, виляя хвостом, лижет ласкающую его нацистскую руку, парашютисты, тайком сброшенные в Чехословакию, должны эту руку откусить. Это будет такой вызов, что немцы поймут, что они имеют дело с борющимся, а не покоренным народом.

Вызов был очевиден. Не прост, но очевиден. Они должны убить Гейдриха. Если это окажется невозможным, то попытаться убить Франка, нацистского госсекретаря в Праге. Но лучше Гейдриха. Если удастся убить одного из вождей фашистской иерархии, то задрожит и зашатается все прогнившее сооружение.

Немцы опьянены успехами, принятые меры безопасности кажутся им абсолютно надежными, а власть — такой могущественной, что никто не посмеет набраться дерзости и напасть на одного из их всемогущих вождей.

Руководство чехословацкой разведки в Лондоне не верит в неуязвимость нацистов. Они полагают, что что два решительных и преданных человека, обученные и дисциплинированные, могут спрыгнуть на парашютах в Чехословакию и убить Гейдриха. И они выбрали Яна Кубиша и Йозефа Габчика для выполнения этого задания.

Поэтому теперь они были здесь, в Чехословакии, и жевали английскую тушенку в каком-то сарае. В ту ночь они спали очень мало. Йозеф, из-за боли в ноге, проснулся первым. На рассвете они решали, что делать дальше. В слабом свете, проникающем сквозь щели в деревянных стенах, были видны сложенные в домике груды ящиков, штабели деревянных щитов, щетки, грабли, какие-то мешки. Им легко было спрятать свои принадлежности среди этих вещей. Теперь важно поскорее найти более надежное укрытие. Пока Йозеф, прихрамывая, занимался тем, что укрывал их провизию, ружья, гранаты и боеприпасы под ящиками, Ян решил провести разведку окружающей местности и поискать более подходящее место.

Он сорвал с себя спецодежду парашютиста и выбрался через дыру над дверью. Земля была твердая, промерзшая. Ян глубоко вдохнул, наполнив свои легкие чистым холодным воздухом, и отправился в путь.

Он шагал по полям. Было тихое раннее утро. Тучи ушли и небо стало бледно-голубым, пучки травы были покрыты хрустящей корочкой снега, а темные ветки деревьев сверкали подо льдом. Поперек поля, махая крыльями, пролетела одинокая ворона. Ян чувствовал ликование и восторг: он опять дома!

Он шел вперед — ничем не примечательная фигура в поношенном пальто и мягкой шляпе, смотрел на бескрайние волнистые поля, видел дома и деревенскую церковь вдали, ряд телеграфных столбов вдоль дороги. Но нигде не было ничего похожего на лес, хотя им говорили, что в районе Пльзени много лесов. Похоже, что самолет сбросил их не в то место.

Шагая по заснеженному полю, Ян вышел на дорогу с бетонным покрытием. Вокруг не было ни души, и он пошел по дороге. Он прошел с полкилометра, ища какой-нибудь лесок или рощу, где можно укрыться, любое место, в котором можно спрятаться, пока не перестанет болеть палец на ноге у Йозефа. Справа от дороги он заметил на возвышении верхушки деревьев, решил свернуть туда и посмотреть. Поля не были ограждены, и он пошел напрямик. Подойдя ближе, Ян увидел, что деревья растут возле громадных валунов, и с радостью понял, что обнаружил каменоломню. Причем, как видно, заброшенную.

Посреди каменоломни был небольшой пруд, по краям покрытый льдом, с одной стороны от него — каменное здание, похоже, тоже брошенное. Но главное, что привлекло Яна, это вход в каменоломню — темный туннель внутри горы. Спереди он зарос травой, было видно, что здесь давно никто не был. До деревни не меньше трех километров, ближе никаких домов нет. На первый взгляд это место казалось идеальным укрытием.

Осмотрев его с карманным фонариком, Ян убедился, что это место еще лучше, чем он думал. Лабиринт каменных коридоров извивался внутри гранитной горы. Он нашел еще два входа в него. В коридорах было прохладно, но, по крайней мере, они могут защитить от мороза и ветра.

Он поспешил обратно, чтобы рассказать об этом Йозефу, и они решили сразу же перебраться туда, пока не наступил день.

Ян помог Йозефу вылезти через дыру и пошел впереди, Йозеф хромал следом за ним. Они взяли с собой продуктов на три дня, при нужде всегда можно пополнить запас из их склада в домике. Первым делом надо было спрятаться и ждать, когда нога Йозефа перестанет болеть.

Они провели холодные день и ночь в коридорах каменоломни.

На следующее утро Ян сходил на разведку до домика и прошел километра полтора по дороге. Ему никто не встретился. Казалось, их спуск на парашютах никого не обеспокоил. Несмотря на неудобства, они решили посидеть в каменоломне еще дня три. Но в тот же день они испытали первый шок.

Закусив мясными консервами и бисквитами, они запили свой обед холодной водой и в сотый раз начали изучать карту, пытаясь понять, где они находятся и какой ближайший к ним город. Потом, чтобы слегка размяться и посмотреть, не стала ли меньше болеть нога Йозефа, они вышли из каменоломни.

Вдруг Йозеф сказал: — Смотри! — И они остолбенели. Не более, чем в десяти метрах от них стоял дюжий мужчина средних лет, в плотной куртке и гетрах. Он стоял с таким видом, будто ждал их, но смотрел молча, не говоря ни слова.

Ян сунул руку в карман пальто и взялся за револьвер. Переводя взгляд с одного на другого, человек спокойно сказал:

— Здравствуйте, господа. Что это вы здесь делаете? — В его голосе не было ни враждебности, ни угрозы. Они заранее уже думали, что, если их обнаружат, такой вопрос может быть задан, и у них был заготовлен ответ:

— Мы смотрим, можно ли вновь открыть каменоломню. — вежливо сказал Ян. — Здесь еще много гранита, который можно разрабатывать.

Человек улыбнулся.

— Его не разрабатывают уже много лет. — сообщил он. — Фактически, господа, вам может быть интересно знать, что он разрабатывался более шестисот лет назад, когда здесь добывали камень для строительства Карлова моста.

Ян и Йозеф молчали. Они заметили дружественные нотки в голосе этого человека и им хотелось, чтобы он продолжал говорить.

— Я здесь лесничий, охраняю диких животных. — сказал он.

— В мои обязанности входит ежедневный обход угодий. Сегодня утром я проходил мимо сарая садовника… — он сделал многозначительную паузу. — Я видел ваши следы на снегу…

Ян быстро взглянул на Йозефа, но лесничий поспешил продолжить:

— Не беспокойтесь, господа, вы можете положиться на меня. Я пришел сюда по вашим следам.

— Вы обнаружили еще что-нибудь, кроме наших следов на снегу? — спокойно спросил Йозеф.

Лесничий помедлил.

— Да, — сказал он. — под снегом возле домика спрятан парашют.

— Вы его не тронули? — спросил Ян.

— Конечно, нет.

Глаза Яна Кубиша и Йозефа Габчика снова встретились. Кажется, им повезло. Первый чех, с которым они встретились, оказался другом. Он имел вид порядочного, честного человека.

Рано или поздно им придется начать доверять людям.

— Мы — парашютисты из Англии, — просто сказал Ян. — Не могли бы вы помочь нам? Мы очень нуждаемся в помощи хороших чехов.

— Правда? — восторженно сказал лесничий, будто парашютисты, спустившиеся на его угодья, были таким же обычным явлением, как весенние куропатки. — Конечно, я помогу вам. Я живу в Нешвижды, это деревня недалеко отсюда…

— Нешвижды? — быстро спросил Йозеф. — Где это?

— Ближайший к нам большой город — Прага, — сказал лесничий. — Примерно в двадцати километрах. На поезде ехать около часа. — Он помолчал и добавил: — Вы как будто удивлены, господа?

— Да, — мрачно сказал Ян. — Мы думали, что находимся около Пльзени.

— Пльзени! — лесничий засмеялся. Казалось, ничто не может смутить этого веселого человека. — Нет, Пльзень отсюда далеко, и совсем с другой стороны от Праги.

Для них это было что-то неожиданное. Значит, все те явки, которые им дали в Англии, для них бесполезны. Придется начинать с нуля.

— Итак, что я могу сделать для вас, господа? — продолжал лесничий. — А то мне пора возвращаться к своим обязанностям.

— Узнайте, не подозревает ли что-нибудь местная полиция, — быстро сказал Ян.

Лесничий кивнул.

— Узнаю. Я приду сегодня вечером и сообщу вам.

Глядя на его прямую фигуру, удаляющуюся по припорошенной снегом траве, они понимали, что во власти этого человека прекратить их предприятие до того, как оно успело начаться.

Немцы хорошо заплатили бы ему за такую информацию. Тем не менее, им не раз придется пользоваться подобными случаями.

Вечером лесничий вернулся с буханкой хлеба и колбасой.

Хотя продукты строго нормировались, он подумал, что они могут быть голодны. Кроме того, он принес им новость, что, насколько ему удалось установить, никто о них ничего не знает. Они услышали это сообщение с облегчением.

Лишь на следующий день они поняли, как он ошибался.

Уже темнело, когда они увидели какую-то фигуру у входа.

Человек призывно посвистывал. Решив, что это пришел лесничий, Ян крикнул ему:

— Мы здесь! Проходите.

Тут он почувствовал, как Йозеф сжал его руку. У входа в пещеру, в сумеречном свете, были видны очертания фигуры. Это была совсем другая фигура. Явно не лесничий, а кто-то ниже ростом и полнее.

Ян держал в левой руке фонарик, в правой — револьвер. Он дал человеку подойти ближе и за десять шагов включил фонарик.

Перед ними стоял невысокий человек с гладким лицом, в темном пальто и поношенной фетровой шляпе. Он имел испуганный вид.

— Стоять там! — резко сказал Ян. — И руки вверх!

— Пожалуйста, не тревожьтесь, — быстро сказал человек. — Я — ваш друг. Я хочу вам помочь. — Но руки он держал поднятыми вверх.

— Вы кто? — спросил Ян.

— Моя фамилия Бауман. Я — мельник, здесь, в Нешвижды. — И добавил, как бы желая объяснить: — Я из «Сокола».

Яну и Йозефу это многое проясняло. Чехословацкое сопротивление зародилось в движении «Сокол». Внешне это была спортивно-физкультурная организация, но с началом войны ее роль стала более значительной: она объединила патриотов, озабоченных сохранением традиций и культуры Чехословакии.

— Вас прислал лесничий? — спросил Йозеф.

— Лесничий? Какой лесничий?

— Как же вы тогда узнали, что мы здесь? — спросил Ян недоверчиво.

— Это нетрудно, — сказал Бауман. — В Нешвижды почти все знают, что в нашем районе сброшены парашютисты.

— Все знают! Откуда?! — горячился Йозеф.

— Видели парашюты в небе, когда вы спускались, — сказал Бауман. — Самолет и меня разбудил, но я не стал вставать.

Над нами никогда не пролетали так низко такие большие самолеты. Некоторые подумали, что он падает. Кто-то выглянул в окно и увидел, как спускаются парашюты.

— Но лесничий сказал, что никто не знает.

Бауман усмехнулся. С каждой минутой он становился все непринужденнее.

— Думаю, в первый день все боялись говорить об этом. А сегодня утром в таверне кто-то упомянул, и оказалось, что многие знают о том, что ночью видели парашюты.

Ян и Йозеф с тревогой посмотрели друг на друга. Если это правда, им немедленно надо уходить.

— Все не так плохо, как кажется, — продолжал Бауман. — Жители деревни только пошептались между собой. Все они — мои друзья, хорошие чехи. Полиция не знает. Я предупредил людей, чтобы не болтали. Я сказал, что, если дойдет до немцев, то многие погибнут.

— А они будут молчать? — настаивал Ян.

— Они не любят немцев, — просто, но с возбуждением, сказал Бауман.

— Но как вы узнали, что мы именно здесь — в этой каменоломне? — спросил Йозеф.

— Я не знал, — ответил Бауман. — Но местность здесь — открытая, и не так уж много хороших мест, где можно спрятаться. Это — самое первое, что приходит в голову. Я сюда и заглянул.

— И сюда же первым делом заглянут нацисты, если узнают, что мы здесь, — мрачно заметил Йозеф.

— Поэтому я и пришел, — вставил Бауман. Он помолчал, а затем просто сказал: — До сих пор в этой войне мы не могли ничего делать, только ждать и надеяться. Теперь мы можем сделать что-то.

После небольшой паузы он продолжал: — Совершенно очевидно, что оставаться здесь долго опасно. Кроме того, у вас наверняка есть дела, которые не сделаешь, сидя в каменоломне.

Они подтвердили правоту его слов.

— Хотите поехать в Прагу?

— Мы собирались сначала в Пльзень, но Прага будет лучше, если мы сможем найти там хорошее укрытие, — сказали они.

— У меня есть друг в Праге. Он принадлежит к движению «Сокол» района Холешовице, — сказал Бауман. — Члены движения собираются тайно, вы понимаете, «Сокол» сейчас запрещен. Думаю, они помогут. Если вы согласны, я свяжусь с ними.

Ян и Йозеф обсудили эту идею между собой. В данных обстоятельствах это — лучшее, что можно сделать. В каменоломне оставаться больше нельзя. И они решили положиться на Баумана. Когда позже в тот вечер пришел лесничий, они сказали ему, что скоро уходят.

Через два дня, в сопровождении Баумана, в половине восьмого утра они покинули каменоломню. Они побрились и умылись дождевой водой, которую набрали из лужиц в консервную банку.

Позавтракали, как обычно, тушенкой с хлебом. Они были одеты в пальто и фетровые шляпы и несли портфели, с какими ходят практически все городские жители. Йозеф сильно хромал, а больше ничем они не отличались от тысяч других чехов во всей стране, направляющихся в этот ранний час по своим делам.

Бауман кивком головы одобрил их внешний вид, и они отправились по прямой бетонной дороге прямо к станции, что была недалеко от деревни. На станции было всего несколько пассажиров. Бауман представил их одному небольшому мужчине в темном пальто. Тот приподнял шляпу в знак приветствия, обнажив лысеющую голову. Поблагодарив Баумана, они сели в поезд со своим новым знакомым. Больше они никогда не встречались ни с мельником, ни с лесничим, но известно, что и тот и другой остались живы после войны.

В грохочущем поезде по пути к Праге мужчина с лысиной говорил очень мало. Ян и Йозеф молча читали газеты.

По мере приближения к городу их волнение возрастало. Каменоломня около Нешвижды была такой же, как и другие каменоломни в любой части Европы. А Прага — это великий город, который с детства волновал их воображение, и который в дни военной службы Яну довелось хорошо узнать. Они смотрели в окно на серые окраины, многоэтажные дома, звенящие трамваи, тусклые фабрики, грязные кучи снега, но глаза их видели только прекрасное. Приближаясь к старинному ядру города, с благоговением паломников, как на чудо, смотрели они на купола соборов, на исторические стены Пражского Града, возвышающегося на холме, на высокий шпиль собора Святого Вита.

На вокзале было полно народу, стоял шум, передавал объявления репродуктор, свистели поезда, гудели паровозы. У ограждения контролер, не глядя на них, взял билеты. Несколько немецких солдат ждали поезда, не проявляя никакого интереса к другим пассажирам.

Они вышли из вокзала, наполненные чувством радостного возбуждения. Они были дома. Можно было начинать приготовления к убийству.


Глава 3


Ян смотрел, как тетушка Мария ходит по комнате, накрывая стол к обеду. Как всегда, она засыпала его множеством всевозможных вопросов об Англии. Ее старший сын уехал туда два года назад и поступил на службу в английские ВВС. Тетушка Мария хотела знать о ВВС буквально все. Для нее представляло интерес даже, какие типы поршневых колец используются в бомбардировщике Веллингтона.

Марии Моравец, которой предстоит сыграть такую большую роль в дальнейшей судьбе Яна и Йозефа, тогда было за пятьдесят. Ее большие карие глаза порой блистали вспышками юмора.

Темные волосы она собирала на шее в большой пучок. Ровные черты лица и гладкая кожа указывали на то, что в те ранние ветреные двадцатые годы, когда Чехословакия была молодой республикой, охваченной эйфорией после выхода из Австро-венгерской империи, когда вся Прага кричала и смеялась, играла и пробовала на вкус это новое состояние, называемое свободой, Мария Моравец обладала юной красотой, соответствующей этому восторгу.

Веселая и неуловимая, она любила праздники и компании, споры и смех. И ее нисколько не волновало, что из-за этого смеха муж и ее второй сын Ата смотрят на нее с некоторым смущением. Так часто бывает в семьях, в которых верховодит жена. Теперь наступило опасное время, и она была полностью вовлечена в него. Со всей страстью она посвятила себя делу своей страны. Она с восторгом предоставила кров в своей квартире двум парашютистам и была готова с риском для жизни помогать им.

Вокруг ее крупной мужеподобной фигуры крутился весь дом.

В своем царстве гостиной, спальни и кухни тетушка Мария — так ее всегда называли Ян и Йозеф — была королевой. Ее муж, высокий суховатый мужчина со скуластым лицом и редеющими волосами, работал контролером на железной дороге. По сравнению с женой, он был смущенным и застенчивым. Как это часто случается с мужчинами, у которых такие крупные, незаурядные жены, он был мало заметен. Но Ян всегда замечал нотки гордости и любви в его голосе, когда он говорил о своей жене. Будто он вечно изумлялся, что такой незаметный человек, как он, отхватил такую неуловимую, такую женственную и такую полную огня женщину, как Мария Моравец.

Ате был двадцать один год. «Высокий красивый брюнет», как часто говорила о нем мать. Он унаследовал ее быстрые карие глаза и ее жизненную энергию. Для своего возраста он был поразительно зрелым человеком. Его тоже восхищало это приключение — жить вместе с двумя «настоящими» парашютистами. Они тогда и не знали, что впоследствии буквально все будет зависеть от юного Аты.

Первый месяц, проведенный Яном и Йозефом в Праге, прошел быстро и был относительно небогат событиями. Прежде, чем попасть на квартиру к тетушке Марии, они перепробовали много временных укрытий. Тот небольшой человек с лысиной на голове прежде всего доставил их в маленький домик на окраине города и велел ждать, пока за ними не придут. Живущая там семья хорошо ухаживала за ними, и Йозеф смог дать покой своей больной ноге.

Из-за этой травмы ноги Ян пошел один на встречу с членами организации сопротивления, когда сопровождавший их человек зашел через неделю. Как обычно, он сунул свой тяжелый револьвер цвета хаки в нагрудный карман. Они сели на трамвай и приехали в незнакомый Яну район Праги.

День был холодный, вдоль серых улиц дул сильный ветер, сбоку тротуаров были навалены грязные кучи снега. Трясясь в гремящем трамвае, Ян вспомнил обледенелые каменные тоннели каменоломни в Нешвижды и подумал, что им повезло хотя бы в том, что удалось найти кров в теплой квартире с центральным отоплением.

Большой многоквартирный дом, куда привел Яна его проводник, не отличался от десятка других таких же домов в Праге: высокий, из серого камня, с паровым отоплением. Застекленные входные двери открывались в просторный вестибюль, одна стена в котором была занята почтовыми ящиками. Лифт за проволочной решеткой двигался сквозь семь этажей серого бетона.

— Квартира шестьдесят семь, — шепнул его проводник. — Шестой этаж. — Он быстро вышел на улицу, оставив Яна одного, если не считать розовощекого молодого человека, стоящего с газетой у стены и, как видно, ничем другим вокруг не интересующегося.

Ян нажал кнопку лифта и поднялся на шестой этаж. Он пошел по коридору, на каждом конце которого стояли, прислонившись к стене, молодые люди. Они с таким неподдельным интересом читали газеты, что можно было безошибочно понять, кто это такие. Ясно, охранники. Понятно, что они могли быть и из гестапо. Видно, они переняли позы и одежды из американских кинофильмов тридцатых годов. Просто удивительно, какое влияние на весь мир оказали эти жующие резинку вооруженные бандиты, агенты тайной полиции и гангстеры в фетровых шляпах и макинтошах, производившиеся Голливудом.

Он постучал в квартиру номер шестьдесят семь. Откликнулся голос: — Войдите! — Дверь была открыта.

Внутри была небольшая прихожая. Еще одна открытая дверь вела во внутреннюю комнату. Мебель в комнате была простая: кушетка, кресла, накрытый чайный столик, несколько жестких стульев, три коврика на полу, две раскрашенных фотографии вершин Высоких Татр на стенах.

У стола стояли три человека. Ян остановился перед ними.

Тот, который ниже ростом, в центре, был очевидно руководителем. В нем чувствовался авторитет, несмотря на довольно неряшливый костюм. Он был невысок и полноват, в синем саржевом костюме, мешковатом на коленях и с заляпанными отворотами.

Пальцы, которыми он держал папиросу, были желтыми от никотина. У него было бледное круглое лицо и неподстриженные щетинистые темные усы. Несмотря на такой вид, от него исходил устойчивый командный дух, такой же осязаемый, как дым от его папиросы.

— Я — Индра, — просто сказал он, протягивая Яну руку. — А это — дядюшка Гайский.

Имя третьего Ян не расслышал, но не стал переспрашивать.

Он подумал, что в этом нет смысла, ведь они, наверно, меняют имена каждую неделю.

Индра показал на стул у столика, и Ян сел. На тарелке лежали пирожные, рядом — бумажные салфетки, от серебряного чайника мирно шел пар.

Ян посмотрел и сказал:

— Я как раз вовремя.

Индра молча разливал янтарный чай, пристально глядя на Яна.

— Вы понимаете, — произнес он негромко, — что, если вы не тот, за кого себя выдаете, и не сможете доказать то, что говорите, то живым отсюда не уйдете.

Слышно было только журчание струйки чая. Наполнив чашку, Индра передал ее Яну. Его глаза при этом были холодными и серыми, как асфальт на улице.

— Мы все вооружены. И у квартиры, как вы, вероятно, заметили, выставлена вооруженная охрана. Вы, конечно, понимаете, что, как члены нелегальной организации, мы не можем нисколько рисковать. Даже подумать что-то против нацистов — преступление, за которое наказывают смертью. Обвиненным же в заговоре против них такой роскоши не положено, их разнообразными способами истязают заживо.

Ян перевел взгляд с Индры на остальных. Все они внимательно смотрели на него. Индра кончил разливать чай и передал всем чашки. Никто не добавил ни сахара, ни молока, ни дольку лимона, никто даже не пригубил горячую жидкость.

Ян ожидал приветствий, а не расследований. Он понимал уязвимость своего положения. Как он может удостоверить свою личность? Как будто читая его мысли, Индра продолжал:

— Что, например, мы знаем о вас? Вы спустились на парашюте около Нешвижды с неизвестного самолета. Это не вызывает сомнений, но самолет мог быть немецким. А если самолет и английский, то агентов могли схватить и подменить немецкими агентами. Такое случалось.

Он смотрел, не отрываясь, Яну в лицо.

— С самого вашего прибытия вы ведете себя крайне беспечно. Задаете слишком много вопросов. В течение последней недели вы много раз пытались вступить в контакт с людьми, работающими против немцев. — Он помолчал и затем добавил: — Это обычная тактика, которую применяют немецкие агенты, пытаясь проникнуть в наши ряды.

Он положил в чай дольку лимона и с задумчивым видом начал пить мелкими глотками.

С той минуты, как Индра начал говорить, в комнате ощутимо нарастало напряжение. Ян попал к ним совсем беззащитный. Он не ожидал, что ему придется доказывать, кто он. Но это — не оправдание. Ему следовало быть настороже. Он понимал, что следующий ход за ним, и очень тщательно подбирал слова.

— Вы тоже должны понимать, что те люди, которые послали нас сюда из Англии для установления контактов с движением сопротивления и для выполнения нашей миссии, также очень осторожны, — сказал он негромко. — Вряд ли они могли снабдить нас документами, удостоверяющими наши личности. В моем паспорте сказано, что я — Отто Стрнад, рабочий из Брно. Меня отправили с пятью тысячами немецких банкнот достоинством по 5, 10, 20 и 50 марок и десятью чешскими банкнотами по 50 крон. У нас есть также оружие и боеприпасы — все хорошо спрятано. — Он помолчал. Сердцем Ян чувствовал, что это — не ловушка, что эти люди действительно из чешского сопротивления, и ему отчаянно хотелось убедить их. Поддавшись порыву, он сделал мелодраматический жест, который Йозеф несомненно горячо бы одобрил. Он медленно опустил руку во внутренний карман на груди, вынул револьвер и положил его на стол рядом с чашкой чая. Накрыв его рукой, Ян сказал:

— Я тоже должен быть осторожен.

Молчание длилось секунды четыре. Глаза человека, называемого Индрой, были по-прежнему холодными, как стекло.

— Вы говорите, что прибыли из Англии? — спросил он.

— Да.

— Тогда вы должны знать многих чехов, которые проходят военную службу там?

— Конечно.

— Не могли бы вы назвать некоторых из них?

Ян не задумываясь назвал несколько имен.

Индра извлек из нагрудного кармана фотографию молодого человека в гражданской одежде и протянул ее Яну.

— Вы узнаете этого человека? — спросил он.

Ян видел это лицо. — Да, — сказал он. — Это один из офицеров Чехословацкой армии в Англии.

Индра кивнул, но не выразил своего одобрения улыбкой или еще каким-либо способом.

— Судя по произношению, вы…

— Я — из Моравии, — сказал Ян.

— Из какого места в Моравии?

— Около Тршебича.

Индра поднял глаза. — Я очень хорошо знаю те места, — с теплотой сказал он.

— И я, — сказал Ян, встречая его взгляд. — Я там родился.

— Тогда, может быть, — попросил Индра, — вы сможете описать железнодорожную станцию во Владиславе, рядом с Тршебичем? Вы, конечно, знаете Владислав?

— Очень хорошо, — сказал Ян. — он стоит на дороге между Тршебичем и Брно.

— Значит, вы знаете, чем эта станция исключительно интересна?

— Знаю, — сказал Ян. — Начальник станции — известный любитель роз. Все лето станция — сплошь в цветах.

— Хорошо, — сказал Индра, на этот раз впервые без недоверия в голосе.

— Как же мне этого не знать, — сказал Ян. — Я родом из Дольниче Вилемовиче, всего в девяти километрах. Моя семья и сейчас живет там. Если хотите еще доказательств, можно съездить к ним.

Лед был разбит. Двое других взяли свои чашки и начали молча пить. В воздухе появилось чувство облегчения.

— Больше доказательств не требуется, — сказал Индра. — Но вы понимаете, что мы должны были все выяснить. Кстати, вам не надо общаться с семьей. Чем меньше людей будет знать о том, что вы здесь, тем лучше.

Ян кивнул и начал пить чай. Револьвер он положил обратно в карман.

— Видите ли, — объяснил Индра, — после начала войны вы — первые парашютисты, которые прибыли сюда. Мы к этой мысли еще не привыкли.

— И нам трудно привыкнуть к мысли, что мы вернулись, — сказал Ян.

Индра закурил еще одну папиросу и продолжал расспросы.

— Мы хотим знать и другое. Например, для чего вас забросили сюда.

— Чтобы организовать сопротивление. Работать ради Чехословакии против Германии.

Индра вынул папиросу изо рта и прямо посмотрел на него.

— Мы понимаем, — серьезно сказал он, — что вы посланы с определенной специальной миссией.

Для Яна это было что-то новое. Откуда эти люди узнали о его специальной миссии? Это была страшная тайна. Ян насторожился.

— Я уверен, что, хотя мы порой и были неосторожны, но об этом факте не давали знать никому, — подумав, сказал он.

— Тем не менее, это так? — настаивал Индра.

Ян помолчал и посмотрел на три лица, вопросительно глядевших на него.

— Я попал в странную квартиру, — сказал он. — Вы устраиваете мне перекрестный допрос и убеждаетесь в том, кто я. Но я ничего не знаю о вас. Не думайте, что я открою вам все.

Индра решительно подвинул свою чашку на край стола. Несколько секунд помолчал и сказал:

— Возможно ли, что вас послали убить Гейдриха?

Ян смотрел на него с изумлением.

— Боже мой! — воскликнул он.

В первый раз Индра улыбнулся.

— У нас тоже есть контакты с Лондоном, — сказал он. — Не очень хорошие и не очень надежные, но есть.

— Но как вы узнали? — спросил Ян.

— Мы думали об этом и просили помощи, — сказал Индра. — Может быть, и Лондон одновременно думал об этом. Это не важно. Главное — сможем ли мы сделать это?

— Это — наше дело, — спокойно сказал Ян.

Индра кивнул.

— Мы будем помогать вам всем, чем сможем, — сказал он. — Мы рады, что вы здесь.

Он рассказал Яну, как прибытие Гейдриха послужило сигналом для целой волны арестов, от которых сопротивление до сих пор не оправилось. Все, кого могли счесть «интеллектуалами», были арестованы, посажены в тюрьму и в большинстве случаев казнены. Подобная жестокость не имела никаких оснований ни в официальных законах, ни в любом цивилизованном кодексе поведения. Если вы были «интеллектуалом», то, следовательно, могли думать что-нибудь против рейха. И этого было достаточно.

Индра рассказал Яну не все. Он не сказал ему о том, что в первые дни гейдриховского террора входил в состав революционного комитета «Сокола» в Брно. Все члены комитета были схвачены и расстреляны, он один уцелел. Работал он тогда учителем в средней школе. Решив, что пора исчезнуть, он переехал в столицу, чтобы здесь продолжить борьбу. Под именем Индры он вступил в контакт с лидерами сопротивления по всей Чехословакии.

Он не рассказал Яну о всех тех трудностях, с которыми им пришлось столкнуться, когда они налаживали связь, не имея коротковолновых передатчиков и приемников. Без радиоаппаратуры практически не было возможности отправлять сообщения за границу. А как организовать диверсионный акт, не имея взрывчатки? Каким образом обучать людей всему этому? Вот почему они обратились за помощью к Лондону.

— Я так понял, — сказал Ян, — что вторая группа, сброшенная с нашего самолета, имела радиопередатчики и приемники.

Их задачей было установить связь с Лондоном. У вас не было с ними контактов?

— Пока нет, — сказал Индра. — Им, конечно, потребуется некоторое время, чтобы обосноваться. Если с ними ничего не случится, то мы о них скоро услышим. — Он сменил тему. — А ваше снаряжение? Что с ним?

— Спрятано в сарае садовника в Нешвижды. Оно в полной безопасности.

— Что у вас есть?

— В основном, оружие и боеприпасы — гранаты, взрывчатка, пара пулеметов. Мы решили, что будет надежнее оставить их пока там.

— Вам надо организовать доставку их в Прагу и распределить по городу, — сказал Индра. — Видите ли, я уверен, что слабое место любой организации сопротивления заключается в том, что слишком много людей слишком много знают. Поэтому впредь вы будете действовать, как правило, через «дядюшку Гайского». Будем менять ваше местожительство как можно чаще, старайтесь по возможности чаще менять имена. Дядюшка Гайский будет работать с вами по всем аспектам вашего плана. Думаю, вам потребуется некоторое время, чтобы осмотреться. Желаю удачи!

Ту первую встречу с Яном Индра запомнил навсегда. Ему сразу, с первого взгляда, понравился этот парень, но тогда он и представить себе не мог, что их всех ждет впереди. Три человека — тетушка Мария, Индра и дядюшка Гайский — более других повлияли на жизнь и судьбу Яна и Йозефа в последующие несколько месяцев.

С дядюшкой Гайским они близко сошлись, но так и не узнали, что его настоящее имя — Ян Зелнек, что до прихода немцев он был всеми уважаемым учителем школы в небольшом городке на севере Богемии, что там он стал лидером местной организации «Сокола» и делал все, чтобы спасти культуру и свободу Чехословакии. Но они сразу увидели, что дядюшка Гайский является патриотом и свято верит, что достоинство заложено в основу человека.

Он уехал в Прагу, когда попал в списки, составлявшиеся немцами по их округу. Теперь он работал в небольшой начальной школе под Прагой. Это место давало ему удобное прикрытие для продолжения участия в сопротивлении.

Ему было за пятьдесят. Высокий, худой, как высохший бобовый стебель, со смуглым морщинистым лицом и добрыми глазами, которые смотрели сквозь большие роговые очки. Он не был человеком насилия. Он проповедовал миролюбие и любил свободу.

У него была жена, которая почти ничего не знала о его делах (так было безопаснее для нее), и семнадцатилетний сын — студент.

С некоторым оцепенением, охватившим многих либерально мыслящих людей в те горькие тридцатые годы, он наблюдал приготовления к войне. Как и все гуманные люди во всех странах, он говорил, что это невозможно, что разум должен победить.

Но разум не победил. Союзники разбежались, их обязательства оказались не более, чем клочками бумаги, сметенными шквалом страха и ненависти.

Он запомнил вступление нацистов, завоевателей без боевых почестей, с презрением собиравших добычу страха. Они кричали о «жизненном пространстве», о «национальном достоинстве», а начали свое правление с таких ничтожных, жадных шагов что очень скоро все чехи стали их просто презирать. Они установили курс немецкой марки в двадцать чешских крон, и, скупив все масло, сало и ветчину в магазинах, вермахт загрузил вагоны и грузовики добычей и отправил их к себе в рейх. Стало ясно, что для Богемии и Моравии заготовлено одно будущее — рабство под властью рейха. За малейший протест, отказ от сотрудничества или оказание сопротивления тут же следовало наказание — пытки или смерть.

Так дядюшка Гайский ощутил всю горечь своих либерально-пацифистских теорий и стал искать путь сопротивления, способ как-то подавить смущение и отчаяние в своей душе. Он нашел многих других чехов, отчаянно искавших ответ на те же вопросы. Многие из них снова вступили в борьбу, многие погибли под действием нацистских репрессий. А другие ждали, наблюдали и строили планы.

Двух молодых парашютистов, к которым его прикрепили, дядюшка Гайский с самого начала наблюдал с некоторым любопытством. Он считал, что те внутренние конфликты, которые так беспокоят его, этим молодым людям покажутся надуманными.

Временами он даже думал, что они, может быть, правы. Большинство тех философов, которым он прежде верил, теперь размышляли о вопросах мироздания над мисками жидкого картофельного супа в сотнях тюрем и концлагерей по всей Европе. Опыт показывает, что цивилизация, желающая выжить, не может позволить себе роскошь компромисса. Грубое убийство просто необходимо — оно даже неизбежно.

Будучи учителем, он страстно верил, что весь смысл жизни состоит в приобретении знаний — как эмпирических, так и духовных. Он считал, что в извилинах серого вещества в черепной коробке каждого человека заложено понятие добра и зла, и человек способен правильно им распорядиться. И ему было трудно принять другое убеждение: «убей или убьют тебя». Может ли бог быть убийцей?

Но Индра поручил ему играть роль духовного отца, прислуги, управляющего имуществом и связника для этих двух молодых начинающих убийц, и он был полон решимости выполнить это задание с полной отдачей.

Очень быстро он обнаружил, что Ян и Йозеф просто пренебрегают соблюдением мер предосторожности. Один из его связников, в квартире которого ребята жили несколько дней во время этого первого месяца их пребывания в Праге, подтвердил его опасения.

Они носили английские костюмы, на их сорочках и нижнем белье были метки английской прачечной. Они все еще держали у себя английсие банкноты и всем их с гордостью показывали.

Но дядюшка Гайский понимал и то, что, несмотря на эти просчеты, во всем, что они делали, была какая-то святая простота. Они как бы знали, что они — личности, отмеченные историей, и весь ход событий не может нарушиться из-за такого пустяка, как метки прачечной. Тем не менее, он взял на себя заботу, насколько это возможно, следить за тем, чтобы их неосторожность не выходила за опасную черту.

Прежде всего, надо было обеспечить двух парашютистов не только питанием и жильем, но и документами, которые давали бы им возможность свободно передвигаться по Праге и ее окрестностям. Тех фальшивых удостоверений, которыми их снабдили в Англии, было недостаточно. В первую очередь им были нужны трудовые книжки: только лица, имеющие такие книжки, имели право на существование в Чешском протекторате. А достать их можно только через госкомитет по страхованию. Поэтому дядюшка Гайский быстро нашел друзей в страховых учреждениях. Две трудовые книжки были получены, и никаких следов этого дела в официальных записях не осталось.

Теперь возникло другое затруднение. Имея трудовые книжки, как они могут нигде не работать? А если поступить на работу, то куда? Или все-таки им лучше остаться безработными и нетрудоспособными? Имея больничные листы, они могут ходить, где угодно, в поисках работы, или, выздоравливая, гулять на свежем воздухе.

Чтобы засвидетельствовать их нетрудоспособность, понадобится врач. И снова дядюшка Гайский сумел это организовать.

Он знал даже двух врачей, которые могли бы оказать такую услугу. Некий доктор Грубы согласился составить первоначальный диагноз, а доктор Лыска раз в неделю добавлял свои определения в отношении развития заболеваний у Яна и Йозефа. У Яна оказалось воспаление желчного пузыря, а у Йозефа — и это было правдой — сломан и воспален большой палец на ноге.

В это время появилось еще одно лицо, которое призвано сыграть важную роль в жизни Яна Кубиша в эти месяцы в Праге.

Но даже и это событие произошло в какой-то мере благодаря дядюшке Гайскому. Ибо с девушкой, известной под именем Анны Малиновой, Ян Кубиш впервые встретился в квартире тетушки Марии.

В первое время дядюшка Гайский постепенно выявлял людей, которым можно доверять. Благодаря работе в школе, он имел контакты с Красным Крестом. Там он познакомился с госпожой Моравец, которая горела желанием помогать. Ее неброская квартира в большом доме могла служить идеальным центром для действий Яна и Йозефа. Его собственная квартира была всего в ста метрах по той же улице.

Тетушка Мария часто приглашала гостей. В этих вечеринках не было большой опасности, поскольку в те дни было еще нетрудно отличить хорошего чеха от предателя. Ян и Йозеф часто бывали у нее.

Конечно, там никто не упоминал о парашютистах. Никто не говорил о движении сопротивления. Никто не спрашивал, чем занимаются Ян и Йозеф. Они были просто двумя приятными молодыми людьми, находящимися в отпуске по болезни. Было видно, что у того, который ниже ростом, действительно болит нога.

Но каким-то образом, среди табачного дыма, болтовни и смеха, все немножко про них узнали. Было и без слов ясно, и было радостно это сознавать, что здесь, в старинном ядре города, растут корни сопротивления.

Чувствовала это и Анна Малинова. Она стояла у стены с бокалом в руке, смотрела, слушала и помалкивала.

Быстрый взгляд Яна на нее перехватила тетушка Мария.

— Анна Малинова, — сказала она. — Правда, хорошенькая?

Бедняжка, уже вдова. Мужа убили немцы. Не долго побыла замужем. Таких, как она, по Европе, должно быть, миллионы. Хотите, познакомлю?

Ян не успел ответить, а тетушка Мария уже вела его за руку к Анне. Представив их друг другу, она отошла.

— Вы — из Англии? — спросила Анна Малинова через минуту.

В ответ на такой прямой вопрос Ян и не подумал хитрить.

— Да, — сказал он и, пораженный легкостью своего признания, добавил: — Как вы узнали?

Она просто рассказала ему, что семью Моравец знает давно, и они всегда были хорошими друзьями, что они поддерживают сопротивление, а поэтому, когда у них вдруг появились два странных молодых человека, нетрудно было догадаться, в чем дело.

Ее большие и серьезные голубые глаза смотрели на него из-под темных ресниц. Мягкие алые губы, чистая белая кожа.

Простое черное платье шло ей к лицу. Темные, слегка вьющиеся, волосы до плеч.

Ян с каким-то трепетом и страхом смотрел на нее. Йозеф — тот мог заигрывать с девушками по всей Чехословакии. Йозеф был всегда готов посмеяться, призывно помахать рукой, заговорить и прицепиться к любой хорошенькой девушке на улице или в магазине. Ян — нет. Несмотря на то, что он мог так слепо и безрассудно рисковать, оставляя свой парашют в качестве сувенира, он не мог идти ни на какой риск в отношении женщин. Они расслабляют. Им нет места в философии человека, посвященного в убийцы. Они могут размягчить его чувство ненависти. И, зная все это, Ян все-таки смотрел на Анну Малинову, как мужчина на женщину.

Дело было не только в том, что она — симпатичная, а он давно не бывал в женском обществе. В ней была убежденность.

Он понял это без слов. С особым женским упорством она хотела быть участницей сопротивления. Единственного человека, которого она любила и за которого вышла замуж, убили нацисты. В ней тоже была жажда мщения.

Ян подумал, что еще давно, до поступления в армию, он думал о такой искушенной в жизни городской девушке, в обществе которой ему будет страшновато, а она, наверно, подумает, что он — простой деревенский парень.

Война изменила эти предвзятые представления. За годы, проведенные в Северной Африке, во Франции и в Англии, он стал другим человеком. Он повидал мир, ему было, что сказать, за что бороться, кого убивать. И она, глядя на него, чувствовала это. Ее привлекала в нем определенность и решительность. А он, хотя и чувствовал влечение к ней, был не готов к встречному шагу. Внутренний голос постоянно ему твердил: «Женщины опасны!» И Анна Малинова была особо привлекательным представителем этого опасного семейства.

Подтолкнула его в тот вечер тетушка Мария. Это она сказала ему, что проводить Анну Малинову до дома было бы джентльменским поступком. Жила она в Старом Городе, за рекой. Отказаться было бы с его стороны невежливо.

На улице дул холодный февральский ветер. Ян поднял воротник и взял Анну под руку, когда они, торопясь, шли к остановке трамвая. Пятна льда на тротуаре блестели как стекло, трамвайные рельсы сверкали в лунном свете.

Они сидели рядом в трясущемся вагоне, плечами касаясь друг друга, и Ян злился. Ему было досадно, что он попал в такую ситуацию: провожает девушку домой на трамвае. Это настолько не соответствовало той роли, к которой он долго готовился, что, чувствуя нелепость положения, он начал смеяться. Извиняясь перед Анной за то, что не может сказать ей, что его так развлекло, он добавил, что, может быть, когда-нибудь это станет возможным.

Трамвай привез их к Карлову мосту. Они пошли по нему. Остановившись на несколько секунд, посмотрели на темную Влтаву, несущую свои воды с плывущими льдинками под арками моста — дальше, в темноту. Огней не было. Как и в других городах Европы, в Праге была светомаскировка, но зимнее небо было усеяно звездами, и отражение луны мерцало в черной воде. Это место — старинное ядро города. С обоих концов Карлова моста строили дома купцы, возводили замки и крепости воины. Так что торговля и оборона шли постоянно бок о бок. На холме, возвышаясь над городом, стоит Град — пражский кремль. Нацисты не замедлили использовать этот символ власти, и теперь там была ставка Гейдриха и его штаб. Стоя в темноте и чувствуя рядом теплое плечо Анны Малиновой, Ян Кубиш ощутил, как он в сущности слаб против этой силы зла.

Они поднимались по склону холма к Граду, сквозь лабиринт узких улочек, стуча каблуками по каменной мостовой. Старинные дома в лунном свете выглядели черно-белыми. Анна Малинова остановилась у высокого узкого дома с решетчатыми окнами и отвалившейся спереди штукатуркой. Она открыла дверь, внутри была видна шаткая деревянная лестница, ведущая наверх.

Ян резко сказал «до свидания» и быстро зашагал обратно вниз по направлению к городу. Он твердо решил никогда больше с ней не встречаться.

На следующий день Анна рассказала обо всем тетушке Марии.

У нее давно появилась привычка делиться с ней всеми своими секретами. После гибели мужа Анне не к кому было пойти, кроме этой пожилой женщины. Тетушка Мария утешала ее, помогала ей, и между ними завязались глубокие узы.

Эти узы, однако, не помешали тетушке Марии сообщить Индре многое из того, что доверила ей Анна о Яне. Она решила, что Индре будет не вредно знать о том, что происходит в голове его юного парашютиста.

Но даже тетушка Мария не сразу поняла, что между Анной Малиновой и Яном Кубишем зарождается настоящая любовь.


Глава 4


Как-то в конце февраля дядюшка Гайский прислал Яну и Йозефу записку, в которой просил их прийти на следующий день в полдень в известную им таверну в Старом Городе.

Толчком открыв массивную дверь, Ян и Йозеф очутились внутри темного помещения, вытянутого в длину и придавленного сверху низким сводчатым потолком. Вдоль тусклых стен тянулись поблекшие росписи с изображением сцен деревенской жизни. С одной стороны стояла огромная плита, покрытая зелеными изразцами. Как и во всех подобных заведениях в столь ранний час, в воздухе стоял затхлый запах вчерашнего пива. В таверне почти никого не было — только бармен возился за прилавком, на верху которого, отделанном нержавейкой, стояли блестящие баки с кранами. В дальнем конце помещения сидели еще двое.

Приблизившись, они сразу узнали дядюшку Гайского и остановились, не понимая, кто с ним. А когда поняли — буквально набросились на белокурого юношу, торопясь пожать ему руку и обнять его. Это был Валчик, их боевой товарищ, с которым они много месяцев вместе проходили подготовку в Англии, один из трех парашютистов, прыгавших через несколько минут после них.


Лейтенант Йозеф Валчик.Диверсионная группа «Silver A»


Когда бармен поставил перед ними по кружке янтарного пльзеньского пива, Валчик рассказал о своих делах. Все трое из его команды приземлились благополучно. Но из-за того, что контейнер с радиоприемником застрял в люке самолета, Валчик, прыгавший последним, отстал от остальных. Он, тем не менее, отыскал контейнер и закопал его вместе с парашютом и спецодеждой, а затем, закурив английскую сигарету, направился на утреннюю прогулку в сторону ближайшего поселка. Он выяснил, как и Ян с Йозефом, что сбросили их далеко не там, где намечалось. До места ближайшей явки было шестьдесят километров.

Валчик просто вышел из этого затруднения, взяв такси. На осуществление этого переезда он потратил часть привезенной из Англии валюты, шепнув доверчивому водителю такси, что занимается операциями на черном рынке.

В конце концов он воссоединился с двумя своими товарищами в Пардубице, и они начали постепенно внедряться в жизнь города. Никаких подозрений они не вызвали, и сеть их надежных контактов постепенно расширялась.

Прежде всего им было нужно безопасное место для передачи и приема радиосообщений. Такое место они быстро нашли — с помощью дружественно к ним расположенного владельца одного карьера — в нише технического ангара в его карьере за городом. О том, что происходит, знали только владелец карьера и его старший мастер. Рабочие карьера и водители автомашин понятия не имели о том, что скрывается в ангаре. Рабочие постоянно приходили и уходили, самосвалы приезжали и уезжали с грузом — все это обеспечивало отличное прикрытие. Установив аппаратуру, радист сразу сделал попытку связаться с Лондоном. 9 января в Лондоне приняли сигнал их радиостанции, которой они присвоили позывной «Либус».

Оба — Ян и Йозеф — с интересом слушали рассказ Валчика.

Они уважали этого человека, которого хорошо знали еще в спецшколе. До войны Валчик работал продавцом в магазине обуви «Бата», и в его манерах многое осталось от ловкого торговца. Было как бы два разных Валчика. Один — которого видели все: приятное лицо с искренними голубыми глазами, высокий лоб, причесанные светлые волосы, улыбка и легкий смех, шутки и анекдоты, жестикуляция и подмигивания, постоянные дела с девочками, явное тщеславие и презрительное отношение к простакам. За этим фасадом скрывался другой Валчик — смущенный и беззащитный, которому в действительности не нравились ни его собственный вид, ни его манеры, ни такая пустопорожняя философия. Он был кровным братом сотням других таких же парней, которые подошли к порогу войны совершенно к ней не готовыми.

Они шли на смерть не за веру или учение, поняв наполовину или приняв равнодушно доставшееся им наследие через мьюзик-холлы, кинофильмы, радиопередачи и дешевый материализм своего времени. Они не «гибли геройски», как встарь. Товарищи отмечали их уход сдержанными выражениями типа «попался», «нарвался», «купился» или просто «поимел».

Таким был и Валчик. Но он быстро понял, что поражение и бесчестие его страны дают ему убедительный смысл собственного существования, да еще с прямым вызовом его мужскому достоинству. Вызов этот был историческим, краткосрочным и понятным — победить нацизм, свергнуть тиранов, оккупировавших Чехословакию. За это стоило отдать жизнь, думал Валчик. Таким он был — искушенный торговец с привычками повесы, прожигателя жизни, блестящего и ветреного весельчака, выразителя модной пустоты, который в мирное время мог бы достичь шумного успеха в избранном деле, и все время скрывающийся под этой блестящей внешностью убежденный аскет, рыцарь-тамплиер.

Позже, когда отношения Яна с Анной Малиновой стали всем очевидны, именно Валчик проявил неожиданную строгость, сказал об этом Яну и даже написал письмо Индре с протестом и предупреждением, что такое положение опасно для всех. Но Индра простил и даже, в интересах организации, благословил эту связь, так что осуждающее заявление Валчика последствий не имело.

Когда Валчик узнал, что задачей Яна и Йозефа была организация покушения на Гейдриха, он очень им завидовал. Весьма вероятно, что с этого момента он определенно решил непременно принять участие в решающем нападении.

Когда Валчик и два его компаньона, сидя в ангаре карьера под Пардубице, неустанно отстукивали свой позывной, они не знали, что в Лондоне их сигнал уже приняли и распознали правильно — «Либус». Первое сообщение радио Чехословацкого сопротивления пробилось из мрака, и Лондон неистово посылал ответ за ответом на эти сигналы, но видно было, что парашютисты этих ответов не получают.

Ночь за ночью, в установленное для связи время, продолжалась эта, приводящая в исступление, игра в прятки. Каждую ночь радист отстукивал сообщение «Либуса» и просил подтвердить его получение. И каждую ночь на трех разных частотах Лондон посылал ответ, что их слышат, но все безуспешно.

Чехословацкая разведка в Лондоне пыталась понять, в чем дело. Радист Валчика пользовался слабым приемником, встроенным в радиопередатчик. У него был второй, более мощный, приемник, но как передать указание, что он должен пользоваться им? Это было не трудно. Для срочной передачи чрезвычайных сообщений была предусмотрена возможность использования по запросу Чехословацкого разведуправления в Лондоне мощных радиопередатчиков Би-би-си и включения сообщения в регулярные передачи на Чехословакию. В 23 часа 15 минут 13 января 1942 года из Лондона было передано следующее зашифрованное сообщение: «Мы понимаем ваше болезненное молчание до настоящего момента, но мы все понимаем, надеемся, что и вы поймете нас.»

Сообщение было услышано в Пардубице. Сразу после полуночи 15 января радист, пользуясь вторым приемником, начал слышать запросы из Англии. Он тут же послал в ответ свой позывной.

Лондон ответил, что слышит их. В ангаре раздались восторженные крики Валчика и его товарищей. Контакт между Великобританией и оккупированной Чехословакией был установлен, и они получили первую радиограмму из Лондона:

«Сообщите, где и как вы приземлились, где и как обосновались. Ваш ответ будет очень ценен. Пользуйтесь шифром. Используйте текущий шифр до получения новых указаний».

Следующей ночью пришла еще одна радиограмма, в которой их поздравляли с награждением всех троих Чехословацкими военными крестами за проявленную храбрость перед лицом врага.

Теперь можно было начинать по-настоящему активное сопротивление. Можно собирать, сопоставлять и по закрытым каналам передавать в Англию информацию. Наконец Чехословацкое разведуправление в Лондоне будет получать достоверные сообщения о том, что происходит в их стране. Пардубицкая организация «Сокола» имела связи в Праге. Через них Валчика вывели на встречу с его старыми друзьями. Через них же была организована доставка курьерами регулярных сообщений из столицы для передачи их в Лондон. Дела шли хорошо.

Однако в беседе Яна и Йозефа с Валчиком раскрылось и одно беспокойное обстоятельство. Ян рассказал Валчику об их приключениях после приземления. Он рассказал ему также, как, вскоре после прибытия в Прагу, он поехал обратно — проверить, цело ли их оружие и другие вещи, которые они спрятали в сарае садовника около Нешвижды.

В поездку Ян отправился один, так как нога Йозефа заживала медленно. Какая-то женщина указала ему, где найти дом садовника. Он постучал в дверь, и старый садовник пригласил его войти. Познакомившись с садовником, Ян с первого взгляда понял, что ему можно верить (у него уже выработалось чутье), и признался, что они спрятали оружие в его хижине.

Садовник был изумлен произошедшей нелепостью. Лесничий, первый человек, с которым познакомились Ян и Йозеф, ничего ему не сказал. И садовник рассказал Яну, что как-то, вскоре после Нового года, он проверял свою хижину и обнаружил, что она взломана, и на полу валяются пустые консервные банки с необычными этикетками. Он сообщил об этом в местную жандармерию. Но пустые консервные банки он выбросил. Что пользы в паре ржавых жестянок?

Сержант из жандармерии, пришедший лишь через несколько дней, не очень беспокоился об этом происшествии. Разве садовник не понимает, что у него есть более важные дела, чем эта суматоха вокруг полуразвалившегося сарая? Неужели он думает, что его грабли и корзины имеют большую ценность? Ясно, что сарай взломали какие-то мелкие воришки. Так он и доложит своему начальству. Он ушел с холодком.

И тут появляется Ян с невероятной историей о парашютистах и спрятанном под его ящиками оружии. А тот глупый сержант ничего не заподозрил. Садовник ржал во всю глотку. Это похоже на истории, о которых пишут в газетах. Что ж, самое лучшее, что можно сделать, это поскорее забрать все то барахло из хижины и спрятать у него в погребе. Тогда Ян сможет организовать перевозку его в Прагу, когда захочет.

Ян, рассказывая эту историю, смеялся как тот садовник.

Но не было радостного изумления в голосе Валчика, когда он рассказывал, что произошло с ним. Как он уже объяснял, он забрал радиопередатчики и приемники, но оставил парашют и прочие вещи захороненными в поле в ожидании приезда за ними.

Вернувшись туда через две недели, он, однако, обнаружил, что яма разрыта и опустошена. Следы колес телеги и куски навоза были первым свидетельством происшедшего. Крестьянин, разбрасывая навоз по полю, должно быть, увидел разрыхленный снег и поинтересовался, что там. Если он такой же простак, как тот садовник, то несомненно сообщил о своем открытии в местную жандармерию, а они, в свою очередь, доложили в гестапо, которому таким образом стало известно о приземлении в этом районе парашютистов из Англии.

Они потратили несколько минут на обсуждение такого неудачного хода событий. Возможен небольшой шанс, что крестьянин оказался патриотом, который понял, что произошло и уничтожил добытые им свидетельства, или, если ему стало их жалко, отдал шелковый парашют своей жене или дочерям, чтобы те сшили себе из него белье. Но все это только предположения.

Начиная с этого момента, они должны работать, сознавая, что гестапо, по всей вероятности, знает об их присутствии и попытается внедрить своих информаторов в их зарождающуюся организацию.

Все же в целом судьба оказалась к ним благосклонной. Валчик уже устроился на работу барменом в привилегированном отеле «Веселка» в центре Пардубице. Посещали его главным образом служащие гестапо, вермахта и других немецких учреждений, так что это место будет идеальным для подслушивания и сбора по крупицам военных сплетен, представляющих интерес.

Кроме того, они обсудили между собой вопрос о курьерах, которых надо иметь для обмена информацией между Пардубице и Прагой. Валчик уже завербовал одну молодую и приятную замужнюю женщину по фамилии Крупка. Хотя он отвергал романтические приключения для парашютистов и сам был тверд в соблюдении обета безбрачия, он тем не менее поощрял использование в их организации женщин в качестве курьеров. Ян и Йозеф знали, что тетушка Мария сделает все, что в ее силах, чтобы помочь им. Они полагали, что и она будет рада поработать почтальоном.

У них были большие надежды на успех, когда Валчик затем вернулся в Пардубице. В эти дни составления планов и проектов Ян снова стал оптимистом и даже поделился с Индрой своим настроением. Такой настрой был бы хорош для Йозефа — ничто не сможет изменить радужную натуру этого вечного оптимиста.

А Ян был реалистом. Попав в Чехословакию, он хорошо понимал самоубийственную природу их миссии. Но, очутившись среди друзей, среди людей, готовых идти на такой же риск, на прекрасном и безмятежном фоне Праги, он постепенно начал чувствовать, что, может быть, в конце концов, и у них есть небольшой, даже очень заметный, шанс на успех. Если все хорошо спланировать и рассчитать, и если повезет, то вдруг им удастся выполнить миссию, избежав гибели. На этом шатком основании он строил свою маленькую надежду, ибо жить без надежды невозможно.

Нет сомнений, что отчасти этот оптимизм был порожден тем, как уверенно раскладывал все по полочкам дядюшка Гайский. Он сразу сказал, что к решению задачи покушения на убийство следует подходить клинически, как хирург подходит к проведению сложной операции. По части научного подхода он был специалистом. Все они знали, что Гейдрих не простой политик. В деле истребления людей ему было мало равных во всей истории: Торквемада, Маркиз де Сад и Чингисхан по сравнению с ним были просто дилетантами в ремесле садизма, пыток, разрушения личности. Его охрана была несомненно надежно организована, гитлеровское окружение знало в этом толк. Чтобы оставаться живыми, им уже требовалось умение выше среднего. А чтобы продвинуться на пост избранного палача, нужен был особый талант.

Генерал СС Гейдрих знал, что его сильно ненавидят, и у него были основания опасаться большинства своих соотечественников. Он не мог допустить ни малейшей оплошности. Встречи с врагом или предательства он ждал каждую минуту, в любой момент дня и ночи.

Тем не менее, в качестве их жертвы был намечен Гейдрих, и дядюшка Гайский знал, что они должны изучить, прочертить и описать маршрут всех его движений — с раннего утра до позднего вечера, и выявить все, даже мельчайшие, слабые точки.

С большими трудностями, в результате тяжелого и осторожного исследования, дядюшка Гайский нашел очень ценного помощника. Он познакомил с ним Яна и Йозефа. Звали его Франтишеком Сафариком. Когда нацисты заняли Пражский Град, все его административно-хозяйственные службы остались в руках чехов.

Сафарик входил в состав администрации как эксперт по мебели.

Предметом его забот была как современная мебель, так и антикварные образцы, имеющиеся во дворце. С целью их инспекции он мог когда угодно ходить по всем помещениям. При желании он мог узнать некоторые привычки и передвижения рейхспротектора.

У Яна и Йозефа было к нему много вопросов. Пользовался ли когда-нибудь Гейдрих тем же автомобилем, что и госсекретарь Франк? Можно ли подобраться к Гейдриху в Граде? Каков его повседневный маршрут? Где он живет, в какое время уезжает из дома, когда приезжает в Град, как едет?

Сафарик был маленьким аккуратным человеком низкого роста, он носил очки в роговой оправе и имел серьезные, педантичные манеры эксперта-антиквара. Трудно представить более неподходящего человека на роль соучастника убийства.

Он, как мог, ответил на их вопросы. Франк никогда не ездил в той же машине, что и Гейдрих. Шансов подобраться к Гейдриху в Граде почти нет. У него сильная охрана, и малейшее подозрительное движение поднимет большую тревогу среди эсэсовцев. Живет Гейдрих в большом и красивом загородном доме в небольшой деревне Панские Брежаны в двадцати километрах от Праги. Местность там ровная, открытая, деревню и дом вооруженная охрана держит под постоянным наблюдением. Ни в деревне, ни в доме покушение на Гейдриха абсолютно невозможно.

Первые сведения, полученные от Сафарика, были неутешительными. Ян с Йозефом часто обсуждали возможные способы покушения на рейхспротектора. Они прекрасно понимали, что захотеть убить человека гораздо легче, чем достичь этой цели.

Для того, чтобы убить спокойно, тихо и решительно не нужно большого искусства. Нужно только знать, как устроено тело человека, где у него сердце, яремная вена, артерии. Если вы собираетесь убивать без шума и наверняка, голыми руками, требуется знать ряд особых точек и уметь их прижать. Во время войны эта первичная информация сообщалась тысячам людей под безобидным названием «Приемы рукопашного боя».

Курс обучения уничтожению людей проходили агенты и парашютисты. Оба — Ян и Йозеф — были в спецшколе надлежащим образом обучены всем тонкостям этого дела.

Согласно информации, полученной от Сафарика, было очень сомнительно, что Яну или Йозефу предоставится случай воспользоваться приобретенными навыками. Шансов на то, что им удастся ночью тихо проскользнуть в спальню Гейдриха и взрезать ему горло или придушить его во сне, практически не было.

В действительности, весьма сомнительно, что им удастся когда-либо приблизиться к нему настолько, чтобы бросить хотя бы камень в его направлении.

Они были готовы к такому положению, и в запасе у них имелось самое разнообразное современное оружие, призванное облегчить решение их задачи. Убить кого-либо с максимальной скоростью и эффективностью было детской игрой — часто просто нажатием указательного пальца. В руках специалиста современное ружье выбросит железную пулю с убийственной точностью с расстояния в полкилометра. В руках школьника с хорошим зрением оно может убить за двести метров.

Пулемет извергает свинец, как струю воды из крана. Автомат посылает пулю за пулей с феноменальной точностью с большого расстояния в одну точку. Граната-«лимонка» с разрушительной силой разрывается на осколки, поражающие на небольшом расстоянии или в ограниченном пространстве. После тренировки револьвер Смит-энд-Вэссон или Кольт будет полезен на близком расстоянии. Портативный противотанковый снаряд пробьет отверстие в двенадцатимиллиметровой стали так же легко, как ребенок протыкает пальцем дырку в бумажном пакете.

У них был выбор среди многих типов оружия. Разобранное, тщательно упакованное, смазанное маслом, их оружие спустилось вместе с ними с ночного неба в Нешвижды и после пребывания в сарае садовника заботливо хранилось теперь в разных частных домах в Праге. Но какое оружие выбрать? По данным Сафарика выходило, что единственный путь — напасть на Гейдриха во время одной из его многочисленных поездок.


Особняк в деревне Панские Брежаны - резиденция Гейдриха


Он ездил каждый день от своего дома в деревне Панские Брежаны до Пражского Града в быстром открытом «Мерседесе».

Он уезжал приблизительно в девять часов утра и прибывал во дворец через сорок пять минут. Возил его личный телохранитель обершарфюрер Клейн, человек огромной силы и смелости.

Спереди и сзади «Мерседес» сопровождали на других машинах отряды вооруженных эсэсовцев. Конвой двигался с большой скоростью, и попытка покушения в любой точке пути, скорее всего, оказалась бы безуспешной. Почти невозможно убить человека, несущегося в автомобиле со скоростью свыше восьмидесяти километров в час. И в любом случае быстрая гибель от рук охранников для нападающего представляется неизбежной.

Но Гейдрих совершал и другие поездки. Они, по мнению Сафарика, заслуживали рассмотрения. Он постоянно ездил в Берлин. Иногда — на самолете, чаще — личным поездом.

Невозможно поставить охрану на всем пути от Праги до Берлина. Поезду приходится тормозить, а в некоторых местах и останавливаться. Здесь можно найти слабое место. В любом случае, сказал дядюшка Гайский, эту возможность надо изучить.

Позже Сафарик провел Яна на площадь в Градчанах и показал ему и Гейдриха, и его «Мерседес», чтобы он мог их сразу узнать.

Перед первыми воротами Града есть большая открытая площадь, и за высокой фигурной оградой — первый двор. С одной стороны во дворе стоял низкий зеленый «Мерседес», каким его описал Сафарик.

На площади за воротами было несколько зевак. Они смотрели на красно-черный флаг, развевающийся на флагштоке недалеко от того места, где стоял «Мерседес». Часовые у ворот стояли смирно, не обращая на людей внимания.

Где-то наверху пробили часы, и как заводные механические солдатики, охранники важно зашагали через двор и выстроились в ряд возле машины. Через минуту лязг винтовок и стук сапог возвестил о появлении рейхспротектора с его могучим шофером и телохранителем Клейном.

Ян смотрел на высокую фигуру в черно-серебряной форме генерала СС. С такого расстояния трудно различить черты лица, но было видно, что он — человек высокий и сильно сложенный.

Странно было сознавать, что перед ним тот человек, которого они должны убить. Он знал о нем так мало. Но Ян знал, что в качестве исполняющего обязанности рейхспротектора он грубо и с презрением уничтожил сотни чехов, и за одно только это в случае успеха Ян не испытает угрызений совести.

Двигатель зеленого «Мерседеса» зарычал, когда великан Клейн включил стартер и нажал на педаль акселератора. Гейдрих занял место на переднем сиденье, рядом с водителем. Ян отметил это. Клейн включил скорость и с шумом тронулся к воротам. «Мерседес» сопровождала открытая машина, в которой сидел отряд эсэсовцев с автоматами. Лица их были суровыми и бескомпромиссными. Ян пронаблюдал, как они с ревом проехали через мощеную булыжником площадь и умчались в гору по узкому проезду между старыми домами, ведущему на широкое асфальтированное шоссе.


Глава 5


Когда Ян Кубиш и Йозеф Габчик прибыли в Прагу, Рейнхарду Гейдриху было тридцать восемь лет. Бывший лейтенант военно-морских сил, летчик-истребитель, он на время оставил свои высокие посты, чтобы лично участвовать в боевых вылетах в первые дни войны против Советов. Гейдрих был красивым мужчиной высокого роста, несомненно смелым, однако, если присмотреться, его глаза и рот выглядели как-то необычно. Такого человека с радостью приняли бы в любую офицерскую компанию в любой армии мира, его похлопывали бы по плечу и приветствовали поднятием пивных кружек.

Приняли бы поначалу сердечно, потом — с легким удивлением, а потом, когда стали ясны истинные намерения его холодных глаз, — с ужасом. Ибо Рейнхард Гейдрих, в общепринятом смысле, вообще не был нормальным человеком. Чего-то человеческого в нем недоставало, где-то в запутанных извилинах его мозга какой-то канал остался пустым, в его человеческом теле не проросли ростки человечности. Он был лишен чувства жалости, доброты, милосердия. Эгоист, распаляемый безжалостной амбицией, для которого пытки и шантаж были повседневным, будничным занятием, он мог спланировать, приказать и проконтролировать унижение, лишение человеческого достоинства и уничтожение буквально миллионов людей — со спокойной верой в собственную непогрешимость.

Умный, восприимчивый, первоклассный организатор, он страстно желал использовать все свое умение в этих извращенных целях. Белокурый безжалостный тевтонец — он был призван на свое место историей в кровавый момент гитлеровского правления.


Начальник Главного управления РСХА, заместитель имперского протектора Богемии и Моравии, Обергруппенфюрер СС и генерал полиции Рейнхард Тристан Ойген Гейдрих


Лицо Рейнхарда Гейдриха было вытянутым и худым, его тонкий нос начинался между маленькими, глубоко посаженными, голубыми глазами. Твердый рот с узкими губами жестко вырисовывался над костлявым подбородком. Выпуклый интеллектуальный лоб прикрыт светлыми приглаженными волосами. По структуре, технике и этнологии это лицо было нордическим. В нем в правильных пропорциях сочетались красота, мужественность и сила, превозносимые Генрихом Гиммлером, который довел мистическую силу расы до того, что форма носа определяла разницу между поклонением человеку и истреблением его. Это было арийское лицо — факт, вдвойне счастливый для Гейдриха, который был на четверть евреем. Ирония, заключенная в этом факте, становится еще более замечательной, если учесть, что он несомненно был самым большим гонителем евреев во всей истории. Запущенные им механизмы уничтожения привели в общей сложности к гибели порядка шести миллионов человек.

Слухи о его еврейском происхождении были известны. Гейдрих возбудил три судебных дела против этой «клеветы» — в начале тридцатых годов, пока власть Гитлера еще не окрепла, такие эксцентрические акции в западном духе были еще возможны. Одно дело было против пекаря из Галле, города, в котором прошло детство Гейдриха. Пекарь объявил, что мать Гейдриха была наполовину еврейкой. Когда Гейдрих предъявил свидетельство о рождении, адвокат пекаря заявил, что оно фальшивое.

При проверке фактов оказалось, что все записи о рожденных в Галле за ноябрь 1904 года (месяц рождения Гейдриха) были утеряны.

Злые языки полагали, что Гейдрих, возглавляя СД, мог это провернуть. Заинтересованные наблюдатели отметили также, что на могиле его бабушки в Лейпциге появился новый памятник, в надписи на котором ее имя — Сара — было опущено.

Адвокат, который защищал пекаря в Галле, в начале войны был призван в военную разведку. Известно, что он передал имевшуюся у него информацию адмиралу Канарису. Полагают, что это явилось одной из причин продолжения функционирования в последующие годы службы военной разведки параллельно с СД.

Шантаж был нормальной практикой в высших кругах нацистской власти.

В первые дни нацизма Гейдрих был молодым офицером, бывшим моряком. Он вступил в партию после того, как был уволен со службы по решению суда офицерской чести — за дуэль, связанную с какой-то любовной историей. Представляется, однако, весьма вероятным, что Гейдрих увидел возможность быстрого продвижения в нацистских рядах и не сожалел об оставленной военно-морской службе.

Он быстро нашел свое место, освоив методы разбоя в припортовых районах Гамбурга. Пренебрежительное отношение к жизни сразу выделило его среди соперников как человека, созревшего для быстрого продвижения. Он обладал редкими качествами убийцы, наделенного интеллектом и лишенного совести. Более того, он был таким убийцей, который получает удовольствие от этой работы и имеет организаторские способности. И по мере того, как уничтожение людей становилось для рейха все более необходимым, он мог передавать свои полномочия, инструктировать своих фаворитов, учреждать свои канцелярии. В их деятельности организация пыток и убийств была таким же нормальным административным процессом, как деятельность Министерства здравоохранения по распространению пилюль и порошков. В этом была лишь малая часть безумства нацистского государства, безумства, вдохновленного всеми научными открытиями и техническими изобретениями двадцатого столетия.

Когда Гиммлер принял его к себе на службу и дал ему первое задание — составить проект меморандума об организации службы безопасности в рамках СС — судьба Гейдриха была решена, его продвижение вверх стало неотвратимым. Гейдрих возглавил СД — тайную полицию внутри тайной полиции. Его власти боялся даже Гитлер. Наряду с другими делами, СД вела слежку за сильными мира сего: собирала компрометирующие документы и скандальную информацию, которая могла использоваться для устрашения и шантажа любых влиятельных лиц в стране. В пользовании этим оружием Гейдрих не имел себе равных, и сколько бы он ни занимал других важных постов, никогда не отказывался от своей власти над СД.

К 1934 году он имел большое влияние на Гиммлера, подпитывая его идеями, и с помощью собственных отрядов убийц мог осуществить любой план, требующий физического уничтожения противника. Он был палачом исключительной квалификации и вместе с Гиммлером и Герингом сыграл заглавную роль в подборе жертв путча 1934 года.

Первый его собственный крупный успех в международных интригах относится к 1937 году. Этот успех имел такое огромное значение, это была такая неслыханная дерзость — даже трудно поверить. Целью операции было уничтожение одним ударом всего советского высшего военного командования.

В 1937 году советский перебежчик в Берлине сообщил одному из агентов Гейдриха поразительную новость, что высшее командование Красной армии во главе с маршалом Тухачевским сотрудничает с Генеральным штабом Германии в плане устранения режима Сталина. Гейдрих, после проверки своего агента и полученных сведений, почувствовал, что в этом есть крупица правды, и через Гиммлера довел информацию до Гитлера. Он полагал, что открываются пути для целого набора хитрых схем действий, любая из которых приведет Советы в сильное замешательство. Естественно, фюрер всему этому не обрадовался. Обнаружилось, что его собственное высшее командование действует за его спиной. Кроме того, это поставило его перед дилеммой. Промолчать и дать антисталинскому путчу состояться? Или будет больше вреда для коммунизма, если открыть Сталину и всему миру, что его собственные генералы готовят против него заговор?

Посовещавшись с Гиммлером и Гейдрихом, Гитлер решил выдать советских генералов. Но строго приказал сохранить это решение в тайне от германского высшего командования. Он не хотел, чтобы они предупредили Тухачевского. Доработать детали было поручено Гейдриху.

Гейдрих, в поисках дополнительных свидетельств, сразу послал специальные бригады взломщиков с заданием проникнуть в канцелярию управления германской военной разведки и в хранилище секретных архивов Генерального штаба. Документы были изъяты, сфотографированы и возвращены на место. Они мало что доказывали — только подтверждали наличие тайного соглашения между Генеральным штабом Советского Союза и Генеральным штабом Германии. Свидетельств фактического наличия заговора не было. Это ни в малейшей степени не поколебало Рейнхарда Гейдриха. Если есть дым, то состряпать огонь — уже его забота.

Ему было нетрудно изготовить мастерски сделанную светокопию документа о подготовке воображаемого путча советским Генеральным штабом. Была состряпана невероятная смесь фальшивок, полуправды и ложных заключений. Стоило только дунуть — семена ненависти и подозрительности разлетелись в разные стороны. Они перелетели через границы, попали в посольства и проросли прекрасными ростками слухов, сплетен и страха. В Праге история дошла до доктора Бенеша, который и передал информацию Сталину. Вскоре тайные агенты Гейдриха узнали, что советское посольство в Берлине очень хочет проверить некоторые слухи. Люди Гейдриха были даже слегка удивлены тем, что советские власти готовы хорошо заплатить за интересующую их информацию. Гейдрих быстро принял решение. Он запросил цену в три миллиона рублей — три миллиона за свидетельство, которому на самом деле нет цены.

Деньги были быстро выплачены. Управление Германской внешней разведки с удивлением, однако, обнаружило, что, несколько месяцев спустя, когда немецкие агенты в Советской России расплачивались банкнотами, полученными от этой акции, их быстро арестовывали. После потери нескольких агентов остававшиеся советские деньги были сожжены, но замысел — уничтожить советское высшее командование — увенчался полным успехом. Тухачевский и его генералы были арестованы, допрошены с пристрастием и незамедлительно расстреляны. Вскоре началась жестокая чистка, подорвавшая все советское военное командование. Это был неслыханно дерзкий замысел и на тот момент самый большой политический успех в карьере Гейдриха.

С этим невероятным успехом за спиной, еще до Мюнхена, он был назначен главным исполнителем проекта ликвидации Чехословакии как независимого государства. Его отряды террористов под разным обликом проникли в Чехословакию во многих местах. Он направлял пропагандистскую компанию, подкрепленную террором, жестокостью и убийствами, которая разложила целую нацию и в самом деле навела страх на всю Европу. Личная философия Гейдриха была зверски проста: будь сильным, злобным, безжалостным — и успех обеспечен.

Ян, Йозеф, дядюшка Гайский, а часто и Индра, совещались каждый день. В то время как дядюшка Гайский осторожно вовлекал новых помощников в зарождающееся движение сопротивления, Ян с Йозефом, разъезжая на позаимствованных велосипедах (Йозеф ездил на старом дамском велосипеде тетушки Марии Моравец), пытались установить повседневные маршруты Гейдриха.

Съездили они и в деревню Панские Брежаны, где был его дом. Спрятавшись за забором у дороги, они видели, как с ревом пронесся мимо зеленый «Мерседес». Они выяснили, в какое время он приезжает в Град и когда уезжает, изучили расписание движения поездов и осторожно обследовали линию железной дороги в направлении на Берлин.

Посвятив несколько недель этим исследованиям, они пришли к решению, что лучше всего организовать покушение на Гейдриха во время его поездки на специальном поезде. В этом случае и у них будет шанс остаться в живых. Сафарик обычно заранее знал, когда рейхспротектор едет в Берлин, и Ян с Йозефом тщательно изучили и начертили весь его путь от и до поезда.

Нападение на поезд имело много преимуществ. Если удастся увидеть Гейдриха в окне медленно движущегося поезда и направить град пулеметного огня на него и его окружение, то он будет убит почти наверняка. А главное, свидетельство этой акции — вагон полный убитых и раненых — будет непременно увезено со сцены покушения ничего не подозревающим машинистом. К тому времени, когда поднимется тревога, поезд остановится, и вооруженная охрана начнет поиски, он уедет не меньше, чем на километр. У них будет достаточно времени, чтобы спокойно удалиться со сцены.

Но в каком месте можно осуществить этот план? Линия железной дороги на Берлин идет на север вдоль реки Влтавы. По мере приближения к границе местность становится все более гористой. Возможно, им удастся пустить поезд под откос в этом районе. По крайней мере, можно рассмотреть такой вариант. Можно даже устроить репетицию с другим поездом. В конце концов, солдатские поезда постоянно перевозят военных и эсэсовцев между Германией и Чехословакией. Им понравилась идея репетиции. Если они все равно собираются съездить на север страны, то, по крайней мере, с пользой проведут время. У них были современные взрывчатые вещества, освежить в памяти приемы пользования ими будет не вредно.

Дядюшка Гайский посоветовался с Индрой, который, хотя и не сразу, согласился с их предложением. Но он поставил одно непременное условие: диверсия должна быть произведена в другой части страны и не на главной линии между Прагой и Берлином. Причины понятны. У них, по всей вероятности, будет только один шанс напасть на Гейдриха. Как только станет известно, что он может быть объектом покушения, меры безопасности будут усилены. Если нацисты поймут, что диверсанты готовят минирование железной дороги, по которой ездит рейхспротектор, они предпримут соответствующие меры предосторожности. Любой ценой в ближайшее время Гейдриха надо успокоить, чтобы он чувствовал, что все чехи, если и не совсем любят его, то, по крайней мере, боятся и уважают, и он, находясь в поезде или в автомобиле, может чувствовать себя в такой же безопасности, как дома в собственной постели.

И дядюшка Гайский, и Индра считали, что лучше бы Ян и Йозеф вообще ничего не предпринимали. Но они дали согласие, так как хорошо понимали, что ребятам нужно что-то делать.

Планирование, прочерчивание маршрутов — это хорошо, езда на велосипедах и наблюдение за Гейдрихом из-за забора, подсматривание из-за угла и сквозь витрины магазинов — это прекрасно, но все это — занятия сравнительно пассивные. А им нужно было совершать подвиги прямо и непосредственно. Они хотели вредить нацистам!

Во время этого дела с железной дорогой с ними в первый раз работала Анна Малинова. Индра хотел, чтобы женщины стали неотъемлемой частью сопротивления. Некоторые вещи они могут делать гораздо лучше мужчин. Естественно, некоторые жены хотят знать, чем занимаются их мужья. Так пусть они лучше помогают, чем противодействуют. Анна Малинова уже много и хорошо работала в роли курьера. Она заслуживала абсолютного доверия. Ее документы были в полном порядке, она не вызывала подозрений. В этом задании Анна может действовать в качестве связной между Яном и Йозефом. В случае провала она вернется и доложит о случившемся. Она поедет с ними. Два путешествующих вместе мужчины могут вызвать подозрение, а молодая пара и одинокий мужчина, по-видимому, не знакомые друг с другом, составляют менее подозрительную комбинацию.

Хотя Ян не раз встречался с Анной Малиновой у Моравец после того первого вечера, он ее больше ни разу не провожал.

Пусть его тянуло к ней, но он считал, что выбросил это из головы. Он так и сказал тетушке Марии, а она по-матерински улыбнулась в ответ:

— Ты молод, Ян. А жизнь идет, несмотря на войну.

Она сообщила Индре об этом разговоре, он кивнул в знак согласия. Индра понимал, что ребятам не терпится что-то сделать, что они не согласны с ним и дядюшкой Гайским, будто они не понимают и не хотят соблюдать правила организации сопротивления. Они просто хотят убить Гейдриха! Если молодая женщина сможет на некоторое время обуздать их нетерпение, тем лучше.

Ян буквально испугался, узнав, что Анна поедет с ними.

Это серьезное дело, возражал он. Женщине в нем нет места. У Йозефа таких сомнений не было. Он считал, что это неплохая мысль — Анне поехать с ними. Ян и не пытался скрыть от Анны свое недовольство, так что Йозефу пришлось с помощью улыбок и любезностей защищать ее от обиды.

Он сидел с ней рядом в поезде, который вез их на север, к Судетской области. Чтобы отвлечь ее внимание от недовольного лица Яна, он раскрыл портфель, достал взрывчатку и взрыватель, которые они собирались применить на железной дороге, и стал объяснять Анне принцип их работы.

Это была пластиковая взрывчатка, изобретенная англичанами, она отвечала мечтам любого диверсанта. В эти годы такую взрывчатку сбрасывали с английских самолетов группам сопротивления по всей Европе. Как ни странно, именно такой взрывчаткой воспользовался позже барон фон Штауффенберг из Генерального штаба Германии в своей неудачной попытке покушения на Гитлера в 1944 году.

Ей можно придать любую форму, прикрепить сбоку к мосту, или к рельсу, или к машине, и она обладала ужасной разрушительной силой. Йозеф показал Анне, как работает взрыватель.

Тоже простая конструкция, действует бесшумно и может быть установлен на срабатывание мгновенно или через десять минут, через полчаса, через два часа. Приводится в действие крошечным стеклянным шариком, наполненным очень едкой кислотой.

Когда шарик разбивается, брызги кислоты попадают на тонкую проволочку, она разрушается, отпуская штифт, который ударяет по капсюлю, и происходит взрыв.

Место, где они намеревались привести свой план в действие, находилось возле города Либерец. Здесь была сортировочная узловая станция, на которой сходилось несколько линий.

За городом железная дорога шла через горы и пересекала границу в направлении на Бреслау.

План был прост во всех отношениях. От своего друга-железнодорожника в Праге они узнали, что солдатские поезда проходят Либерец рано утром три раза в неделю. Местный поезд на Прагу отправляется в полночь. Поэтому будет нетрудно прогуляться на несколько километров за город, заложить взрывчатку и спокойно вернуться, чтобы сесть в полночь на поезд. Анна останется в Либереце и встретит их у станции. К моменту взрыва солдатского поезда они будут уже далеко на обратном пути в Прагу.

Все прошло без помех. В своих макинтошах, с портфелями, Ян и Йозеф не отличались от тысячи других чехов, когда шли в вечерних сумерках по загородной дороге. В десяти километрах на север, по направлению к деревне Мнишек, примерно на половине пути до нее, дорогу пересекали железнодорожные пути.

Был слышен стук их шагов, когда они подходили к переезду.

Их никто не окликнул, шлагбаум был поднят. Похоже, что в этом безлюдном уголке вообще не было немецкой охраны, а местная жандармерия просто не ожидала неприятностей. Когда они наперерез спустились к железной дороге, было уже совсем темно. Закрепить взрывчатку на рельсах было делом нескольких минут. Когда колеса поезда проедут над ней, взрыв произойдет практически мгновенно.

Они направились обратно в Либерец весело и беспечно, как два школьника в последний день занятий. Понятно, что лично для них риск невелик, и в масштабах войны значение их проделки невелико. Но все-таки они сделали дело. Это все-таки был удар по рейху, и прямо у его порога. Небольшая часть взрывчатки, привезенной из Англии, нашла очень хорошее применение. Хотя это и не приблизило их к покушению на рейхспротектора, но они получили моральное удовлетворение. А для Яна было что-то еще. С этого дня началось его увлечение Анной Малиновой.

Они встретились с ней у ограждения на станции. Она так долго ждала и так беспокоилась за них, что не могла сдержаться: бросилась навстречу и по очереди стала их обнимать.

Ян сам удивился, почувствовав, что и он в ответ сжимает ее в объятиях. Что до Йозефа, так он покружил ее по платформе и расцеловал в обе щеки. Потом они предъявили билеты на контроле и пошли по платформе. Ян открыл дверь вагона и помог Анне войти, а Йозеф, к его изумлению, втолкнул его за ней и захлопнул дверь. Через окно он подмигнул Яну и зашептал, что «правила безопасности» требуют, чтобы он ехал один. И он ушел вдоль платформы, громко насвистывая, искать себе место в передних вагонах.

Вагон, в котором ехали Ян и Анна Малинова был пуст. Кондуктор пронзительно засвистел, колеса тронулись, и поезд, набирая скорость, загрохотал сквозь ночную тьму по направлению к Праге. Они были одни в маленьком, тускло освещенном мире, и они могли или молчать, или разговаривать. А если разговаривать, то придется узнать друг о друге, и из этого разговора может возникнуть симпатия или апатия.

Ян был в настроении поговорить. Ночное приключение воодушевило его. Он рассказал ей о своем прошлом, об Англии и о надеждах на будущее. Но не сказал о Гейдрихе. Не сказал, что этот человек стоит поперек его жизни, и нет пути вперед, пока он не будет уничтожен. Поэтому он говорил только о прошлом.

Нет сомнений, что Анне Малиновой сразу понравился этот светловолосый молодой человек с ясными голубыми глазами. В эту минуту ей тоже нужен был человек такой целеустремленный и такой простой, как Ян. Она тоже говорила. Говорила честно и просто, как говорят в такой час и в такой ситуации. Она рассказала ему, как вышла замуж перед самой войной, как она любила своего мужа и их маленькую квартиру. Ее мир был заполнен делами по хозяйству, а в перспективе, возможно, будут дети, возможно, будут деньги, возможно, будет автомашина, возможно, будет отпуск у моря, где-нибудь далеко-далеко. Она очень хотела поехать на берег моря, поскольку, как и очень многие жители центральной Европы, она никогда не видела моря.

Да, Гитлер захватил их страну, но даже это ее мало беспокоило. Может быть, в немцах есть что-то хорошее? В конце концов, их покоряли и англичане, и французы, и американцы, и немцы, разве могут быть все плохими? Она знала в свое время нескольких немцев, многие из них казались вполне приятными людьми. Возможно, скоро все уладится.

Она так много любила в жизни, любила молодость, любила яркие солнечные дни и теплые ночи в своей постели. Она и не замечала, что день за днем морщины на лице ее мужа становятся чуть глубже, а мешки у него под глазами — темнее. Она не замечала ничего, пока это не случилось. Однажды он ушел утром на работу, как обычно, поцеловал ее и помахал рукой от двери. И больше домой не вернулся. По крайней мере, не вернулся в виде того человека, которым она его знала.

Один друг сказал ей, что он арестован, но она не должна беспокоиться. По-видимому, некоторые из этих молодых парней замешаны в какой-то организации сопротивления. Его могут даже посадить на какое-то время в тюрьму. Глупо это с его стороны — так бессмысленно рисковать в военное время. Но ей не стоит беспокоиться.

А затем, спустя несколько недель, почтальон принес ей прямо к двери небольшой бумажный пакет коричневого цвета, и по его серому лицу она поняла, что случилось что-то ужасное.

Он вздохнул и ушел, не сказав ни слова.

А когда она открыла пакет, то обнаружила небольшую урну, наполненную пеплом, на одной стороне которой была написана фамилия ее мужа и дата его смерти. Тот факт, что тысячи и тысячи людей по всей Европе получали в прошлом и получат в будущем подобные ужасные свидетельства казни их близких родственников, не уменьшал, да и не мог уменьшить ее страшное горе. Она была оглушена.

Ничего не понимая, она держала в руке холодный горшочек и пыталась сопоставить его содержимое с человеком, который был ей так близок и так много значил для нее. Это был маленький серый горшок, в нем не было ничего живого и человеческого.

Она не знала, что с ним делать — поставить ли его на полку или на стол, или продолжать держать в руках. Она вспоминала свое собственное маленькое счастье и не могла примириться с огромностью этого наказания. Она была вне себя от отчаяния, и, рассказывая об этом Яну, в уединении тусклого вагона, стучащего и качающегося в холодном мраке ночи, вспоминая, она снова заплакала. Он держал ее руку, но не мог найти слов утешения. И тогда он рассказал ей о своих шрамах.

Так у нацистов появился еще один враг, закаленный в огне их жестокости. Ян и Анна Малинова с этого момента были связаны узами глубоких признаний, сделанных ими друг другу.

Когда Йозеф встретил их на платформе в Праге, он почувствовал, что между ними что-то произошло, и сказал, что пойдет к тетушке Марии один, поскольку Ян мог пожелать проводить Анну до ее дома.

В те дни в Праге не было комендантского часа. Это был очень спокойный уголок гитлеровской империи — Гейдрих был уверен, что он приручил чешский народ. Поэтому они беспрепятственно шли среди ночи, ничего не опасаясь. Они пришли на Староместскую площадь, посмотрели на башни Тинской церкви, которая была построена за пятьсот лет до их рождения. Остановились перед старинной ратушей, где давным-давно рубили головы дворянам, возглавившим восстание против Фердинанда Второго. На большой темной площади не раздавалось ни звука, только слышался стук их шагов по широким плитам. Полицейский остановился, посветил на них фонариком и убедился, что это простые влюбленные, а поскольку против таких людей пока не было указа в нацистской империи, он пожелал им доброй ночи и пошел дальше. Они свернули на узкие улочки, ведущие в старый еврейский квартал, куда почти тысячу лет назад приехал из Аравии старый купец Ибрагим ибн Иаков. Он с теплотой сообщал, что Прага — богатая и красивая столица, построенная из хорошего камня, гармонично расположенная на берегах спокойной чистой реки, город, приятный для взора и для проживания.

Они подошли к реке и погуляли по берегу. Им не хотелось расставаться, их неспешная предрассветная прогулка по Старому Городу, который они оба так любили, принесла в их души мир и покой.

Они все-таки были обычными маленькими людьми, призванными и соединенными вместе ненавистью, к которой они не стремились, и отчаянием, которого они не знали. Но это возвысило их и наделило особой силой, лежащей за пределами их собственного понимания.


Глава 6


Пражское радио в утренней передаче новостей сообщило, что на севере страны в результате диверсии произошла авария поезда. Согласно сообщению, нанесенный ущерб незначителен, и жертвы невелики. Тон сообщения был, однако, суров. Если преступление совершено чехами, то им это даром не пройдет.

Великодушие рейхспротектора в последнее время поддерживалось верностью своему долгу и лояльностью населения Чехословакии.

Слушателям напоминали, что дружбу надо беречь. Представители рейха могут быть великодушными, но они могут быть твердыми, суровыми и беспощадными. Акты диверсии будут тут же караться смертью.

Ян, Йозеф и Анна ликовали. Они получили подтверждение важного для них обстоятельства, что железные дороги уязвимы.

Нацисты не смогут и не будут даже пытаться защитить сотни километров стальных рельсов, вдоль и поперек пересекающих их новую империю. Если в бронированном панцире охраны рейхспротектора и есть слабое место, то оно наверняка здесь.

Дядюшка Гайский спокойно и успешно завербовал нескольких железнодорожников, которые помогли ему составить схему поездок Гейдриха. Ни один из них не подозревал, что является соучастником заговора с целью убийства. Дядюшка Гайский очень тонко давал понять, что желал бы иметь схему передвижений рейхспротектора на всякий случай, для справок.

Так он узнал, что специальный поезд, на котором Гейдрих совершает свои частые поездки в Берлин, всегда останавливается на пригородной станции в Королевском парке под Прагой и ждет сигнала, что путь свободен. Станция эта расположена на боковой ветке, соединенной с идущей на север магистралью.

Конечно, она хорошо охраняется, по всей вероятности, платформу патрулируют эсэсовцы. Но весьма важным является то обстоятельство, что от станции до главной магистрали железнодорожный путь идет через густые заросли деревьев Королевского парка. В них можно спрятаться с оружием.

К этим зарослям Ян и Йозеф совершили небольшую разведывательную экспедицию. Они шагами измерили расстояние от станции до одной особенно большой раскидистой ели, которая росла приблизительно в трехстах метрах от платформы. Согласно их рассуждениям, к тому моменту, когда поезд будет проходить эту точку, он не успеет набрать большую скорость и будет представлять собой хорошую мишень. Конечно, Гейдрих может не сидеть у окна, где его легко узнать, поэтому, в идеале, им лучше взять такое оружие, которое уничтожит сразу всех людей, находящихся в его купе. Дядюшка Гайский добыл такое идеальное оружие — ручной противотанковый гранатомет типа «базука», стреляющий снарядами, которые взрываются при ударе. Если они попадут прямо в окно того купе, то все находящиеся внутри будут мгновенно поражены.

Замысел произвел сильное впечатление на Яна и Йозефа. Им не терпелось попробовать и посмотреть на месте, как это получится. Поездка Гейдриха на спецпоезде в Берлин ожидалась на следующей неделе. Они решили, что один из них, расположившись на той ели, подождет, пока поезд проедет мимо.

С учетом разведданных, полученных от железнодорожников, в следующий четверг они отправились на велосипедах в Королевский парк. Велосипеды они тщательно спрятали в густых зарослях. Хотя это была только репетиция, не было никакого смысла зря рисковать. С помощью репетиции надо было выявить все слабые точки в плане покушения. Главное — быстро ускользнуть по лесным тропам под прикрытие пражских улиц и городского транспорта.

До остановки поезда Гейдриха на станции оставался целый час. Они тщательно осмотрели пути и убедились, что никаких часовых на железной дороге нет. Все было тихо.

Они подошли к дереву. Высокое, ветвистое, оно росло, наверно, лет четыреста. Прочные ветви не гнулись под тяжестью снега. Человека, спрятавшегося в развилке ствола, не было видно за густыми хвойными лапами ни снизу, ни от железной дороги.

Из-за того, что нога Йозефа, хотя и заживала, но еще побаливала, Ян настоял, что на дерево полезет он, а Йозеф останется наблюдать на земле. Йозеф подсадил Яна на первую ветку, а оттуда он добрался до развилки ствола и прислонился к его шершавой поверхности. Поза была не очень удобной, но стрелять из такого положения можно, о чем Ян сразу крикнул Йозефу. Когда поезд будет медленно проплывать через линию прицеливания гранатомета, рейхспротектор будет открыт перед Яном, как золотая рыбка за стеклом аквариума.

Время тянулось медленно. Был холодный пасмурный день в начале марта и, если Йозеф мог согреваться, попрыгав вокруг дерева, то Ян, сидя неподвижно, весь посинел и окоченел. Он тер одну ногу о другую, чтобы разогнать кровь, и дул на застывшие руки. Наконец они оба услышали свисток приближающегося к станции поезда.

С лязгом он остановился у платформы. Громким шепотом Йозеф сообщил, что никаких эсэсовцев на платформе не видно, но сам поезд, состоящий из трех вагонов, полон солдат. Яну станцию было не видно.

Стрелочник в сигнальной будке, находящейся впереди по пути, был, очевидно, предупрежден, что едет сам рейхспротектор, и не должно быть никаких задержек. Поезд простоял у платформы не более двух минут. Раздался резкий гудок — сигнал отправления. Ян сразу перестал чувствовать холод и неудобство. Он весь подался вперед.

К своему ужасу, он сразу понял, что поезд набирает скорость гораздо быстрее, чем они думали. Паровоз поравнялся с ним и проскочил мимо — прежде, чем он успел это осознать. Ян прищурил глаза, стараясь рассмотреть окна. Стекла блестели отраженным белым светом, в вагонах перед ним промелькнуло множество людей в нацистской форме — угодливых компаньонов генерала СС Гейдриха. Но кто из них Гейдрих? Как узнать, Гейдрих это или какой другой деятель меньшего ранга? Каждый вагон заполнен людьми в форме. Конечно, эти поездки в Берлин служили поводом для небольших пирушек и развлечений. Гейдрих был известным человеком в борделях и ночных клубах Берлина.

Последние окна поезда пронеслись мимо в смешанном сверкании стекла и стали. Ритмичный стук колес замер в отдалении.

И Ян снова почувствовал, как ему холодно и неудобно. Он медленно слез с дерева. Йозеф, ждавший внизу, уже все понял. Он тоже почувствовал скорость, с которой пронесся мимо них поезд, и заметил гипнотическую игру бликов света в окнах вагонов.

Во всем этом не было ничего хорошего. Слишком большая скорость, слишком много окон и бликов света. Легче подстрелить птицу на лету, чем накрыть Гейдриха из противотанкового ружья в этом поезде. Если он будет сидеть спиной к паровозу, то его вообще не увидишь. Можно вогнать снаряд в один из вагонов и убить несколько высокопоставленных нацистов, но Гейдриха среди них с большой вероятностью не окажется.

Удрученные и разочарованные возвращались они к тому месту, где спрятали свои велосипеды, подняли их и поехали обратно в город сообщать дядюшке Гайскому, что продолжать разработку плана покушения на Гейдриха во время поездки на поезде бесполезно.

В удрученном настроении они, однако, пребывали не долго.

Было очень много дел, в которых надо было принимать участие.

Медленно, но верно формировалась организация движения сопротивления в целом. Индра поддерживал связи с большинством других групп сопротивления по всей Чехословакии. У него были также контакты со многими влиятельными чиновниками и политиками. Дядюшка Гайский и Индра сразу поняли, что привлечение железнодорожников является делом первостепенной важности, если движение сопротивления приобретает размах. Чехословацкие железные дороги, в основном, недосягаемые для налетов бомбардировщиков союзников, продолжали функционировать бесперебойно и пунктуально. Поездки на автомобилях из-за жесткого нормирования бензина стали почти невозможными. А железнодорожники без каких-либо трудностей ездили по всей стране.

Поэтому были установлены контакты в Пльзени и других крупных городах, информация начала поступать из Богемии, Моравии и даже из Словакии — сведения об аэродромах, о дислокации войск, о настроениях в обществе, о местах, пригодных для осуществления диверсий. Радиопередатчик и радиоприемник «Либус» успешно функционировали в Пардубице. Секретно велась сборка еще нескольких передатчиков. Дело было не только в том, чтобы частично разгрузить Валчика и его команду в Пардубице. Индра считал, что с точки зрения надежности и безопасности целесообразно оборудовать побольше радиостанций в разных частях страны. Работая по очереди, они могли бы сбить с толку подслушивающего противника. Лондон постоянно запрашивал новую информацию об условиях внутри Чехословакии и надежные адреса явок для вновь забрасываемых парашютистов.

Индра решил, что это — следующая по важности задача. Требовались новые парашютисты, обученные для работы с радиопередатчиками, для проведения инструктажей по организации диверсий, для обучения групп сопротивления методам ведения партизанской войны. Лондон уверял, что в скором времени будет готов сбросить с ночного неба подкрепление в помощь работе сопротивления.

Но тогда была совершена первая ошибка. Чтобы получше запутать следы, Валчик последовал неудачному совету и зарегистрировался по месту жительства под фамилией, не совпадающей с указанной в его фальшивом удостоверении личности. Ему сказали, что полиция такие вещи никогда не проверяет. Но в этот раз полиция проверила, и о несоответствии было доложено в гестапо. К счастью, в рядах полиции были люди, связанные с сопротивлением. Валчика успели предупредить. Той же ночью он ушел из города пешком через лес и спрятался. Это положило конец его работе в Пардубице. Листовки с его портретом, хотя и мало похожим на Валчика, появились во всех городах Чехословакии. Он был в розыске, и за его поимку обещано сто тысяч крон. Индра решил, что после некоторого времени отсидки в укрытии Валчик присоединится к их организации в Праге.

Тот факт, что не оказалось возможным организовать покушение на Гейдриха в поезде, не остановил Яна и Йозефа в их поисках. В результате неустанных поездок на велосипедах они установили тот факт, что Гейдрих уязвим в автомобиле. В то время он был так непоколебимо уверен в своей безопасности, или безрассудно храбр, что иногда ездил в «Мерседесе» без охраны, в сопровождении только своего шофера и телохранителя Клейна. Даже путешествуя в сопровождении охраны, Гейдрих, казалось, так упивался скоростью, что машина сопровождения оставалась далеко позади.

Участок дороги недалеко от его загородной виллы, прямой, как стрела, шел слегка под уклон между рядами каштановых деревьев с ровными прямыми стволами. Ветки с набухшими почками переплетались над черной лентой асфальта. На этом участке зеленый «Мерседес» часто развивал скорость свыше ста пятидесяти километров в час. Ян с Йозефом думали, как бы использовать эту скорость для самоуничтожения Гейдриха.

Этот план долгое время занимал их умы. Они даже раздобыли кусок прочной стальной проволоки, которую можно натянуть между деревьями поперек дороги так, что она срежет головы и водителю, и пассажиру или, по крайней мере, разрушит автомобиль. Яну с Йозефом останется лишь подождать с револьверами наготове, чтобы довершить дело. Но в конце концов они решили, что у этого плана тоже немало слабых мест. На такой большой скорости автомобиль может просто разорвать стальную проволоку, как нитку. И в любом случае, даже если машина разобьется и находящиеся в ней люди погибнут, это можно будет представить как несчастный случай. А этого им не хотелось больше всего. Надо было показать всей Чехословакии, всей Германской империи, наконец, всему миру, что Гейдриха убили представители чешского народа. Что на самом деле нацисты уязвимы.

Были у этого плана и другие недостатки. Как им спастись после покушения? Было только два пути к бегству. Один — вдоль по длинной прямой дороге к Праге. Следовало принять в расчет, что старые велосипеды — не самое лучшее и самое быстрое средство побега. Второй путь — поперек поля. В этом случае они все время будут находиться в смертельной опасности. Местность открытая, они будут заметны. Их поимка будет вопросом только времени — после того, как нацисты поднимут тревогу и оцепят зону. А этого как раз они были настроены избежать. Они ни при каких обстоятельствах не хотели сдаваться нацистам. Хотя с неохотой, но они отказались от идеи использования проволоки.

И все-таки, как это ни странно, но, возвращаясь из последней поездки на велосипедах к участку дороги между каштанами, они нашли наконец место, где покушение казалось возможным.

Асфальтированная дорога бежала под уклон. Когда появились трамвайные пути, дорога стала неровной: колеса ударялись о булыжники мостовой. Миновав кирпичный завод, они въехали в пражский пригород Холешовице. Ян заметил на углу улицы синий указатель с надписью белыми буквами: «Остановка трамвая — Кобыльски». Они быстро катили под гору, не крутя педали. Но перед крутым поворотом на дорогу, ведущую к Троянскому мосту, пришлось резко тормозить. На этом повороте им обоим одновременно пришла в голову одна и та же мысль.

Оба затормозили. Оба остановились. С ними довольно часто случалось такое странное совпадение мыслительных процессов.

Они поставили свои велосипеды к забору и пошли обратно в гору. Это была широкая дорога, по обеим сторонам которой стояли загородные дома. По центру улицы проходили рельсы трамвайных путей. На повороте отходила направо еще одна широкая дорога.

Ян и Йозеф стояли на остановке, как будто поджидая трамвая, и наблюдали, как автомашины мчались с горы и поворачивали за угол. Им приходилось снижать скорость почти до нуля.

Хотя это был не слепой поворот, но он был слишком крутым, чтобы проскочить его на скорости. Трамвайные рельсы в направлении вниз проходили в метре от обочины. Трамваи, движущиеся в гору, шли на несколько метров дальше. Для их целей это место казалось идеальным. Они тут же обсудили свое открытие.

Можно стоять здесь, как бы в ожидании трамвая. Как только «Мерседес» Гейдриха затормозит на повороте, они срежут находящихся в машине очередью из ручного пулемета.

Голос Йозефа задрожал от радостного предвкушения. А Ян тогда бросит на заднее сиденье гранату — и успех обеспечен!

Обсудили они и слабые места этого плана. Почти наверняка на улице в то время будут люди. Трамваи могут все спутать.

Но многое и благоприятствует. В этом районе много боковых поворотов. Сама Прага — в трех километрах, и в близлежащих пригородах много домов, в которых можно заранее подготовить укрытие.

Они поехали обратно повидать дядюшку Гайского, всю дорогу возбужденно разговаривая. Наконец они, кажется, нашли схему, которая дает им хороший шанс справиться с делом.

В тот же вечер Ян рассказал об этом Анне Малиновой. Их любовь и близкие отношения дошли до такой степени, что теперь ей все было известно об их миссии и планах убийства Гейдриха. К удивлению Яна, Анна отнеслась к их новой идее без того энтузиазма, которого он ждал. Она и сама не могла объяснить, почему. Ее ненависть к немцам не уменьшилась, но в лице Яна она нашла компенсацию своей большой утрате. И она стремилась сохранить его. Ей захотелось снова проснуться и начать жить. Но от него она долго скрывала эти мысли. А Ян уже давно забыл ту свою теорию, что нельзя одновременно любить и готовиться к убийству.

Ян был влюблен в первый раз. Почему он, будучи посвящен в убийцы, должен сдерживать нормальную человеческую потребность, такую же естественную, как приход весны? Почему он не может найти час для наслаждения? Если бы Ромео не мог поцеловать Джульетту, то не стоило бы тратить и время.

Ян не мог ничего поделать с собой. В ярком свете той ранней пражской весны любовь невозможно было не замечать или остановить. Она текла, как Влтава, мерцающая в темноте, она падала крошечными красными цветками со свечей-каштанов вдоль ее берегов. Любовь и весна пришли и соединились вместе. Для Яна и Анны весь город наполнился таким очарованием, что даже шнурки на ботинках, обыкновенный хлеб, глупые муляжи пакетов в витринах стали таинственными и значительными. Разбавленное пиво, которое они пили в кафе на набережной, искрилось как шампанское. В бое бесчисленных часов, нормирующих свет солнца, они слышали слабый отзвук идущего времени. Порой Анна чувствовала, что время это было очень важным.

Она была очень чувствительной девушкой и видела в этом высоком светловолосом юном парашютисте того, кто заполнит пустоту ее сердца. Если она также чувствовала женской интуицией нависшую над ними мрачную тень кровавого будущего, то кто может осудить их за то, что они не упускали настоящее?

Плоть — это реальное утешение перед смертью, а юная любовь — это восторг, бегущий в венах с яростью созидания в качестве своего неиссякаемого источника.

Не было ничего лучше Праги весной 1942 года. Где-то далеко идиотская война сбивала ветки с деревьев, а в этом оазисе, окруженном войной и оккупированном военными, поднимаясь до стен Града, пенилось белое кипение цветов, и внизу, в старых каменных корнях города, двое влюбленных могли гулять, смеяться и шептаться, и вместе строить планы дальнейшей жизни.

Затемнение, как многие заметили, было устроено специально для влюбленных. Пять долгих лет свет ламп, газовых рожков и электричества был под запретом на улицах Европы. Можно было увидеть, как мерцают замерзшие звездочки в изгибе руки статуи или в треугольной рамке крыши. Иногда, правда, небо освещалось пылающим заревом горящего города, а гул бомбардировщиков над головой сопровождался вспышками звездочек-взрывов снарядов в высоте. Но даже такие события, посредством какой-то странной алхимии ума, только возвышали настоящий момент и подчеркивали мимолетность ищущих рук, прильнувших и шепчущих губ. Даже в собственной смертности было маленькое утешение.

Для Яна, поднявшего взор от мрачного занятия подготовки к убийству человека, эта любовь была как вышедшее солнце. Каждый момент, когда они вместе, был для него наполнен и переполнен, как и для всех влюбленных во всех уголках большого недоброго мира. Люби и веселись. Завтра снова идти в бой, и бомба может упасть, и пуля пролететь. И, быть может, это — и только это — все, что я заберу с собой во мрак.

Ян и Анна видели, чувствовали и понимали все это, и не могли больше делать вид, будто ничего не понимают.


Глава 7


В ночь на 26 марта 1942 года находящаяся в Англии радиостанция передала сообщение, очень важное для тех, кого это касалось. Оно пробилось сквозь тьму над оккупированной Европой, врезавшись в невидимые радиоволны, заполняющие воздушное пространство. Сквозь военные сигналы, трансляции спектаклей и радиопостановок, передачи полезных советов домашним хозяйкам на французском, голландском, немецком и итальянском языках, сквозь каждодневную пропаганду, пение Лили Марлен на нескольких языках, передачи кулинарных рецептов, последних известий, сообщений о ценах на скот и уроков английского языка, сквозь всю эту массу воодушевляющих, информирующих и пугающих сообщений, выступлений и драматических передач, уносящихся вверх, к безразличным ко всему этому звездам, — проскочило оно, чтобы быть пойманным на маленькую комнатную антенну радиоприемника в техническом ангаре карьера недалеко от Пардубице. В наушниках сидящего там на корточках радиста протрещало загадочное чириканье морзянки, и человек поспешил передать сообщение своему командиру.

На следующее утро первым поездом из Пардубице в Прагу отправилась молодая домохозяйка госпожа Крупка. Она выглядела чуть бледнее, чем обычно, возможно, из-за того, что так рано встала с постели, но была милее, чем всегда. С невинным видом она повторяла про себя сообщение, которое было ей доверено для передачи Индре.

Так новость дошла из Лондона до Праги, и через дядюшку Гайского стала известна Яну и Йозефу. Подкрепление, которое просил Индра, отправлено этой ночью с одного из английских аэродромов и вскоре должно прибыть.

Ян и Йозеф, возбужденные и вдохновленные полученной новостью, живо обсуждали, кто из их товарищей по Англии мог быть послан. Это с их помощью Лондону был предоставлен целый ряд свежих контактных адресов, и новым парашютистам должно быть значительно легче, чем было им. Они также обсудили возможные районы выброса новичков. По очевидным соображениям безопасности Лондон не мог передать такую информацию. В любом случае путешествие будет долгим и опасным, ориентиры на земле трудноразличимы, так что, если они окажутся в двадцати километрах от намеченной точки, можно будет считать, что им повезло.

Ночи 26 и 27 марта в Праге были туманными. Ян и Йозеф с беспокойством смотрели во мглу. Они знали, что это увеличивает опасность и для самолета, и для людей, находящихся на его борту.

Долго беспокоиться им, однако, не пришлось. 27 марта Лондон передал, что самолет, долетев до Чехословакии, обнаружил, что земля вся покрыта туманом. У них не было другой альтернативы, кроме возвращения в Англию. Вторая попытка будет предпринята, как только позволят условия.

Неделю спустя Лондон сообщил о повторной отправке. Парашютисты были успешно сброшены, хотя, по-видимому, вследствие ряда неудач, их путешествие будет наполнено рядом неприятных событий. Вылет самолета был задержан на двадцать минут. Ночи стали короче, и перелет от аэродрома в Англии до центральных областей Чехословакии и обратно был на пределе возможностей самолета. В этот раз пилот столкнулся со встречным ветром, что еще больше придвинуло границу безопасной зоны. Через несколько часов полета стало понятно, что у них вообще нет шансов достичь намеченной зоны выброса. Пилот по радио сообщил об этом на базу в Англию и запросил дальнейших указаний.

Дежурный офицер Чехословацкой разведки предложил спросить у шести парашютистов, желают ли они рисковать и прыгать в другом месте. С самолета поступил ответ, что все шестеро выражают такое желание. Тогда с базы были переданы новые адреса и вручены двум чешским офицерам, которые командовали парашютистами. И они все прыгнули где-то над Чехословакией в холодную темную ночь.

По-видимому, сообщал Лондон, им потребуется день или два, чтобы сориентироваться. Праге не стоит беспокоиться и ожидать известий от них в ближайшие часы, но со временем сведения об их местонахождении должны просочиться в одну из ветвей сопротивления.

Шли дни за днями, но ни в Пардубице, ни в Прагу никаких известий о парашютистах не поступало. Теперь в свою очередь Лондон выражал беспокойство. Парашютистам было уже пора выйти на контакт. Не могла бы Прага сделать запрос и установить, что случилось? Сделать это было гораздо труднее и опаснее, чем представлялось из Англии. Если всем курьерам, железнодорожникам, случайным помощникам сообщить информацию о присутствии где-то в Чехословакии новых парашютистов, то, очевидно, возрастут и шансы немцев узнать об этом.

Дядюшка Гайский мрачно обсуждал такой ход событий. Но они не успели принять какое-либо решение — пришла новость о прибытии в Прагу нового парашютиста с севера. Единственными людьми, которые могли надежно удостоверить его личность, были Ян и Йозеф. Их спешно вызвали в ту самую квартиру, где Ян имел свою первую бескомпромиссную беседу с Индрой.

А там они увидели сержанта Арноста Микса, сгорбившегося в кресле, угрюмого и необщительного. Они жали ему руку и поздравляли с прибытием, он поздоровался и попытался улыбнуться им в ответ, но события последних дней как бы сковали все его действия.

Он сидел, склонившись, в кресле и медленно вспоминал подробности своей истории, имевшей такие далеко идущие последствия. Говорил на удивление пассивным, вялым голосом. Арност Микст был крупным мужчиной, тяжеловесом, массивным и надежным. У него было плотное лицо боксера, темные карие глаза, полные юмора губы, слегка кривящиеся при улыбке. Ян и Йозеф вспомнили, как легко было его развеселить, и как он, когда смеялся, откидывал голову назад и содрогался всем телом от безудержного хохота. Но теперь ему было не до смеха.

Его окружали четверо: Ян с Йозефом, дядюшка Гайский и Индра. Ян запомнил Арноста Микса больше других по периоду их подготовки в Шотландии. Он всегда будет помнить, с какой презрительной легкостью тот обращался с оружием: как маленький мальчик с игрушками. Микс никогда ни из-за чего не сердился. В действительности, он не очень злился и на немцев, для него они были просто людьми, с которыми приходится иметь дело. Бог создал его в буквальном смысле джентльменом, то есть мягким, добрым человеком.

Его партия из трех человек прыгала первой. Старшим в ней был лейтенант Пешал, молодой человек со смуглым чувственным лицом и большими глазами с тяжелыми веками. Это была очень романтическая натура, красивый и мужественный человек, причем его мужество оставалось всегда непоколебимым, несмотря даже на то, что какое-то его суждение могло иногда зайти в тупик. Третьим в их партии был Герик, юноша двадцати лет, радист. Их задачей было установление центра сопротивления в Моравии. Их проинструктировали, что в первые дни они не должны ни при каких обстоятельствах испытывать судьбу и привлекать к себе внимание. Им сказали, что Гейдрих уничтожил все сопротивление в Моравии, и их задача — восстановить его. Прежде всего они должны выжить, просуществовать, обосноваться и ждать. Когда они будут абсолютно уверены, что их не обнаружили, им можно будет воспользоваться радиопередатчиком и приемником, выйти на связь с Лондоном и начать работу второй свободной радиостанции «Либус-2», действующей в Моравии.


Капрал Вилиам Герик.Диверсионная группа «Zinc»


Они все благополучно приземлились и сошлись в темноте. Без труда нашли парашют со снаряжением и радиоаппаратурой. Спрятали контейнер с большим передатчиком под соломой в заброшенном амбаре и написали на нем крупными печатными буквами: «Доброго человека, нашедшего это, просим не сообщать властям, а оставить себе или, лучше, уничтожить».

Такие наивные, полные надежд, действия характеризуют эту группу лейтенанта Пешала. Они поели и на рассвете покинули амбар. Пешал нес раздутый портфель, набитый чешскими банкнотами, Герик — портативный радиоприемник-передатчик, сержант Арност Микс — портфель с продуктами питания на первый случай. Через три километра по дороге в сером утреннем свете они подошли к какой-то деревне. На дорожном указателе прочли надпись: «Гбели». Они были шокированы, когда с испугом поняли, как далеко их сбросили от намечавшейся цели. Они оказались вовсе не в Моравии, а в Словакии, новом государстве, образованном Гитлером в начале войны. Были установлены пограничные посты и таможни, отделявшие их теперь от остальной Чехословакии. Прежде, чем группа Пешала могла думать о начале каких-либо действий, необходимо было перейти эту искусственно созданную границу.

Посоветовавшись, что им делать, они решили, что переход — первая и главная задача, и поспешили вперед. Они тихо прошли сквозь спящую деревню, миновали поворот дороги и остановились как вкопанные. В трехстах метрах перед ними стояла группа словацких жандармов. Они заметили друг друга одновременно.

— Бежим! — крикнул Пешал.

Они бросились в сторону, проломив изгородь. К счастью, лишь небольшая полоса травы отделяла их от густого леса у подножия холма. Убегая по мелколесью, они слышали сзади крики жандармов. Но они бежали быстро, и через десять минут кругом все стало тихо, слышался только звук их запыхавшегося дыхания. Им удалось убежать от своих преследователей.

Они пошли дальше, теперь уже медленней, решив держаться лесом до ночной темноты. Это было плохое начало. Армейские и полицейские посты будут теперь настороже, и почти наверняка начнут прочесывать местность. А если они обнаружат что-нибудь из их спрятанного оборудования, то начнется настоящая охота. И охрана новой границы будет усилена.

Они изучили карту, и Герик вспомнил, что у него есть тетка в близлежащем городе, находящемся также неподалеку от этой «границы». Если она не сможет предоставить им кров, то по крайней мере накормит горячим обедом. На следующее утро они пришли в этот город, и он один отправился на разведку.

Когда он вернулся, они сразу все поняли по его удрученному лицу. Его тетка несколько месяцев назад уехала из этого города в Братиславу.

Теперь их целью должен был стать город Бушловице, который находился за «границей» — в Моравии. Там у них была явка — один из новых адресов, переданных по радио на борт самолета.

Они надеялись, что этот адрес будет надежным.

Тут-то Пешал и решил, что им лучше разделиться и встретиться в Бушловице — по этому адресу. Трое мужчин, путешествующих вместе, очевидно, привлекают внимание. Возможно, словацкие жандармы уже сообщили, что в окрестностях находятся три подозрительных субъекта. Он велел Миксу и Герику идти вперед и сказал, что дает им несколько часов, а сам пойдет позже вечером.

Вспоминая, Микс с грустью покачал головой. Индра заварил кофе и разливал его, тогда как Ян и Йозеф выражали Миксу сочувствие и задавали ему вопросы. Например, знает ли Микс, что Ян с Йозефом и другие в Пардубице уже действуют. Микс ответил, что им было известно, что некоторые парашютисты — но он не знал, кто именно — были успешно сброшены несколько месяцев назад и работают в Праге. Им сказали, что те контакты, которые им дали, в итоге выведут их на эту организацию сопротивления. Но сначала они должны обосноваться сами. Микс продолжил свой рассказ.

Они с Гериком перешли границу без неприятностей, дошли до ближайшей деревни и сели на поезд до Бушловице, где находилась их явка — адрес некоего коммерсанта по фамилии Штокман, живущего на окраине города.

Нашли они его легко: по этому адресу находился небольшой магазинчик. Пожилая женщина с морщинистым озабоченным лицом, с закрученными в клубок волосами, посмотрела на них подозрительно, и Микс в эту минуту подумал, что две ночи без крова не улучшили их внешний вид.

Говорил Герик.

— Мы хотели бы видеть господина Штокмана, если можно.

— Его нет. — В ее голосе не было дружелюбия.

Герик поставил чемодан с радиоприемником на прилавок.

— Тогда мы хотели бы его подождать. Скоро он будет?

Она смотрела на них жестко и подозрительно.

— Бог его знает, — сказала она. — Он — в концентрационном лагере. — Разговор сразу прервался, будто обрезали телефонный провод. С этого момента Микс вдруг понял, как-то неопределенно почувствовал, что Герик боится. В голосе пожилой женщины слышалась почти угроза: — Большинство людей в округе знают, что случилось с господином Штокманом.

Герик смотрел на Микса, не говоря ни слова, и Микс видел, как шевельнулось его адамово яблоко. Рассказывая, Микс пытался передать Яну и остальным присутствующим свои ощущения в той ситуации, и все слушатели сопереживали. У Микса и Герика был единственный адрес. Если не удастся им воспользоваться, то они останутся предоставленными самим себе.

В этом месте вмешался Индра. По-видимому, заметил он, когда чехословацкий офицер, дежуривший на аэродроме в Англии, узнал, что самолет не может долететь до намеченной зоны выброса, он дал им только те контактные адреса, которые у него были, адреса, не обязательно проверенные Яном и Йозефом или организацией Индры. Микс утомленно согласился. Из-за отсутствия других явок они попали в такую беду.

— Может быть, в городе есть родственники господина Штокмана? — продолжал Герик.

Капралу Герику был всего двадцать один год, у него было свежее детское лицо. Но как радист он работал быстро и умело.

В его характеристике было написано, что его ничто не может смутить, что он всегда сохраняет бодрость духа перед невзгодами и быстро ориентируется в чрезвычайных ситуациях. Он видел эту характеристику и с гордостью цитировал ее Миксу.

— Вот и чрезвычайная ситуация, — думал Микс. — И если детское личико не заденет эту старуху, какие шансы у меня с моей мордой?

— Родственники?! — со злостью сказала она. — Я — его мать! Этого вам достаточно? — холодно добавила она. — У меня есть еще один сын и дочь, они живут здесь, со мной. Что вам нужно от нас?

Герик облизал пересохшие губы. И вдруг, к ужасу Микса, он без всяких предисловий заявил слабым голосом:

— Мы — из Англии. Мы спустились в лесу на парашютах несколько дней назад.

Выражение ужаса на лице старой женщины было почти комическим.

— Парашютисты! Тогда немедленно уходите отсюда! Сейчас же! Нам и так хватило несчастий за этот год. Вы знаете, что мой сын сидит в концлагере из-за таких как вы! Идите отсюда!..

Микс остановил старуху прежде, чем она разошлась. Его грудной голос звучал устало. Он подумал, что Герик поступил неосторожно. Ему было наплевать и на старуху. Он думал, что она — старая карга.

— Послушай, мать, — сказал он. — Мы очень устали и хотим есть. Мы бежим уже три дня. Мы пришли, чтобы вам помочь. Мы пришли, чтобы помочь Чехословакии. Мы просимся только переночевать.

Старуха была в панике.

— А как вы думаете, что будет с нами, если мы оставим вас, а? Что будет с нами?..

— Пусть они останутся, мама!

Это произнес чистый молодой голос из-за боковой двери. Он принадлежал молодой черноволосой девушке, которая стояла в дверях и серьезно смотрела на них. Она не была красавицей.

Но она была другом. А если кому и был в эту минуту нужен друг, сказал Микс, так это им.

Вспоминая эту минуту, Микс посмотрел на лица окружающих.

— Это был первый дружеский голос, который мы услышали с момента прибытия в Чехословакию, — с горечью сказал он. — Она сделала для нас все, что могла. Долго ей пришлось убеждать старуху. И все-таки она одержала верх. Девушка проводила нас в маленькую комнату наверху. Я никогда не забуду вид той постели! Это была настоящая постель — с простынями, подушками, одеялами. Это был рай! Спать, думали мы, спать!

Но Герик тогда решил, что надо попробовать связаться по радио с Лондоном. В первый раз у них был электрический штепсель. И как раз было то время, в которое, как было согласовано, Лондон будет их слушать. Им удалось подключиться к электрической розетке. Они слышали Лондон, слышали, как он вызывает их, называя их позывной. Это была чудесная минута!

Они попытались ответить. Герик, покрутив диск, настроил уровень громкости. А затем — бах! Вдруг села лампа. Герик сунул руку, пытаясь поправить ее в гнезде, — его ударило током. И они поняли, что в данный момент приемник им не наладить. Ну ладно, решили они, починим потом. А теперь спать! И тут раздался стук в дверь, и ввалилась старуха.

Не могли бы они уйти? Ну, пожалуйста! Они должны уйти!

Она все обдумала. И ее совесть чиста. Дочь упросила ее позволить им остаться, но нельзя. Она сойдет с ума от ужаса, если они останутся. За укрытие таких людей перед немцами один ответ — смерть! Она не хочет умирать! Ну, пожалуйста, она не хочет умирать!

Микс остановился и посмотрел на Яна с Йозефом, дядюшку Гайского и Индру своими круглыми воспаленными глазами. — От страха она потеряла рассудок, — сказал он. — Ее лицо стало серым от ужаса, в уголках рта выступила пена.

Они поняли, что упрашивать ее бесполезно. Когда Герик начал упаковывать чемодан, старуха заплакала. Медленно сходили они вниз по ступенькам лестницы. Микс почувствовал тошноту оттого, что они стали причиной такого ужаса. У него было такое лицо, как будто он тяжело болен.

Внизу их ждала девушка. Она тоже плакала.

— Попробуйте к господину Холсену, через две улицы налево, — зашептала она. — Он — настоящий патриот. Простите нас, простите…

Проходя мимо, Микс взял ее за руку, пожал ее и увидел, как глаза девушки снова наполнились слезами.

Так они опять очутились на улице, в темноте, им было некуда деться и нечего есть. Когда они шагали по городу, в небе светила луна, значит, ночь будет ясной и холодной. Очень холодной. Дважды они стучались не в те дома, пока им не показали, где найти этого господина Холсена. Когда Герик потихоньку стучал в дверь, Микс подумал, что в их подготовке что-то было упущено. Их хорошо научили стрелять в цель, взрывать мосты, совершать длинные переходы, выносить страх и усталость, убивать сразу и бесшумно. Все это было прекрасно, это было похоже на рассказы, которые они читали в книгах. Но как убедить своих друзей, своих соотечественников, что ты пришел, чтобы им помочь? Как постучаться в дверь перед наступлением темноты и сказать: «Мы — парашютисты. Пожалуйста, накормите нас и пустите переночевать. Но мы не можем гарантировать, что немцы не поставят вас завтра к стенке за ваше гостеприимство»?

Пока эти мысли проносились в голове Микса, дверь открылась, и выглянул маленький перепуганный человек в безрукавке. Что им нужно? Можно поговорить с ним наедине? Нет, нельзя. О чем говорить наедине? Он — честный человек, и все, что они хотят сказать, они могут сказать здесь, у двери. Они объяснили, что от одного друга им известно, что он — настоящий патриот.

Конечно, он патриот. Он поможет, чем сможет. Поможет, но в пределах разумного. Тогда они спросили, нельзя ли остаться у него на одну ночь. Они могут спать, где угодно — где-нибудь на полу. А кто они такие, спрашивал он. Есть постановление об ответственности за укрытие людей, не зарегистрированных в полиции.

Они решили сказать ему, что они — парашютисты из Англии.

Они сказали, что из забросили, чтобы помочь организовать движение сопротивления с людьми, которые верят в будущее, которые хотят работать для Чехословакии.

— Его лицо, — сказал Микс, — стало постепенно другим, как прокисшее молоко. Он не хотел нам верить. Не веря нам и отказываясь помочь, он хотел сохранить самоуважение. Если бы он нам поверил и ничего не сделал, то был бы трусом. А мы стояли на пороге и торговались с ним. Мы с ним торговались!

От всего этого мне стало тошно. В конце концов он пошел на компромисс, сказав, что согласен спрятать наш передатчик, а во всем остальном пусть мы сами позаботимся о себе.

— Тогда мы рассказали ему о Пешале и сказали, что ждем, когда он присоединится к нам, и будем приходить к нему каждый день, чтобы узнать, не прибыл ли Пешал. В ту ночь мы спали в лесу, и следующие две ночи, а Пешал все не приходил.

Тогда мы решили, что должны сами отправиться на поиски.

— Видите ли, мы знали, что родители Пешала живут во Врешовице. Это недалеко от того места, где нас должны были сбросить первоначально. Мы подумали, что если что-то не получилось, он должен был направиться в тот район. У нас были первоначальные адреса явок, так что в любом случае нам лучше отправиться туда.

Они сели в поезд — это было довольно длинное путешествие — и приехали в небольшой городок Врешовице, и пошли по первому из имевшихся у них адресов. Это был адрес брата Пешала.

Он смотрел на них изможденными глазами. Да, Пешал прибыл, но описание его примет пришло еще раньше. Оно расклеено повсюду. Его разыскивают за убийство. За его голову назначена награда. Местная жандармерия начеку. Никто не смеет предоставить ему укрытие, он прячется в лесу.

Приведенные в смятение и замешательство этим известием, они в сопровождении брата Пешала в ту же ночь отправились в лес и снова встретились со своим руководителем. Он был небрит, неумыт и смотрел дикими глазами. Они жевали хлеб и колбасу, которые оставил брат Пешала, спали в грубом шалаше, сделанном из сосновых веток. И Пешал рассказывал им свою историю.


Глава 8


Для четверых слушателей, окружавших Арноста Микса в тот мартовский вечер, это была история безутешной трагедии. Но ни один из них тогда не понимал, что весь ход событий уже предопределен, и все они неотвратимо в него вовлечены. Индра слушал молча, не произнося ни слова, дядюшка Гайский охал от досады, Ян и Йозеф все время перебивали Микса вопросами.

Оказалось, что Пешал, отправив Микса и Герика вперед, попытался часа два поспать, но удалось ему только немножко беспокойно подремать. Грязный и небритый, в мокром, запачканном грязью плаще, в помятой шляпе и с зажатым в руке портфелем, набитым чешскими банкнотами, — он представлял собой зрелище, глядя на которое в иных обстоятельствах, трудно было не улыбнуться. Его фальшивое удостоверение личности представляло его как Олдриха Пезара, коммерческого агента, но в тот момент он выглядел если коммерсантом, то вконец разорившимся. Он знал, что у него будут шансы, если только он сумеет добраться до Моравии: там его родные места, там и сейчас живут его мать, отец и братья. Обосновавшись, кто знает, может быть, ему даже можно будет навестить их?

Так Пешал шел тихо и осторожно своим путем. По карте он знал, в какой стороне граница, и его продвижение через лес шло без приключений. Было совсем темно, когда он вышел на просеку, которая шла по направлению к границе. Возможность того, что в такой безлюдной местности дорогу могут охранять, казалась маловероятной. Тем не менее, расширенными зрачками он старался пронзить темноту перед собой, а правую руку держал в кармане плаща на выступе своего кольта.

Ослепленный светом фонарика, направленным ему прямо в глаза, Пешал остолбенел. Резкое «Стой!» и еще более зловещий лязг ружейного затвора, загнавшего патрон в казенник, подтвердили самое страшное: он нарвался прямо на пограничный патруль. Хуже того — на немецкий патруль! Видимо, жандармы, которые видели их и гнались за ними, подняли тревогу и, как Пешал и опасался, были высланы дополнительные патрули.

Он скорее чувствовал, чем видел, направленный на него ствол ружья. Массивная фигура придвинулась к нему. Да, это были точно немцы. Он ясно различал их форму.

— Документы!

Пешал снял руку с кольта. Он не знал, сколько стволов направлено на него в темноте, и полез во внутренний нагрудный карман за удостоверением. Теперь его мозг работал четко.

Они, видно, дураки. Будь у них разум, они бы заставили его поднять руки и обыскали. Тогда бы они его полностью раскрыли. А так можно попробовать ускользнуть под маской коммерческого агента. Во всяком случае он мог держаться этого образа, сколько получится.

— Извините, господа, — запинаясь, начал он. — Я вышел из Петрова… — он помнил по карте, что рядом была такая деревня, — я хотел срезать путь, думал, смогу пройти…

Часовой не слушал, но в его голосе не было настоящей подозрительности:

— Молчать! Что вы ходите по ночам?!

— Ну, я же говорю. Я иду из Петрова, хотел срезать…

Пешал видел, что другой часовой с фонариком внимательно изучает его удостоверение. Кажется, их только двое. Если бы он не был таким грязным и небритым! Он надеялся, они не будут очень рассматривать его.

Второй немец запихнул удостоверение в нагрудный карман своего кителя. — Коммерсант, да? — сказал он. — Пойдете с нами обратно в Петрово, в полицейский участок. Там посмотрим, правду ли вы говорите, и кто вас там знает. Пошли!

Пока они шли, Пешал быстро соображал. Надежда еще была.

До Петрова идти минут двадцать. У него еще оставался заряженный кольт и портфель с деньгами. Может быть, содержимое портфеля поможет найти выход? Он старался говорить подавленным голосом:

— Для меня это очень некстати, господа. Я понимаю, что нарушил какие-то правила, но мне было бы очень неловко возвращаться в Петрово. Сердечные дела, вы понимаете. Ее муж — он сейчас ищет меня…

С таким же успехом он мог бы говорить по-китайски, ибо часовые не обращали никакого внимания на его речи. Они шагали чуть сзади с обеих сторон. Блеснула надежда, когда он увидел, что стволы их винтовок больше не направлены с таким драматическим влечением в его сторону. Они просто выполняли свои обычные обязанности и нисколько не догадывались, какую важную птицу поймали.

Он сделал еще одну попытку.

— Я не беден, господа. Думаю, тысяча крон могла бы вам пригодиться?

— Заткнись! — сказал часовой справа. И все. Они продолжали шагать в тишине. Пешал внутренне бесился. Он не верил, что этими двумя грубиянами движет чувство долга. Должно быть, глупость. Но раз они глупы, то он, конечно, должен сбежать от них.

Они дошли до конца лесной просеки и свернули на узкую дорожку, мощеную щебенкой. На расстоянии трехсот метров впереди показались огоньки на окраине деревни.

— По две тысячи крон каждому, господа! Это — большие деньги.

На этот раз часовые даже не потрудились ответить, и Пешал понял, что он должен сейчас же это прекратить, или он пропал.

Его кольт и содержимое портфеля гарантируют ему повышенное внимание гестапо. Портфель он нес в левой руке, а правую небрежно засунул в карман и взялся за оружие. Не замедляя шаг, он вдруг высоко размахнулся портфелем и ударил по винтовке часового слева. Удар был такой силы, что портфель вырвался из его рук. Он прыгнул влево и побежал к лесу, который был в двух шагах, прежде, чем часовые опомнились. Раздался крик «Стой!», и ружейный залп просвистел сквозь ветки деревьев рядом с ним.

Пешал обернулся, держа кольт в руке. Настал час проверить на практике уроки стрельбы с ходу. Он выстрелил на свет фонарика, которым глупый часовой светил в его направлении.

Вспышка слабого света осветила его на мгновение, когда пуля вылетела из револьвера, и он почувствовал, как кольт дернулся в руке. Часовой вскрикнул и упал. Фонарик, продолжая испускать яркий луч, бесцельно скатился на землю. А человек продолжал кричать.

Он выстрелил в другого часового. Часто упражняясь в этих играх в Шотландии, он не очень верил словам инструктора, который неустанно повторял: «Тренируйся, парень, тренируйся! От этого, может быть, будет зависеть твоя жизнь.» Еще два ружейных залпа прорезали кусты. Тогда он выпрямился и дважды выстрелил в фигуру, очертания которой выделялись на фоне неба. Выстрелил удачно. Второй часовой тоже вскрикнул и уронил винтовку. Шатаясь, он направился в сторону деревни с криком «На помощь! На помощь!» Лежащий на земле первый часовой уже умолк.

Секунды две Пешал стоял как застывший. Догнать его и убить? Портфель. Где он? Где-то на земле? Вся земля была — сплошная чернота. «О, боже! — думал он. — Как же его найти в темноте?»

Стрельба привлекла внимание. Из деревни слышались крики.

На дороге показались огни. В их блеске он видел, как шатается стражник, крича: «На помощь! Убивают!»

Он отчаянно шарил в канаве. Нет портфеля! Ну, черт с ним!

Выпрыгнув из кустов, он изо всех сил пустился бежать по дороге в обратную сторону. Выскочив на лесную просеку, повернул направо. Просека очевидно вела к границе, и навряд ли этот участок будет охранять более, чем один патруль. Он бежал трусцой не меньше получаса, прежде чем позволил себе передохнуть. Сел, прислонившись спиной к дереву. По лицу текли струйки пота, застревая в щетине его бороды. Пот стекал холодными ручейками по спине. Он тяжело дышал. Потом он вспомнил, какую элементарную, но роковую ошибку он допустил, и у него потемнело в глазах. Его удостоверение личности! Оно осталось в нагрудном кармане одного из часовых.

Это было уже слишком. Он почувствовал упадок сил. Бедняга Пешал! Он был таким сильным молодым патриотом. Но с самого начала его преследовали неудачи. Сплошные неудачи.

Скоро он узнает, что его разыскивают. Но цепь роковых событий, которая привела к этому положению, еще только разворачивалась.

Когда на крики раненого часового подоспела помощь из близлежащей деревни, полиция обнаружила, что его товарищ уже мертвый лежит на дороге со своим все еще светящимся фонариком, подобным одинокому горящему глазу. В канаве они нашли портфель Пешала, набитый доверху банкнотами. Тогда они начали поднимать старших офицеров гестапо.

Тяжело раненого часового отнесли в деревню, но Пешал стрелял без промаха и наверняка. Он впал в беспамятство и к утру умер, не произнеся ни единого слова. В нагрудном кармане его кителя нашли удостоверение личности, принадлежащее некоему Олдриху Пезару из Отроковице, с приклеенной фотокарточкой и описанием примет этого человека.

Как только настало утро, германские официальные лица связались по телефону с Отроковице, подняв с постели перепуганных регистраторов, гражданских служащих и всех, кто имел доступ к официальным записям. Ни в одной книге не было и следа Олдриха Пезара. Он просто не существовал.

И тут произошло удивительное совпадение, одно из тех, которые часто бывают в жизни, но считаются дешевыми приемами в художественной литературе, ищущей пути отображения жизни. На дежурство в полицию пришел один сержант словацкой жандармерии. Он слышал, что ночью у них была какая-то неприятность.

Что-нибудь серьезное? Насмерть застрелены двое немецких часовых? Это означало большие неприятности для всего их округа. Есть какие-нибудь улики, кто это сделал? Да, есть одна.

Ему показали удостоверение, и сержант широко раскрыл глаза.

Он узнал его.

— Этот парень? Да что вы, это не он! Этого я знаю. Мы вместе служили в армии. Олдрих Пешал. Его семья живет в Моравии… — И тут до него дошло — по внезапно установившейся тишине, по тому, как вдруг поднялись с мест и подошли к нему немецкие чиновники. Озираясь вокруг, он видел враждебные глаза. Он, простой провинциальный полицейский, только хотел выполнить свой долг и не больше. Он не хотел впутывать никого из своих соотечественников. Но слова вырвались, и было поздно. Это означало конец для Олдриха Пешала.

После того, как Пешал кончил рассказывать Миксу и Герику свою историю, они попытались уснуть в своем лесном шалаше, и уже под утро, когда похолодало и забрезжил рассвет, Пешал сказал им о своем решении.

— Пытаться идти дальше бесполезно, — сказал он. — В данный момент мы не можем действовать как единая команда. Каждый — сам за себя. Среди наших явок — ни одной хорошей. У людей не хватает смелости. Нам надо попытаться просто выжить — каждому по одиночке.

Тогда Микс сказал, что у него есть еще одна явка на севере, и он не сомневается, что там они найдут помощь.

— Да нет, — сказал Пешал, — все это бесполезно.

— А что ты думаешь делать? — спросил Микс.

— Не знаю, — сказал Пешал. — Пока побуду здесь. Надо посмотреть, что будет с моими.

Микс в отчаянии покачал головой. Для него уже давно все делилось на черное и белое. Каждый человек был или плохим или хорошим. С плохими надо бороться и уничтожать их. Он верил в это, не рассуждая. А если бы он мог призвать на помощь риторику, если бы его чувство совести могло выражаться словами, то он сказал бы так: «Мы прибыли сюда, чтобы вести борьбу, участвовать в сопротивлении, а не воссоединяться со своими семьями. У нас есть еще долг». Но у него не нашлось таких слов, чтобы выразить свое несогласие, и он промолчал.

Пешал остался в лесу, а Герик и Микс отправились на поезде в Брно. Герик помнил адрес одной женщины, который ему дали в Англии. Она жила в Праге на Вацлавской площади. Если бы она не смогла им помочь, то они наверняка нашли бы какое-нибудь прибежище среди тысяч местных жителей. В Праге они наверняка смогли бы установить контакты с движением сопротивления. Но Микс собрался ехать на север на свою явку, в которой был уверен, потому что это был адрес его собственной невесты, и приглашал с собой Герика.

Герик настроился на Прагу. Если Микс устроится на севере, то они встретятся позже в Праге. Герик остановится в отеле «Джулиа» и там оставит для Микса записку, где его найти. На этом они и расстались.

Итак, Микс приехал в свою деревню на севере, его невеста, как он и думал, встретила его с восторгом. Он пробыл там несколько дней, пока друзья навели для него тщательные справки, затем по линии сопротивления прибыл в Прагу и таким образом очутился в компании четырех человек, сидящих вокруг него.

Некоторое время после того, как Микс закончил свой рассказ, все молчали. Что тут скажешь? Таких бед они не ожидали.

Потом Индра сказал:

— Этот ваш товарищ — Герик. Надо что-то предпринять насчет него.

Микс больше ничего не слышал о Герике. В отель «Джулиа» он пока не заходил. Можно спросить там, но навряд ли он все еще в этом отеле.

Ян вызвался зайти туда в тот же вечер, и Йозеф предложил пойти с ним. Но Индра запретил: пойдет только один. В связи с потерей Пешала, неизвестностью с четырьмя другими парашютистами, риск должен быть сведен к минимуму. Ян может пойти с Анной выпить пива в баре, если в отеле есть бар, а там решить на месте, благоразумно ли будет спросить.

Вечером Ян встретился с Анной у тетушки Марии. Госпожа Моравец часто виделась с ними в эти дни. Она с участием относилась к их положению, они это чувствовали и были ей благодарны. Ее советы не были оригинальны, но им они приносили утешение. — Нечего ждать и терять время, — говорила она. — Молодость бывает только раз и быстро проходит. Вы любите — женитесь, если есть возможность, нечего ждать. У вас будет много времени, чтобы ждать, в сырой земле. Вы полюбили во время войны — не повезло, но то, что вам вообще довелось полюбить — это божий дар, которым все окупается.

В тот ясный вечер они вышли на поиски Герика, но весьма сомнительно, что все их мысли были заняты только им. Районы Праги выросли по обеим сторонам старинного Карлова моста: на левом берегу старые улицы протянулись до Пражского Града, а на правом — они крутились и извивались, пока не выходили на какую-нибудь старую площадь.

Многое еще есть в Праге. Широко раскинулись новые районы, перекрещенные трамвайными путями, по которым с шумом и скрежетом двигаются приземистые грязные чудовища. Большие многоэтажные дома, не отличающиеся красотой и изяществом, смотрят темными глазами своих простых окон поверх серых мостовых. Но почти все, что является милым, историческим, романтическим, таким нужным для мысленного взора, — лежит по обе стороны моста.

Напротив Града, за рекой, узкие улочки извиваются под окнами с тяжелыми железными решетками, установленными на них пятьсот лет назад. С каждого темного карниза на вас смотрят выделанные из камня средневековые святые и, подняв палец, молятся за всех проходящих.

На парапете старинного моста, восемью высокими арками шагнувшего через водовороты Влтавы, над каждой опорой застыли в камне другие святые. А над центральной аркой — каменный крест с распятым Христом. Этот величественный мост был построен самым великим императором, какого знала Богемия. И если бы у этого тирана Гитлера хватило ума просто возвести еще один подобный монумент в честь безграничного достоинства человека, то, может быть, сегодня его вспоминали бы не только как злодея и преступника.

Под арками семи мостов, полумесяцем изгибаясь через ядро города, спокойно и плавно несет свои воды сверкающая Влтава, лаская слух постоянным журчанием воды. Она течет через множество мелких запруд, между обточенными водой высокими гранитными набережными, и есть своя неповторимая красота в этом естественном сочетании каменного фасада реки и городских башен, отраженных в движущейся воде. Когда наступают сумерки, и шпили башен вдруг вырастают до неба, этот старинный волшебный город кажется как будто заколдованным. Для влюбленных Прага весной — чистое очарование. Все прогулки по старому городу, в дождь и в бурю, под лучами солнца и в свете луны, для Яна и Анны были минутами безмятежного счастья.

Но к отелю «Джулиа», находящемуся недалеко от Вацлавской площади, на одной из боковых улиц, они приближались с опаской. У входа в серое здание не было видно никаких слоняющихся подозрительных личностей. Два раза они прошли мимо, наконец, Ян решился. Бара в отеле не было, поэтому придется без оглядки прямо спросить у дежурного. Анне он сказал, чтобы она ждала его на Вацлавской площади у магазина «Бата», а сам он зайдет в отель. Если ему что-нибудь покажется хоть чуть подозрительным, если он на мгновение заподозрит, что нацисты могли устроить ловушку, то, подойдя к стойке дежурного, он спросит номер и уйдет, как будто его не устраивает цена. Если же все покажется нормальным, то он прямо спросит о Герике. Если его не будет у магазина «Бата» через двадцать минут, значит, случилось самое худшее, и она, не теряя более ни минуты, должна сообщить Индре.

Прекрасно зная Яна, она не стала ему возражать, только один раз с болью взглянула на него и пошла к назначенному месту на Вацлавскую площадь. Ян стоял и смотрел ей вслед, а когда она скрылась из виду, смело вошел в гостиницу и подошел к стойке дежурного. Служащий, худощавый старик, казалось, не интересовался ничем, кроме газеты, которую он читал. Он неохотно оторвал от нее глаза. Ян перевел дух и, как обычно, моментально принял решение.

— У вас здесь живет один мой друг? — спросил он, глядя прямо на старика, и весь напрягся в ожидании какого-нибудь признака ловушки. Служащий вздохнул, отложил газету и подошел к стойке. Раскрыв на прилавке большую книгу учета, он спросил:

— Фамилия?

Ян назвал ту фамилию, которая была указана в удостоверении Герика, и указательный палец старика, желтый от никотина, двинулся сверху вниз по разлинованной странице.

— Молодой человек, — сказал Ян, — со светлыми волосами.

Палец остановился на одной записи.

— Выбыл, — сказал старик. — Прожил двое суток и выбыл.

Ян отважился задать еще несколько вопросов. Не оставил ли он адрес, куда уехал. Не перешел ли в другую гостиницу? Не подскажет ли служащий, как его найти. Ответы на все вопросы были отрицательными. Старику это явно наскучило, и он хотел вернуться к своей газете.

Поблагодарив его, Ян вышел на улицу и направился к Анне на Вацлавскую площадь. Она крепко сжала его руку, и он рассказал все, что было. В задумчивости они брели по площади, обсуждая разные возможности. Куда он делся? Что могло случиться? Но даже в самых диких предположениях они не подошли к истине. Той истине, которая значительно позже открылась в немецких официальных записях.

Из Брно в Прагу Герик приехал поездом. Со своим фальшивым удостоверением личности он без проблем прошел через все контрольные посты. Идя по шумным улицам, он видел, что люди одеты в старые поношенные пальто или плащи, а в витринах магазинов выбор товаров очень невелик. Он нашел ту квартиру на Вацлавской площади, которую искал. Женщина, адрес которой он помнил наизусть, там больше не жила, и никто не знал, куда она переехала. Итак, его постигла еще одна неудача.

У него оставалась последняя надежда, очень небольшая. На курсах радистов один друг убеждал его, что, если он окажется в Праге, то непременно должен зайти к его невесте и передать ей привет. У ее отца был небольшой магазин в центре Праги, Герик помнил и этот адрес.

Он решил попробовать. Магазин нашелся без труда, отец той девушки стоял за прилавком. Герику не пришлось задавать ему много вопросов. Невеста, как оказалось, не очень ждала своего дружка, находящегося в Англии. Она вышла замуж за другого.

Услышав эту новость, Герик помедлил в нерешительности. Но теперь положение было таким отчаянным, что он решил довериться ее отцу, производившему впечатление человека добродушного и общительного. Герик начал объяснять свое положение, но при слове «парашютист» все его расположение сразу исчезло. Спрятать Герика? Это невозможно! Укрытие незарегистрированного лица карается смертью. В эти дни никому нельзя доверять. Кто-нибудь быстро узнает, что он прячет какого-то неизвестного. Достаточно одного слова немцам, и он, да и Герик, поплатятся жизнью. — Это безумство, — бормотал он, — безумство!

— Что же мне делать? — упрашивал его Герик. — Ничего не остается, как застрелиться, — или пойти сдаться!

— Послушайте, — сказал владелец магазина. — Делайте, что хотите, только не появляйтесь здесь. Я вас не знаю, так? Я вас никогда раньше не видел, так? Но я не такой негодяй — вот что! Вот вам талон на полкило хлеба, а вот еще — на двести граммов мяса. Извините, но это все, что я могу. Вы ведь понимаете? Спрятать вас было бы безумством.

В подавленном настроении Герик вернулся на Вацлавскую площадь. Он отыскал отель «Джулиа» на боковой улице и снял номер. Поднявшись к себе, он улегся на кровать, закрыл глаза и попытался заснуть, но сон не приходил. А когда сон наконец пришел — ему снились ужасные кошмары, и он просыпался в холодном поту. Даже простыня стала влажной. Хоть бы Микс приехал! Тогда, может быть, все бы наладилось. Что ему делать, когда кончатся деньги? Что делать, если не приедет Микс? К кому обратиться? У него было удостоверение личности — и все.

Ни работы, ни страховых свидетельств. Внезапная проверка гестапо — и где он окажется? Он ощупал свое небритое лицо и решил пойти в парикмахерскую. По крайней мере, это позволит как-то убить время и даст ему какое-то общение с людьми.

В парикмахерской больше никого не было. Парикмахер говорил с ним о погоде, о положении с продовольствием и о немцах. Узнав, что Герик только что приехал в Прагу, он потчевал его новыми анекдотами. Герик был готов на все. А вдруг парикмахер ему поможет? И с невероятной наивностью он рассказал ему свою историю, что он только что заброшенный парашютист. Не мог бы парикмахер ему помочь? Иначе ему крышка.

Парикмахер был так изумлен, что потерял дар речи. Помочь?!

Но, боже мой, это никак невозможно! Он ему очень сочувствует, но у него жена и дети. А человек, у которого жена и дети, не может так рисковать, правда? Если другие, будучи в лучшем положении, не смогли ему помочь, то что может он, бедный парикмахер? Может быть, если Герик подождет, что-нибудь само выйдет. Он взял деньги, сказал «спасибо», и Герик снова очутился на улице. Теперь ему казалось, что остается только один путь.

У него было время. Были деньги. Было удостоверение личности. Он знал, что где-то в Праге существует сопротивление.

Но он струсил. Парикмахер был последним человеком, к которому он обратился. До утра Микс все еще не приехал. Герик спустился в вестибюль, вышел на улицу, прошел через Вацлавскую площадь, повернул на Национальную улицу и направился в полицейское управление. Вошел. За столиком сидел полицейский, и Герик спросил:

— Могу я видеть начальника?

Полицейский широко раскрыл глаза:

— Что вам нужно?

— У меня есть для него информация, — сказал Герик.

Что-то в голосе Герика убедило полицейского, что он не шутит. Он кивнул другому полицейскому, стоявшему у стены, и они провели Герика в кабинет, где сидел еще один пожилой полицейский.

Положение среднего чешского полицейского в то время было не простым. Когда нацисты в 1939 году захватили Чехословакию, они установили контроль и над полицией. Чтобы продвинуться по службе, надо было угождать нацистам. Многие из старших офицеров именно так и делали. Другие скрывали свои мысли. Уход в отставку означал выражение протеста против нацистского режима. Поэтому ушли не многие. Некоторые, ничем себя не запятнав, выполняли приказы и продолжали работать.

Другие, наиболее доблестные, работали и при этом всем, чем могли, помогали силам сопротивления.

— Я — парашютист, — просто сказал Герик. Он увидел, как двое полицейских заняли позиции с обеих сторон по его бокам.

По кивку головы их начальника они заломили ему руки за спину, надели наручники, обыскали его и обнаружили револьвер.

— Парашютист? — старый полицейский смотрел на него, прищурив глаза. — Гестапо заинтересуется вами. — Он поднял трубку телефона и назвал номер.

Недалеко стоял большой банк, называемый Домом Печека. В нем были обширные подвалы и кладовые, и гестапо, прибыв в Прагу, реквизировало это здание. Оказалось, что для некоторых их мрачных занятий и допросов требуются звуконепроницаемые помещения и прочные решетки на окнах. Герика доставили в дом Печека. Мало кому из чехов, попавших туда после ареста, удавалось потом рассказать об этом. Герик был одним из них.

В управлении гестапо он сделал заявление.

— Я стал парашютистом только для того, чтобы вернуться в Чехословакию, — сказал он. — Я — словак. К движению сопротивления отношусь с презрением. — Он рассказал все, что знал. Рассказал, где был сброшен и что с ним произошло. Выдал все, что знал, об условиях в Англии, назвал имена всех, проходивших вместе с ним подготовку в спецшколе. Рассказал, что в самолете их было шестеро, что еще три парашютиста были сброшены после них, что Пешал скрывается в лесу около Врешовице, назвал домашние адреса Микса и Пешала. Он рассказал, где они спрятали передатчик в первую ночь после приземления.

Никогда еще в руках гестапо не было добровольного пленника, столь готового к сотрудничеству.

У шефа гестапо Флейшера, который его допрашивал, не было нужды прибегать к угрозам пытками. Он только предлагал награды, и Герик вел себя как ученый пес. Герик привел отряд гестаповцев во главе с Флейшером в тот амбар, где они спрятали передатчик. Возле амбара собралась группа жителей деревни, заинтересовавшихся происходящим. Гестаповцы оставили Герика одного, и они могли с ним побеседовать.

Герик был переполнен чувством собственной важности и вел себя надменно. Он признался, что прилетел из Англии, но при этом заявил, что парашютистом стал только для того, чтобы вернуться в Чехословакию. Он хочет забрать передатчик в Прагу и связаться по радио с Лондоном. Война союзниками проиграна. Так что лучше воевать на стороне Германии.

Он немного рассердился, когда любопытные люди забросали его вопросами. Герик простодушно хвастался деньгами, которые он получил от немцев, и прекрасной жизнью, которую он собирается вести. Когда люди высказали сомнения и предположили, что, как только он станет немцам не нужен, то в лучшем случае окончит свои дни в концлагере, он еще больше разозлился, начал шуметь и ругаться. Присутствовавший там под предлогом охраны людей жандарм шепнул, что ему следует при первой же возможности сбежать из гестапо, ибо это его единственная надежда. Герик только посмеялся. Он хвастался, что представляет большую ценность для немцев. А люди сомневались, что у него будет много денег, и он сможет жить в точности так, как захочет.

Не было ничего странного в том, что нацисты дали Герику свободно пообщаться с местными жителями. Он служил наживкой для приманивания более крупной рыбы. О его предательстве ничего не сообщалось ни в газетах, ни по радио. Немцы понимали, что достаточно дать его послушать деревенским жителям, и очень скоро слух об этом дойдет до сопротивления. И кто знает, вдруг и другие участники сопротивления, другие парашютисты, узнав о том, как хорошо обращаются с доносчиками, тоже попытаются перейти на сторону немцев.

Они верно рассчитали. Одна из ветвей сопротивления узнала эту новость. Жандарм вернулся в свое управление, там рассказал, и нашлось немало ушей, с интересом его слушавших. Через несколько часов группе Индры стало известно, что один из тех, кого они так ждали, стал предателем.

Ян и Йозеф не могли в это поверить. Их первой реакцией было требование, чтобы план убийства Гейдриха был немедленно приведен в исполнение. Кто знает, о чем уже догадываются нацисты. Уже — начало апреля! Гейдриха надо убить теперь же! Успокоил их Индра. Он убедил их, что Герик не знал ничего особо важного: только то, что видел сам. Он мог выдать Пешала и Микса, сообщить имена трех других парашютистов, прыгнувших после них, но он не знал, где они находятся и что делают. Он ничего не знал о Яне с Йозефом и их плане. Ничего не знал о группе Индры и ее задачах. Лондон можно предупредить, что возможны попытки передачи дезинформации.

— А где остальные трое парашютистов? — возражали Ян и Йозеф. — Что с ними?

И на этот вопрос Индра отвечал спокойно и бесстрастно.

Они непременно объявятся, уверял он. Объявятся в свое время.

И он был, как всегда, прав. Но чего он никак не ожидал, не мог и предполагать, так это того, что среди вновь прибывших окажется еще один будущий предатель.


Глава 9


Индра оказался прав. Известие о трех других парашютистах вскоре пришло. Через два дня старший их группы лейтенант Адольф Опалка прибыл в Прагу и привез задание, несколько сбившее с толку Яна и Йозефа.


Лейтенант Адольф Опалка.Диверсионная группа «Out distance»


Когда Опалка спустился на парашюте, он и два его члена группы без особого труда нашли друг друга в темноте. Они быстро поняли, где очутились, и, к счастью, оказалось, что все трое находятся не более, чем в пятидесяти километрах от своих домов. Поэтому Опалка решил, что в данный момент им лучше всего разойтись и каждому найти себе на несколько дней укрытие.

Убедившись в отсутствии опасности, можно будет выйти на контакт по имеющемуся у них адресу одного наборщика типографии в близлежащем городе Лажне Белограде. Этот адрес, хотя Опалка тогда об этом и не знал, был проверен группой Индры и был поэтому совершенно надежным.

Опалка добрался до дома своей тетки в Решице. Он пришел поздно ночью, и она не поверила своим глазам. Впервые за три года он встретился и со своей женой Милушкой. Но встреча была недолгой. Он не мог оставаться дома больше трех дней, так как должен был передать важные сведения в Прагу. Поэтому Опалка отправился в Лажне Белоград на поиски наборщика, и его вывели на группу Индры.

Они собрались опять в той самой квартире, которой Индра пользовался для подобного рода встреч, и Опалка увиделся с Яном, Йозефом, Валчиком, который был теперь в Праге, а также с Индрой и дядюшкой Гайским. Он рассказал им о том специальном задании, которое привез из Лондона.

Одной из наиболее важных целей Британских ВВС в Европе в то время был военный завод «Шкода» в Пльзени. Но лететь до него ночью из Англии было очень далеко. Чтобы тяжелый бомбардировщик долетел от своей базы до завода и благополучно вернулся домой, он должен быстро и точно определить местоположение цели и, долго над ней не задерживаясь, скорее повернуть обратно. Что было нужно пилотам бомбардировщиков прежде всего — это какие-то опознавательные знаки, указывающие цель.

Задача чехословацкого сопротивления, сказал Опалака, — установить такие знаки.

— Это значит, — продолжал он, — что надо поехать в Пльзень, обследовать местность вокруг завода и найти два маяка — стога сена или сараи с сеном — по разные стороны от завода. Затем мы сообщим об этом по радио в Лондон, и они назначат точное время, когда нам следует зажечь эти маяки.

Это было непростое задание, и Ян первый возразил.

— А как с нашим делом? — спросил он. — Нет сомнений, что оно — самое главное. Планировать другие дела хорошо, но прилетели мы сюда не за тем, чтобы жечь костры для английских ВВС.

Индра пристально посмотрел на него. Происходящая в Яне перемена с каждым днем становилась все более очевидной. Оба они с Йозефом поначалу были самоуверенными, напористыми, настороженными, наблюдательными и подозрительными. Но сознание того, что они находятся среди друзей, постепенно охладило их рвение. Они очень расслабились, стали дружелюбными.

Индра знал, что на Яна сильно повлияла Анна Малинова, а недавно и Йозеф завел себе не просто подружку, а невесту. После случая с Пешалом было решено переселить всех парашютистов по другим адресам. Ян с Йозефом покинули тетушку Марию, хотя их штаб остался в ее квартире, и переехали в дом господина Фафки, бывшего солдата, сотрудника Красного Креста. Его девятнвадцатилетняя дочь Любослава была веселой и симпатичной девушкой, так что Йозефу хватило недели, чтобы влюбиться в нее, а она полюбила Йозефа.

Неудача Пешала послужила встряской для Яна и Йозефа и выбила их из благодушного состояния, особенно Яна.

В глазах Индры этот молодой человек сильно вырос со времени его прибытия в Прагу. Во всем, что он теперь делал, чувствовалась какая-то зрелость. Индра чуть ли не с грустью размышлял о том, как он растет. И теперь было видно, что он вступает в новую фазу, становясь нервным и раздражительным.

И не только из-за того, что их дело было опасным, а потому, что они, казалось, не приближаются к его осуществлению.

Индра понимал: они чувствуют, что он удерживает их от решающего шага. Он уже говорил им, что их план покушения на Гейдриха в автомобиле считает самоубийством. Свое согласие на попытку покушения таким способом Индра дал бы с неохотой.

Он просил их подумать о каком-нибудь ином варианте, по крайней мере, продолжать исследования. Наверняка есть какой-то другой способ — верный и безопасный.

Индра понимал, что не в его власти удержать Яна и Йозефа от попытки покушения, которую они сами выберут. Лондон послал их и продолжал настаивать, чтобы дело было сделано.

Вместе с тем, оба молодых человека признавали лидерство Индры и понимали, что нет никакого смысла ссориться. Оба возражали, что быстрый налет на Кобыльском повороте скорее всего, будет успешным, и навряд ли удастся придумать что-то лучшее.

Если он окажется самоубийством, значит, им не повезло — такова судьба. Они к этому готовы. Очень кстати оказалось то установленное ими чрезвычайно важное обстоятельство, что, когда Гейдрих летит самолетом в Берлин, он почти всегда едет в аэропорт в своем зеленом «Мерседесе» с одним только шофером, без другого сопровождения. Если им удастся перехватить Гейдриха и Клейна в машине, на том углу, они уверены, что убьют их обоих. Йозеф прошьет ветровое стекло пулеметной очередью, а Ян, если надо, добьет их парой гранат.

Но Индра не соглашался. — Подождите! — говорил он, понимая, что они устали ждать, понимая, что они жаждут действовать любой ценой. Поэтому он приветствовал прибытие лейтенанта Опалки с планом разрушения завода «Шкода».

Он предвидел их сопротивление и начал спокойно разбивать их аргументы.

— Дело не в том, что главное, — терпеливо объяснял он, — а в том, что не терпит отлагательств. Ночи становятся светлее. Светлее и короче. Если английские ВВС действительно намерены осуществить эту операцию, они должны сделать это скорее, а то рассвет застанет их над Германией, и они станут легкой добычей немецких истребителей. — По лицу Яна он понял, что попал в точку. — Поэтому я предлагаю, — продолжал Индра, — сообщить Лондону через «Либус», что мы найдем и подготовим маяки до пятницы и в субботу ночью будем готовы их зажечь. Если погода будет благоприятной для полетов, пусть летят.

Больше не требовалось аргументов, чтобы Ян с Йозефом сняли свои возражения. Так что Ян сам сказал:

— Тогда у нас не очень много времени? Можно отправиться в Пльзень прямо завтра с утра.

Индра был доволен. На данный момент Ян и Йозеф будут заняты делом и будут счастливы. Но он прекрасно понимал, что очень скоро не сможет их больше сдерживать.

Они обсудили, что надо сделать в Пльзени. Сопротивление хорошо там организовано в среде железнодорожников, и не проблема — найти кого-то, у кого можно остановиться. Они обсудили, кому ехать, и решили, что поедут Ян, Валчик, Йозеф и Опалка. Ну и Анна, которая стала теперь признанным членом их команды.

В тот же день они получили известие, что еще один человек из тройки Опалки объявился у наборщика в Лажне Белограде.

Это был сержант Карел Чурда, выносливый и молчаливый человек, в которого Опалка очень верил.


Сержант Карел Чурда.Диверсионная группа «Out distance»


— Я хотел бы и его включить в группу, если можно, — сказал Опалка. — Ведь это спецзадание из Англии получили мы. Но успеет ли он за нами?

Ян высказал предположение, что сын тетушки Марии Ата, наверно, будет рад съездить в Лажне Белоград и привезти сержанта в Прагу. Если надо, он приедет с ним и в Пльзень. Ян рассказал Опалке, что Ата — вполне надежный молодой человек, который уже работал курьером в ряде случаев. Он, как кажется, горит желанием побольше участвовать в их делах.

Индре эта идея понравилась, и предложение было принято.

Прежде, чем разойтись, они обсудили и некоторые другие новости, которые привез Опалка. Опалка был серьезным мужчиной высокого роста, почти тридцатилетним. Он мог показаться замкнутым и малообщительным человеком. Голубые глаза на его худощавом, вытянутом лице смотрели вопросительным взглядом из-под высокого лба на этот сложный, запутанный мир. Он говорил спокойно и решительно, как человек, имеющий ясную цель, который точно знает, куда он направляется и что там будет делать. Оба — Ян и Йозеф — были с ним знакомы, но не очень близко. Его служба и система взаимоотношений с офицерами держали их порознь в период подготовки в Англии. Но они вместе были на форсированных марш-бросках, слушали лекции, беседовали, гуляя по горной вересковой пустоши на севере Шотландии, и знали, что на этого человека можно положиться.

Если у лейтенанта Опалки и была слабость, то заключалась она в его сильной чувствительности, в его всепоглощающей заботе о подчиненных, о личностных ценностях и человеческих отношениях — факторах, которыми чаще всего пренебрегают в условиях войны. Но эти качества были в то же время и сильной стороной Опалки. Нацеленный в первую очередь на то, чтобы хорошо выполнить роль участника сопротивления, он готовился к ней так ревностно, как священник готовится к служению богу. Его знали как человека, который часто бродит один по горам, как человека, который всегда думает прежде, чем говорит, как человека, неуклонно идущего к намеченной цели.

Когда Индра понял, какой это человек, он был очень доволен. Валчик, Ян и Йозеф во главе с Опалкой составят группу неудержимых романтиков — начинающих убийц. У Индры не было сомнений, что в один прекрасный день он узнает, что, с его разрешения или без оного, покушение на Гейдриха совершено, и теперь надо ожидать ярости нацистского гнева. Но сейчас он чувствовал, что может положиться на лейтенанта Опалку, который окажет на ребят в каком-то смысле отрезвляющее воздействие. По крайней мере, Индра решил, что может передать ему часть своих властных полномочий над ними.

Другой новостью, которую привез Опалка, было намерение Лондона забросить в конце апреля еще несколько групп парашютистов.

— Но без тех неудач, с которыми столкнулась группа Пешала, — серьезно добавил он. — В будущем мы должны быть твердо уверены, что знаем наверняка, когда и где они спустятся. И если не сможем организовать встречу, то должны снабдить их надежными адресами для выхода на контакт сразу по приземлении. Нам надо подготовить подходящие зоны выброса, и если самолет не может сбросить парашютистов точно над выбранной зоной, пусть возвращается с ними в Англию. Все это мы должны обсудить с Лондоном прежде, чем они забросят хотя бы еще одного человека.

На этом они разошлись. Покидая квартиру, каждый точно знал, что он должен делать, и по какому адресу в Пльзени они встретятся.

На следующее утро Ян с Анной отправились первым поездом.

Лейтенант Опалка, Йозеф и Валчик последовали за ними некоторое время спустя.

Анна волновалась, что отсрочка покушения на Гейдриха беспокоит Яна. Сама она в глубине души радовалась каждой отсрочке и говорила об этом тетушке Марии. Но надо было считаться и с чувствами Яна, которые она тоже хорошо понимала.

— Мы так можем просидеть здесь, не высовываясь, пока не кончится война, а борьбу за нас пусть ведут другие, — не раз с горечью говорил Ян. — Мы с тобой могли бы улизнуть куда-нибудь в деревню, я бы нашел работу, и мы оказались бы умнее всех!

Анна с готовностью поддалась бы такому соблазну, но Ян гнал подобные мысли прочь. Он не хотел, чтобы после войны они были известны как храбрые парашютисты, которые с риском для жизни вернулись на родину, а затем как следует позаботились о том, чтобы больше уже ничем не рисковать. «Свободу Чехословакии надо завоевать!» — патетически заявлял он. Такие банальные фразы во время войны были уместны и, наверно, даже необходимы.

Но порой, когда они оставались наедине, он вздыхал: — Если бы…

Какая ирония была в том, что он, неудержимо стремясь к цели, готовясь нанести смертельный удар, который поразит тирана, вдруг оглянулся и увидел Анну. И полюбил! Его жизнь, зацикленная на одном, посвященная одной узкой цели, вдруг раскрылась и наполнилась предвкушением. Будущее, для человека не имевшего будущего, стало вдруг бесконечно желанным.

Анна многим делилась с тетушкой Марией. Она рассказывала ей, как мечтает проснуться однажды утром и узнать, что эта неразумная война кончилась. Она мечтает о детях, которых будет провожать в школу, о заполненных роскошными товарами витринах, которые будет рассматривать, о том, как будет крепко спать каждую ночь, избавившись от сидящего внутри ужаса и страха, что стук в дверь, который постоянно мерещится в ночных кошмарах, может стать реальностью. Она мечтала раскрыть утреннюю газету без страха обнаружить в колонке на первой полосе имя одного из своих друзей, всего за несколько часов до этого представшего перед своим палачом. Она глубоко держала все это в себе, скрывая от Яна, ибо знала, что от нее, — и прежде всего от нее, — он ждал твердой уверенности и поддержки. Но порой, когда ей становилось невмоготу справляться с чувствами, Анна горько и безутешно плакала на плече у тетушки Марии.

И тетушка Мария, у которой собственный сын был где-то далеко и в опасности, которая в любую минуту могла поплатиться собственной жизнью за ту постоянную помощь и поддержку, которую она оказывала группе сопротивления, находила в себе достаточно материнских чувств, чтобы пожалеть и утешить ее и сказать, что будущее вовсе не безнадежно, и настанет день, когда все они будут смеяться, вспоминая это тревожное беспокойное время.

Тетушка Мария первая поняла, что в этой любви Яна Кубиша и Анны Малиновой присутствует какая-то отчаянная поэзия, а может быть, движение природы к неведомой цели, и она сказала об этом Индре. Казалось бы, любовь мужчины к женщине заложена в сущности вещей, отделяющей жизнь от смерти, придающей ей величие, привносящей в обыденность таинство и очарование.

В этой любви она видела вызов, не свойственный характеру Яна.

Он был сдержанным, серьезным юношей, охваченным жаждой мщения и посвятившим себя этой цели. Но тетушка Мария знала, что в губах и на груди Анны Малиновой он находил успокоение и решение всех проблем — в виде восторга и совершенства.

Он знал, что у парашютиста нет времени на несерьезные дела, нет времени на любовь. Но женщина с ее непосредственными мечтаниями вызывает новые мысли в голове мужчины. На сером горизонте вдруг открываются лазурные просветы. Ян понимал, что с ним происходит, и Индра все видел и чувствовал без слов тетушки Марии. Индра знал гораздо больше, чем Ян предполагал. Индра знал, что бывают минуты, когда женщина рядом, а жизнь скоротечна, как эта весна, когда кажется таким бесплодным и безнадежным занятием эта каждодневная гонка, все равно кончающаяся только смертью.

Индра знал, что Яну надо как-то вновь укрепиться в своей цели, закалить свою волю, вытащить себя из этой романтичной, теплой, безопасной и нежной, бесконечно новой и удивительной близости, связывающей мужчину и женщину. Индра знал, что Валчик прав, что Ян прежде никогда не любил. Любовь может сделать их всех трусами. Любовь требует продолжения, а Ян находится в такой ситуации, когда нельзя ни за что ручаться.

Индра знал все это, но ничего не говорил. Он видел, как Ян сжимает губы, но молчал. Он наблюдал его отчаяние, возбуждение, нетерпение, скуку, и все-таки молчал. Он понимал, что все они — символы одного сложного уравнения, и, если какой-то один символ — знак плюс или минус, букву альфа или бета — пропустить, то уравнение станет неверным, и они потерпят неудачу. Он также понимал, что возможно и такое, что в глобальном аспекте стратегии войны их частное уравнение может описывать что-нибудь непродуктивное, наподобие тех неутомимых пешеходов из задачника по арифметике, которые все время ходят из пункта А в пункт В со скоростью стольких-то километров в час, или наполняют ведрами бассейны по стольку-то литров в минуту. Но они были в такой же степени неколебимо преданы решению стоящей перед ними задачи. И он знал, что Ян не подведет.

Анна Малинова тоже чувствовала в Яне это предназначение, такое же ясное, такое глубокое и сокровенное, как у любого мистика или мечтателя. Но эту мысль она прятала глубоко в каком-то уголке подсознания, ибо она тоже была по-своему посвященной. Нацисты убили ее мужа. Без малейшего почтения они взяли ее жизнь, разорвали пополам, как использованный трамвайный билет, и с презрением выбросили обе половинки. И хотя ее скорбь была уже не такой горькой, она не забыла и не простила. Тот факт, что в Яне она нашла невольное утешение своему глубокому горю, не ослабил в ней чувства ненависти к угнетателям.

Много было хорошего между ними. Их никогда не мучила мысль, что их посвященность может оказаться тщетой и вздором, бессмысленной фантазией. Их поддерживало и укрепляло сознание, что если удастся убить Гейдриха, то это откроет путь для следующего шага к победе. А когда будет завоевана победа, они были уверены, что восторжествует здравый смысл: Йозеф женится на Либославе, Адольф Опалка вернется к жене, Ян с Анной вместе начнут свой путь в будущее.

Жизнь в постоянной опасности обостряет все восприятия.

Особый смысл получает каждый рассвет и каждый закат, и памятью о вчерашнем дне они дорожат, как сокровищем. Они без конца говорят о доме, в котором будут жить, о своих будущих детях. И если Анна порой остановится на середине фразы, почувствовав, как отчаяние грызет ее сердце, то знает об этом только тетушка Мария.

Итак, они сидели рядом в поезде по пути в Пльзень, глядя в окно на распустившуюся листву и весеннее цветение деревьев, на пасущихся коров на полях, на вздымающиеся горы, на восход солнца в синем небе.

Они без труда нашли квартиру железнодорожника, который был заранее предупрежден, что им нужно жилье. Он сказал, что жену отправил на несколько дней к матери, а самого его не будет дома по меньшей мере три дня, так как он едет в рейс со своим поездом, и предоставил свою квартиру в их распоряжение. Он не знал и не желал знать, чем они будут заниматься. Вручив Яну ключи от квартиры, он пожелал им удачи.

Йозеф, Валчик и лейтенант Опалка не заставили себя долго ждать и прибыли вслед за ними. Валчик нес чемодан с портативным приемником-передатчиком. Это была не самая лучшая аппаратура, но достаточно мощная для передачи и приема морзянки из Лондона. В квартире было несколько кроватей, так что у них, по крайней мере, будет удобный ночлег.

Йозеф смеялся и шутил с Анной и Яном. У него была для них новость.

— Как только покончим с Гейдрихом, — сообщил он по секрету, — мы с Либославой поженимся. Сразу же!

Он посмеялся над тем, как поднялись у Яна брови, и не придал значения его предположению, что их обоих могут отправить обратно в Англию, и, может быть, армейские правила запрещают жениться солдату, состоящему на действительной службе.

Йозеф очень вежливо заявил, что ему наплевать. Они с Либославой поженятся, а у военных спросят, когда они будут в Праге, ибо Йозеф, в отличие от Яна, не был готов ждать до «после войны». Йозеф очень хорошо понимал, что есть только одно время смеяться — это сейчас, и есть только одно время заниматься любовью — это сейчас. Йозеф печенкой чувствовал, что нельзя терять времени. Разве могла Либослава противиться этому веселому и темпераментному молодому человеку, постоянно убеждающему ее выйти за него замуж?

Либослава, веселая и прелестная, как весенняя птичка, быстро приняла решение. Она сказала ему «да», и, к легкому оцепенению ее родителей, они сразу же объявили о помолвке.

Если Анна Малинова хоть чуточку им позавидовала, она во всяком случае не показала этого Яну — ни словом, ни взглядом. Они весело и вдохновенно провели тот вечер в квартире, поужинав хлебом и консервами. После ужина они собрались вокруг радиопередатчика, и Валчик попытался установить связь с Лондоном. Это получилось очень легко. Валчик передал в Лондон сообщение, что они находятся в Пльзени, что погода теплая, весенняя и не собирается портиться. Он сообщил, что завтра они найдут легковоспламеняющиеся сараи, постройки или стога сена, стоящие напротив друг друга с разных сторон от завода «Шкода». Почти наверняка они будут готовы зажечь эти сигнальные огни в субботу ночью, в любое время, если английские бомбардировщики действительно прилетят.

Ответ был определенным. Метеосводки хорошие. Если они таковыми и останутся, то бомбардировщики, конечно, прилетят. В пятницу ночью Лондон передаст им по радио последние инструкции.

Как только Валчик выключил связь, раздался стук в дверь.

Оказалось, приехал Ата Моравец. Он без труда нашел сержанта Карела Чурду и надлежащим образом доставил его сюда. У Аты блестели глаза от возбуждения по случаю успеха. Все это казалось ему романтичным и захватывающим. Мысль, что теперь он не только находится в одной комнате с настоящими опытными диверсантами, но фактически им помогает, вызывала у него своего рода опьянение. Его темные вьющиеся волосы сбились набок, лицо разрумянилось, он был очень счастлив. Человек, которого он отыскал и привез сначала в квартиру своей матери в Праге, а затем — в Пльзень, обладал совсем иным характером. Хотя он пожимал всем руки и его тепло приветствовали, он не улыбался.

Ян и Йозеф знали прежде Карела Чурду — до и во время курса подготовки в Шотландии. И хотя они считали его в известной степени категоричным и самоуверенным, все-таки хорошо к нему относились. Он казался знающим и надежным парнем.

Чурде было тридцать лет. Это был человек среднего роста с правильной формой головы и карими глазами. Прежде, чем отправиться в Польшу, чтобы продолжить борьбу с нацистами, он работал на таможне. Чурда редко улыбался потому, что не позволял себе расслабиться. И часто испытывал чувство страха.

Будущее целиком осудит его, но в те первые дни он подвергал испытаниям свою храбрость, и она его пока не подводила. Миллионы людей в то время выносили и переживали тяжести войны, сражались, если было надо, погибали, если им не везло, были готовы исполнить приказ — и при этом не подвергали свою храбрость или свое мужество испытаниям.

Дух и мужество Карела Чурды были несомненны. В иных случаях он мог бы проявить честь и достоинство. Но те случаи, с которыми ему пришлось столкнуться, оказались за пределами его понимания и его выносливости. Открылся не тот клапан, и его храбрость вся вышла. В этом была его трагедия.

Всем очень хотелось узнать, что было с Чурдой после того, как он расстался с Опалкой, и не слышал ли он что-нибудь о третьем из их группы. Он сказал, что не слышал, а о своих происшествиях кое-что рассказал. Но не сказал, что его любимая девушка живет всего в нескольких километрах от дома его матери, где он укрылся поначалу. Не сказал, что, рискуя больше, чем следовало, он попросил сестру устроить ему встречу с ней. И встретившись с девушкой, за которой он ухаживал три года назад, еще до отъезда, он узнал, что у нее есть ребенок. Его ребенок!

Заливаясь слезами от счастья, она показала ему фотографию сына, которого он никогда не видел. Он торжественно рассматривал ее и, если в его сознании и произошла некая глубокая фундаментальная перемена, то он этого ничем не показал, ибо лицо его не изменилось. Он в свою очередь дал ей свою фотографию и сказал, чтобы она, если с ним что-нибудь случится, отнесла ее в органы власти после войны. Тогда, может быть, о ней и о ребенке позаботятся и назначат им пенсию.

Их встреча продолжалась час или два с нежностью и полным взаимопониманием. А когда она ушла, может быть, первые семена обиды запали в его сердце, что жизнь обошлась с ним так несправедливо. Он не мог воспользоваться ни своей силой, ни умом, чтобы защищать и лелеять эту девушку и ее сына, которые зависели от него. Вместо этого он должен уйти из дома и жить в страхе и неверии, под угрозой ужасной смерти, постоянно находящейся рядом, так близко, как биение собственного сердца.

Но в этой квартире, в присутствии других, Карел Чурда так не говорил. Он рассказывал свою историю спокойно, без эмоций, и с интересом слушал Опалку, который намечал план действий на следующий день.

— Мы разделимся на пары и пешком обследуем город и окрестности к западу и востоку от завода, — говорил Опалка. — В радиусе трех километров с каждой стороны надо найти сарай с сеном или стог, в общем, что-то такое, что быстро и ярко горит и будет хорошо видно с самолета. При наличии двух горящих маяков, по которым можно наметить цель для бомбометания, у ВВС не будет никаких проблем с разрушением завода.

Затем настала очередь Валчика. Он объяснил, как поместить в сене горящую свечу и рядом открытую бутылку с бензином. На деле это было очень просто. Медленно сгорающая свеча даст возможность человеку уйти далеко. Но как только пламя коснется сена и доберется до бутылки с бензином — все вспыхнет!

Перспектива была волнующей, и той ночью все спали плохо.

На утро они отправились парами на обследование разных участков Пльзени. На обыкновенном трамвае доехали до окраин города. Вернулись уже поздно вечером. Каждой паре без особого труда удалось отыскать стога сена, разные сараи и другие постройки, которые будут хорошо гореть. Их положение они отметили на карте. Владельцам будет неприятно увидеть, как их сараи горят яркими кострами, но пусть это будет жертвой, которая им зачтется в цене окончательной победы. Может быть, после войны будет выдана какая-то компенсация.

После ужина все собрались вокруг радиопередатчика Валчика, глядя на светящиеся лампы и загадочные катушки, наблюдая, как его палец прыгает, отбивая морзянку сообщения, которое ночью, через черные леса и горы, выйдя из самого сердца Европы, будет поймано таинственной дежурной антенной-трапецией в Англии, перехватывающей каждую ночь сотни сообщений из оккупированной Европы. На лице Валчика было написано торжество, когда в его наушниках застрекотал тикающий ответ, и его карандаш быстро забегал по бумаге. Они смотрели, не отрываясь, пока он не выключил передатчик и не сдвинул наушники на шею.

— Завтра ночью, — сразу сказал он. — Они будут над целью точно в час пятнадцать. Мы должны поджечь оба сарая в час ночи.

Анна посмотрела на возбужденные лица, понимая, что они снова испытывают волнение тех дней, когда они проходили подготовку в Шотландии, — товарищи, объединившиеся в борьбе с общим врагом. Но она понимала и то, что это не настоящая война, а будто игра — посылка по ночам радиограмм, вылазки в темноте и устройство шумных взрывов. Это была война без боли и крови, без измен самому себе и сомнений, темными пятнышками лежащих на совести.

Позже в тот вечер они еще раз проверили свой план, пытаясь найти в нем слабые места. Но не нашли. На этот раз Ян с Йозефом должны разделиться. Йозеф останется с Анной, чтобы своими глазами увидеть ущерб, нанесенный бомбежкой, и они вернутся в Прагу в воскресенье. Ян с Валчиком будут действовать, как одна команда, Опалка и Карел Чурда — другая. Когда каждая команда зажжет свой маяк, они отправятся в городок Рокицани в пятнадцати километрах от Пльзени. Они проверили, что первый поезд из Пльзени на Прагу там останавливается, и они сядут на него.

На следующий день время тянулось бесконечно. Они просто не знали, куда деться.

Пльзень — приятный город, недалеко от Германской границы, окруженный лесами, но им было не до его красот. Он славится светлым легким пивом, называемым пльзеньским, но все интересы парашютистов сошлись на заводе «Шкода». С его сборочных линий сходят автоматические орудия, артиллерия, танки, благодаря которым чехословацкие моторизованные дивизии были одними из самых опасных в довоенной Европе. Теперь все эти орудия состоят на вооружении Вермахта по всей Европе.

Не нужно большого ума, чтобы понять, что успешная бомбежка завода «Шкода» нанесет нацистам ощутимый урон. Эта зона была не очень хорошо защищена зенитными орудиями. Если только ВВС смогут сосредоточить над целью достаточное число бомбардировщиков, и маяки будут ярко светить, то всем понятно, что утром в воскресенье от завода останется груда развалин и искореженного обожженного железа.

Итак, поздно вечером они отправились — каждая пара к своему назначенному месту.

Через два часа в выбранном ими сарае, в темноте, Валчик чиркнул спичкой и, посмотрев на светящийся циферблат часов, поднес огонек к огарку свечки, который Ян держал в руках.

Они знали, что за несколько километров от них Опалка и Карел Чурда делают то же самое. Валчик наблюдал, как Ян с почтительной осторожностью поместил свечу в солому, рядом с открытой бутылкой бензина, критическим взглядом оценив расстояние между ними. Свеча горела ровным устойчивым пламенем, защищенная от сквозняка.

— Прекрасно, — сказал Валчик. — Пошли, нельзя терять времени!

Через полчаса они смотрели с холма за километр, как языки пламени вырываются из сарая. Им показалось, они слышали, как с ревом рухнула крыша, и факел пламени огромными языками лизал ночную тьму.

Далеко позади они могли видеть отсвет в небе другого подобного огня — это выполнили свою задачу Опалка и Чурда.

Можно было поздравить себя с успехом.

Когда Ян и Валчик услышали отдаленный гул высоко летящих самолетов, а затем к этому глубокому басу присоединились контрапунктные разрывы снарядов открывших огонь зенитных батарей, им хотелось громко петь. Они видели точки вспышек яркого света при разрыве снарядов в темном небе. Гул высоко летящих бомбардировщиков превратился в непрерывные раскаты грома над головой.

Идя сквозь ночь к железнодорожной станции в Рокицани, они слышали звук рвущихся бомб и рисовали в своем воображении подобные цветному кино картины взлетающих в небо крыш механических цехов, разлетающихся станков и инструментов, недоделанных танков, пушек и ружей, обгоревших и почерневших среди развалин.

Они сели на поезд без происшествий. В Праге Опалка решил, что будет лучше, если Карел Чурда, немного побыв с ними, вернется на некоторое время к себе домой в деревню. А на следующий день Ян с Валчиком и лейтенант Опалка собрались у тетушки Марии в ожидании Анны и Йозефа.

Радио уже передало сообщение, что в ночь на воскресенье несколько самолетов союзников нарушили границу Чехословакии и совершили попытку бомбардировки Пльзени. Сообщалось, что ни одна из сброшенных ими бомб не причинила вреда. Все бомбы упали на поля за городом и никакого ущерба не нанесли.

Никто из них не хотел верить ни одному слову этого сообщения. Они с нетерпением ждали Йозефа и Анну с известиями о действительном ущербе. Но как только они приехали, и Ян увидел их мрачные лица, он сразу понял что сообщение по радио не было лживой пропагандой. Йозеф рассказал им, что бомбы и в самом деле были все разбросаны по полям далеко от завода.

Ущерб, нанесенный «Шкоде», совсем незначителен.

Налет потерпел полное фиаско.


Глава 10


Лишь тонкая перегородка отделяла кабинет профессора Огоуна от столовой, и он часто слышал, как они спорят повышенными от возбуждения голосами. От уже привычного чувства страха у него ныло в животе.

Бессмысленность всей их затеи доводила его иногда до полного расстройства. Ему хотелось ворваться к ним и прервать спор, так стукнув кулаком по столу, чтобы подпрыгнули и задрожали на полках дешевые пепельницы и вазочки из Карлсбада, Пльзени и других туристических мест, собранные госпожой Огоун и ее ребятишками в течение ряда надолго запомнившихся поездок в каникулы.

«Какого черта?! Отдаете ли вы себе отчет в том, что делаете? — кричал он им в своем воображении. — Как вы можете, сидя здесь, в моей почтенной столовой, спокойно решать вопрос, убивать человека завтра или послезавтра? Как вы можете обсуждать политическое убийство — осуществление которого так опасно, что страшно даже подумать об этом, — так обыденно, будто вы решаете, куда поехать летом в отпуск?» Затем, в этой сцене, которую он многократно повторял в своем воображении, он обводил их изумленные лица выразительным взглядом и продолжал: «Да, я боюсь! Я просыпаюсь ночью, весь дрожа от страха так, что жена думает, что у меня приступ озноба и настаивает, чтобы я принял какое-нибудь лекарство. А что можно принять от острого неподдельного чувства страха, а? Какое лекарство поможет? То, что вы затеваете, никак невозможно! Вы — отчаянные, молодые и глупые и думаете, что у вас это получится. Вы понимаете, что натворите? А?»

Профессору Огоуну было непросто вернуться к реальности.

Он знал, что в нем говорит переутомление. Он знал, что его воображаемые словесные упражнения сразу же иссякнут, что он будет стоять с протянутой рукой, как дешевый оратор, и неловко опустит ее вниз, будто держит в ней мокрую холодную рыбу. Они несомненно слегка посмеются над ним и скажут без малейшей обиды: «Что ж, профессор Огоун, мы уважаем ваше мнение. Выражаем восхищение вашей смелостью — дать приют таким опасным убийцам, как мы, но, пожалуйста, оставьте решать это дело тем, кто знает, что делает».

Ему казалось очень странным, что так легко попасть в такое положение. Если бы два месяца назад кто-то сказал ему, что он будет укрывать двух молодых людей, собирающихся на следующий день совершить покушение на Гейдриха, он счел бы это безумством.

Все началось с его визита в Красный Крест. Будучи преподавателем Пражской женской гимназии, он нередко посещал учреждения Красного Креста. Бухгалтером там был Петер Фафка.

Ему очень понравился этот человек. И жена его была веселой и жизнерадостной. Это она рассказала ему, что в их квартире скрываются два парашютиста, два чехословацких солдата, отмеченных наградами за отвагу.

Поскольку им нельзя было подолгу оставаться в одном месте, она спросила, не мог бы профессор пустить их пожить недели на две. Он не колебался ни минуты. Ведь он был патриотом. Конечно, пусть поживут. Но при этом он заметил, что у них дома нет излишков продуктов. При наличии двух сыновей-подростков им и так едва хватает. Одного парашютиста они еще могли бы содержать, а двоих — трудно.

Госпожа Фафка поблагодарила его и сказала, чтобы о талонах на питание он не беспокоился. Эти двое ребят не должны разлучаться: они вместе работают над выполнением одного спецзадания. Если он сможет предоставить им жилье, то получит продовольственные карточки.

— Тогда нет вопросов, — сказал профессор Огоун. — Пусть живут, а мы сделаем все возможное, чтобы оказать им гостеприимство. — Он знал, когда говорил это, что укрытие незарегистрированных лиц карается смертью, что всякая деятельность против рейха карается смертью. И не имеет значения, насколько важна эта деятельность, — она карается смертью его и всей их семьи. Но, как философствовал профессор Огоун, то, что ты являешься чехом — карается необходимостью не упускать такие возможности. В том случае, если вы желаете сохранить уважение к самому себе.

Его младший сын должен был начать учебу через полмесяца.

Старший сын был отличным спортсменом, постоянно занятым в школьных соревнованиях. Как глава семьи, он подвергал риску их жизни. Но он считал своим моральным долгом поступить именно так, а не иначе.

Его жена — мягкая, спокойная, деликатная женщина — не стала возражать, узнав об этом. Когда Ян и Йозеф переехали к ним, она устроила вокруг них много суеты. Надо признать, они были идеальными гостями: уходили из дома рано, в шесть часов утра, и не возвращались до вечера. Всем, чем могли, помогали по хозяйству. Двое сыновей Огоунов тоже были очень взволнованы тем, что у них живут парашютисты.

Из посещений дядюшки Гайского, человека, в конце концов, такой же ученой профессии, как и он сам, профессор Огоун получил весьма ясное представление о том, что готовится.

В его доме они устроили что-то наподобие игры: установили правила, договорились об опознавательных знаках и знаках тревоги, заготовили ответы на случай, если что-то сорвется.

А вечерами они иногда играли в шахматы и говорили о том, что будут делать «после войны».

В тот день профессор Огоун, сидя погруженный в свои мысли, слушал спор Индры и дядюшки Гайского, Яна и Йозефа, Опалки и Валчика, тяжело вздыхал, и подавлял гнев, не давая ему выплеснуться наружу. Он плохо себя чувствовал. В последнее время профессор Огоун был болен — лежал в постели с воспалением желчного пузыря. Дядюшка Гайский во время своих посещений принимал вид доктора, специалиста по таким заболеваниям. Он всякий раз заходил и беседовал с профессором Огоуном.

Профессор Огоун снял очки, протер их толстые стекла своим батистовым носовым платком и снова надел на свой тонкий ученый нос. Он взял свою авторучку. Отвинчивая колпачок, заметил при ярком свете, что маленьких коричневых пигментных пятнышек на его руке стало как будто больше. Профессор вздохнул и подумал, что годы не красят человека.

Он открыл блокнот и начал писать быстро, но аккуратно, тщательно выписывая каждую букву, что всегда отличало его почерк. Он считал своим долгом записать и оставить отчет о происходящих в эти дни событиях. История все фиксирует в своем календаре насилия. Он не может изменить ход событий, в которые он, как и остальные, оказался вовлечен. Профессор Огоун изучал ситуацию объективно и беспристрастно, как какой-нибудь химик изучает химическую реакцию. Если опустить синюю лакмусовую бумажку в раствор кислоты, она станет красной. Если нагреть гремучую ртуть, произойдет взрыв. Уравнение и результат известны. Он наблюдал, как это человеческое уравнение составляется перед его глазами. И очень боялся результата.

Поэтому он должен был записать эту историю, пока не поздно. Он заранее выбрал место, где зароет свои записи — в одной точке на футбольном поле, где успешно выступает его младший сын в качестве правого полузащитника. Для хранения рукописи у него была приготовлена жестянка от бисквитов.

Даже если бы профессор знал, что во время последнего боя за Прагу футбольное поле превратится в горелое месиво, и от его бесценных бумаг в жестяной банке останется лишь горсть пепла, его бы это не остановило. Если бы он также знал, что многие месяцы в психиатрической клинике будет дрожать от страха за свою жизнь, то не отложил бы перо в сторону. Заполнение страниц красивым мелким почерком приносило какое-то успокоение его душе. Должен же был кто-то оставить отчет о том, что они собирались сделать, и о чем говорили там, в его столовой. А должен был сделать это не кто иной, как он, потому что он основательно верил в неотвратимость их задачи и в благородство их целей.

Индра помнит, что во время тех разговоров в столовой Ян возражал против того, что дядюшка Гайский все время употребляет слово «убийство». Сам Ян никогда не пользовался таким термином в связи с Гейдрихом. Индра понимал его чувства. Они с Йозефом думали об этом по-другому. Это была необходимая работа, как раздавить вредного слизняка или прихлопнуть муху, разносящую чуму.

Завтра, если все будет хорошо, двое из них будут стоять на трамвайной остановке в Холешовице и разрушительным шквалом пулеметного огня загонять их жертву в свой, заранее отведенный и специально подготовленный угол ада.

Убийство? Ну нет! Это просто тщательно организованное правосудие. Если какой-то человек и заслуживает смертной казни, то это рейхспротектор Чехословакии Рейнхард Гейдрих.

Возмездие? Так говорил дядюшка Гайский. Конечно, это будет возмездием. Это война. В драке случается всякое. Ян признался Индре, что иногда он сомневается, обладает ли дядюшка Гайский достаточной «ненавистью», которая в Яне и Йозефе действует как своего рода закваска, возбуждающая каждое их слово и дело. Может быть, он слишком ученый? Дядюшка Гайский не прошел тех горьких разрушительных испытаний, которым были подвергнуты Ян с Йозефом. С их прибытия в Прагу он был отличным «адъютантом», помогая им разными способами, и, очевидно, был так же предан, как и они, задаче уничтожения Гейдриха. Но по мере того, как акция становилась определеннее, его решимость начинала колебаться. Он все больше говорил, что дело надо «отложить».

Индра видел, как Ян отводит взгляд от дядюшки Гайского и смотрит в окно на голубое небо. Весна в Праге была в полном разгаре, и солнце прорывалось сквозь окно золотым потоком.

Этот поток разрезал точно пополам ковер в столовой, так что дядюшка Гайский, шагая, оказывался попеременно то в глубокой тени, то весь в золоте солнца.

Лейтенант Опалка, Валчик, Йозеф и Ян изложили свои точки зрения, а дядюшка Гайский продолжал стоять на своем. Индра понимал, что их уже ничто не остановит. Они и так долго ждали. Пулемет Стена и заряженный магазин уже были аккуратно уложены в сумку Йозефа. Две ручные гранаты лежали у Яна на дне портфеля, холодные, как огурцы, но значительно более смертоносные.

Индра принял этот факт, дядюшка Гайский — нет. Поэтому Индра, понимая его дилемму, позволял им продолжать разговор, хотя и знал, что время разговоров уже прошло.

Он навсегда запомнил их последнюю встречу. Комната, мебель, лица, горячие слова, аргументы и контраргументы запечатлелись у него в памяти с точностью стенографического отчета.

Он вспомнил события последнего месяца — все, что произошло после неудачного налета на завод «Шкода». Из Англии прибыл еще полный самолет парашютистов: три группы по три человека каждая были сброшены в лесном районе в восьмидесяти километрах к северу от Праги. Их нашли и всех препроводили в надежные места в городе. И только в последний момент произошла беда.

В двух местах в лесу они зарыли радиопередатчик и принадлежности к нему. Необходимо было доставить их в Прагу для работы. Валчик и юный Ата Моравец изъявили желание привезти один чемодан, Микс и один из вновь прибывших парашютистов по имени Коуба — другой.

Индра был рад возможности поручить какое-то дело Миксу, который постоянно желал что-нибудь делать. Казалось, он чувствует себя в какой-то степени ответственным за измену Герика и нерешительность Пешала. Где Пешал теперь — никто не знал, наверно, вел жизнь отшельника где-нибудь в лесу.

Это поручение казалось не трудным, и две пары отправились, не предчувствуя никакой опасности.

Валчик и Ата ехали на поезде. Они сошли на безлюдной деревенской станции и пошли пешком. Место их назначения было глубоко в лесу. Они шагали через кочки в наступающей темноте, находя отмеченные ориентиры и надеясь, что приближаются к цели. Вдруг резкий оклик «Стой!» заставил их замереть на месте. Прямо на них был направлен ствол винтовки. Они наткнулись на патрульного.

Это был чешский жандарм. Он осторожно приблизился к ним, требуя держать руки поднятыми вверх. У Валчика и Аты были при себе револьверы, но Валчик сразу понял, что стоит только попытаться их вынуть — и по крайней мере один из них будет убит.

Подчиняясь приказу, они предъявили свои удостоверения.

Часовой посмотрел им в глаза и принял решение, явно не по инструкции.

— Вы, дураки, — кратко сказал он, — что, не знаете, что делается? Убирайтесь отсюда поскорей! Вон там есть неохраняемая тропинка. Валяйте, да быстро, а то не поздоровится!

Когда они торопливо уходили в темноту, юный Ата спросил с беспокойством:

— Что он имел в виду? Как ты думаешь, они нашли радиоаппаратуру? Зачем выставили охрану?

— Боюсь, дело хуже, — мрачно сказал Валчик. — Все это очень плохо пахнет.

— Мы сможем предупредить Микса и Коубу? — с отчаянием спросил Ата.

Валчик покачал головой.

— Уже поздно. Они приехали раньше нас. Будем надеяться, что им повезло. Я начинаю думать, что на Миксе лежит какое-то проклятье — злой рок.

Он был прав. Миксу никак не везло — совершенно. За час до этого в нескольких километрах от того места, где Валчика и Ату остановил часовой, два жандарма внезапно вышли из кустов на дорогу, по которой шли Микс и Коуба.

— Стой! — крикнули они, подняв ружья. — Руки вверх!

Ни Микс, ни Коуба не были готовы к этому. Коуба упал на землю и покатился. Микс выхватил свой пистолет и выстрелил раз, второй, третий — и оба ружья отшатнулись. Один жандарм был убит первым же выстрелом, другой свалился раненый. Но и Микс получил пулю в живот. Коуба подполз к нему.

— Что с тобой? Ты можешь идти? — Но Микс смотрел на него обезумевшими от боли глазами.

— Нет, со мной все кончено. Мне — конец. Беги!

В отдалении слышались крики, голоса приближались — это другие патрули, услышав звуки выстрелов, устремились к ним.

— Тебе не конец, — настаивал Коуба. — Пойдем! Давай, я подниму тебя и возьму за талию.

Микс смотрел на него, как будто не веря его словам.

— Ты иди, — сказал он с болью в голосе. — У тебя мало времени. Со мной все будет в порядке.

— Я не пойду без тебя, — упорствовал Коуба. — Пошли, мы успеем спрятаться.

— Иди, — сказал Микс. — Ты еще можешь спастись!

— Без тебя не пойду!

— Меня ждать бесполезно, — сказал Микс с болью. — Со мной все кончено.

И в доказательство этого, чтобы у его нового товарища не оставалось выбора, чтобы уничтожить червь сомнения, который может остаться в уголке совести Коубы в будущем, он вдруг поднес свой револьвер к голове, прислонил ствол к виску и нажал на курок.

Коуба отпрыгнул назад с перекошенным от горя и боли лицом. Не веря своим глазам, он смотрел на пробитую голову и оседающее массивное тело.

Стоны раненого часового, лежащего рядом, привели его в чувство, и он осознал отчаянную реальность своего положения.

Оставаться здесь дольше было незачем — Микс снял с него всю ответственность. Он встал на ноги и побежал обратно тем путем, которым они пришли. Бежал так, что его сердце готово было вырваться из груди, и слезы перемешивались с потом.

Прибыв в Прагу, он рассказал остальным о доблести Микса, которому удача изменила с самого начала.

Газеты опубликовали иные версии этой истории. Германское агентство новостей сообщило:

«30 апреля 1942 года в 22 часа патруль жандармерии из Кладно задержал двух лиц чешской национальности, готовившихся совершить террористический акт. Преступники сразу открыли стрельбу по жандармам. В перестрелке убит сержант жандармерии Ометак и тяжело ранен квартирмейстер Коминек. Один из преступников застрелен. Рейхспротектор дал указание великодушно позаботиться о вдове сержанта Ометака, павшего при исполнении долга. Рейхспротектор выразил особую признательность пострадавшему квартирмейстеру. Кроме того, генерал СС Гейдрих отметил денежной наградой кучера, внесшего существенный вклад в обнаружение преступников. Благодаря его самообладанию, террористический акт был предотвращен».

Все было очень просто. Деревенский кучер обнаружил радиоаппаратуру и донес в гестапо. Он слышал, что нацисты хорошо платят за такую информацию. И оказался прав. Они расставили ловушки, и Микс погиб.

Щедро наградили они и Герика, хотя о нем ничего не публиковали. Ему дали дорогую меблированную квартиру на Карловой площади в центре Праги. Он получил новое удостоверение сотрудника полиции, ему было назначено хорошее еженедельное жалование и разрешено приходить и уходить по своему усмотрению.

Конечно, время от времени ему приходилось оказывать отдельные услуги. В ту ночь, когда погиб Микс, за ним приехали. Комиссар Флейшер лично приехал к нему на квартиру в своем автомобиле и сам отвез его на место происшествия.

Осветив фонариком окровавленное лицо Микса, они спросили:

— Вы его знаете?

И Герик, весь дрожа, сказал:

— Да, это один из двух, сброшенных вместе со мной. Его имя — Арност Микс.

Комиссар гестапо сам отвез Герика обратно домой и у дверей учтиво пожелал ему спокойной ночи. Герик поднялся по лестнице, отпер дверь и вошел в квартиру, ступая по мягкому ковру. Разделся и лег в постель. А когда выключил свет, то, должно быть, смотрел в темноту ничего не видящими глазами.

Ему было о чем подумать.

Никто не знает, почему Микс выдержал, а Герик сломался.

Никто не знает, что заставляет одного человека держаться, несмотря ни на что, а другого — легко ломаться, как сухая ветка. За последние десятилетия было изобретено великое множество способов испытания человеческого духа и тела. Но если выведены какие-то математические выражения, описывающие страдания человека, и, если на стенах некоторых учреждений висят графики, показывающие, как возрастает кривая отчаяния, то их распространение до сих пор строго ограничено.

Кажется, гены, кровяные тельца и другие физические органы, содержащие существо отваги человека, до сих пор сопротивляются всем попыткам связать их простым уравнением.

Гибель Микса удручающе подействовала на остальных членов группы. Беспокоил их и еще один факт. Гейдрих медленно, но верно усиливал свою хватку над их страной. Все происходило в точности так, как предсказывало руководство чехословацкой разведки в Лондоне. Скоро вся Чехословакия будет принадлежать к нацистской империи. Это волновало Яна больше, чем все остальное. В конце концов, их с Йозефом задача — как раз предотвратить такое развитие событий.

Они тщательно изучили и обследовали все другие возможные способы покушения на рейхспротектора. И были по-прежнему убеждены, что нападение на автомобиль на том углу в Холешовице — самый лучший план. Наконец они решили, что больше ждать нельзя, и они не потерпят отлагательств. Как только поступит информация об отъезде Гейдриха из Праги, они решили действовать, невзирая на то, что будет говорить Индра. И вот они получили такое известие: завтра утром Гейдрих летит в Берлин.

Час за часом Ян вел спор с Индрой об их плане. Хорошо, соглашался он, пусть они — только два молодых человека на велосипедах, причем один — на старом дамском, вооруженные пулеметом Стена, револьверами и ручными гранатами, выступят против главаря самой жестокой террористической организации, какую только знал мир. Пусть это будет самоубийством! Какое это имеет значение, если покушение увенчается успехом? А оно увенчается успехом, так как они готовы на все — будь что будет! Завтра Гейдрих летит в Берлин для встречи с фюрером. Ян и Йозеф поклялись, что завтра, на том углу в Холешовице, он вместо этого встретится с ними.

Индра вернулся в мыслях к настоящему моменту и стал слушать, как лейтенант Опалка пытается убедить дядюшку Гайского.

— Мы все это уже обсуждали, господа, — устало говорил Опалка. — Предполагаемое убийство Рейнхарда Гейдриха — это не отдельный акт возмездия. Не убьем Гейдриха — чешский народ будет воевать на стороне нацистов. Наши дивизии будут вести бои против англичан, американцев, русских. Нацисты достигнут беспримерного пропагандистского успеха. Другие люди, поважнее нас с вами, решили, что этим актом мы сможем предотвратить такое развитие событий. Мы — простые исполнители операции.

Это было их кредо. Чехословацкое правительство и руководство армии в Лондоне, которое послало их, верило, что это так. Сам Гейдрих был архитектором нацистского успеха. Если он умрет, если он будет убит, все должно измениться. Рейх получит такую пощечину, такое оскорбление, что сотрудничество станет невозможным, и какое-либо примирение — затруднительным.

— Сегодня было еще сообщение, — медленно произнес Опалка.

— Передали по радио в дневных новостях. Сегодня утром Гейдрих принял членов правительства протектората. Вот почему он летит в Берлин. Все решено. Нет сомнений, он доложит Гитлеру о своих успехах и предложит несколько чешских дивизий для использования на восточном фронте.

— Он не доедет до Берлина, — резко сказал Ян. — Он будет лежать в морге на мраморной плите.

Ему представлялось, что убийство Гейдриха накануне его отъезда на совещание, результаты которого еще больше поработят Чехословакию, будет справедливым и священным правосудием. Другой такой возможности не будет.

Несколько активных участников сопротивления в районе Холешовице были предупреждены, что может понадобиться их помощь. Им не раскрыли план, просто попросили быть наготове.

Валчик и еще один товарищ будут помогать в фактическом осуществлении покушения. Ян и Йозеф нажмут на спусковой курок.

Поэтому Ян слушал дядюшку Гайского с огромным нетерпением, а тот снова и снова повторял один и тот же довод, как будто его повторение само по себе вскроет какое-то его скрытое достоинство.

— Мы создавали нашу организацию медленно и с большим трудом в течение многих месяцев, — тихо говорил дядюшка Гайский. — Если мы сумеем убить Гейдриха, — он намеренно и не без гордости произнес это «мы», — то наверняка навлечем на наши головы ужасное возмездие.

— Ну? — ровным голосом сказал Ян.

— И что? — с вызовом добавил Йозеф.

Лейтенант Опалка ничего не сказал. Промолчал и Индра.

Дядюшка Гайский остановился, вздохнул и смущенно покачал головой, как будто не мог выразить словами то, что хотел сказать.

— Не скажу, что я точно знаю, почему я чувствую, что не стоит делать покушение завтра. Я не могу показать пальцем на какой-то фундаментальный изъян в плане. Но мы создавали нашу организацию долго и упорно, а это может все погубить. Мы еще не испытали себя в деле. А это испытание слишком серьезное, чтобы начинать сразу с него.

Индра понимал, что дядюшка Гайский по-своему прав, если стать на его точку зрения. Но за деревьями он не видит леса.

Акт убийства Гейдриха — это кульминация, а не испытание деятельности организации.

Ян встал. Он не мог больше сидеть спокойно.

— Мы здесь уже почти полгода, дядюшка Гайский, — с чувством сказал он. — Шесть долгих месяцев! Что мы сделали такого, чем причинили нацизму реальный вред? Ничего! — Он не дал дядюшке Гайскому ответить. — Ладно, мы создали новую организацию сопротивления по всей стране. Но что толку в движении сопротивления, если оно не оказывает никакого сопротивления?..

— Я согласен, — сказал Йозеф, не в силах более сдерживаться. — Мы здесь как раз для этого — вести борьбу!

Он поднялся, но Ян дружески толкнул его обратно в кресло.

— Вы не хуже нас знаете, что из Англии нас прислали, чтобы мы добрались до Гейдриха, — продолжал Ян. — До Карла Франка или Рейнхарда Гейдриха — кого сможем достать и кто ценнее. — Он минуту помолчал, чтобы слушатели усвоили сказанное. — Лучше — Гейдриха: он ценнее, и он — больший палач.

Не считая самого Гитлера, нет никого важнее во всем нацистском гадюшнике. Убив его, мы сможем вбить первый гвоздь в гроб нацизма. Это будет такой мощный удар, звук которого разнесется по всему миру.

Дядюшка Гайский только моргал глазами в ответ на натиск Яна. Он вздохнул, как бы понимая, что ему никогда не одержать верх в этой словесной битве. Обернувшись, он посмотрел на Опалку, потом — на Индру. По их лицам он понял, что проиграл спор.

Затем слово взял Индра. Он говорил серьезным тоном:

— Я думаю, все согласны с вами, дядюшка Гайский, что нам нужно время. Нужно время, чтобы добыть оружие и радиоаппаратуру. Работников сопротивления надо обучить. Нам нужны еще парашютисты из Англии. Нужно много разных вещей и много времени. Но война нам времени не оставляет. Если Яну и Йозефу удастся убить Гейдриха, мы вызовем волну репрессий на свою голову, которая всех нас уничтожит. — Он помолчал. — Но, занимаясь такими делами, мы вынуждены мириться с этой опасностью. Нет ничего более важного для нашего дела, чем остановить проводимую Гейдрихом интеграцию нашей страны с Германским рейхом. Мы не можем позволить себе упустить завтрашний шанс.

Все понимали, что это — последнее слово, и дядюшке Гайскому ничего не остается, как слегка присвистнуть.

— Что ж, я полагаю, что это так, — спокойно сказал он. — Я выполню свою роль.

Ян вскочил на ноги и хлопнул Йозефа по спине. Затем повернулся к Гайскому, который, бледный и нерешительный, все еще стоял посреди комнаты.

— Не волнуйтесь, дядюшка Гайский, — сказал он. — Все будет хорошо. Не волнуйтесь.

— О, господи! — тихо произнес дядюшка Гайский. — Как бы я желал не волноваться!

Анна ждала на Карловом мосту, облокотившись на парапет центральной арки. Она с улыбкой повернулась к нему. Он подошел, взял ее за руку и наклонился над парапетом, глядя вниз на воду. Она чувствовала рядом тепло его тела. Она знала, что они решили.

Река внизу, разделенная треугольными опорами на протоки, с журчанием текла к морю. Был вечер 26 мая 1942 года. В воздухе чувствовалось лето. Каштаны вдоль берега были все в цвету. Они стояли в сгущающихся сумерках, и он говорил медленно и с болью, почему они должны это сделать, повторяя свои аргументы, которым сам как будто не верил и нуждался в поддержке, которую мог получить только от нее. Последний месяц, после налета бомбардировщиков на Пльзень, был для них месяцем тихой радости. Теперь она знала, что их медовый месяц кончился.

Анна уже не раз прежде слышала такие его разговоры, но тогда эти рассуждения были чисто схоластическими. Теперь была реальность. Завтра утром Йозеф и Ян будут стоять на углу улицы не как простые граждане, а как исполнители приговора.

Их не защитит никакой закон. Шансов выжить у них, может быть, меньше, чем у намеченной ими жертвы. Хотя она старалась не думать об этом, скрывая это от себя самой, иногда ее глазам представлялась картина, как они лежат мертвые. И кровь на мостовой может оказаться кровью их, а не Гейдриха.

Ян продолжал говорить, почти сам с собой, будто желая убедить себя самого. Он повторял все тот же рассказ, что, когда они прибыли, за ними стояла вся организация. Все были готовы помогать им. А затем, каким-то образом, подспудно начали закрадываться сомнения. Что-то было не так. Возможно, это предательство Герика или гибель Микса вызвали эту потерю уверенности. Он не знал.

На мосту, под звездами, выступающими в темнеющем небе над головой, и загадочными шпилями, устремленными в небо по обоим берегам реки, они, пусть ненадолго, чувствовали себя в безопасности.

Анна пыталась объяснить это тетушке Марии, и тетушка Мария поняла. Ведь в этой точке был фокус всей Праги, и здесь вокруг было их наследство по праву. Чтобы обрести его вновь, чтобы быть достойными этого наследия, надо было организовать заговор и совершить убийство, рисковать своей жизнью и жизнями других людей. Они уже не могли повернуть обратно. Возможно, у Анны никогда не будет ребенка. Возможно, не будет этого времени — «после войны».

Завтрашний день должен был дать ответ на многие вопросы.


Глава 11


В то солнечное утро 27 мая 1942 года над Прагой висел легкий туман. С наступлением дня он растаял, и над всеми холмами, над долиной реки Влтавы на бирюзовом небе светило яркое солнце.

В большом помещичьем доме в деревне Панские Брежаны рейхспротектор Гейдрих готовился к поездке в Берлин. А на углу улицы в Холешовице Ян Кубиш и Йозеф Габчик готовились прервать эту поездку — раз и навсегда. Застегнув своими длинными пальцами пуговицы с серебряной свастикой на эсэсовском форменном кителе, Гейдрих спустился вниз попрощаться с женой. Инга Гейдрих была тоже высокой, красивой блондинкой.

Гейдрих женился на ней в 1932 году. В те годы белокурая жена правильного происхождения и определенного общественного положения была необходимым условием для быстрого восхождения в СС. Не так уж много можно сказать о тех радостях, которые принес им этот брак. Вальтер Шелленберг, который начинал адвокатом под руководством Гейдриха и знал его не хуже других, считал, что это была непрочная связь. У них родилось трое детей, и Гейдрих, когда не предавался шумным развлечениям по всему городу, говорил о «дорогом уюте семейного очага». Он неплохо играл на скрипке, любил концерты камерной музыки. Двойственность его характера представила бы интерес для любого психиатра.

Большой дом в Панских Брежанах, реквизированный для рейхспротектора, был расположен в небольшой деревне, в приятной холмистой местности, на расстоянии около двадцати километров от Праги. Громадное белое здание, построенное в стиле французских замков, и большая помещичья усадьба с подстриженными газонами и тенистыми деревьями были окружены трехметровой стеной, покрытой сверху черепицей. Вся деревня была очищена от жителей, в ней размещались только войска. Окружающая местность была открытой и легко просматривалась часовыми. Не следует думать, что Гейдрих боялся за свою жизнь. Его личная храбрость не вызывает сомнений. Порой она граничила с безрассудством.

Когда отборные дивизии СС еще только формировались, Гейдрих предложил ряд испытаний на храбрость. Одно из них — для кандидатов в офицеры СС — требовало, чтобы будущий эсэсовец выдернул кольцо из боевой гранаты и, стоя на месте, удерживал ее в равновесии на своей каске до момента взрыва. Осколки должны лететь в направлении наименьшего сопротивления — вверх. По крайней мере, в теории, которой кандидаты в офицеры, надеясь остаться в живых, вынуждены были держаться.

Гейдрих был абсолютно уверен, что с помощью силовых мер ему удалось настолько запугать чехов, что никакое сопротивление невозможно. Он знал, что по стране разгуливают несколько парашютистов, но, в сравнении с любой другой оккупированной территорией, акты открытого неповиновения и саботажа в Чехословакии случались крайне редко. Гейдрих так долго был хищным зверем, что просто не мог вообразить, что у кого-то хватит дерзости напасть на его собственную персону.

У парадного входа в замок, прислонившись к зеленому «Мерседесу», курил последнюю сигарету обершарфюрер Клейн — гигант ростом в два метра, с плечами ломовой лошади и лицом бывшего боксера с переломанным носом. Он был одет в парадную форму с блестящими медалями на груди. Для ношения наград был как раз подходящий случай, так как в аэропорту предстоял парад почетного караула.

Отдав честь, он распахнул дверцу отполированного до блеска автомобиля, на крыльях которого были прикреплены флажки со свастикой. Гейдрих сел на переднее сиденье, рядом с шофером, за слегка наклоненным ветровым стеклом. Пока Клейн выруливал на дорогу, он помахал рукой жене, отдал честь в ответ на приветствие часового у ворот, и, набирая скорость, автомобиль помчался вперед.

До прихода нацистов в Праге было левостороннее движение.

Через неделю после начала оккупации была издана директива, согласно которой весь транспорт должен двигаться по правой стороне. С тех пор движение стало правосторонним. Историки могут подумать над вопросом, повлияло ли это решение на последующие события, с точки зрения положения Гейдриха в автомобиле.

Они миновали пруд, в котором плавали занятые своими делами утки, особняки из красного кирпича, затем помчались по узкой пыльной дороге, по бокам которой росли яблони и груши — все в цвету. Теплый ветер приятно овевал их лица. Справа промелькнуло небольшое озеро. Горчичное поле желтело, будто сплошь залитое солнечным светом, на фоне темной полосы сосен вдали.

Машина с жужжанием пронеслась через небольшую деревушку Предбон и устремилась под уклон по асфальтированному шоссе, дорожный указатель на котором сообщал: «Прага — 16 км».

Крестьянки в широких юбках и косынках склонялись на полях, занятые прополкой, им не было дела до мчащегося зеленого автомобиля, который каждое утро с ревом проносится мимо. Проехали через Либежнице, с мощеными булыжником улицами и высокой церковью со шпилем. Крутой поворот налево вывел на прямое трехкилометровое шоссе, идущее среди высоких каштанов — тех, между которыми Ян и Йозеф думали когда-то натянуть стальную проволоку. Поездка была приятна. Она давала рейхспротектору Гейдриху время обдумать свои последние успехи и наметить новые цели.

За два часа до того, как Рейнхард Гейдрих покинул Панские Брежаны, Ян с Йозефом, толкая свои велосипеды в гору, поднимающуюся от реки, вовсе не думали о красотах этого майского утра.

Холешовице — приятное место: загородные дома и магазины, зеленые деревья и цветущий кустарник, молочные бутылки на крыльце у каждого дома. В то утро собаки, положив головы на вытянутые лапы, щурились на солнце заспанными глазами, кошки, умываясь под осыпанными цветами деревьями в маленьких садах, украдкой посматривали на поющих на ветках птичек. Хозяйки, проводив своих мужей на работу, сплетничали через заборы или, подвязав волосы платками, отправлялись по магазинам.

От широкого моста у подножия горы двойными линиями шли в гору трамвайные рельсы, блестящие на солнце. Время от времени красные трамваи — три соединенных вместе приземистых вагона, — сосущие энергию при помощи тонкой черной дуги из проводов над головой, покачиваясь, с грохотом двигались в гору или с горы на пути в пригороды или обратно к центру Праги.

На крутом повороте дороги вверх и налево, примерно в полутора километрах от моста, Йозеф перешел на другую сторону к телефонной будке, стоящей на углу, и позвонил Либославе в Правление Красного Креста.

Он сказал, что любит ее, и договорился встретиться сегодня вечером. Когда она спросила, где он и что делает, он уклончиво ответил, что есть тут одно дело. Затем попрощался и вышел из телефонной будки на солнце.

На углу он подошел к Яну, и тот сообщил, что Валчик и другие участники сопротивления заняли свои места: Валчик — в трехстах метрах выше по улице, на углу, а первый человек — еще на триста метров дальше.

Декоративная металлическая ограда, опирающаяся через определенные промежутки на кирпичные столбы, отделяла тротуар, на котором они стояли, от небольшого заросшего сада. Покрытые листвой деревья бросали на весь этот угол глубокую тень.

Неподалеку стоял табачный киоск. Уже распродав недельную норму, киоскер от нечего делать читал утреннюю газету. Несколько человек собрались на трамвайной остановке в ожидании трамвая. Трамваи останавливались прямо на углу, где идущие с горы рельсы проходили в метре от тротуара. Если два трамвая встретятся на крутом повороте, они полностью перекроют дорогу.

Ян и Йозеф часто обсуждали вопрос об этих трамваях. Они, конечно, могли спутать все планы, но с этим ничего нельзя было поделать. Самым главным в их плане было то, что здесь открытая машина Гейдриха должна сбавить скорость, чтобы преодолеть крутой поворот, и в течение нескольких секунд она будет легкой, медленно движущейся, мишенью.


План места покушения на Гейдриха


План был прост. Первый человек наверху, увидев приближающийся «Мерседес», пошлет зеркалом солнечный зайчик Валчику, а тот — такой же сигнал Йозефу. Они прорепетировали этот трюк с зеркалами, и все получилось. У Йозефа будет не меньше тридцати секунд на то, чтобы не спеша отойти за поворот и стать на углу, у края тротуара, как будто ожидая трамвая и не вызывая подозрений. До тех пор, пока автомобиль Гейдриха не повернет за угол, находящиеся в нем не будут видеть Йозефа.

Если повезет, нацисты увидят его лишь на короткое мгновение, поскольку будут сражены пулеметной очередью, и эту последнюю земную картину они унесут с собой в вечность. В десяти метрах дальше под горой стоял Ян с пустым портфелем в левой руке, а правой рукой он держал в кармане гранату с двухсекундным взрывателем. Это — на всякий случай. Фактически убийство было делом Йозефа.

Закончив стрельбу, они предполагали вскочить на свои велосипеды, и Ян помчится под гору, а Йозеф, яростно крутя педали, — по широкому шоссе в противоположную сторону, следуя в город другой дорогой. Им было нужно только немного удачи, но они надеялись, что в той неразберихе, которая последует за этой акцией, удача будет на их стороне.

Они знали, что в девять часов Гейдрих выезжает из Панских Брежан. Его машина будет на этом повороте между двадцатью минутами и половиной десятого.

Оставался еще час. Трамваи со звоном и грохотом поднимались в гору и спускались вниз. Пассажиры входили и выходили.

Светило солнце с безоблачного неба. Жужжали пчелы, перелетая через дорогу в поисках цветков. Ян с Йозефом часто меняли положение, переходя с места на место. Смотрели на часы.

Старались иметь равнодушный вид. Как будто они поджидают трамвая или ждут назначенной встречи. А минуты тянулись так мучительно медленно, что можно было подумать, что стрелке часов приходится с трудом преодолевать общий вес всех страхов и надежд. Хотя так оно и было на самом деле.

А рейхспротектор, летящий в своем блестящем открытом автомобиле, блаженствовал под яркими лучами солнца. Что можно сказать о нем? Двадцать лет спустя, когда время пропагандистской ненависти осталось позади, можно ли найти какие-нибудь спасительные достоинства в этом человеке, хоть какой-то проблеск человечности в этой высокой красивой фигуре? Как и другие нацистские вожди, он жил в таком окружении, в котором приказы об убийствах, пытках, массовом истреблении людей были повседневными бумагами. Верно, что роль Гейдриха, как и Гиммлера, была преимущественно административной. Крики мучеников, звуки капающей крови, запах дыма крематориев в лагерях смерти были достаточно далеки и не беспокоили его совесть. Но если Гиммлер был хлипким теоретиком, который падал в обморок при виде настоящей физической жестокости, то Гейдрих не страдал подобной щепетильностью. Сохранившиеся документы содержат примеры его личного участия в казнях. Он долго и с большим желанием обучался этому ремеслу.

Всего за две недели до описываемых событий он выступал на конференции гражданских руководителей в Берлине. В отчете сохранились его слова: «Большими колоннами, раздельно мужскими и женскими, евреи, годные для работы, подлежат отправке на восточные территории. При этом будет несомненно происходить снижение их численности естественным путем».

«Естественный путь» — приятное выражение, обозначающее акт, поражающий своей жестокостью. Истощенных, запуганных людей запихивали в вагоны битком — так, что места хватало только, чтобы стоять плечом к плечу, спиной к спине. Их так везли сутками, без еды и питья, через огромные пространства Европы.

Гейдрих продолжает: «Если в конце будет некоторый остаток, то он несомненно будет состоять из наиболее устойчивых элементов и подлежать соответствующему обращению. Иначе он будет рассматриваться как естественно отобранное ядро для возобновления еврейской популяции».

Гейдрих намекает, что «возобновления еврейской популяции» быть не должно. Да, за десять лет он прошел большой путь. И пока мчится «Мерседес», можно поразмышлять над тем, как впечатляющ его прогресс.

Но Рейнхарду Гейдриху не стоило раскрывать карты. Он не спешил. Он всегда стоял позади вождей и ждал. Он был значительно моложе большинства других нацистских лидеров. Моложе и осторожнее. До сих пор у него ни разу не было провалов.

Ошибки были, но ему всякий раз удавалось представить дело так, что он ни при чем. В качестве рейхспротектора Чехословакии он добился успеха там, где его предшественник фон Нойрат потерпел полный провал. Теперь, приводя Чехословакию полностью в орбиту нацизма, он был на краю политического переворота, который еще больше и очень значительно поднимет его репутацию.

Машина повернула на двухполосную дорогу. Указатель сообщал, что до Праги осталось десять километров. Город лежал впереди справа в слабой дымке тумана, поднимавшегося от реки. Дальше начинались трамвайные пути: двойные рельсы змейкой тянулись по середине широкой дороги. Знак на улице гласил: «Остановка трамвая — Кобыльски». Автомобиль мягко фыркнул на асфальте перед крутым поворотом дороги к Троянскому мосту через Влтаву.

Сам фюрер направил свои личные поздравления рейхспротектору. Но в сущности фюрера немножко беспокоили безграничные амбиции генерала СС Гейдриха. Когда-нибудь Гитлер сойдет со сцены. Кто тогда станет его преемником? Шел 1942 год. Успехи нацистов достигли своего апогея. И не было границ амбициям Гейдриха, если только он будет терпеливо ждать.

Роковым для него оказалось то обстоятельство, что другие тоже ждали. Ждали два парня на углу впереди.

Они беспокоились. Часы на Либенском реформатории пробили десять, и лица их были серьезны. Должно быть, что-то не вышло. Он опаздывает! Может быть, не поедет? Когда на остановке никого не было, Йозеф расстегнул портфель, прикрепил барабан к стволу ручного пулемета и вставил в его прорезь магазин.

Теперь пулемет был скрыт под плащом, перекинутым через руку.

В десять часов двадцать семь минут Ян наблюдал, как трамвай медленно начинает подъем в гору. За двести метров до него трамвай остановился на остановке. В это мгновение Ян услышал сзади резкий свист, обернулся и увидел Йозефа, спешащего занять свою позицию. По его лицу Ян сразу понял, что «Мерседес» приближается.

Взглянув сквозь деревья в направлении на то место, где стоял Валчик, он увидел яркую вспышку отраженного зеркалом солнца. У него вдруг пересохло во рту.

Трамвай внизу отошел от остановки. С чувством тревоги Ян понял, что он может встретиться с автомобилем Гейдриха на углу, но беспокоиться об этом было поздно. Если пассажиры, выйдя из трамвая, попадут под обстрел, значит, таков их злой рок. Не было времени для таких путаных размышлений. Зеленый автомобиль спускался с горы.


Полицейская реконструкция места покушения на Гейдриха


Сквозь лязг и грохот приближающегося трамвая он слышал рев мотора автомобиля и звук переключения скорости перед поворотом.

Он видел, как Йозеф сделал два быстрых шага к краю тротуара и сбросил плащ, как он поднял пулемет к плечу. Ян не дышал, предвкушая, как сейчас град пуль разнесет ветровое стекло. Правой рукой он возбужденно сжимал гранату. Не задумываясь, он бросил портфель и вынул гранату из кармана.

Блистая на солнце, с расправленными ветром флажками со свастикой на крыльях, низкий зеленый автомобиль поворачивал за угол. За ветровым стеклом Ян видел двух немцев в форме, в высоких фуражках. Он узнал вытянутое бледное лицо Гейдриха, сидящего рядом с шофером. «Ну!» — произнес он про себя.

— Ну! — закричал он, когда машина поравнялась с Йозефом.

Его голова наполнилась каким-то бессвязным возбуждением. Почему он не стреляет? Боже, ну почему он не стреляет?

— Йозеф! — кричал он. — Йозеф!

Машина проехала мимо. Как мальчишка с деревянным ружьем, Йоэеф стоял, бесполезно целясь из пулемета, поворачивая его вслед за проезжающим автомобилем, на лице — невыразимая боль.

Теперь два немца были перед Яном. Они имели очень удивленный и сердитый вид. Пальцы Гейдриха нащупывали кобуру револьвера. Послышался визг тормозов и шуршание шин. Рефлекторная реакция шофера в данном случае была некстати. Машина проползла мимо Яна. Она была теперь почти на одном уровне с подошедшим трамваем. Ян действовал, не задумываясь. Им руководил инстинкт: задержка — две секунды, бросать не слишком сильно — в зад машины.

Он сделал три прыжка за «Мерседесом», выдергивая кольцо гранаты, и резко бросил ее вдогонку. Ян смотрел, как серое железное ядро летит к заднему колесу машины. Затем — ослепительный огненный круг света и оглушительный удар, как будто в подземном аду кто-то стукнул кулаком по пустому котлу.

Пламя превратилось в извержение черного дыма. Ян ощутил сильный удар взрывной волны и острую боль на лице — под правым глазом. Толчок в грудь отбросил его на метр назад.

Окна в трамвае с одной стороны разлетелись вдребезги. Ряд удивленных бледных лиц смотрел на Яна. Два зеленых немецких кителя, которые, должно быть, лежали свернутые на заднем сиденье, взлетели в воздух. Зацепившись за трамвайные провода, они качались наверху — пустые и нелепые. Затем поникли и трепеща опустились на землю.

Машина дернулась два-три раза, шина заднего колеса лопнула, в кузове напротив заднего сиденья зияла большая рваная дыра.


Автомобиль Гейдриха после взрыва


На одну долгую секунду картина застыла: бледные лица пассажиров в трамвае, два нацистских кителя в воздухе, водитель трамвая с разинутым ртом. Затем сцена развалилась, снова собралась, задвигалась и полностью смешалась. Ян растерялся лишь на мгновение. Когда Гейдрих и Клейн распахнули дверцы автомобиля и вылезли, держа в руках пистолеты, он услышал, как рядом просвистела первая пуля, повернулся и бросился к своему велосипеду. В десяти метрах от него стоял Йозеф, еще в оцепенении, с бесполезным пулеметом в руках. Увидев теперь Яна, он тоже бросился бежать.

Поднимая велосипед, Ян видел, что еще один трамвай, спускаясь с горы, плавно делает поворот и останавливается. Мелькнуло изумленное лицо водителя. Все это он успел заметить, пока разворачивал велосипед и бежал с ним к промежутку между двумя трамваями. Из трамваев вдруг вывалило много народу.

С широко раскрытыми глазами, крича, разъяренная толпа двигалась на него. Похоже, они хотели вмешаться. Он закричал на них: — Прочь с дороги, придурки! — Вытащив револьвер из кармана, он начал размахивать им. Какой-то мужчина с палкой бросился на него, раскрывая и закрывая рот, как золотая рыбка. Ян направил на него револьвер. Мужчина в почти комическом страхе отступил назад. Ян поставил ногу на педаль и запрыгнул на седло. Изо всех сил нажимая на педали, он поехал под гору.

Он слышал выстрелы, но не знал, в него ли стреляют, так как его загораживал трамвай. Народ расступался перед ним.

Толпа вокруг была напугана взрывом, звуками выстрелов немецких револьверов. Они ничего не видели и не понимали, что происходит. Среди них было двое полицейских. Один из них шагнул было вперед, но быстро передумал, как только Ян направил на него револьвер. А другой — нет. Вытянув руки, он бросился Яну наперерез.

— Прочь с дороги! — крикнул Ян.

Полицейский с напряженным лицом бросился прямо под колеса.

Ян нажал на курок. Раздался выстрел, взвился дымок. Полицейский свалился в сторону. Ян проехал. В нем вскипала волна гнева. Никогда он не думал, что чешский полицейский будет пытаться остановить его. Он надеялся, что убил этого гада.


Вид на место покушения на Гейдриха


Ян полетел вниз с горы — прочь от трамвая. Обернувшись, он увидел, что его пытается догнать Клейн. С револьвером в руке, медали прыгают на груди, колени скачут вверх-вниз, — он бежал за ним вслед. Через тридцать метров впереди у водосточной канавы стояла женщина с ведром. Ян подумал, что она, должно быть, мыла ступеньки крыльца и, услышав взрыв, вышла на улицу. Внезапно его правый глаз наполнился чем-то теплым и липким, капавшим на руль. Он увидел, что это — кровь. Сзади слышался шум толпы, как на бое быков.

Наполовину ослепший, он приближался к этой женщине, и метров за пять она вдруг бросила ведро прямо под велосипед.

Оно лязгнуло о переднее колесо, и на секунду Ян пришел в полное отчаяние. Он слышал, как она что-то кричит ему вслед.

Яну стало очень обидно. Его собственный народ пытается остановить его! Через сто метров впереди на дороге стояла еще одна женщина, по-видимому, привлеченная криками сзади. Он мог бы убить эту глупую дуру. Наезжая на нее, он выставил плечо, напрягся и столкнул ее в канаву. Оглянувшись, когда можно было не крутить педали, он увидел, что она лежит на земле. Небольшая группа пытавшихся его догнать людей осталась далеко позади и готова была прекратить преследование.

На дороге впереди не было никого. Ян засунул револьвер в карман, вытащил носовой платок и протер лицо. Затем, свернув платок, он приложил его к глазу, который сильно болел. Он увидел, что на нем нет кепки, должно быть, снесло с головы взрывом.

Разогнавшись на спуске, он легко проехал мост. Дорога была широкой. Несколько встретившихся пешеходов не обратили внимания на велосипедиста без головного убора, по-видимому, разбившего свой нос. Проехав через мост, он повернул по основной дороге направо. На ней почти никого не было. Через несколько сот метров впереди был дом в Либене семьи по фамилии Новотновы. Это было ближайшее место, где он мог надеяться получить помощь.

Господин Новотнов и его жена — оба работали в сопротивлении, и Ян с Йозефом не раз бывали у них. Их предупредили, что в течение этого дня может понадобиться помощь. Ян знал, как это опасно — прийти в таком состоянии. Но он не ожидал, что возникнут такие чрезвычайные обстоятельства, и у него не было выбора. Не мог же он ехать в Прагу с перепачканными кровью лицом и одеждой. И надо было поскорее избавиться от забрызганного кровью велосипеда.

Теперь ему встречались магазины, пешеходы вдали. Он остановился перед магазином обуви «Бата». Напуская на себя равнодушный вид, поставил велосипед у края тротуара, как будто собираясь зайти в магазин, а сам свернул на боковую улицу.

Их дом он знал. Толчком открыв калитку, быстро пошел по дорожке. Ян чувствовал, как кровь течет по его лицу, но руку с носовым платком держал опущенной — на случай, если кто-нибудь наблюдает из окна.

С мучительным нетерпением он нажал кнопку звонка. За дверью не было никакого движения. Он слышал, как громко звенит звонок, и долго держал палец на кнопке. Никакой реакции.

Никого нет. Тогда он почувствовал внутри прилив страха. Ему придется возвращаться за велосипедом и ехать до следующей явки — до дома железнодорожника — еще три километра. Надо было быстро найти укрытие.

С упавшим сердцем он отвернулся от двери, и в эту минуту госпожа Новотнова открыла садовую калитку и вошла. Он не говорил ни слова. Он не знал, что сказать. А она стала быстро действовать. Вставила ключ, открыла дверь, чуть ли не втолкнула его в дом.

— Что такое случилось? Ну у вас и лицо!

Ян вошел в комнату и сел. Он ощутил шок, и ему стало плохо. Он был совершенно подавлен — от шока, потери крови, боли и горького разочарования, вызванного осознанием их провала.

Ибо это был провал. Он видел, что оба нациста, как атлеты, выскочили из «Мерседеса». Если они и были ранены, то легко.

Автомобиль защитил их. Все, в чем он преуспел, — это получил горсть шрапнели в лицо! И это после всего того, как они рисковали, как все обдумали, рассчитали и спланировали! После всей подготовки и ожидания — они безнадежно провалили дело!

Он готов был заплакать.

Что же не вышло? Какого же черта не вышло? Почему Йозеф не стрелял? Он что — примерз к пулемету? Йозеф — не такой человек. Но что же не вышло? И что теперь с Йозефом?

— Я согрею воду, — деловым тоном сказала госпожа Новотнова. — Надо промыть ваши раны.

— Мы пытались достать Гейдриха, — унылым голосом сказал Ян. — Думали, Йозеф убьет его из пулемета. А он не стрелял.

Ни одного выстрела. Он стоял, а они проехали мимо — как будто он направлял на них водный пистолет. Я бросил гранату, но слишком поздно. Мы безнадежно провалились.

Госпожа Новотнова, казалось, его не слушала.

— Снимите пиджак, — сказала она. — И рубашку. Смотрите, вы ранены в грудь. Весь в крови. Надо сжечь всю эту одежду.

— Он был так близко, что мы могли бы плюнуть в него, — с горечью продолжал Ян. — У нас был пулемет Стена и две гранаты, и по револьверу у каждого, а мы его даже не поцарапали.

— И ваша рука тоже, — сказала госпожа Новотнова. — Из нее течет кровь. Боже, что вы с собой сделали?!

Подняв левую руку, Ян увидел на ней глубокую рану. Он только теперь понял, что ранен и в руку.

— Теперь давайте вашу рубашку, — сказала госпожа Новотнова. — И не говорите так, пожалуйста. Ведь вы остались живы и сможете побороться еще раз.

— Другого раза не будет, — сказал Ян. — У нас никогда не будет другой такой возможности. — Он подумал о всех тех людях, которые пытались помешать ему спастись, и сказал госпоже Новотновой:

— Это были чехи. Можно ли в это поверить? Наши соотечественники!

— Они не знали о том, что вы делаете, — тихо сказала она.

Но для него это не было утешением. Он рисковал жизнью, твердо веря, что помогает своей стране, а они при этом так вели себя.

Она выложила для него одежду, принадлежавшую ее мужу. У них был примерно одинаковый размер. Она зажгла топку котла, чтобы сжечь испачканные кровью вещи Яна.

— О, боже! — вспомнил вдруг Ян, — Велосипед! — Госпожа Новотнова посмотрела не него с удивлением.

— Я оставил велосипед у тротуара напротив магазина «Бата», — пояснил он. — Мне надо сходить за ним — и спрятать.

— В таком виде нельзя идти, — сказала она. — Вам надо снять эту одежду.

В это время пришла из церкви Индришка, ее четырнадцатилетняя дочка. Сначала ее немного испугал этот молодой человек с израненным лицом, который смотрел такими ужасными глазами, но мать успокоила ее. Девочка услышала разговор о велосипеде.

— Я схожу и приведу его, мама, — сказала она. — Никто не заметит. — Индришка была хорошей девочкой, милой и изящной, с темными волосами и большими глазами, которые с любопытством смотрели на окружающий мир.

Глядя на нее, Ян вспоминал того мужчину с палкой, двух полицейских, женщину с ведром и ту женщину, которую он сбил.

— Нет, — хрипло сказал он. — Ты слишком мала, чтобы впутываться в это.

— Хорошо, Индришка, — живо сказала ее мать. — Сходи и забери его. Он стоит перед магазином «Бата».

— У него руль в крови, — сказал Ян. — Не надо…

— Тихо укати его и ни с кем не разговаривай, — продолжала госпожа Новотнова. — Возвращайся обходным путем. Поставишь его в сарай на заднем дворе.

— Хорошо, мама, — сказала Индришка, и тихо закрыла за собой дверь.

Ян мучительно смотрел на госпожу Новотнову, а она только сказала:

— А теперь идите в ванную, снимите всю одежду и передайте мне через дверь. Я уже разожгла топку котла и все сожгу.

Индришка быстрым шагом по улицам вышла на главную дорогу.

Велосипед, как Ян и сказал, стоял у края тротуара, и рядом никого не было. Подойдя ближе, она увидела пятна крови на руле и на раме. Аккуратно взявшись за руль, она покатила его прочь. Сначала по главной дороге отошла от своего перекрестка, и некоторые прохожие, увидев ее заляпанный кровью велосипед, спрашивали: — Что, девочка, произошла авария? Кто-нибудь пострадал?

Индришка не отвечала. Со спокойным и безмятежным выражением лица она свернула с главной дороги в переулок, прошла еще несколько поворотов, хорошо ей известных, и подошла к дому сзади. Она поставила велосипед в сарай, прислонив к стене, и накрыла мешками, а затем вернулась в кухню. Мать просто ей сказала:

— Молодец. Теперь займись уроками.

А Ян погладил ее по голове своей нераненой рукой и сказал хриплым голосом:

— Спасибо, Индришка.

Он знал, что настоящие испытания теперь только начинаются.

И очень волновался, что с Йозефом.


Глава 12


Это был самый горький и мучительный момент во всей жизни Йозефа — тот момент, когда зеленый «Мерседес» быстро, почти надменно, проскользнул перед мушкой его прицела, и он понял, что мог бы причинить Гейдриху и его шоферу наверняка больше вреда, просто швырнув свой пулемет Стена в ветровое стекло автомобиля.

Йозеф чуть не сломал свой указательный палец, когда изо всех сил давил на курок. С искаженным от усилия и отчаяния лицом, он напрасно поворачивал пулемет вслед за машиной — ни одна пуля не вылетела из его ствола. Пулемет безнадежно заклинило. В ярости отчаяния и гнева Йозеф бросил его на землю.

Он слышал, как кричал Ян, перехватил его взгляд, полный растерянности, и остолбенел, как загипнотизированный, когда Ян прыгнул за машиной, чтобы бросить гранату. Звук разрыва гранаты и вид Гейдриха и Клейна, распахивающих дверцы автомобиля вывел его из тупого оцепенения. Сожаления и соболезнования можно отложить на потом, теперь главное — спастись.

Пуля просвистела рядом с его головой, и, оглянувшись через плечо, Йозеф увидел, что стреляет сам Гейдрих. Быстро оценив свои шансы, Гейдрих и Клейн решили принять бой. Клейн грузно бежал под гору вслед за Яном. Гейдрих занялся Йозефом.

Йозеф повернулся и побежал к своему велосипеду. Но сделав три шага, он был неприятно поражен тем, что люди, вышедшие из прибывшего сверху трамвая, отрезали его от велосипеда.

Они двигались на него: некоторые — с испугом, некоторые — с любопытством, некоторые — не понимая, что происходит, а три или четыре наиболее инициативных — возможно, готовые задержать его.

Он выхватил револьвер, и при виде его эти мрачные лица, наступавшие на него одного, казавшегося им таким маленьким и безобидным, замерли на месте, их храбрость сразу улетучилась, и они вдруг вспомнили, что, в конце концов, это — не их дело.

Йозеф быстро оглянулся. Он сразу понял, как и Ян, что единственный путь к бегству — между двумя стоящими трамваями. Придется бросить велосипед и убегать на своих двоих.

Размахивая револьвером, он бежал сквозь растущую толпу пораженных зевак, которые, казалось, повылезли изо всех щелей.

Когда он перебежал на противоположный тротуар, еще одна пуля рикошетом отскочила от мостовой, и он отпрыгнул за телеграфный столб, чтобы укрыться от пуль.

Выглянув из-за столба, он увидел, что тот, с кем он ведет перестрелку, в самом деле — Гейдрих. Рейхспротектор отбежал от автомобиля по улице — мимо трамвая, и теперь вел прицельную стрельбу через дорогу из своего огромного револьвера.

Выстрел Йозефа, однако, быстро отправил его обратно под защиту трамвая.

Даже в эту минуту смертельной опасности у Йозефа было время подумать, что, к сожалению, граната Яна, кажется, не причинила ему вреда.

Он глубоко ошибался. С того самого момента, как разорвалась брошенная Яном граната, Гейдрих стал смертником. Он будет умирать десять дней, вокруг его постели будут суетиться самые лучшие врачи рейха, но он умрет в медленных муках, как умирали многие его собственные жертвы. Взрывом гранаты оторвало осколки железа, конского волоса и материала покрытия сиденья. Они глубоко проникли в селезенку и поясничную область спины Гейдриха. Началось заражение крови. Ничто уже не могло его спасти — ни покаяние, ни пенициллин.

У Йозефа, попавшего в ловушку за телеграфным столбом, было мало времени, чтобы изучать физическое состояние Гейдриха. Нацист казался весьма здоровым, когда посылал в него крупные смертоносные пули. Чтобы обеспечить себе путь к спасению, казалось, надо бежать в гору — в том направлении, откуда приехал «Мерседес» — до угла, где стоял Валчик со своим зеркалом. Но выйти из-за столба в данный момент значило остаться без прикрытия и стать легкой мишенью для револьвера Гейдриха. И хотя на расстоянии в тридцать метров револьвер — не самое эффективное оружие, все же Йозеф мог быть сражен удачно пущенной пулей. Поэтому вся его надежда в эту минуту была на то, чтобы удерживать Гейдриха под укрытием за трамваем.

Таким образом, со смертельной нелепостью, как два персонажа вестерна, они вели перестрелку одиночными выстрелами через дорогу. Существенным и обворожительным отличием реальной жизни от кино было то, что, если одна летящая свинцовая дробинка случайно попадет в жизненно важное место тела, один их них в самом деле погибнет, и никаких пересъемок этой сцены не будет.

Йозеф понимал также, что чем дольше эта игра будет продолжаться, тем хуже для него. Затяжка вела к его поражению.

В любую минуту могло подойти подкрепление, и это подкрепление могло быть подкреплением только для Гейдриха.

Весь трагический фарс происходящего еще более усилился, когда Йозеф, выглянув из-за столба перед очередным выстрелом в Гейдриха, увидел молодую женщину с детской коляской, спешащую вниз, почти бегом, позади рейхспротектора. Йозеф подождал, пока она пройдет, и лишь затем выстрелил. Пуля рикошетом отскочила к дому позади Гейдриха. За мгновение до выстрела дверь этого дома открылась, и мужчина в одной рубашке, с лицом наполовину в мыльной пене, выбежал по ступенькам с криком: «Помогите! Убивают!»

Видимо, пуля, пролетев у бедняги над головой, вышибла из нее мозги. На всем скаку он резко остановился, повернулся на пятках и рванул обратно к двери, как заяц в свою нору. Он так звонко хлопнул дверью, будто прозвучал еще один выстрел.

Люди вокруг трамваев лежали прямо на мостовой, прикрыв головы руками, недоверчиво выглядывали из разбитых окон, неуверенно приседали за железными стенками вагонов. На каждом лице отражалась невероятность происходящего. На тихой пригородной улице стояли тихие пригородные трамваи. По-прежнему светило солнце, пели птицы, небо оставалось таким же голубым, но весь мир явно сошел с ума. Такое могло происходить в бою, но никак не в пражском пригороде с порядочными флегматичными чешскими гражданами.

Тем не менее, это было, и пули со свистом носились в воздухе под палящим солнцем, как растревоженные шершни.

Йозефу показалось, что не прошло и двух минут, как, выглянув из-за столба, он увидел, что, как ни дергается в конвульсиях рука Гейдриха, но из направленного на него револьвера не вылетает больше ни одной пули. Револьвер Гейдриха был пуст. В эту самую минуту верзила Клейн, тяжело дыша, с красным лицом после бесполезной погони за Яном, вернулся к своему шефу. Йозефу только это было и нужно. Воспользовавшись минутой, пока его противники отвлеклись, он выскочил из-за укрытия телеграфного столба и бросился бежать в гору что было мочи.


От неминуемой гибели на месте Гейдриха спасла лишь спинка сиденья


Гейдрих с негодованием бросил на землю пустое оружие и, пригнувшись, заковылял через улицу к ограждению позади себя.

Он прислонился к перилам, согнувшись от боли. — Беги за ним, парень! — закричал он на Клейна. — Беги за ним! — Он крепко ухватился за перила ограды, чтобы не упасть. Последнее напряжение лишило его сил. Клейн заколебался, не желая бросать своего хозяина и одновременно желая отомстить за это ужасное оскорбление немецкой гордости. В конце концов, подгоняемый гневными жестами Гейдриха, он побежал за Йозефом, который был уже почти через два телеграфных столба. Оглянувшись, Йозеф увидел его и прыгнул за следующий столб, чтобы стать там. У него не было желания подставлять свою спину под пули.

Йозеф наблюдал, как верзила шофер, испуская пар, бежит к нему в гору, при этом его медали позвякивали на груди, лицо было красным от напряжения, начищенные до блеска высокие сапоги топали по мостовой. Он был очевидно очень рассержен и пренебрегал защитой всяких там столбов. Йозеф дал ему приблизиться на полтора интервала между столбами, тщательно прицелился и нажал на курок. Было видно, как взвилась пыль в метре справа от блестящих сапог. Йозеф сделал поправку и выстрелил еще раз.

Вторая пуля, по-видимому, пролетела рядом с головой обершарфюрера Клейна и привнесла в нее серьезные сомнения по поводу собственной неуязвимости, ибо он тоже скользнул за телеграфный столб и стал там. Тяжело дыша, он старался втянуть свой бравый живот, чтобы он не высовывался в зону прицеливания. И шутливая, но смертельная дуэль возобновилась.

После каждого выстрела, удерживая Клейна за столбом, Йозеф опускал руку в карман, доставал патрон и заряжал револьвер. Он знал, что в конце концов у него кончатся не только боеприпасы, но и время. Надо было уходить.

Выглянув из-за столба, он выстрелил дважды подряд, чтобы удержать Клейна в укрытии, и бросился снова бежать. Прежде, чем шофер понял, что его уже нет, он успел убежать метров на двадцать пять.

Дорога сворачивала направо. Йозеф подумал, что это может послужить укрытием, и устремился за поворот. На повороте он чуть не налетел на человека, грузившего бревна на телегу.

Выстрелы напугали его лошадь, и он, стоя спереди и поглаживая шею, успокаивал ее. Кучер мельком взглянул на Йозефа, увидел револьвер, отвернулся и всплеснул руками вверх. Йозеф проскочил мимо.

Чуть дальше шла боковая дорога направо. Не задумываясь, Йозеф повернул туда — широкое и прямое шоссе было не удобно для бегства. Он слышал, как позади Клейн ругается на застывшего кучера и кричит: — За ним! Догнать негодяя!

Йозеф тяжело дышал. Он выдохся от такого кросса по пересеченной местности. Надо было отдышаться, иначе ноги скоро откажутся бежать. Но он понимал, что бычий голос Клейна в любую минуту может привлечь новых преследователей.

Пробегая по боковой улице, он заметил, что перед каждым домом есть квадратный палисадник. Метров через сорок стояла лавка мясника. Перед ней вместо палисадника была бетонированная площадка, у края которой сидела старуха в кресле-качалке. Когда Йозеф подбежал, она от страха выпучила глаза и разинула рот, но не произнесла ни слова.

В нескольких метрах от нее стоял хозяин лавки — мужчина с толстым подбородком, в полосатом фартуке. Он держал за руку свою маленькую дочку. Должно быть, тоже услышал выстрелы и вышел посмотреть.

Увидев Йозефа, мясник удивленно вытаращил глаза, а малышка в страхе прижалась к его ногам.

— Не говорите им, что я здесь. Помогите, пожалуйста! — задыхаясь, проговорил Йозеф.

Он прошмыгнул мимо мясника, заглянул в его лавку — посмотреть, есть ли в ней задний выход, через который можно сбежать. Грудь его болела — надо было немного отдохнуть.

Споткнувшись о порог, он вошел в лавку и облокотился о прилавок, сердце его яростно билось. Сквозь пот, застилающий глаза, он посмотрел, все ли шесть ячеек его кольта заряжены патронами.

Обернувшись, он увидел, что мясник повел девочку и оставил ее старухе. От шоссе ее кресло, должно быть, было видно, — Йозеф услышал голос Клейна, кричащего на нее и требующего информации. Он видел, как она повернула испуганное лицо к своему сыну, спрашивая, что делать. Мясник медленно вышел на улицу и пошел в сторону шоссе. И Йозеф понял, что он решил его выдать.

Он видел искаженное стыдом и страхом лицо старухи, оглянувшейся на него, и понял, что мясник говорит с Клейном, по-видимому, сообщая ему о том, что произошло. Йозеф огляделся внутри лавки. Заднего выхода не было. Он очутился в узкой ловушке между двумя стенами, и определенно не было места для ведения оборонительного боя.

Прилавок из тонких досок не обеспечивал защиты — пуля из люгера Клейна пронзит его, как лист бумаги. Йозеф юркнул за дверь — по крайней мере, у нее была прочная деревянная рама.

Бежать было поздно — придется продолжить дуэль. Он слышал приближающиеся рассерженные голоса, топот бегущих ног, а вот появился и Клейн. Он выглядывал из-за забора соседнего сада не более, чем в шести метрах. К этому времени старуха встала со своего кресла, таща за собой ребенка. Йозеф слышал звук их шагов, уносящих ноги от опасности.

Клейн выстрелил первым, не раздумывая. Его пуля пробила ровное круглое отверстие в окне лавки. Йозеф повел ответный огонь. Клейн, чересчур самоуверенный, не сомневаясь, что он поймает этого человека, допустил тут главную ошибку. Он шагнул на два шага вперед. Йозеф, вытянув руку и прищурив один глаз, прицелившись, по всем правилам выстрелил. Как в мишень на двадцати шагах. Пуля попала немцу в бедро. Клейн закричал — на этот раз от боли, ухватился за загородку, чтобы удержаться, плетень при этом согнулся под его весом, и он начал сползать на землю.

Йозеф рассчитал свои движения до сантиметра. Он прыжком выскочил из двери, как кошка, прошмыгнул через площадку и, пробегая мимо Клейна, выстрелил в него еще раз. Теперь рас- cтояние было не более трех метров. Услышав повторный крик Клейна, он понял, что и эта пуля попала. Тогда он зайцем поскакал дальше по улице.

Клейн, раненый и взбешенный от боли и неудачи, злобно ревел ему вслед. Но, с пулями в бедре и лодыжке, больше не мог бежать. Он бросил свой револьвер в мясника с кучером, которые с тупыми лицами приближались к нему. Револьвер упал на дорогу. Они смотрели на него выпученными от испуга глазами.

Клейн опять заревел, обезумев от ярости. Мясник неохотно поднял оружие и с испугом смотрел на него, как будто боялся, что оно может укусить.

Без особого энтузиазма мясник и кучер, подгоняемые истерической яростью недвижимого теперь шофера, направились за Йозефом. Они бежали чуть быстрее прогулочного шага. Намерения их были непонятны.

Шансов догнать Йозефа у них не было. Когда он добежал до пересечения с другой дорогой, идущей параллельно той, на которой они совершили попытку убить Гейдриха, от остановки как раз отходил трамвай. Кондуктор, увидев бегущего человека, решил, что он просто хочет успеть на трамвай, и любезно оставил входную дверь открытой. Йозеф вскочил в трамвай, револьвер он успел запихнуть в карман. Народу в трамвае было мало, он плюхнулся на пустое сиденье. Оглянувшись, он не заметил никаких признаков погони. Не было никого: храбрость мясника и кучера сошла на нет, как только они выскочили из поля зрения поносящего их Клейна. Они неловко тянули время у конца переулка.

Из окна трамвая Йозеф видел, что погода была по-прежнему прекрасной. Стояло солнечное утро. Среди людей, мимо которых они проезжали, не было возбужденных лиц. Нигде не было видно какого-нибудь необычного движения. Сидя на твердом сиденье, подставляя лицо под теплые лучи солнца, он был охвачен чувством нереальности происшедшего в течение последнего часа.

Правда ли, что он стоял на том углу и пытался застрелить Гейдриха из пулемета? Правда ли, что только сейчас ему удалось выскочить невредимым из перестрелки с Гейдрихом и его телохранителем?

Да, все это правда. Но что же случилось? Господи, что же такое случилось? С того самого момента, когда его указательный палец жал на курок, и не было никакой реакции, какая-то клеточка в его мозгу все время искала объяснения, почему не сработал пулемет. Теперь, мирно сидя в трамвае, он имел время подумать над этой загадкой и понял, в чем дело. Причина была ужасно простой и ужасно глупой. Заклинило предохранитель. За несколько минут до появления на повороте «Мерседеса», под плащом, большим пальцем он перевел рычажок, снимая затвор с предохранителя. По-видимому, от волнения он сдвинул его не до конца. С таким практичным оружием, как пулемет Стена, такое вполне может случиться. У него и раньше так бывало. Никакое оружие на свете не выстрелит, если не снять его с предохранителя.

На всем длинном пути до Вацлавской площади в трясущемся трамвае он очень переживал из-за своей небрежности. А что с Яном? По крайней мере, его несколько утешал тот факт, что Ян сразу умчался на велосипеде. Поймать его им было непросто.

Послонявшись некоторое время на Вацлавской площади и видя, что все кажется нормальным, он сел в другой трамвай и приехал к дому Фафки. Он знал, что Либослава в обед будет дома, и ему хотелось рассказать ей о том, что произошло. Но рассказывать не пришлось. В то время, когда он вошел в дом, Пражское радио, прерывая свои передачи, регулярно передавало экстренное сообщение. Йозеф услышал его сам. Голос диктора дрожал от волнения:

«Передаем официальное сообщение. Сегодня 27 мая 1942 года в 10 часов 30 минут в Праге совершена попытка покушения на жизнь рейхспротектора Гейдриха. За поимку преступников назначена награда в десять миллионов крон. Всякий, укрывающий преступников или оказывающий им содействие, а также имеющий сведения о личности или приметах преступников и не сообщивший их в полицию, будет расстрелян вместе со всей семьей.

Приказ об этом издан оберландратом Праги. Дополнительная информация будет сообщена.»

Йозеф, слушая сообщение, смотрел на Либославу и видел, как в ее глазах растет тревога. Все, что они делали до сих пор, было волнующей игрой. Теперь дело становилось очень серьезным. Он оглядел и другие лица: господина и госпожи Фафки и их старшей дочери. В их глазах не было страха, но все понимали, что это только начало.

Ян вышел из дома госпожи Новотновой в полдень, когда на улицах Либена было много рабочих, направляющихся домой на обед. У дверей, прежде, чем она их открыла, он взял ее руки в свои, наклонился и поцеловал ее в щеку.

Индришка стояла рядом с ней и смотрела на него серьезно и спокойно. Он обнял ее тонкие плечи и крепко прижал ее к себе. Она мимолетно ему улыбнулась. Госпожа Новотнова открыла дверь, Индришка вышла к калитке — убедиться, что все тихо.

Затем, натянув до пораненного глаза шляпу господина Новотнова и наклонив голову, Ян отправился в трехкилометровый поход до ближайшего дома железнодорожника, где, он знал, ему помогут. Тот человек тоже был предупрежден, что он может понадобиться. Ян шел быстрым шагом, и никто не обращал на него ни малейшего внимания.

Он нашел тот дом и постучал в дверь. Ему открыл коренастый человек низкого роста, одетый в синюю форму железнодорожника. Седые волосы у него на голове были коротко подстрижены и торчали, как щетина, маленькие серые глаза жестко и недоверчиво смотрели на Яна. Ян видел его прежде всего несколько раз на собраниях «Сокола» в этом районе, когда они искали добровольцев помочь в любом деле, которое может возникнуть.

По его глазам Ян понял, что тот уже что-то слышал о случившемся. Он посмотрел на израненное лицо Яна, затем без слов широко раскрыл дверь и жестом пригласил его войти.

В прихожей железнодорожник осмотрел его лицо и сказал, что нужен доктор. Он слышал, что в организации есть врач, за которым можно послать как раз в таких неотложных случаях. Ян возразил, что нет нужды вовлекать еще и доктора, мол, он в порядке. Все, что ему нужно, это — немного отдохнуть. Он очень благодарен, и, если ему позволят остаться до вечера, он уйдет, как только стемнеет, и найдет другой кров.

Человек, тем не менее, настаивал. Если в организации есть врач, готовый и желающий помочь в подобных случаях, то почему бы им не воспользоваться? И он решительно надел фуражку.

Не прошло и часа, как он вернулся с молодым доктором, одетым для маскировки в форму кондуктора трамвая. В своей кожаной сумке он носил не собранную оплату за проездные билеты, а бинты и лекарства. Он перевязал Яну грудь, глаз и руку и сказал, что раны не опасны. Если Ян дождется темноты и надвинет на глаза свою шляпу, то никто его не обнаружит. Но глаз, он считает, надо показать специалисту. Такой человек есть — женщина, его коллега. Как только Ян окажется в безопасном укрытии, он организует, чтобы она посетила его.

После ухода доктора Ян откинулся в кресле и закрыл глаза.

Как и Йозеф, он чувствовал какую-то опустошенность и подавленность. Снова и снова он переживал все происшедшее. Как могли они потерпеть неудачу, держа Гейдриха на мушке прицела? Другой возможности у них уже не будет.

Он видел, что железнодорожник снова надел свою фуражку и отправился еще по какому-то делу, но он не испытывал ни беспокойства, ни интереса по поводу его намерений. Ему хотелось одного — сидеть, ничего не чувствуя, ничего не видя, и ни о чем не думая.

А железнодорожник отправился к руководителю своей группы, чтобы сообщить, что Ян в безопасности и находится у него. Он вернулся уже к вечеру с указанием Яну явиться для доклада завтра в три часа дня по адресу: улица Епископская, 1837.

— А сегодня? — уныло спросил Ян. — Они не сказали, что делать сегодня?

Человек покачал головой. Ян утомленно попытался собраться с мыслями. Жизнь не кончалась, несмотря на их провал. За ним охотятся, но легко он нацистам не дастся. Он обдумал свои перспективы. Можно вернуться к Огоунам, но они, бедняги, знают его не очень давно, и в данный момент было бы нечестно взваливать на них такое бремя ответственности. Железнодорожник как будто читал его мысли.

— Вы останетесь здесь, — сказал он грубоватым тоном. Голос его был доброжелательным, он хотел помочь. Он слышал сообщения по радио и понимал, во что впутывается, предлагая помогать сопротивлению всем, чем можно. Если малейший слух о том, что он сделал, дойдет до нацистов — ему крышка, а также его жене и детям. И все же он сказал это так просто — и за этот жест отваги он не получит никакой награды или признания от кого-либо, кроме, быть может, собственной гордости — «Вы проведете эту ночь здесь.»

Ян покачал головой. Он был очень благодарен, но объяснил, что дело не только в том, что железнодорожник и так много для него сделал, но и в том, что этот район расположен слишком близко к месту покушения — немцы могут оцепить его и устроить обыск.

Уже достаточно стемнело, и Ян мог идти по улицам, не вызывая подозрений. Многие люди еще возвращались с работы — с фабрик и из учреждений. Он мог смешаться с ними и проскочить, не привлекая внимания. Железнодорожнику пришлось согласиться, но ему пришла в голову такая мысль. У него был лишний комплект спецодежды — мешковатой, темно-синего цвета.

Такую форму носят все машинисты и пожарники, работающие на железной дороге. Такая одежда в Праге была обычной. С этой формой носилась высокая фуражка — как раз для прикрытия забинтованного глаза.

Чувствуя себя неудобно в костюме господина Новотнова, Ян быстро и охотно переоделся, а его друг пообещал доставить позаимствованный костюм обратно владельцу. Ян поблагодарил этого человека, пожал ему руку и вышел на темную улицу. Он уже решил, куда пойдет. К тетушке Марии. Он знал, что у нее найдет приют.

На ходу он видел на улицах крупные объявления, приклеенные на многих стенах. Возле них стояли кучки людей и светили фонариками, читая их. Он не останавливался. На всех углах шла бойкая торговля газетами, но он не посмел остановиться и купить. Пробегая мимо, он слышал обрывки информации. «Комендантский час с десяти вечера! За пребывание на улице во время комендантского часа — расстрел на месте!»

Подобную реакцию со стороны нацистов можно было ожидать, и было совершенно необходимо найти кров до того, как улицы начнут заполняться отрядами в железных касках. Они, конечно, оцепят многие районы и будут обыскивать дома, но всю Прагу не перероют. Если бы не отметина на его лице, он мог бы попытать счастья повсюду. Теперь он был самым подозрительным и самым разыскиваемым человеком в столице.

Он вошел в подъезд дома, в котором жили Моравец. Минуя лифт, поднялся по каменной лестнице на третий этаж. Нажал на звонок в той особой последовательности сигналов, какой пользовался всегда. Дверь открыла тетушка Мария. Он приподнял голову, чтобы взглянуть на нее, и в течение нескольких секунд она драматически смотрела на него с жалостью, которую выражало все ее лицо.

— Бедный мальчик! — сказала она, взяла его за руку и втащила внутрь квартиры. Он быстро прошел через широкую прихожую в гостиную, так хорошо ему знакомую. Наконец он чувствовал себя в безопасности.

Тетушка Мария села рядом с ним на кушетку, и он начал рассказывать ей обо всем, что произошло. Для него это было признание в провале. Для тетушки Марии, которая слышала по радио, что обоим нападавшим удалось скрыться после того, как они ранили Гейдриха, это было частью священной войны, которая будет продолжена, должна быть продолжена и доведена до своего горького и славного завершения.

Она объявила, что не может быть и речи о том, чтобы он куда-то уходил. С таким его лицом это было бы очень и очень опасно. К завтрашнему дню опухоль немного спадет, и тогда они решат, что делать.

Через полчаса они услышали, как Ата Моравец открывает замок ключом. Тетушка Мария встала ему навстречу. Ян знал, как она обожает своего высокого красивого сына. Они слышали шаги в прихожей, и вот он вошел. Увидев Яна, остановился, как бы не веря своим глазам. Его лицо под копной темных волос выглядело болезненно, глаза лихорадочно блестели. Прежде, чем мать поцеловала его, он произнес с порицанием:

— Вы — здесь! Здесь!

Весь его романтизм вышел — тот, который делал его голос красивым, когда он прежде говорил о сопротивлении. Теперь его тон был резким и раздраженным.

— Ата! — укоризненно сказала тетушка Мария. — Что ты хочешь этим сказать?

Ата попытался говорить спокойно, начать сначала, выглядеть нормально, но он был молод и не умел скрывать свои чувства.

— Вот газета, — хрипло сказал он. — Вся — о твоем велосипеде! — Он посмотрел на Яна. — Велосипед моей матери, который вы взяли.

Не говоря ни слова, госпожа Моравец взяла у него газету и развернула на столе. На первой странице была напечатана фотография женского велосипеда. Ян сразу узнал в нем велосипед Йозефа — тот самый, который они позаимствовали у тетушки Марии. У него потемнело в глазах.

Над фотографией был заголовок: «Покушение на жизнь рейхспротектора. За информацию, способствующую задержанию преступников, будет выплачено вознаграждение — десять миллионов крон». Это очень большая сумма в любой валюте. В пересчете на английские деньги награда составляла около ста тысяч фунтов.

В газете приводилось описание происшествия. Утверждалось, что человек, сбежавший на велосипеде, был «крупного телосложения, полный, круглолицый, загорелый, с широким искривленным ртом, с зачесанными назад темными волосами, в возрасте от тридцати до тридцати пяти лет».

Это описание не имело даже отдаленного сходства с Яном.

Но, что более серьезно, перечислялись вещественные улики, оставленные нападавшими на том углу в Холешовице. Не только велосипед с указанием его марки «Мото-велозавод Й.Кремера в Теплице» и номера 40363, но также и два портфеля, светлый бежевый плащ, который Йозеф держал на руке, чтобы спрятать пулемет, и одна грязная кепка из верблюжьей шерсти с желто-голубой этикеткой, на которой указана фабричная марка «Белый лебедь».

Ян был снова поражен, когда понял, что он, почти не задумываясь, взял сегодня утром кепку с вешалки у Огоунов. Она принадлежала одному из их сыновей и вполне могла навести на след!

Статья в газете завершалась предупреждением, выделенным жирным шрифтом. Всякий, уличенный в сокрытии информации, всякий, имеющий сведения и не сообщивший их немедленно в полицию, будет расстрелян вместе со всей семьей. Но вся переданная информация — по желанию информатора — будет сохранена в строжайшем секрете. В обязанность всем домовладельцам, владельцам квартир и гостиниц вменялось сообщать в полицию о всяком проживающем у них незарегистрированном лице. Все незарегистрированные лица и лица, не исполняющие предписаний, будут также расстреляны.

Ян кончил читать газету и отвел глаза от укоряющего взгляда Аты. Они не только не сумели как следует провести операцию, но и поставили под удар десятки других людей.

Хотя теперь это и представлялось абсурдным, они с Йозефом анализировали их план исключительно в терминах успеха или провала. Или они сметут Гейдриха и его водителя одним великолепным шквалом огня, а затем убегут в укрытие со всем оружием, велосипедами и портфелями, или сами будут убиты. Результат всей этой акции и ответственность за нее, казалось, лежит на них одних. Он слишком поздно понял, что, ослепленные величием задания, они были сосредоточены только на его успешном выполнении. Теперь они вовлекли многих людей, которые им помогали, и, насколько ему было известно, всего лишь легко ранили Гейдриха. После того, как они столько месяцев ждали и составляли планы, столько готовились, после того, как доведя свою решимость и отвагу до высшей точки, они рискнули всем ради одного нападения — вышло так, что они могли бы с таким же успехом оставаться в Англии.


Глава 13


Йозеф прибежал в дом своей невесты. Ян нашел приют у тетушки Марии. Валчик, после того, как автомобиль Гейдриха проехал мимо, положил свое зеркальце в карман, прошел по боковой улице, той самой, на которой позже очутился Йозеф, и на трамвае вернулся к себе. Клейн до прибытия скорой помощи лежал распластанный возле мясной лавки. А что Гейдрих? Что с тем человеком, которого они пытались убить?

Бросив свой револьвер на землю, Гейдрих медленно, сквозь кучки любопытных зевак, добрел до своего поврежденного автомобиля. Он облокотился на капот, наклонившись, как задохнувшийся после тяжелого бега. Лицо его позеленело. Люди с трамвая собралась в кучки вокруг него, но близко никто не подходил. Их отпугивала нацистская форма. Наконец любопытство превозмогло страх, и по толпе прошел шепот, подобный ветерку на краю пшеничного поля.

— Это — Гейдрих, рейхспротектор!

— Нет, не может быть!

— Он, я вам говорю! Я видел его фотографию.

— Он ранен. Смотрите, какое лицо!

— Он ранен в спину!

— Надо оказать помощь.

Но никто помощи не оказывал. Все только стояли и смотрели. Второго немца видно не было. Потом вмешалась одна молодая женщина, сошедшая с трамвая, — белокурая, симпатичная и хорошо одетая. Она сердито обратилась к толпе:

— Вы что — не видите, что это рейхспротектор?! Не видите, что он ранен?! Ему нужна помощь! Остановите машину! Надо отвезти его в больницу.

Никто не двинулся. Толпа отступила, перешептываясь, как трусливое стадо, по-видимому, не способное к действиям.

Приближался какой-то грузовик. Блондинка подбежала к нему, водитель притормозил.

Она крикнула, чтобы он остановился и помог, но водитель, увидев, что помощь нужна не ей, и, заметив немецкую форму, нажал на газ.

— Извините, я полностью загружен. Даже с перегрузкой, — крикнул он, стараясь перекричать шум мотора. Он уехал под гору, оставив женщину ругаться и кричать ему вслед.

Как ни странно, кажется, никто не подумал о телефоне, которым чуть раньше пользовался Йозеф. И, кроме того, никто не хотел впутываться в это дело. Те, кто поумнее, поспешили уйти пешком, не дожидаясь, пока возобновится движение трамваев. Остались только любопытные глупцы и, конечно, верные сторонники нацистов.

Те два полицейских, которые гнались за Яном почти до моста, теперь, задыхаясь, поднялись обратно в гору. Тот, в которого Ян выстрелил, оказался совершенно невредим, он во-время отскочил в сторону. Теперь он взялся руководить.

Подобное дело могло означать продвижение по службе. В это время с горы спускался небольшой хлебный фургон, и этот полицейский с важным видом поднял руку. Фургон остановился, смущенный и озабоченный человечек высунул голову из окна.

— Вы немедленно доставите рейхспротектора в Булову больницу, — строго сказал полицейский. Он уже начинал чувствовать вкус предстоящего повышения.

— Но я везу… — начал булочник, напуганный формой, но пытаясь все же отстоять свои права.

— Не надо спорить! — предостерег его полицейский. — Делайте, что вам говорят. Это — неотложно.

Лицо Гейдриха было теперь таким же зеленым, как его форма. На его кителе было два или три небольших надреза на спине, но они не казались сколько-нибудь значительными. Он держал руку прижатой в области почки. Полицейский усадил его на сиденье фургона рядом с водителем. Гейдрих застонал и, с трудом шевеля губами, потребовал свой портфель из автомобиля. Второй полицейский подал ему портфель. Водитель сел в фургон и включил стартер, но не успел он тронуться с места, как Гейдрих истерически закричал.

Маленький водитель выключил зажигание и вышел искать помощи.

— Я не понимаю, — ныл он. — Неужели генерал не видит, что я не говорю по-немецки? — Он чуть не плакал. Из этого не могло выйти ничего, кроме беды. Ну почему это должно было случиться с ним, бедным булочником, который знает только свое дело и делает его как может, не занимается политикой и прилично себя ведет?

— Молчать! — сказал навязчивый полицейский и пошел говорить с Гейдрихом. Вернувшись, он отругал булочника так, будто все происшедшее было делом его рук. Он что — не понимает?

Рейхспротектору нестерпимо больно сидеть. Он хочет лечь в фургон.

— Но там все в муке, старые грязные короба и корзины. Я не думал… — ныл булочник.

— Перетащите меня! — стонал Гейдрих. — Быстрее!

— Сию минуту, герр генерал! — важно сказал полицейский.

Взмахом руки отогнав толпу, он помог Гейдриху перебраться в зад фургона. Крыши у него не было. Они опустили задний борт, Гейдрих вполз внутрь и лег на спину, положив вытянутую ногу на одну корзину. Фургон тронулся, и исполняющий обязанности рейхспротектора Богемии и Моравии, угнетатель чехов, палач евреев, убийца, мучитель, садист, вздрагивал на каждой кочке на дороге, судорожно сжимая борт белыми от напряжения пальцами левой руки.

Пораженные служащие клиники вытащили носилки и унесли его внутрь больницы. Из приемного отделения полицейский позвонил в Град и спросил кого-нибудь из высокопоставленных офицеров.

Когда его наконец соединили с одним из старших офицеров, и он рассказал, в чем дело, наушник телефонной трубки чуть не взорвался в руках полицейского. Покушение на рейхспротектора?! Чепуха! Полнейшая чушь! Кто посмеет пойти на это?!

Рейхспротектор в данный момент едет в аэропорт.

Полицейский, слегка смущенный этой яростью, начал сначала.

— Уверяю вас, — сказал он, — что в данный момент он лежит на больничной койке в Буловой клинике. Думаю, он ранен в спину. У него на руках, кажется, очень важный портфель.

От этого известия нацистский офицер, казалось, совсем обезумел. Он всячески поносил полицейского, ругал его, обзывал дураком. Вежливо и волнуясь, ибо он говорил с очень большим начальником, полицейский терпеливо дождался, пока тот кончит, а затем повторил свой рассказ слово в слово.

Важный офицер впал в неистовство. Разве он не знает, что рейхспротектор Гейдрих является руководителем СД? Все члены СД, даже самого низкого ранга, священны и неприкосновенны.

Сама мысль, что кто-то может совершить попытку покушения на руководителя СД, является надругательством над здравым смыслом. Полицейский вежливо начал все сначала.

— Должен сообщить вам, что рейхспротектор Гейдрих серьезно ранен и в данный момент лежит на койке в Буловой клинике…

Офицер бросил трубку. Не прошло и получаса, как клиника была окружена отборными отрядами эсэсовцев. Койки, на которых лежали чешские пациенты, были немедленно выставлены в другие палаты. Телеграммы-молнии полетели в Берлин. Сам фюрер был в бешенстве. Гиммлер готовился вылететь в Прагу.

Лучшие немецкие врачи и хирурги готовились к вылету в Прагу.

Пражское радио прослушивалось повсюду разными службами, и это событие попало в заголовки новостей по всему миру.

Нацистский улей загудел, как будто по нему ударили тяжелым молотом. Их безумство теперь могла успокоить только самая страшная месть.

В полночь заревели моторы грузовиков, и отряды немцев в железных касках, собранные из казарм и квартир по всей Праге и ее окрестностям, погрузились в них. Каждый получил приказ, каждому была поставлена цель. Все проходы должны быть тщательно осмотрены, все дома в выбранных районах должны быть блокированы и обысканы. Любое проявление сопротивления должно немедленно караться смертью. Все подозрительные личности без документов подлежат немедленному аресту и доставке для допроса.

Машины заревели, и клубы дыма из их выхлопных труб устремились к звездному небу. Грузовики с высоким верхом загромыхали по улицам, и жители Праги, слыша их, беспокойно ворочались во сне.

Найти людей, покушавшихся на Гейдриха! И охота началась.

Ян Кубиш, вконец измотанный, приняв лекарство, спал в кресле у тетушки Марии. Йозеф спал более спокойно в доме Фафки. И по всей Праге, где скрывались вновь прибывшие парашютисты, они спали беспокойно и были настороже.

В квартире госпожи Терезы дремал в кресле полностью одетый лейтенант Опалка. К четырем часам утра он глубоко уснул.

Когда Ян и Йозеф не пришли на заранее назначенную встречу, чтобы обсудить дальнейшие планы, он понял, что что-то не вышло. Сообщения, переданные по радио, это подтвердили. Теперь он был готов к началу террора. Госпожа Тереза первой услышала звонок в квартире дворника внизу. Посмотрев в окно, она увидела отблеск железных касок и услышала рокот голосов.

Она бросилась будить Опалку, но он тоже услышал и застегивал куртку. Она посмотрела на него с ужасом.

— Это может быть всеобщим обыском. Я думаю, это — солдаты, а не гестаповцы.

Опалка знал, что разница между вермахтом и гестапо — чисто теоретическая.

— В тайник — быстро! — сказал он.

Квартира была небольшой: гостиная, столовая, кухня и спальня. Они быстро перешли в гостиную комнату. Ненаблюдательному глазу казалось, что в ней абсолютно негде спрятаться. Круглый стол, стулья, у одной стены — кушетка с деревянными подлокотниками, накрытая полосатым сатиновым покрывалом, две диванные подушки по краям. Над ней на стене висит книжная полка. Справа — небольшой встроенный стенной шкафчик, внутреннее пространство которого используется для хранения щеток и тряпок.

Вместе они приподняли кушетку и отставили ее от стены. За ней оказался еще один стенной шкаф — только чуть пошире.

Опалка залез в него, госпожа Тереза закрыла дверцу и придвинула кушетку обратно на место. Она полностью загородила небольшую дверцу, кроме ее левого верхнего уголка. Установив подушки на верху кушетки, она его как раз закрыла, но это было непрочное прикрытие.

Услышав шум у двери, она обернулась, ее сердце сильно билось. Там стояла ее маленькая дочурка Аленка. Ей было десять лет. Когда гестаповцы пришли за ее отцом, ей было семь. Ее тогда разбудили в это же время, и она видела, как его увели.

Теперь в ее глазах был тот памятный ужас. Этот ужас был таким явным и открытым, что госпожа Тереза тихо заплакала оттого, что ей вновь приходится переживать это унылое и горькое испытание.

Она ласково взяла ее на руки и крепко прижала к своей груди.

— Доченька, — сказала она, — не пугайся. Сядь в кресло, в котором спал дядя Адольф и не говори ни слова, когда солдаты придут делать обыск. Если мы ничего не будем говорить — они скоро уйдут.

В квартире внизу был слышен топот ног. Вся дрожа, она посмотрела по сторонам, нет ли признаков присутствия Опалки.

Поспешив в гостиную, она шепотом сказала над кушеткой:

— Не волнуйтесь! Я уверена, это только солдаты.

Его голос был настоятельным.

— Я забыл револьвер! Он — под подушкой. Есть время взять его?

Она кинулась к креслу, подняла Аленку и перевернула подушку.

Он был там — браунинг-автомат, тяжелый, холодный и опасный. Она схватила его и побежала обратно в гостиную. Отодвинула кушетку, открыла дверцу, сунула револьвер ему в руки.

— Как удачно! — прошептал он.

Почти одновременно она услышала тяжелый стук в дверь и поспешила в прихожую. Проходя еще раз мимо кресла, она заметила его галстук, лежащий на полу у ножки кресла, с которого он упал. Она сгребла его и запихнула поглубже в карман халата. С пересохшим ртом, с тяжелым, как камень, сердцем, она отперла запор и открыла входную дверь.

Снаружи стояли два эсэсовца. Они были в форме, в касках, агрессивны, подозрительны. Мрачно посмотрев, они втолкнули ее обратно в квартиру.

— Что вам угодно? — спросила она. И вся дрожа, стараясь выразить негодование, она резко сказала: — Кроме меня и дочери, никого нет!

Они молча прошли через прихожую. Посмотрели на Аленку, которая ответила прямым, непосредственным детским взглядом.

Пока один осматривал кухню и спальню, второй прошел в гостиную. Госпожа Тереза — за ним. Он открыл дверцу маленького стенного шкафа, потыкал внутри своим ружьем, затем пощупал рукой. Обвел глазами кушетку, задержал взгляд на подушках у одного края. Шагнул к ним, посмотрев при этом на госпожу Терезу. С чувством безнадежного ужаса она метнула взгляд на комод в другом углу. Это остановило его на середине шага.

Подозрительно глядя на нее, он повернулся и начал рыться в ящиках комода. Но не нашел ничего для себя интересного. Он снова оглянулся на подушки, и сердце ее похолодело. Он не должен их трогать! Чего бы то ни стоило — он не должен их трогать! Когда он двинулся мимо нее, она как бы попыталась убрать стул с дороги, но каким-то странным образом он оказался как раз на его пути. Он остановился, и в это мгновение в комнату вошел другой солдат.

— Ничего нет, — сказал он. — Пойдем дальше — кончать с остальными. — Эсэсовец в последний раз посмотрел на подушки.

— Ладно, — сказал он.

Она проводила их до двери и заперла за ними. Стояла, прислонившись к двери спиной. На лбу выступили капли пота. У нее потемнело в глазах. По лицу Аленки она видела, что имеет ужасный вид.

Она попыталась улыбнуться, но вышла такая гримаса, как будто мышцы ее лица застыли от холода.

— Все хорошо, доченька, — ласково прошептала она. — Теперь все хорошо.

Она дождалась, когда внизу хлопнула дверь, и грузовики поехали дальше, и лишь после этого выпустила Опалку из шкафа. Потянувшись, он бросил револьвер на кушетку.

Опалка взял обе ее руки в свои.

— Когда все кончится, — сказал он, — если я буду жив, то приеду и подарю тебе золотой ключик. — Погасив свет, они посмотрели сквозь щель в ставнях. Небо начинало светлеть.

Где-то внизу на дереве пела птичка.

Они вернулись в прихожую. Аленка все еще сидела в кресле и потихоньку всхлипывала.

Обыски продолжались всю ночь. Население оккупированной Европы хорошо с ними знакомо. Люди многократно испытали тот мучительный страх и беспокойство, которые их всегда сопровождают. В намеренном и систематическом использовании для обысков и арестов ночного времени, в часы перед рассветом, было более действенное запугивание, чем гул бомбардировщиков над головой. Такой же пронзительный ужас вызывает только стук сапог палача, направляющегося по длинному коридору к камере смертников. В ту ночь звезды над шпилями пражских башен и над невидимой паутиной радиоволн были жесткими и холодными. В ту ночь резкий голос Пражского радио был суров и беспощаден. Кто-то дорого заплатит за это поругание!

Были переданы специальные инструкции для жителей Праги.

Гражданским лицам запрещается выходить из своих домов с 9 часов вечера 27 мая до 6 часов утра 28 мая.

Все публичные бары, кинотеатры, театры и прочие общественные заведения закрываются.

Движение всего общественного транспорта прекращается.

Всякий, застигнутый на улице во время комендантского часа и не остановившийся по требованию, будет застрелен на месте.

Ян проснулся в половине шестого. Он спал, согнувшись в кресле, в квартире Моравец. Тело его затекло и все болело.

Чувствовал он себя по-прежнему крайне подавленным. Рана в груди ныла, забинтованный глаз пульсировал под повязкой. Он посмотрел на холодный серый свет в окне, потом — на свое унылое отражение в зеркале в ванной. Пощупал пальцами свое одутловатое, распухшее лицо. В Праге, просыпающейся в то утро под чистым июньским небом, начинался новый день террора.

Люди включали радио и узнавали о том, что произошло за ночь.

Так они узнали о начале казней. В первых сообщениях по радио назывались имена пятерых человек, не имевших никакого отношения к сопротивлению. Они были казнены за то, что пустили на ночлег незарегистрированных лиц.

Ян прошел в кухню. Тетушка Мария была уже там. В халате и домашних тапочках, она готовила кофе. Никогда прежде он не замечал, что у нее такие седые волосы. Она улыбнулась ему.

Говорила полушепотом, как говорят ранним утром, когда остальные в доме еще спят.

Она спросила, что они в это время делали в Англии.

Он понял, что она думает о своем сыне, который служит в английских ВВС. Интересно, на каком из замаскированных аэродромов они базируются? Сидит ли он на дежурстве в одном из тех домиков вдоль трассы, следя за возвращением черных бомбардировщиков из ночных рейдов? Или спит в продуваемом ветром разборном бараке, а дежурный капрал уже совершает обход и кричит: «Подъем!»

Он пытался рассказать ей о жизни в Англии. Как одни жители в городах считают число жертв воздушных налетов, а другие, глядя на свои разрушенные дома, не знают, что с ними будет дальше. Он рассказал также, что в некоторых частях страны люди вряд ли вообще знают о том, что идет война. Рассказал об одном знакомом ему месте — деревне под названием Айтфильд. Они с Йозефом не раз бывали там в гостях у семьи Эллисон. Их дом стоит на краю деревни — рядом с полем. К нему ведет по огороду длинная дорожка. Из окна комнаты, в которой спали они с Йозефом, видны просторы полей, и как раз в это время утром пятнистые черно-белые коровы начинают мычать, требуя, чтобы их подоили. Теперь все это казалось таким далеким.

Они поговорили еще немного, и затем Ян сказал, что после завтрака он уйдет.

Она с удивлением оглянулась на него, держа кофейник в руке. Но почему? Здесь он — в безопасности. С пораненным лицом его могут узнать.

Он объяснил, почему должен уйти. Немцы немедленно наведут исчерпывающие справки о том велосипеде — это самая верная улика. Каким-то образом они могут связать его с тетушкой Марией. Если они застанут его в ее квартире, у нее не останется никаких надежд. Без него она сможет сказать, что велосипед был утерян или украден. Они могут не поверить, но, по крайней мере, будет какой-то шанс. Он говорил спокойно, для него вопрос был решен. Когда люди пойдут на работу, он смешается с ними. В спецодежде он не будет выделяться среди железнодорожников. Повязку с глаза можно снять, а фуражку надвинуть на лоб. Он это обдумал и решил, что будет безопаснее для всех, если он уйдет. Хорошо зная Яна, она не стала его отговаривать.

Он сказал ей также, что на три часа дня назначена встреча. После этого с ним должно быть все в порядке. В любом случае, она уже приняла на себя слишком большую долю опасности.

Выходя на улицу, чтобы влиться в тонкие ручейки рабочих, выходящих из своих домов и сливающихся в небольшие группы на трамвайных остановках и у пешеходных переходов, он слышал звуки радио, доносящиеся из разных квартир. Из этих обрывков нетрудно было понять содержание всего объявления.

«В связи с покушением на жизнь рейхспротектора постановляется:

Во всем протекторате Богемии и Моравии для гражданских лиц объявляется режим чрезвычайного положения, который начинает действовать немедленно.

Всякий, укрывающий преступников или оказывающий им содействие, а также имеющий сведения о личности или приметах преступников и не сообщивший их в полицию, будет расстрелян вместе со всей семьей.»

Радио повторяло это объявление каждый час.

Ян шагал в ряду других рабочих. Его спецодежда предполагала, что для того, чтобы не привлекать внимания, надо идти к железнодорожному вокзалу. Он слился с потоком пешеходов, идущих в том направлении.

На вокзале было много народу, стоял шум и гам. Он ходил взад-вперед по залам ожидания, помещениям билетных касс, по возможности стараясь держаться раненой стороной лица к стене. Взял какую-то газету из мусорной корзины, нашел место на лавочке, где люди садились, чтобы съесть свои бутерброды. Он сидел, частично прикрываясь газетой, иногда притворялся спящим, при этом так держал руку, прикрывая раненый глаз, будто подпирает ей голову. Во время обеденного перерыва он вышел и присоединился к бригаде рабочих-железнодорожников, которые, сидя на бревнах, ели хлеб с колбасой. Он старался держаться от них поодаль, чтобы его не узнали, и в то же время достаточно близко, чтобы со стороны казалось, что он с ними.

Ближе к трем часам он так устал от всех этих уверток, что с большим облегчением отправился пешком к дому номер 1837 по Епископской улице. Он дождался, когда на улице никого не было, и нажал на звонок. Молодой работник сопротивления, с которым он был немного знаком, впустил его в дом, и он увидел, что ждет его только дядюшка Гайский. Его глаза за большими очками в роговой оправе выглядели утомленными и покрасневшими. Он устало поздоровался с Яном. Больше никто не пришел.

Все должны оставаться в укрытиях, пока все это не кончится.

Им было практически нечего сказать друг другу. Ян считал, что они загубили все дело. Дядюшка Гайский удивленно посмотрел на него и сказал, что, насколько он слышал, Гейдрих — в критическом состоянии. Если бы его состояние не было тяжелым, то нацисты несомненно хвастались бы в каждой передаче новостей, что покушение не удалось.

Он сказал, что полки эсэсовцев и вермахта окружили и оцепили целые кварталы в районах Либен и Винограды. Они чуть не нашли Опалку, а двум новым парашютистам пришлось почти час провисеть снаружи светового люка.

Этой ночью обязательно будет еще больше обысков. Комендантский час начинается с девяти часов, и всех, кто окажется на улице после этого часа, будут убивать. Ян с горечью спросил, куда ему деваться на ночь.

Дядюшка Гайский посоветовал ему вернуться к Огоунам. Есть одно надежное укрытие прямо в центре Праги. Оно будет готово завтра. Если все будет хорошо, то он снова свяжется с Яном, и можно будет туда перебраться.

Дядюшка Гайский ушел первым, а за ним, через некоторый промежуток времени, вышел Ян. Он вернулся на вокзал. Там, среди толпы, он чувствовал себя в большей безопасности, чем в каком-либо другом месте. Но когда рабочие стали расходиться по домам, он понял, что дольше оставаться здесь становится опасно.

Он ушел с вокзала и стал бродить по улицам, обдумывая со всех сторон идею возвращения к Огоунам. Это казалось неправедным по отношению к ним, но к кому еще он мог обратиться?

Анна приняла бы его, но ее квартира — под наблюдением. Неизвестный, к тому же — мужчина, наверняка привлечет внимание.

Он без необходимости подвергнет ее опасности. В самом деле, больше некуда было идти, кроме как к Огоунам. Куда бы он ни пришел, он будет рисковать жизнью всех, с кем встретится.

Можно было бы воссоединиться с Йозефом — он почти наверняка в доме Фафки с Либославой, но гораздо безопаснее им в данное время оставаться порознь. Тот факт, что нападение произвели два молодых человека, хорошо известен. Поэтому он решил дойти до дома Огоунов и посмотреть, что там делается. Если все тихо, можно будет попытаться. Он дождался темноты и лишь тогда свернул на их улицу. Вокруг не было ни души, все выглядело совершенно нормально.

Он позвонил, как обычно: три коротких звонка и один длинный. Через несколько секунд дверь тихонько открылась. На пороге стоял профессор. По его лицу было видно, как он обеспокоен.

— Входите, — просто сказал он.

Ян прошел в комнату. Госпожа Огоун поднялась с кушетки с перепуганным лицом. Увидев Яна, она прошептала:

— А мы ждем нового обыска… — и замолчала, глядя на мужа и ожидая, что он скажет. Ян стоял посреди комнаты, глядя на них по очереди.

— Они окружили наш квартал прошлой ночью и всюду искали, — тихо сказал профессор. — Приходили сюда. Мы слышали, они будут продолжать обыски.

Ян смотрел на них по очереди. Они очень хорошо к нему относились, и теперь он понимал, что ему не следовало приходить сюда.

— Вы — мое последнее пристанище, — медленно сказал он. — Дальше идти некуда. Но я понимаю…

Установившееся молчание было почти осязаемым. Слова были не важны. Ян понимал, что, если нацисты на мгновение заподозрят этот дом, они убьют всех. На пожилом человеке, стоящем перед ним с усталым лицом, лежало бремя этой ответственности. Ответственности за жену, которую он так любит, и за двух сыновей-спортсменов, которыми он так гордится. Поэтому он должен был решать не только за себя, но и за них.

Профессор Огоун смотрел на фигуру в помятой темно-синей спецодежде. Он видел израненное лицо, заметил черты страшной усталости и отчаяния и понял вдруг, что если он выставит за дверь этого молодого человека, то навсегда перестанет уважать самого себя. Он принял это по своей собственной доброй воле. В данную минуту он не мог уйти от этой страшной опасности.

— Сын мой, — спокойно сказал он, — ваша миссия выше нашей, и поэтому ваша жизнь стоит дороже. Оставайтесь с нами.

Ян сел на кушетку. Госпожа Огоун, ободренная отвагой своего мужа, села рядом и положила руку ему на колено.

— Ну, теперь все в порядке, — мягко сказала она. — Вы, должно быть, голодны. Я дам вам поесть.

— Ваш друг в безопасности, — сказал профессор. — Он у Фафки. Госпожа Фафка приходила к нам сегодня утром. Он оставил патроны у нас в кармане пальто.

— Но ведь был обыск?.. — произнес Ян.

— Они искали людей, а не патроны, — сказал профессор. — Причин подозревать нас у них не было. Они заглянули во все комнаты, в шкафы, искали под кроватями. Смотрели не все подряд.

— Вы знаете, что случилось? — спросил Ян.

— Только то, что сообщают по радио и в газетах.

— А что с кепкой? — спросил Ян. — Я прошу прощения, что взял ту кепку.

Профессор Огоун кивнул.

— Да, мы знаем. Сначала мы забеспокоились, потому что все знают, что наш младший сын ходил в ней в школу. Но мы нашли кусок ткани из верблюжьей шерсти от подкладки пальто госпожи Огоун, а у нас есть друг — портной. Он сделал точную копию.

Не беспокойтесь. Мы ее немножко испачкали, и никто не заметит разницы.

Госпожа Огоун принесла тазик с горячей водой и щипчики.

— Ложитесь на кушетку, а я посмотрю, нельзя ли вытащить остальные осколки.

В течение двух часов своими мягкими пальцами она ощупывала и промывала его раны. В это время они решали, где ему спрятаться в случае повторного обыска. Ян думал об этом еще до прихода к ним. Окно в кухне было закрыто в целях светомаскировки листом картона, отстоящим на два сантиметра от стекла. Если открыть окно, он может стоять на подоконнике снаружи в темноте, закрытый светомаскировочным картоном. Более того, можно придвинуть к окну шкаф, и повесить внутри пальто. Тогда можно обмануть нацистов, направившись сразу к шкафу, чтобы достать из карманов документы. Если Ян будет спать в комнате в большом кресле, то он сможет занять такое положение за несколько секунд.

Они согласились с таким планом и несколько раз прорепетировали. После нескольких проб время всей операции от момента объявления тревоги до момента, когда Ян был спрятан, составляло всего двадцать пять секунд. Во время последней репетиции профессор Огоун вдруг остановился и печально посмотрел на Яна.

— Надо же, в какую глупую игру для взрослых нам приходится играть, — тихо сказал он.


Глава 14


Отец Владимир Петрек, чернобородый священник Чехословацкой православной церкви святых Кирилла и Мефодия, находящейся на улице Ресслова в Праге, избрал для себя в этот час критической опасности служение спасению парашютистов, что является бесспорным свидетельством его личной честности. Он предложил им место надежного, безопасного убежища. Это было богослужение в его самом простом религиозном понимании. Он верил, что парашютисты ведут борьбу с темными силами зла, с безжалостной бесчеловечностью нацистского режима. И считал своим долгом и долгом своей церкви сделать все возможное, чтобы им помочь.


Крипта кафедрального Собора святых Кирилла и Мефодия.Современный вид


Об этом решении, после консультаций с епископом и церковными старейшинами, он сообщил Индре, который приветствовал его участие. Оставить парашютистов рассредоточенными по Праге значило подвергать постоянной опасности как их самих, так и людей, предоставивших им кров. Нацисты продолжали проводить внезапные обыски. Поэтому было гораздо лучше собрать их в одном надежном месте и, когда будет возможность, постепенно вывезти из Праги.

Отец Петрек изъявил желание лично сопроводить каждого парашютиста в церковь. Это был наилучший способ не вызвать подозрений. Он был уверен, что, если они окажутся в церкви, то там их никто не найдет.

Ян крепко спал под одеялом у Огоунов в ту вторую ночь после покушения, а, когда проснулся, здоровый и отдохнувший, сразу стало видно, какую пользу принесли ему припарки и промывания госпожи Огоун. Припухлость вокруг глаза и на щеке прошла, и, если не считать темной раны возле глаза, его лицо выглядело вполне нормально. Его подавленное настроение тоже прошло, и он был готов отправиться на встречу с Йозефом. Переодевшись в свой лучший костюм, он натянул фетровую шляпу на лоб, чтобы прикрыть раненый глаз, и объявил Огоунам, что идет к Фафкам. И попрощался с ними в надежде на скорую встречу.

Ян весело шагал по улицам, солнце пригревало его лицо, и он чувствовал, что самое страшное каким-то образом осталось позади.

У Фафки его бурно приветствовал Йозеф. Отступив на шаг, он критически осмотрел лицо Яна и, уперев язык в щеку, заметил, что, поскольку Ян все равно никогда не был красавцем, то несколько шрамов на его лице роли не играют. Они были очень рады видеть друг друга. Ведь это была их первая разлука после прибытия в Чехословакию.

В течение часа они основательно поговорили, обменялись впечатлениями. Йозеф признался, что к нему приходил дядюшка Гайский и сказал насчет церкви. Это должно держаться в строгом секрете, Ян не должен рассказывать об этом даже Анне.

Знать, где они находятся, будут только дядюшка Гайский, Индра и тетушка Мария, которая постарается иногда готовить для них горячую пищу.

Священник с черной бородой в тот день зашел за Яном. Ян следовал за ним через центр Праги — метрах в пятидесяти сзади. Народу на улицах в тот жаркий майский день было немного.

От берега реки священник повернул вверх — на улицу Ресслова.

Церковь святых Кирилла и Мефодия стояла в трехстах метрах на левой стороне улицы, не выделяясь в ряду других зданий. К ее внушительному входу в стиле барокко, с огромной обитой железом дверью, вели каменные ступени. Но священник прошел мимо них — к маленькой задней двери в боковой стене церкви. Петрек открыл ее ключом, и Ян, войдя за ним, очутился в небольшой передней, которая использовалась в качестве конторы.

Петрек прошел по небольшому узкому коридору, ведущему в помещение церкви. Тонкая крашеная деревянная перегородка отделяла алтарь от основного помещения. В этом высоком сводчатом интерьере Ян с благодарностью вдохнул прохладный воздух.

В дальнем конце, над дверным проемом, шел деревянный балкон, к которому вели ступени деревянной лестницы.

Под кровом своей церкви Петрек в первый раз улыбнулся.

При этом белые зубы засверкали на фоне его темной бороды. Он приветливо взял Яна за руку и повел по зданию церкви, рассказывая ему историю храма, как будто у них было время досуга для научных экскурсий.

Петрек был человеком, глубоко посвященным в эстетический мистицизм религии. Он помогал им для поддержания своих собственных ценностей. Для Яна такое его отношение было не совсем понятным. У него не было времени для размышлений о боге и рассуждений о религиозной философии. Инстинктивно ему нравился священник, он ему верил, но считал его загадочным человеком.

Петрек рассказал, что церковь была построена между 1730 и 1736 годами на месте старого монастыря. Он показал на белый потолок, изящно изогнутый в форме арок, с изображением на раскрашенных панелях ангелов, вольно парящих на вздымающихся волнами белых облаках, и маленьких розовых амуров, застенчиво порхающих над головой. Он сообщил Яну, что нарисовал их немецкий художник сто лет назад. Говорят, что от некоторого места в склепе древний подземный ход ведет вниз — к берегу реки Влтавы. Он был проложен очень давно, и теперь никто не знает, где он находится. Усмехнувшись, Петрек заметил, что, может быть, у Яна и его друзей будет время провести изыскания и выяснить, правда ли он существует.

Рассказывая, он медленно шел по направлению к огромным главным воротам, обитым тяжелыми гвоздями. Петрек сказал, что они бывают обычно открыты по утрам, когда в храм приходят верующие, чтобы молиться. Он предупредил Яна, что в это время им очевидно придется соблюдать особую осторожность.

Три широкие полосы кокосовой циновки покрывали основной пол в церкви, и одна узкая полоска шла между стеклянной и деревянной перегородками к главному входу. Кивком попросив Яна отойти в сторону, священник наклонился и с театральным жестом оттащил полосу циновки в сторону. Под ней в полу была квадратная каменная плита размером в полметра с железным кольцом посередине. Священник уперся ногами в пол по сторонам плиты и ухватился руками за кольцо. Приподняв плиту сантиметров на десять, он качнул ее между ног и положил в сторону. Камень был очень тяжелым, и ему пришлось напрячь для этого все свои силы. Из открывшейся черной дыры не исходило ни света, ни звука.

Он вынул из кармана фонарик и посветил вниз. Ян увидел верхние ступени тонкой лестницы, отстоящей немного от уровня пола.

Священник первым спустился вниз — в древний склеп. Ян осторожно последовал за ним. В склепе было не совсем темно.

Высоко на одной стене имелось вентиляционное отверстие шириной около тридцати сантиметров и длиной порядка пятидесяти сантиметров, закрытое железной решеткой с острыми шипами, которое пропускало в склеп свежий воздух и дневной свет.

Снаружи, как пояснил священник, его было почти незаметно на трехметровой высоте над тротуаром. Когда глаза Яна привыкли к слабому свету, он увидел, что в каждой стене склепа, между толстыми каменными опорами, поддерживающими крышу, имеется ряд прямоугольных ячеек размером примерно шестьдесят на сто восемьдесят сантиметров, уходящих вглубь стены на два метра. Ячейки, содержащие тела древних монахов, были заложены кирпичом и замазаны известью, но многие зияли пустотой, все еще в ожидании обитателей.

Священник направился к дальнему концу склепа. Его длина была, как Ян выяснил позже, двадцать два шага, а ширина — от трех до пяти шагов. У дальнего конца склепа вверх — до уровня пола церкви — поднимался короткий, но крутой пролет каменных ступенек. Этот выход был закрыт огромной каменной плитой, вделанной в пол над головой.

Единственный вход в склеп был, следовательно, сквозь ту узкую воронку, через которую они спустились. Его легко защитить; фактически он был почти неприступным. Но трудно было вообразить место более холодное, безрадостное и удручающее, да и само по себе использование гробницы в качестве убежища было предзнаменованием, не очень понравившимся Яну, Йозефу и всем остальным, когда они наконец сюда прибыли. Священник привел их по одному, и к вечеру собрались шестеро: Ян с Йозефом и Валчик из «стариков» и трое вновь прибывших парашютистов, пока не участвовавших ни в каких акциях. Их фамилии были Бублик, Грубы и Шварц. Позже к ним должны были присоединиться лейтенант Опалка и Ата Моравец. Оба они слишком много знали, чтобы оставаться снаружи.


Сержант Йозеф Бублик.Диверсионная группа «Bioscop»


Сержант Ян Грубы.Диверсионная группа «Bioscop»


Сержант Ярослав Шварц.Диверсионная группа «Tin»


Священник сказал, что они могут использовать склеп в качестве укрытия, по крайней мере, шестнадцать или семнадцать дней, если будет такая необходимость. Его церковный староста знает, что они там находятся, но у него есть жена — очень болтливая женщина, и ей, конечно, нельзя доверить такую тайну. Сейчас она в отпуске и вернется без малого через три недели. Хорошо, если к тому времени искать их перестанут, и они тогда смогут вернуться в более комфортабельное жилище.

Подытоживая будущее, священник оказался совершенно неправ. Шум и крики не улягутся, а будут со временем нарастать.

Немцы были властителями Европы. Где бы они ни сражались — они неизменно одерживали победы. Тот факт, что побежденный, покоренный народ посмел восстать против их военного всемогущества, разъярил их до безумия. Казни и снова казни — таково было быстрое и явное средство демонстрации этой ярости. Слепо, без различий и без пощады они ставили людей рядами перед своими отрядами стрелков. Ежедневно казнили десятки, а иногда и сотни людей, их имена печатали в газетах и передавали по радио. Гнев тевтонских богов — Гитлера и Гиммлера — должен быть удовлетворен! Франк, к которому перешел пост Гейдриха, был наделен властью и был поощряем применять любые меры и методы, которые он сочтет нужными — дабы не только найти виновных, но и примерно наказать всю чешскую нацию.

Дороги были блокированы, целые районы — оцеплены. Производились повальные аресты, росло число массовых казней. Увещевания по радио и в газетах продолжались полным ходом. Если не будут найдены виновные, то пострадает вся Чехословакия — утверждали они.

Для Рейнхарда Гейдриха, лежащего на больничной койке в Буловой клинике, все это не имело большого значения. При нем постоянно дежурили врачи, проводилось переливание крови за переливанием крови, но его кожа становилась все более болезненно-желтой, черты лица обострялись, пульс слабел. Он умер утром 4 июня, и вскрытие, произведенное директором Германского института паталогической анатомии, показало, что смерть наступила в результате поражения жизненно важных паренхиматозных органов бактериями, возможно, из яда, поступившего в организм вместе с осколками взрыва, и которые, главным образом, сконцентрированы в области груди, диафрагмы и вокруг селезенки.

Рейхспротектор был мертв. Теперь можно было показать настоящую ярость нацистской империи.

Были изданы указы об объявлении в городе траура. На всех зданиях были вывешены черные флаги и черные полотнища. Даже немцы понимали, что чехи скорбят по поводу своей собственной гибели и своего унижения. Оркестры на улицах и по радио играли траурные элегии, а в промежутках между траурными мелодиями радио передавало угрозы министра образования, что «ужасное убийство, совершенное агентами, со всей остротой поставило вопрос нашего существования как нации, и совершенно правильно, что семь тысяч предателей должны погибнуть во имя спасения семи миллионов людей!»

В тот день Индра медленно шел к церкви на улице Ресслова.

Под черными флагами и траурными полотнищами он прошел вдоль берега реки и вверх по улице. В конторе священника он несколько секунд поговорил с Петреком и затем прошел в самую церковь. Там уже был дядюшка Гайский, а также Опалка, Валчик, Ян и Йозеф. Трое остальных находились на улице — на весеннем солнышке. У них имелись удостоверения личности, ничто их не связывало с покушением, так что они были в относительной безопасности.

С беспокойством смотрел Индра на дядюшку Гайского. Было совершенно очевидно, что он нуждается в отдыхе. Ему было бы хорошо уехать куда-нибудь в деревню, чтобы на время выбраться из этой атмосферы. Казалось, что он сжался в своей одежде, что за десять дней он постарел на десять лет. Когда он говорил, у него на шее выступали голосовые связки, и его костлявая голова торчала из воротника, как у старой черепахи.

В течение некоторого времени они побеседовали. От лица всех парашютистов выступал лейтенант Опалка. Он сидел на стуле с высокой спинкой, положив ногу на ногу, в сером свитере, серьезный и собранный.

К этому времени им были тайком доставлены одеяла и матрацы, консервы, посуда и примус. Принесли также запас оружия и боеприпасов. Они устроились настолько удобно, насколько это было возможно. По ночам трое из них оставались на часах на деревянном балконе, а остальные четверо спали в склепе. На балконе в те июньские ночи было тепло, и сквозь большие окна были видны яркие звезды. В склепе же было холодно и темно, стоял древний запах смерти, поэтому они постоянно спорили, кому дежурить на балконе, и Опалка счел нужным составить график дежурств.

Женщина, специалист по глазным болезням, навестила Яна и занималась его глазом. Он не был серьезно поврежден, и Ян мог теперь отважиться выходить из церкви, не очень опасаясь, что его узнают, как человека с израненным лицом, которого ищут нацисты. Рамки комендантского часа и ограничения на режим работы мест публичных развлечений были также ослаблены, так что теперь парашютисты могли совершенно свободно покидать церковь по одиночке и парами, не вызывая особых подозрений. Утром находящиеся на посту смешивались с посетителями церкви. Два раза эсэсовцы устраивали внезапные проверки документов, и каждый раз Ян и Йозеф предъявляли свои фальшивые удостоверения, не вызывая никаких подозрений. Опалка не возражал, чтобы парашютисты выходили, но возвращались на ночь в церковь. Он понимал, и Индра тоже, что лучше немножко рискнуть и поддержать их моральное состояние, чем настаивать, чтобы все заживо гнили в этой темной гробнице под церковным полом. Индра теперь ушел из той квартиры на окраине города, где происходило так много их важных встреч, и отдал ключи от нее Опалке. Так что парашютисты по немногу могли заходить туда и отдохнуть пару часов со всеми удобствами.

Когда Опалка кончил говорить, дядюшка Гайский изложил свою точку зрения на ситуацию. У него была информация о некоторых других членах их группы. Ата Моравец, скрываясь, находился в деревне. Тетушка Мария уехала в Пардубице, чтобы сообщить обо всем случившемся группе, работающей с «Либусом», и заодно узнать, как дела у них. Она, однако, будет в отъезде недолго. Тетушка Мария неутомимо готовила горячую пищу для обитателей склепа и доставляла ее в церковь. Она желала продолжать это дело.

Карел Чурда, насколько знал дядюшка Гайский, был все еще в деревне, скрываясь на ферме матери, а Пешал по-прежнему прятался в лесу недалеко от своего дома. По крайней мере, в данное время они могут позаботиться о себе сами.

Нацисты в ходе расследований узнали, что четырнадцатилетняя девочка увела испачканный в крови велосипед от магазина «Бата» к какому-то дому в Либене. Несколько человек обратились к ним, и дали показания, что они ее видели. Нацисты усилили поиски в этом районе. Они посетили все школы и допросили сотни девочек. Госпожа Новотнова сразу решила, что Индришке лучше «заболеть». Даже, когда немцы пришли к ним в дом, ей удалось убедить их, что ее дочь больна и слегла в постель еще задолго до покушения.

Индра представил отчет, составленный дядюшкой Гайским.

Новости были хорошие. Их план без сомнения увенчался успехом, и различные представители правительства уже выступают с горячими опровержениями, что в намерения правительства протектората не входило установление в Чехословакии военной повинности. То, что Гейдрих был убит якобы в целях предотвращения этого — глупая пропаганда, утверждали они.

Правительственные круги были в гневе. Они ссылались на «лживые сообщения радиопередач из Лондона», подробно цитировали эти передачи и твердили, какие они фальшивые.

Индра сказал, что эти опровержения прямо показывают, какими опасными считает правительство протектората радиопередачи из Лондона. «Под славным руководством Гейдриха, — гудел диктор, — рабочие стали жить лучше, чем прежде. Разве не он, всего за несколько недель до подлого нападения, положившего конец его жизни, увеличил продолжительность отпуска более, чем трем тысячам чешских рабочих военных заводов?» Голос Пражского радио продолжал перечислять все то замечательное, что сделал генерал Гейдрих для Чехословакии. Он с гордостью сообщал, что правительство протектората в память о нем приняло решение переименовать набережную Влтавы в набережную имени Рейнхарда Гейдриха. На площади будет установлен памятник Гейдриху. На том месте, где граната оборвала его жизнь, в мостовую будет вделана мемориальная пластина. Это вызвало усмешку парашютистов. Дядюшка Гайский, прерывая их смех, мрачно сказал:

— Но казни продолжаются.

Индра строго посмотрел на него.

— Мы ожидали мести, — сказал он. — Это — победа. Лондон считает, что это — победа. А победы не даются даром.

На этом замечании собрание было закрыто. Ян вышел на залитую солнцем улицу, чтобы встретиться с Анной, а Йозеф отправился повидать свою Либославу. Никто из них, даже Индра, не мог предположить, какую цену востребуют нацисты за эту «победу».

В правительственных помещениях Града Карл Франк составлял план жесточайшей акции, которая была призвана показать окончательно, что никто не смеет шутить с нацистской гордостью или властью, что никакая страна не будет потворствовать убийству одного из старших членов нацистской иерархии и не даст уйти от самого жестокого возмездия. Назначением этой акции было — создать прецедент. Но она сделала гораздо большее — от нее в ужасе содрогнулся весь цивилизованный мир.

10 июня, на рассвете, нацистские полки окружили поселок в нескольких километрах от Праги и начали свое зловещее дело уничтожения. Пропаганда Франка была наготове.

«В ходе поисков убийц генерала Гейдриха, — твердила она, — установлено, что население поселка Лидице поддерживало преступников и помогало им. Помимо помощи преступникам, жителями поселка были совершены и другие враждебные действия, такие как содержание тайных складов оружия и боевого снаряжения, обеспечение работы подпольного радиопередатчика, накопление необычайно большого объема товаров, распределение которых нормировано».

Все это было вопиющей ложью. Никто в поселке никогда и не слышал о Яне Кубише или Йозефе Габчике. Никто никаким образом не оказывал помощи движению сопротивления. Ни в одном доме никогда не было ни оружия, ни радиопередатчиков, ни «товаров, распределение которых нормировано.» Жители поселка работали на близлежащих шахтах или на полях, женщины — занимались домашними делами и рожали детей. Они вели простую трудовую жизнь, и, когда начался террор, оказались в полном недоумении. Что сделал Лидице такого, чтобы заслужить это?

Всех мужчин и мальчиков-подростков забрали из их домов, построили в ряд вдоль стены амбара и расстреляли. Всех женщин и детей погрузили в грузовики и отвезли в концентрационные лагеря.

Нацисты не просто расстреляли мужчин и вывезли женщин и детей. Они совершили в полнейшем смысле средневековую операцию — сравняли поселок с землей.

Лидице был довольно большим поселком с множеством домов и крестьянских хозяйств, в нем была школа и церковь с красивым шпилем. Задача была — не просто разрушить поселок. Намерением нацистов было стереть его с лица земли и навсегда изъять его название с географических карт.


Поселок Лидице-до...


Немецкие фотографии показывают, что для перевозки останков зданий и выравнивания площадок, на которых они стояли, понадобились бульдозеры и целые колонны подвод и грузовиков.

Удаление человеческих останков было более простой задачей.

Сто семьдесят три человека — мужчин и мальчишек — после казни были захоронены в яме на ферме Горака. Рабочие ночной смены были арестованы сразу, как вернулись домой, и немедленно расстреляны. Только один, предчувствуя беду, сбежал в лес, но и его позже кто-то выдал, и он был расстрелян. Еще один шахтер со сломанной ногой лежал в больнице. Он поправился к осени. Тогда его и расстреляли.

Женщины были доставлены в концлагеря Равенсбрук и Освенцим, где большинство из них погибло. Восемьдесят два ребенка были убиты. Некоторых, родившихся в концлагере, усыновили немецкие семьи, и лишь много лет спустя они были найдены Красным Крестом и Международной службой поиска.

В целом разрушение Лидице было проведено очень тщательно и со знанием дела. Конечно, оно возымело действие на сознание и чувства всего внешнего мира диаметрально противоположное тому, на которое рассчитывали нацисты.

Даже в те мрачные годы войны, когда механизм цивилизации дал сбой, когда смерть в самых ужасных формах стала обыденным делом, а правда была заменена пропагандой, судьба Лидице ужаснула и потрясла мировое общественное мнение. Она, конечно, не запугала людей и не сделала всех трусами, как хотели нацисты. Первой реакцией было огромное возмущение. То, что некий режим, даже гитлеровский, хвастается таким актом, было воспринято с недоверием, даже с неверием.


...-и после


Лидице всколыхнул совесть мира, может быть, больше, чем любое другое зверство в этой войне, полной жестокости. Сначала он показался только небольшим камешком, брошенным в море войны, но круги от него быстро разошлись и затронули людей повсюду. Еще не определившиеся теперь знали, что с таким врагом не может быть компромисса. Такое поведение, дикое и бесчеловечное, выходило за пределы всех писаных конвенций и неписаных хартий благопристойности. Люди теперь знали, что борьба должна продолжаться до самого конца, и конец этот — поражение нацистской Германии. Без этого не будет ни безопасности, ни чести, ни надежды — нигде и ни для кого. Люди позаботились, чтобы имя Лидице не только не было навеки стерто, но было разными способами увековечено. Американский городок и мексиканская деревня сменили свои названия на Лидице. Танки с ревом шли в бой с надписью «Лидице» на башнях.

Разрушительные бомбы загружались в самолеты для доставки в самое сердце рейха с такой же надписью мелом на боку. Даже немцам, военным и штатским, это имя и то, что за ним стоит, должно быть, в глубине души внушало отвращение и смущение.

Сообщение об этом массовом уничтожении людей, произвело в тот солнечный день 10 июня сокрушительное действие на Яна.

Оно явилось для него последней — горькой и кровавой — каплей. Тот факт, что Гейдрих все-таки умер, не давал ему ощущения личной победы. Последовавший ряд казней поверг его в удрученное состояние. Индра понимал это. Индра чувствовал, какое отчаяние вызывают в нем ежедневные массовые расстрелы.

Ян уже обращался к Индре с заявлением, что они с Йозефом готовы пойти сдаться. Надо ведь что-то делать, чтобы остановить это непрекращающееся уничтожение невинных людей. Индра тогда обнял Яна за плечи и сказал, что он должен вынести это бремя. Такую цену приходится платить всей Чехословакии, и в конечном счете станет ясно, что она платит ее не зря.

Индра был старше Яна на пятнадцать лет. За ним были ум и сила всей организации. Он понимал, что не в его силах успокоить душевные муки Яна. Но он мог попытаться поддержать его решимость. Это легче сделать с помощью Йозефа. Йозеф был более общительным, жизнерадостным человеком, его душа не была такой ранимой, и ему было легче пережить это, хотя он безусловно был готов принести в жертву свою жизнь, чтобы положить конец истреблению людей.

Уничтожение Лидице довело Яна до предела отчаяния. Он спустился с неба над Чехословакией с высокой верой в то, что будет служить на благо своей страны. При исполнении этой службы он полюбил, и несколько коротких мгновений забавлялся слабой надеждой, что у него еще может быть будущее. Теперь он знал — что бы ни случилось, на его совести будет лежать огромный груз, — и не был убежден, что сумеет выдержать.

В тот день, когда до них дошло известие о Лидице, Владимир Петрек сидел в своей конторе, и Ян с Йозефом появились в в ее дверях. По их мрачному виду и озабоченному выражению лиц он понял, что они принесли тяжелые новости. Фактически они пришли спросить у него совета, что им делать.

Они говорили, что каким-то образом кто-то должен остановить это ужасное и непрерывное кровопролитие. Они уже предлагали Индре, чтобы им пойти и сдаться, но он категорически отверг эту мысль. События в Лидице делают настоятельно необходимым предпринять какие-то действия. Есть все основания полагать, что это только первый шаг в кампании беспощадного террора: за Лидице последуют и другие.

Индра принимает решения из соображений военной необходимости. А каков будет совет служителя церкви? Священник с горечью видел, как глубоко они обеспокоены, и какое значение для них имеет его ответ. Поэтому, как он потом объяснил Индре, сообщая ему об этом случае, ему пришлось очень тщательно подбирать каждое слово.

— Прежде всего, скажите, как вы сами думаете поступить, — попросил отец Владимир.

Они сказали, что хотят сесть на скамью в городском парке, повесив на шею картонные плакаты с надписью, что это они убили Гейдриха. Затем принять пилюли с ядом. Их мертвые тела плюс плакаты должны послужить достаточным немым свидетельством и удовлетворить немецкие власти.

Петрек с печалью смотрел на них. Вся схема была дико мелодраматической, но тогда, во время войны, жизнь каждого человека была дикой мелодрамой. Не было сомнений в серьезности их предложения. Священник понимал, что стоит ему согласиться и признать их план осуществимым, и они сразу же начнут действовать. Такова была степень их крайнего отчаяния.

Он сразу заявил, твердо и недвусмысленно, что весь их план — пустой и ничего не дающий. Прежде всего, обладание двумя мертвыми телами не может утихомирить нацистов. Во вторых, как священнослужитель, он ни на минуту не может согласиться или смириться с актом самоубийства. Это — трусость, жалкая, презренная трусость.

Тут он заметил, как изменились выражения их лиц, и понял, что попал в точку. Принести себя в жертву они могли, но проявить трусость их гордость не позволяла. Он еще долго говорил, убеждая их, и невольно повторял доводы Индры. Победы не достигаются без мучений и страданий. Их личная гибель ничего не решит, напротив, фактически отдаст победу врагу.

Когда Ян и Йозеф ушли, Петрек знал, что на данный момент ему удалось лишь отсрочить так серьезно задуманную акцию, но не заставить их полностью от нее отказаться. Они по-прежнему горели желанием каким-то образом искупить то ужасное возмездие, которое обрушилось на головы их соотечественников в результате совершенных ими действий. И только время могло уменьшить их страдания.

Важную роль в этом процессе играла Анна Малинова. Ян теперь встречался и проводил с ней каждый день и почти каждый вечер. Она, с ее добротой и нежностью, была своего рода оазисом в мире полном ненависти и жестокости. Она с такой жалостью ласково гладила его шрамы, будто они жгли не его, а ее собственную нежную кожу. Она единственная связывала Яна со святостью и реальностью мира.

Он встретился с ней на мосту, на их обычном месте. Она тоже слышала о Лидице, и ей было достаточно одного взгляда, чтобы понять, какую душевную муку переживает Ян. Она крепко держала его за руку, когда они шли по набережной Влтавы до трамвая, чтобы доехать до пустой квартиры Индры. В жаркие солнечные июньские дни жителям Праги казалось, что все пронизывающая атмосфера страха, висящая в воздухе, как тяжелая пыль, понемногу рассеивается. Уже влюбленные гуляли в тени каштанов по набережной, топча ногами опавшие лепестки цветков. Женщины с колясками и детьми сидели на скамейках и смотрели на плавающих лебедей. Люди праздно прогуливались взад-вперед, глядя то на голубое небо, то на темную Влтаву, стараясь забыть о существовавшем повсюду безумстве. Многим жителям Праги в те дни казалось странным, что солнце продолжает вставать и садиться, река течь и цветы цвести, как будто это кровавое буйство человекообразных зверей не имеет ни малейшего значения. Где-то в мироздании бог и природа разошлись, иначе травы должны были бы увянуть, и солнце остановить свой суточный ход по небу — при виде мира, разорванного ненавистью и униженного болью.

В квартире Индры все отчаяние Яна излилось, и Анна дала ему выговориться. Он говорил, что так не может продолжаться.

Больше ни дня. Они должны сдаться. Надо как-то остановить это слепое, бессмысленное кровопролитие. Они выполнили свою задачу, их собственная жизнь ничего не стоит в общем ходе вещей. Он больше не может выносить ответственность за такое количество смертей. Понимает ли она это? Она, правда, понимает?

В этом было больше риторики, чем действительности, но она дала ему руку и пыталась утешить его. Она заварила горячий эрзац кофе и заставляла его выпить. Она заставила его ходить с ней по квартире и, осматривая спальню, ванную, кухню, находить в них недостатки. Но даже у нее недоставало отваги, чтобы сказать: «Когда-нибудь и у нас будет такая квартира.»

Позже она рассказала об этом тетушке Марии в надежде, что та может обладать большими исцеляющими способностями, чем Анна из-за недостатка опыта. Она рассказала ей, как они пытались уравнять практический порядок в квартире и расстановку мебели, простой порядок жизни, который они должны иметь по праву, и полное уничтожение, которое, казалось, возвышается над ними и висит повсюду в воздухе. На фоне огромности нацистской мести их жизнь и поступки казались жалкими и ненастоящими. Даже горе казалось ненастоящим, может быть, потому, что, когда горе становится национальным бедствием, оно принадлежит не им одним.

Они сидели на кушетке и смотрели, как темнеет небо и на нем появляются звезды. Они поцеловались и прижались друг к другу в своей маленькой комнатке, предавшись минутному забвению. В этом человеческом забвении они отчаянно искали утешения и смысла, придающего форму и значение их дилемме.

Может быть, это было все, что им нужно. Может быть, это было так же хорошо, как все то, что может наступить в будущем. Почему же они должны все вверить будущему? Почему не достаточно этого залитого солнцем дня, этого вечера совершенства? Если будущая весна и следующее лето наступят и пройдут без них, разве это имеет значение?

Но они знали, что это имеет значение. Мышцы, мозг и кровяные тельца стремились к слиянию и продолжению, плоть требовала продолжения. Даже если их мучительная боль будет продолжаться, желание бытия остается и должно оставаться. И Ян понял это благодаря Анне Малиновой.


Глава 15


Известия о событиях в Праге вызвали нарастающее чувство страха у сержанта Карела Чурды, скрывавшегося на ферме матери возле деревни Нова Глина за много километров от Праги.

Его окружали до ужаса напуганные люди. С того момента, как Чурда прибыл в Чехословакию, и его мать, сестра и два женатых брата узнали, что они укрывают парашютиста — они боялись. Все чаще и чаще он слышал плач матери, все больше и больше видел ее покрасневшие глаза и выражение укора на лице сестры.

Когда он возвратился после эпизода со «Шкодой», они упрашивали его больше не заниматься такими делами. А узнав о покушении на Гейдриха, поняли, что уже поздно. Вот он и довел их всех до погибели.

Храбрость Карела Чурды в таком моральном климате начала потихоньку утекать. Газеты и непрерывные сообщения по радио вызвали новые трещины в его умственном фасаде. Его моральное состояние постепенно ухудшалось.

Каждый день он читал о все новых и новых казнях. С утра и до вечера он слышал отрывистые сообщения, угрожающие виновным пытками и смертной казнью, но обещающие безопасность и награды всем добровольно признавшимся.

Два имени в списке жертв нанесли особый удар по его сознанию. Это были имена братьев Арноста Микса — Франтишека Микса, жандарма из Табора, и Антонина Микса, служащего из Праги. Они были братьями человека, с которым они вместе прилетели в Чехословакию, с которым вместе проходили обучение, жили, смеялись и пили английское пиво, а главное — верили друг другу. Эти его братья даже не знали о возвращении Арноста Микса в Чехословакию. Они никак не были связаны с сопротивлением — и все же их казнили!

Так будет и со всей его семьей, если на них падет подозрение. Даже его невеста с ребенком, по всей вероятности, погибнут. Для оставшегося в деревне в одиночестве и в борьбе с собственной совестью Карела Чурды эта мысль становилась невыносимой.

Он слышал также заявления министров правительства протектората — просящие, убеждающие, угрожающие. Они говорили, что поймать этих убийц — долг всей нации. Как только их поймают — террор и репрессии будут сразу остановлены. Граждане не должны слушать предательские передачи чехов из Лондона. Их фальшивая пропаганда, будто те, кто разоблачит убийц или поможет властям их найти, будут впоследствии казнены — чепуха.

Что они могут противопоставить могуществу рейха? Правительство гарантирует, что всякий, кто поможет найти убийц, не будет привлечен к ответственности, даже если он окажется сам виновен. В равной мере это относится и к его семье.

Все это воздействовало на Карела Чурду, но больше всего на него повлияло происшествие, случившееся в самом конце мучительной цепи событий. А началась эта цепь из далека — с бедного несчастного Пешала.

С тех самых пор, как Олдрих Пешал прыгнул на парашюте в Чехословакию, он, последний действующий член группы Пешала, Герика и Микса, продолжал прятаться в лесу. Группа Индры безуспешно пыталась установить с ним контакт. Он упорно продолжал влачить существование в лесу, желая видеть, что случится с его семьей.

Немцы, в результате предательства Герика, приблизительно знали, где он находится. Знали они, конечно, и о его семье.

Напрасно Пешал приходил тайком к отцу с матерью и говорил, чтобы они уехали. Отец устало сказал: «Куда нам ехать, сынок? Мы с матерью уже слишком старые, чтобы бегать».

Когда Гейдрих умер — их сразу арестовали. Произошло это вскоре после того, как Пешал вышел на контакт с людьми, которые выдали себя за представителей местной организации сопротивления. Его заманили на встречу в безлюдном месте в лесу, а когда он попытался от них ускользнуть, его избили до полусмерти. Его привязали к носилкам, притащили в одну из местных нацистских ночлежек, и начался жестокий допрос. Но Пешал не выдал ничего. Он бывал нерешительным и эмоциональным, он безусловно был слишком занят своей семьей, но в его личной храбрости и стойкости не может быть и тени сомнения.

Нацистам, конечно, больше не было смысла сохранять жизнь его отцу, матери и брату. Они были расстреляны, и сообщение об их казни было напечатано в газете, но очень сомнительно, что нацисты понимали, что оно кого-то так сильно запугает.

А оно запугало. Оно довело Карела Чурду до крайности. Он вновь и вновь перечитывал сообщение. Погибли братья Микса, а теперь — семья Пешала! Как сделать, чтобы такое не случилось и с его семьей? Его мать, сестра, два брата со своими семьями — все будут расстреляны! Он должен был как-то не допустить этого. Но как? Даже если он выдаст своих товарищей и все их дела, что толку?

Можно ли верить словам министров правительства протектората? Можно ли верить нацистам, что они не погубят его мать, сестру и братьев? Он убеждал себя тем, что не причинил им до сих пор большого вреда. Да, он нелегально проник в Чехословакию на парашюте. Он поджег свечу в сарае, которая вызвала большой огонь для целеуказания английским бомбардировщикам, но это и все. К тому же налет оказался неудачным.

Он снова послушал радио, просмотрел газеты и прочел последнее официальное заявление Карла Франка и последние условия. Если информация о личности убийц Гейдриха будет сообщена до 18 июня, то не только информатор и его семья будут освобождены от ответственности даже в случае его виновности, но он, кроме того, получит вознаграждение. А размер вознаграждения составлял теперь двадцать миллионов крон!

И Карел Чурда сделал первый шаг. Он написал письмо шефу полиции в близлежащем городе, но из предосторожности отправил его из места, достаточно удаленного от своей деревни.

Письмо он не подписал, а просто указал в нем, что имена людей, убивших Гейдриха, — Ян Кубиш и Йозеф Габчик. Так начался его путь к предательству.

Почти нет сомнений, что в отделении полиции полностью проигнорировали полученное письмо. Возможно, анонимки, написанные кому-то в отместку, были для них обычным делом. Два дня Карел Чурда выжидал и недоумевал. При этом до него дошло, что он погубил себя. Теперь они могут найти отправителя письма. Если такое случится, все будет потеряно. Делать было нечего, кроме как пойти в полицию, а еще лучше — прямо в гестапо, и во всем сознаться. Только так можно спасти свою семью.

Он сел на поезд и приехал в Прагу. Как бы желая убедиться в правильности своих действий, он прежде всего пришел на квартиру, куда его ненадолго определял дядюшка Гайский. Хозяева смотрели на него в ужасе. Что он делает в городе? Разве он не знает, что в любую минуту может быть внезапный обыск? Все затаились. Он должен немедленно возвращаться в деревенское укрытие.

Тогда Карел Чурда ушел от них и направился обратно по улице. Он удовлетворил остатки своей совести тем, что сопротивление ему помочь не может. Поэтому ему и приходится обращаться к другим — к тем, кто может. Ноги притащили его в управление гестапо — в Банк Печека.

Дальнейшие события задокументированы в германских официальных источниках. Дежурный эсэсовец обратился к комиссару Янтуру и возбужденно доложил, что внизу ждет чех, который утверждает, что ему известны личности совершивших покушение на генерала Гейдриха! На комиссара Янтура это не произвело чрезвычайного впечатления. На своем веку он повидал немало чудаков, патриотов, верующих маньяков, самозваных мучеников, глупых, ненормальных и полностью сумасшедших. Он знал, что вероятнее всего этот новый информатор принадлежит к одной из этих категорий. Тем не менее, встретиться с ним будет не вредно.

Когда этого человека привели к нему в кабинет, Янтур посмотрел на него с интересом. Человек этот был явно не сумасшедшим, но очень испуганным. Комиссар Янтур знал, что это — обнадеживающий признак. У гестапо был богатый опыт обращения с запуганными людьми.

Этот человек был среднего роста и телосложения. У него были маленькие черные усики и черные волосы, зачесанные прямо назад. Он был неопрятным, совсем неброским — такие не выделяются в толпе. Янтур кивком показал на стул, и он сел, явно нервничая и поглядывая вверх на двух огромных эсэсовцев, стоящих с обеих сторон по бокам.

Янтур начал допрос вполне спокойно. В результате длительного опыта гестапо выработало верные способы извлечения информации из нервничающих свидетелей. Фамилия? Возраст? Род занятий? Тут Чурда признался, что он парашютист.

Янтур спокойно спросил:

— Насколько я понимаю, вы желаете сделать заявление? — Чурда кивнул.

— Вы должны понимать, — злобно сказал Янтур, — что то, что вы желаете сообщить, что бы это ни было, может не иметь доля нас такой ценности, какую вы этому придаете. У нас уже есть один парашютист по фамилии Герик, который многое сообщил.

— Я знаю, кто те люди, что убили Гейдриха, — повторил Чурда. — Я могу опознать их портфель…

Янтур слегка наклонил голову. Простой зритель и не заметил бы этого движения, но два эсэсовских головореза были обучены подобным сигналам. Они немедленно начали действовать. Один, схватив Чурду за загривок, повалил его к своим ногам и заломил ему руки за спину. Другой, практически одновременно, ударил его в лицо — сначала одним кулаком, потом другим. Затем они повалили его на пол и начали бить ногами.

Пока он лежал, корчась от ударов, Янтур поднялся и заревел.

Слова были не важны. Главное было — поднять большой грозный шум. К этому моменту подозреваемый обычно бывает достаточно сбит с толку и сознается во всем.

— Вы что — думаете, что можно прийти сюда и поторговаться с нами?! — ревел комиссар. — Кто те люди? Их фамилии? Где они скрываются?

Один из эсэсовцев поднял Чурду с пола, а другой снова начал бить его в лицо. После этого он свалился обратно на стул.

— Теперь, — сказал Янтур, — говорите то, что нужно!

Прежде, чем Чурда начал говорить, он получил еще один удар в лицо кулаком, отлетел назад и ударился в стену. Весь его рот был в крови, губы распухли, один глаз почти не открывался. Сапоги снова заколотили по его ребрам.

Они увидели, что он полез в карман и неловко вытащил свой носовой платок. В уголке платка была завернута маленькая коричневая капсула с ядом. Он поднес руку с платком ко рту, но в этом жесте не было решительности. Карел Чурда не хотел умирать. Тот самый маленький остаток честности в нем все еще пытался убедить самого себя, что он поступает, как мужчина.

Чурда позволил им вырвать у него платок. Он видел, как упала маленькая капсула и отлетела метра на два по ковру — крошечный коричневый шарик, красивый и блестящий. За ним бросился один из эсэсовских охранников. Он вручил капсулу Янтуру, который кричал почти без передышки. Охранники снова начали избивать Чурду. К тому моменту, когда они подняли его на ноги и швырнули опять на стул, он был почти без сознания.

Янтур осторожно катил пальцем маленькую пилюлю с ядом по блокноту с промокательной бумагой. Как ни удивительно — он перестал реветь. Почти с доброжелательной интонацией он сказал:

— Теперь рассказывайте, кто, вы говорите, совершил преступление?

Кровоточащими распухшими губами Чурда начал выдавать своих товарищей.

— Ян Кубиш и Йозеф Габчик, — сказал он. — Оба они — парашютисты, заброшенные из Англии. В течение последних пяти месяцев они действовали в Праге.

— А вы сами? Каково в этом ваше участие?

— Я тоже парашютист, но я принимал участие лишь в одной операции в Пльзени, которая кончилась полной неудачей.

— Почему мы должны вам верить? — настаивал Янтур. — Вы безусловно слышали, что за поимку убийц назначено большое вознаграждение. — Чурда не знал, что сказать.

— Ну? — сказал Янтур. — Почему вы решили их выдать? Иуда получил всего тридцать сребреников. А вы, как видно, претендуете на двадцать миллионов.

Чурда молчал. Может быть, в этот миг у него начала зарождаться мысль, а как он будет жить дальше — после этого?

— Я хотел спасти свою мать, — тихо сказал он. — Я прочел, что семья лейтенанта Пешала, сброшенного вместе со мной, была расстреляна. Я не хочу, чтобы расстреляли мою мать.

Янтур посмотрел на него с усмешкой.

— Там посмотрим.

Через несколько минут внесли кучу портфелей и бросили их перед Чурдой.

— Что ж, — сказал Янтур, — вот мы и посмотрим, правду ли вы говорите. Покажите нам, какой из этих портфелей был найден на месте убийства.

Чурда узнал его в одну секунду. Он хорошо запомнил портфель Йозефа, когда они были в Пльзени, так как заметил на нем одну особенность. Он указал на черное пятнышко возле замка.

— Вот этот, — сказал он. — Это портфель Йозефа Габчика.

Выражение лица Янтура сразу изменилось. До этого момента он был склонен не то, чтобы не верить Чурде, но не придавать большого значения показаниям этого трусливого изменника, который так легко сдается. В конце концов, у них уже некоторое время был Герик, от которого не было большого толку вообще и вовсе никакого толку в случае с Гейдрихом.

— Он носил пулемет Стена в этом портфеле, — продолжал Чурда, — в разобранном на две части виде.

— Где эти люди? — резко спросил Янтур.

— Я не знаю. Скрываются где-то в Праге.

— Опишите их. Нам нужны точные приметы.

Чурда приложил руку к голове, которая болела.

— Кубиш ростом почти метр восемьдесят, — начал он, стараясь вспомнить каждую подробность. — У него светлые волосы, голубые глаза… — Стенограф записывал каждое слово.

— Вы представляете себе, где они могут скрываться?

— Нет, — сказал Чурда, — но я знаю квартиру, которой они пользовались для встреч. Сын хозяев — Ата Моравец — приводил меня туда однажды.

В это время в кабинет Янтура пришли еще два шефа гестапо — Панвиц и Флейшер, специально вызванные, чтобы послушать такие незаурядные новости. Они втроем начали вести перекрестный допрос, продолжавшийся несколько часов. Чурда выдал все, что знал. Он рассказал об организациях сопротивления в Пльзени, Брно, Пардубице и Праге.

Он выдал имена и адреса всех людей, с которыми встречался. Не утаил ничего. Его не надо было больше бить или запугивать. Он решил, что его долг — спасти жизнь матери. Если при этом пришлось погубить сотни других матерей, он не считал себя за это ответственным, и это не беспокоило его совесть.

Гестапо не думало оттягивать проведение акций на основе полученной информации. Но они понимали, что, действуя чересчур торопливо, можно дать птичкам возможность выскочить из сетки. Поэтому они дождались своего любимого времени для проведения арестов: предрассветных ночных часов.

Звонок у входной двери сразу разбудил тетушку Марию. Ее муж заворочался, но не проснулся. Она инстинктивно почувствовала, что что-то случилось. С тяжелым чувством она медленно встала с постели и надела халат. По пути в прихожую она увидела, что Ата с озабоченным лицом выглядывает из двери своей спальни. Он только что вернулся в этот день из деревни, где скрывался.

Она жестом показала ему не высовываться и спросила:

— Кто там?

После небольшой паузы ей ответил голос женщины-дворника:

— Это — только я, госпожа Моравец. — Дворничиха была слабой, старой женщиной, которой можно было верить.

С большим облегчением тетушка Мария подняла задвижку замка и начала открывать дверь. Но когда она ее немного приоткрыла, в дверь вдруг просунулось плечо, и она распахнулась настежь.

Площадка перед дверью была вся заполнена людьми в штатском. Гестапо! Она сразу поняла, что они под дулом пистолета заставили дворничиху привести их. Она онемела от ужаса, когда они выкрикивали команды.

— Назад! Руки вверх! Лицом к стене!

Об этом невысоком толстяке она слышала. Это — Флейшер, один из самых важных шефов гестапо в Праге. Люди ворвались мимо нее в квартиру с револьверами в руках. Они обыскали все комнаты, вытащили ее мужа и Ату, раскрыли шкафы и буфеты.

Она стояла неподвижно, с отчаянием блуждая глазами по рисунку цветочков на обоях. Она знала, что все пропало. Флейшер не станет лично производить арест, если это не касается дела чрезвычайной важности. Их предали. Кто-то сломался.

Она слышала, как они притащили в прихожую ее мужа и Ату.

— Стоять лицом к стене и держать руки вверх! — командовал Флейшер. Он был очень зол. Увы, его мечты о славе не сбылись! Двое убийц, очевидно, скрываются не в этой квартире.

Семь человек в фетровых шляпах с плоскими лицами и жесткими глазами наблюдали за ними в прихожей. Двое были посланы продолжать обыск в квартире.

— Где они?! — кричал Флейшер. — Где они?!

Заговорил господин Моравец. Он был спросонья и в шоке, но сказал:

— Я не понимаю, о чем вы спрашиваете.

Флейшер поднял револьвер, чтобы его ударить, потом снова опустил.

— Вам теперь конец. Или вы скажете, или сами знаете, что будет.

Господин Моравец медленно и с болью в голосе повторил ответ:

— Я не знаю, о чем вы спрашиваете. Здесь никого нет.

И госпожа Моравец подумала с грустью: «Как это верно! Он действительно почти ничего не знает. Он видел, и даже слегка не одобрял, но он ничего не знает и поэтому ничего не скажет.»

Ата? Она бочком взглянула на сына. Ата знает все, но он не опасен. Он ничего не скажет. Ведь он — ее сын.

А она сама? Нацисты теперь знают, что она обладает информацией. Они постараются заставить ее говорить. Они постараются вытащить из нее все секреты. Прежде она не раз втайне размышляла, как могла бы реагировать на пытки. Она даже спокойно обсуждала с другими такую гипотетическую ситуацию. И решила, что она не знает, как поведет себя в такой ситуации, если это случится. Она боялась этого и приняла предупредительные меры.

Ее очень беспокоил велосипед. Во время одной из поездок в Пардубице она призналась в этом лейтенанту, работающему с передатчиком «Либус», и попросила у него одну капсулу с ядом, которые, она знала, имелись у парашютистов. Он ей дал.

Теперь она должна была решить, что делать, и действовать в соответствии с этим решением. В глубине души она знала, что надо делать. Она должна умереть — быстро и сразу.

Она взглянула на мужа, и он перехватил ее взгляд. Интуиция подсказала ему, что она задумала. Он быстро покачал головой, как бы желая избавиться от легкой боли. Он молчал.

Смертельное средство она носила в медальоне, который висел у нее на шее на цепочке. Внутри него лежала маленькая коричневая капсула, полученная в Пардубице. Ей сказали, что яд должен подействовать быстро. Но как принять его, когда она держит руки поднятыми над головой?

Из гостиной послышался крик. Один из делающих обыск нашел какие-то бумаги. Они показались ему подозрительными. Кивнув переводчику следовать за ним, Флейшер быстро вышел из прихожей.

Теперь их охраняли только трое. Госпожа Моравец поняла, что ей помогает сам господь бог.

Дверь туалета была почти напротив. Она попросила охранников:

— Пожалуйста! Можно мне сходить в туалет?

Три человека подозрительно смотрели на нее.

— Это запрещено, — сказал самый низкий из них. Не обращая внимания на направленный на нее револьвер, она положила руку на живот и простонала:

— Пожалуйста! Мне очень нужно!

Трое гестаповцев обменялись взглядами. Самый высокий сказал:

— Пусть идет. Теперь не убежит.

Самый низкий показал мушкой револьвера.

— Быстро! Одна минута!

Она посмотрела на Ату, потом — на мужа. Их взгляды встретились, и он все понял. Как могла она сказать о своей любви к нему? Как могла она сказать одним взглядом: «Прощай, дорогой. Храни тебя господь!»?

Она сделала три быстрых шага до туалета и закрыла дверь.

Спустила воду, чтобы заглушить щелчок застежки на медальоне.

Маленькая коричневая капсула лежала у нее на ладони. О, господи, неужели смерть так легка? Она бросила ее в рот и проглотила.

Нащупав ручку двери, она шагнула вперед. Услышала гневный бычий рев Флейшера, который прибежал обратно, услышав спуск воды в туалете. Потом пол начал идти вверх, и она увидела мучительный взгляд мужа. Если она и хотела утешить его ответным взглядом, только один бог знает об этом, ибо она рухнула лицом вперед и замерла.

Ата, с бледным от отчаяния лицом, глядя на свою мать, умирающую на полу, и желая, чтобы ее последние минуты были мирными, сказал с дрожью в голосе:

— Это — сердце! У нее часто бывают такие приступы.

Флейшер, опытный специалист в таких делах, обернувшись и выпучив глаза на Ату, спокойно сказал:

— Уберите его! Ему есть, что сказать нам.

Они не дали Ате времени забыть то, что он видел. Его привезли в управление гестапо в Банке и начали свои дьявольские манипуляции.

Ате был всего двадцать один год. Человек в этом возрасте может невероятно рисковать — хладнокровно и со знанием дела.

Он полетит в бой на самолете с фантастической скоростью. Он поведет танк сквозь огонь тяжелой артиллерии. Он выдержит обстрел глубоководными снарядами, заключенный в жестяную сигару на морской глубине в десятки и сотни метров. Но это — в горячке боя. Пытки — хладнокровные, компетентные и клинические — дело другое.

В подвалах Банка Печека была проведена первая психологическая атака. Допрос в комнате, запачканной кровью, с еще не высохшими следами человеческих мучений. Висящие на уровне глаз дьявольские орудия пыток. Садистски усмехающиеся в предвкушении пыток палачи.

Они вытащили его из постели. Мать умерла у него на глазах. Для него это было невыносимо — сидеть в ожидании физических мучений в то время, как погиб его самый любимый человек. Может быть, он, кроме того, затаил обиду — с той минуты, как у немцев оказался их велосипед. Может быть, когда погибла его мать, — погибла и его отвага, хотя сам он не сразу это понял. Он выдержал столько, сколько мог. Конечно, он этого не понимал, но от его выдержки зависело буквально все.

Они жестоко избили его отца, но он онемел, шокированный смертью жены. Для него жизнь была кончена. И он не стал комкать ее конец болтовней с наемными убийцами. Физическая боль была для него просто еще одним шагом на быстром пути к могиле. Он поднял на них немые и безжизненные глаза, и они быстро оставили его в покое. У них был большой опыт, и они умели различать, кто будет говорить, а кто — нет.

Они решили, что Ата говорить будет. Его били и пинали ногами. Ему грозили, на него кричали. А когда он достаточно ослаб, его поставили лицом к лицу с напуганным и избитым Чурдой.

— Вот, — сказал Флейшер. — Как видите, все здесь — у нас.

От вас мы хотим только получить подтверждение. — И постепенно, в ходе многочасового допроса, чтобы защитить себя от еще больших истязаний, чтобы получить небольшую передышку, Ата назвал свое имя.

Дядюшка Гайский только кончил бриться, а его жена готовила завтрак на кухне, когда раздался громкий стук в дверь их квартиры. Прежде, чем открыть, он посмотрел в дверной глазок и сразу понял, что все пропало. Как и тетушка Мария, он заранее проиграл в уме свои действия. Когда тяжелые сапоги начали выбивать дверь, он бросился в ванную. Как и тетушка Мария, он знал, что времени для прощания нет. В ванной он распахнул дверцу шкафчика. Он точно знал, где лежит капсула.

Он слышал, как треснула выломанная дверь, как один из ворвавшихся открыл огонь из револьвера, но не представлял себе, куда он стреляет. Потом они начали стрелять по ванной — в замочную скважину и сквозь дверную панель. Он почувствовал острую боль в руке и отскочил. Глотая маленькую коричневую капсулу, он видел, как кровь брызнула на пол из его разбитых пальцев.

Когда они на секунду остановились, он крикнул:

— Если вы прекратите стрелять, господа, я выйду.

Больше выстрелов не было. Дядюшка Гайский сумел открыть дверь. Он сделал шаг, и свалился на пол лицом вниз.

Они ругали и пинали его, но дядюшка Гайский не двигался.

Тихий скромный учитель, желавший, будь судьба милостивее, только учить ребятишек премудростям науки и правилам поведения, пожелал умереть, чтобы эти правила соблюсти. И он не достался им.

Сначала — тетушка Мария, теперь — дядюшка Гайский. Тетушка Мария ничего не сказала, и дядюшка Гайский тоже. Жена дядюшки Гайского не знала вообще ни о чем. Муж защитил ее от этого. Они доставили его тело в управление, но даже гестапо не могло вновь оживить его.

Теперь Флейшер, Панвиц и Янтур оказались в непростой ситуации. По телефону была поднята тревога в гестапо в Пардубице, и там бросились производить аресты. Но поймать им удалось пока только молодую и симпатичную госпожу Крупку, выполнявшую роль курьера между Пардубице и Прагой, а также ее мужа. Их на машине сразу доставили в столицу.

Комиссары гестапо хорошо знали, как быстро распространяются сведения об арестах. Из Карела Чурды они вытащили всю информацию, теперь их единственной надеждой был Ата Моравец.

Известия о гибели тетушки Марии и дядюшки Гайского быстро дойдут до подполья. Люди, которых они разыскивают прежде всего, найдут новые убежища.

Надо было заставить Ату Моравеца говорить и сделать это быстро. Время было не на их стороне.


Глава 16


В тот вечер 17 июня Ян встретился с Анной на их обычном месте — на Карловом мосту, и они, взявшись за руки, пошли в направлении Старого Города. Даже дышать теплым летним воздухом, чуть более прохладным теперь, когда спала дневная жара, было для Яна большим облегчением — ведь он всего за десять минут до этого буквально вышел из могилы.

У подножия моста они остановились, глядя на трамвайные пути, уложенные в сером булыжнике и блестящие на солнце.

Электрические провода высоко над головой сверкали, как золотые. На мостовых и в водосточных канавах лежал слой пыли, воздух был неподвижен. Стоял июнь. Макушка лета. По всей Европе на виноградных лозах завязывались гроздья, а генералы, для которых лето было просто периодом, когда танки могут действовать на максимальной скорости, не увязая в грязи, рисовали на картах концентрические круги и репетировали зажигательные речи, с которыми они будут выступать перед войсками.

Трамвайные рельсы у подножия моста перепутывались в такой неразберихе, понять которую могли только водители трамваев.

Некоторые линии вели через мост, другие, подойдя к берегу, убегали куда-то далеко вперед к неведомому трамвайному депо.

Ян говорил с жаром. Были хорошие новости. Завтра они покидают склеп — Анна к этому времени знала, что о том, что они прячутся в церкви, хотя и не знала, в какой именно — потому что послезавтра возвращается из отпуска жена церковного старосты. Все подготовлено для их размещения в Кладно — небольшом городе в восьмидесяти километрах к северо-западу от Праги.

Еще одна новость — и замечательная — поступила через «Либус». Есть надежда в ближайшее время направить самолет на лесную поляну в окрестностях Кладно и вывезти в Англию Яна, Йозефа и Индру. Индра, как руководитель сопротивления, может сообщить Управлению чехословацкой разведки точные сведения о состоянии и нуждах движения сопротивления внутри страны. Ян и Йозеф предположительно возвратятся в армию. Это была самая хорошая и ободряющая новость за последние месяцы.

Поэтому Ян и Анна с легким сердцем прогуливались по узким улочкам Старого Города. Они пришли на Вацлавскую площадь, где сели на трамвай. В свой последний вечер вместе они приехали на квартиру Индры. Пока железные колеса громыхали по стальным рельсам, они впервые с того дня, когда Ян бросил гранату, почувствовали покой. Теперь они снова обрели будущее. Их любовь должна была быстро расцвести и ускорить свои ласки. Весна, лето и осень, должно быть, сжались, периоды взросления и старения слились воедино. Время не шло — оно проносилось с невероятной быстротой. Да, гуляя летними вечерами по набережной Влтавы они могли воображать, что война от них далеко. Бросая камешки с одного из семи изящных мостов, они могли воображать, что их любовь нерушима. Но они всегда знали, что они просто уходят от реальности, закрывая глаза на то, что, если не счастливый случай, то их совместные дни сочтены. И вот этот счастливый случай произошел. Их дух был поднят на такую высоту, о которой они и не мечтали. Теперь они были молоды и влюблены, и только настоящий момент был предметом их забот.

В тот вечер во всей Европе юноши и девушки, глядя на темнеющее небо, чувствовали скоротечность проходящего лета.

Юноши на войне, в грубой, плохо подогнанной форме, разных национальностей, ласкали тяжелые стволы винтовок, смотрели на небо и зевали. Плыли по пустынному морю и зевали. Отощавшие люди в лагерях смотрели на колючую проволоку и зевали.

Зевали и мечтали о влечении и любви, о женщинах, о плодородной земле и о свободе.

Ян и Анна Малинова не зевали — у них не было времени. В их распоряжении было всего несколько драгоценных часов, квартира и обладание друг другом. Во время войны это было все, чего только можно желать.

Их трамвай остановился у поворота к Банку Печека и, немного постояв, с грохотом поехал дальше. У них не было предчувствия опасности. До них не долетали звуки голосов из того зловещего здания. Они не имели ни малейшего представления о том, что всего в нескольких сотнях метров от них Ата Моравец ведет отчаянную борьбу, чтобы удержать свою отвагу и ценою мучений выиграть время.

В ту ночь 17 июня нацисты снова вытащили юного Ату из камеры, с усмешкой заметили ужас, растущий в его глазах, и, вместо удара кулаком в лицо, сунули ему в зубы сигарету и дали прикурить. С тех пор, как четырнадцать часов назад его вытащили из постели, он не спал, не ел, не отдыхал. Продолжались бесконечные допросы, избиения, пытки, но им следовало соблюдать осторожность. Ату надо было сохранить. Его нельзя было уничтожить или довести до бесчувствия. Он должен был заговорить.

И они решили попробовать кое-что новое. Его привели в пустую, ярко освещенную комнату, в которой стоял только стол и два стула — по одному с каждой стороны. На одном стуле уже сидела симпатичная госпожа Крупка, только что доставленная из Пардубице.

Ату усадили на стул напротив и спросили у нее:

— Вы знаете этого человека?

Госпожа Крупка, зрачки глаз которой расширились от ужаса при виде лица Аты в синяках и кровоподтеках, поколебавшись, твердо сказала:

— Нет.

Они обратились к Ате Моравецу:

— Вы знаете эту женщину? — Он посмотрел на нее, наверно, полсекунды и опустил глаза. К ее крайнему изумлению Ата ответил:

— Да.

Они толкнули его обратно на стул и отошли в дальний угол комнаты. Как ни странно, они, казалось, на минуту потеряли к ним обоим интерес.

Госпожа Крупка смотрела на Ату с удивлением, и он, перехватив ее взгляд, пробормотал:

— Это бесполезно. Они все знают.

Это было, конечно, совершенно не так. До сих пор Ата выдал только имя дядюшки Гайского, но, выдав одно имя, он утратил все самоуважение. Его дух был сломлен, и выдача им всех секретов была только вопросом времени. Ошеломленный и ничего не понимающий, он пытался передать это крушение веры госпоже Крупке.

— А ваша мать? — шепотом спросила она. — Что с вашей матерью?

— Она умерла, — ответил он, с трудом выговаривая слова разбитыми губами. — Я не смог ничего скрыть.

Эсэсовцы, специально давшие Ате время, чтобы внести сомнение в голову госпожи Крупки, теперь утащили его прочь.

Чтобы поразить ее жестокостью, они вышибли его из комнаты пинком. Затем вернулись к ней. Более крупный из двоих сел на стул напротив и сказал:

— Мы многое можем сделать с женщинами, которые отказываются говорить.

Она смотрела на него. Она была очень напугана, губы ее дрожали, но самым страшным было ужасное сознание того, что Ата не выдержал. Оно поражало ее разум и ослабляло ее решительность. Что было теперь пользы в том, что она будет стойко переносить все те ужасы, которые они могут ей сделать.

Сколько всего выдал Ата? Знают ли они уже все то, что она может им рассказать?

Она сделала все, что могла. Она утверждала, что ничего не знает о движении сопротивления, ничего не знает о парашютистах. Но пока она врала и изворачивалась под перекрестным допросом, стала проявляться их истинная цель.

— Где прячутся парашютисты? — требовали они. — Где? Где?

Она сказала, что не знает. Они повторяли вопрос, и она продолжала твердить, что не знает.

Здоровяк-эсэсовец вдруг наклонился и ударил ее по лицу.

Затем он сильно шлепнул ее тыльной стороной ладони, ее голова отшатнулась, слезы выступили на глазах. Она очень устала, ей было плохо.

— Я не знаю, — рыдала она. — Не знаю. Мне не сказали.

— Вы должны были что-то слышать. Говорите!

— Не знаю. Не знаю.

— Вы будете сотрудничать добровольно или мы начнем применять другие методы!

Ее опять избили. Она, очень молодая и симпатичная женщина, была почти в истерике.

— Что вы слышали? Ну?

Ее подняли на ноги и опять ударили. Она не должна была знать, где скрываются парашютисты, ее это не касалось, но она могла услышать какое-нибудь слово в неосторожном разговоре. Конечно, если она скажет, вреда не будет. В Праге сотни церквей. Ребята уйдут задолго до того, как они найдут нужную. А какая нужная — она сама не знает и сказать им не может.

— Что-то насчет какой-то церкви, — всхлипывая, сказала она. — Что-то насчет церкви.

Вскоре они согласились с тем, что она больше ничего не знает. Они оставили ее и вновь отправились к Ате. На этот раз, открыв дверь камеры, они ему не предлагали сигарету, а сразу ударили кулаком в лицо. Он отлетел назад, ударился о стену, упал на пол — тогда они подскочили и начали бить его сапогами по ребрам.

Ата вцепился ногтями в холодный бетонный пол. Все его тело болело, было трудно дышать. Тогда он понял, что придется сказать им больше.

Его подняли на ноги.

— Где находится та церковь, в которой прячутся парашютисты?

Ата тоже не должен был этого знать. Но вчера днем, из-за того, что ему предстояло вскоре присоединиться к остальным в склепе, мать сказала ему о церкви на улице Ресслова. Это и оказалось роковым.

Итак, им выпало счастье. Как правило, редкий день проходил без того, чтобы Ян с Анной не зашли к тетушке Марии. Но теперь, когда по соображениям безопасности считалось, что лучше общаться поменьше, они не видели ее двое суток. А в квартире Индры они и вовсе забыли о существовании окружающего мира.

Почему, спрашивала Анна, они вообще должны уходить из этой квартиры. Почему он должен возвращаться в тот ужасный склеп, а она — в свою пустую комнату?

Это была их последняя ночь перед разлукой на многие месяцы, а, может быть, и годы. Пусть же минуты растянутся на часы, а часы — на сутки. Она отчаянно хотела, чтобы он остался. Это был зов не ее тела. Удерживать Яна ее заставлял какой-то первородный инстинкт, глубоко спрятанный в мозге ее костей.

Но Ян только улыбался, целовал ее и говорил, что она чересчур серьезна. Это — не последняя их ночь: будет еще много ночей в Кладно. До него — всего восемьдесят километров. И даже если он уедет в Англию, война скоро кончится — не может же она продолжаться до бесконечности. Она увидит, там будет формироваться великая интернациональная армия.

Анна сказала, что она не против его отъезда в Англию. Во многих отношениях это будет большим облегчением. Она будет твердо знать, что он — в безопасности, а нацисты, зная наверняка, что убийцы Гейдриха от них ускользнули, вынуждены будут прекратить репрессии, чтобы не драматизировать и не пропагандировать собственное бесславное поражение.

Но почему не остаться в квартире на эту ночь? Она призывала и упрашивала так настойчиво, что Яну пришлось объяснить ей, что в эту ночь — его очередь вести наблюдение на балконе. Ему, лейтенанту Опалке и Шварцу повезло — выпало дежурство. Поэтому он не может оставить свой пост и товарищей.

Завтра они будут в Кладно, и все эти предосторожности, это выставление часовых кончится. Понимает ли она это? Понимает ли, какая это чудесная новость?

Так что они побыли еще немного в квартире и затем на трамвае приехали обратно в центр города. На центральном пролете Карлова моста, возле скульптуры распятого на кресте Христа, они поцеловались, на мгновение прижались друг к другу — и расстались.

Ян пошел обратно по мосту — на поиски Йозефа, а Анна, оглядываясь через плечо, медленно шла к арке моста на своей стороне.

Итак, шли минуты той ночи. Ян и Йозеф возвращались в церковь, а Анна поднималась по лестнице в свою пустую комнату.

Йозеф спустился в гробницу, чтобы присоединиться к Валчику, Бублику и Грубы. Каменная плита была поставлена обратно на место и накрыта кокосовой циновкой. Ян, Опалка и Шварц расположились на балконе. Опалка стоял на часах первым, Шварц — вторым, а Ян — последним, на рассвете. Бодрствовал только один человек на часах, а двое остальных спали.

Текли ночные часы. На улице было темно, тепло и тихо. Над шпилями Града на небе горели звезды. Под семью мостами тихо журчала река, унося свои воды в темноту.

И только под сводами подвалов Банка Печека царило оживление. Шеф гестапо Панвиц собрал старших офицеров и намечал план захвата убийц генерала Гейдриха.

Они нашли место, где они скрываются. Это — церковь, около реки, на улице Ресслова. Панвиц сообщил, что эсэсовцы уже направлены туда, чтобы арестовать священника и церковного старосту. Епископ и другие старейшины будут арестованы позже — в свое время. В эту минуту эсэсовские отряды выходят из казарм в разных районах города, и к пяти тридцати утра они займут позиции, окружив плотным кольцом церковь на улице Ресслова и прилегающие к ней здания. У террористов не будет абсолютно никаких шансов выскочить оттуда. Панвиц проводил краткий инструктаж своих офицеров, пользуясь большой картой, висящей на стене. Он сообщил, что за церковью установлено наблюдение из окон коммерческой академии, находящейся на противоположной стороне улицы, и из окон близлежащих квартир и домов. В этих точках должны быть помещены отборные стрелки, которые откроют огонь после первого штурма войск.

Найден проводник, хорошо знающий каждый уголок этой церкви. Это — герр Штрейбер из пражской полиции. Он проведет первое спецподразделение через заднюю дверь, у священника должны быть ключи от всех замков. Немного удачи — и они захватят парашютистов совершенно врасплох.

Панвиц также сообщил, что оцепление будет установлено до моста через Влтаву, где начинается улица Ресслова. Причина такой предосторожности состоит в том, что герру Штрейберу известны слухи о наличии тайного подземного хода, якобы ведущего от церкви к реке. Парашютисты могут знать о нем и попытаться убежать через подземный ход. Поэтому необходимо добиться успеха в первой же атаке, проведя ее со всей возможной силой и быстротой.

Свое выступление он завершил кратким напоминанием той важности, которую рейхсфюрер Гиммлер да и сам фюрер придают захвату этих террористов — живыми или мертвыми. Если они не справятся с этим делом — последствия будут суровыми.

Итак, ночь шла к рассвету. На балконе церкви на улице Ресслова бодрствовал Ян — он нес последнее дежурство, а Ярослав Шварц улегся на пол деревянного балкона рядом с Опалкой, чтобы урвать еще несколько часов сна.

На балконе было тепло, и все трое были одеты легко. Ян был в тонких серых брюках, тенниске и синей куртке-ветровке с молнией. Никто никогда не узнает, о чем он думал в те предрассветные часы. Возможно, об Анне Малиновой, с которой недавно расстался. Возможно, о завтрашнем отъезде в Кладно и о возвращении на самолете в Англию. Вот удивятся миссис Эллисон и ее дочери, когда он появится у них на пороге! А сколько интересного он им порасскажет!

А потом он, должно быть, внезапно узнал об опасности. Из огромного застекленного окна, занимающего почти всю стену вдоль балкона, он мог увидеть движущиеся по улице войска.

Может быть, он увидел первый взвод, идущий к задней двери.

Конечно, он разбудил лейтенанта Опалку и Шварца. Конечно, они заняли заранее намеченные позиции и с пулеметами, револьверами и гранатами приготовились драться до конца.

Некогда было спускаться по лестнице, оттаскивать кокосовую циновку, поднимать камень и предупреждать остальных.

Они сами все равно скоро услышат звуки выстрелов, заполняющие церковь.

Они должны были слышать стук сапог эсэсовцев в узком коридоре, соединяющем контору священника с помещением церкви.

В темноте могли смутно различить движущиеся фигуры на фоне деревянной перегородки с иконостасом.

Они должны были знать все, когда, находясь на своих постах — Ян и Шварц на балконе, а Опалка внизу — открыли огонь из трех разных точек одновременно. Под высокой церковной крышей внезапный треск пулеметного огня усиливался, отражаясь от стен, становясь оглушительным.

Отряды эсэсовцев, крадущиеся в темноте, были застигнуты врасплох. Три пулемета извергали пламя, пули, вырываясь из их дрожащих стволов, отскакивали от каменных стен и пола и вышибали жизнь из нервов, мозга и костей. Эсэсовцы были подвергнуты побоищу. Они падали прямо там, где стояли, не успев даже выстрелить в ответ. Несколько оставшихся в живых неистово уносили ноги — под защиту коридора. Граната, брошенная, по-видимому, Яном, разорвалась за перегородкой алтаря и ускорила их ужасное бегство. Больше не было ночной тишины. В темноте раздавались стоны и крики раненых, стук сапог, выкрики команд.

Ян, Опалка и Шварц, перезаряжая пулеметы, должно быть, заметили первые серые полоски рассвета в церковных окнах, проявившиеся очертания убитых солдат на полу, и знали, что это только временная передышка.

По сигналу откуда-то с улицы вдруг открылся огонь из пулеметов, винтовок и другого легкого оружия, установленного в наблюдательных точках. Шквал огня ударил в окна, стекла с треском рассыпались. Стрельба продолжалась.

Войскам, находящимся снаружи, казалось невозможным, чтобы кто-то остался жив после такого огня. Скоро, однако, стало видно, как он подействовал на трех защитников церкви. В ходе военной подготовки их обучили основам искусства укрытия. Они — все трое — бывали в боях во Франции и не очень боялись пуль. Пригнув головы, они ждали новой атаки, которая должна была начаться вслед за прекращением этого истребительного огня.

Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Снова по коридору в церковь ринулись эсэсовцы из спецподразделений. На этот раз несколько из них бросились прямо через церковь под укрытие тонкой деревянной перегородки. Но защитники были в лучшей позиции — они диктовали ход событий. Зона их огня накрывала каждый метр церкви до алтаря и за ним. Глаза их привыкли к слабому освещению. В сером свете наступающего утра интенсивным прицельным огнем они загнали нацистов обратно в коридор.


Следы от пуль на месте обороны парашютистов 


Церковь снова опустела, теперь на полу лежало еще больше тел убитых.

Снаружи, в укрытии соседнего здания, был слышен яростный пронзительный крик Панвица. Госсекретарь Карл Франк был предупрежден и в любую минуту мог прибыть на место событий.

К этому моменту Панвиц должен был полностью контролировать ситуацию. По докладу эсэсовцев, оставшиеся в живых, огонь ведется из трех разных точек. Это значит — в церкви только три защитника. Просто смешно, что три человека могут противостоять целому полку отборных солдат. Он так и сказал это — вслух.

Ему не стало лучше, когда двое из защитников, совершив быструю вылазку к окну у балкона, бросили пару гранат, и по улице засвистел град пуль, испускаемых всеми мечущимися в поисках укрытия. Перестрелки продолжались со спорадическим огнем с обеих сторон.

Но уже неумолимо приближался восход солнца, небо окрашивалось в розовый, золотой и зеленый тона. А солнце давало преимущество нацистам. Если солдаты будут еще пытаться пробиться в церковь, защитники будут теперь видны, а следовательно уязвимы. Если волны атаки будут идти одна за одной со стрельбой и бросанием гранат, то рано или поздно у них не останется никаких шансов. Гранатная шрапнель достанет все углы и ниши, закрытые от прямого выстрела.

Панвиц отдавал приказы. Два часа было затрачено на эти безуспешные атаки. На этот раз никакого отхода! Волна за волной — войскам входить в церковь! Сквозь балконные окна вести сплошной огонь! Атаки должны продолжаться, невзирая на потери, пока не замолкнут те трое.

Ян, Шварц и Опалка, должно быть, хорошо слышали, как они идут — защитным огнем они положили кучи эсэсовцев, первыми рвавшихся на штурм через коридор. Но другие лезли за ними, перескакивая через трупы, прикрываясь ими, отчаянно паля из автоматов, и наконец, решили исход боя, бросив вверх и на балкон одну за другой несколько связок гранат.

Ян, может быть, видел, как к нему летят по кривой в воздухе эти тонкие гранаты, похожие по форме на бутылки. Возможно, он слышал, как они стукнулись о деревянный настил позади него. А затем, уничтожая его, убивая его, возникла огромная вспышка оранжевого света, раскрасившая в искаженные цвета нарисованных на потолке ангелов и херувимов. Раздался страшный грохот, шипение и свист летящей шрапнели. И для Яна наступила темнота.

Шварцу на другом конце балкона той же связкой гранат разбило обе ноги. Церковь теперь наполнилась отрядами эсэсовцев, ведущих по ним стрельбу. Шварц не мог подняться. Сражаться он больше не мог. Подняв лежащий рядом револьвер, он большим пальцем взвел затвор, приставил дуло ко лбу и нажал на курок.

Лейтенант Опалка, находящийся на полу церкви, был весь изранен осколками шрапнели и тоже знал, что это конец. Он был ранен в грудь, в ноги, в живот и в лицо. С такими ранами можно умирать полчаса, но этого получаса у него не было. Он, должно быть, слышал одиночный выстрел наверху, на балконе, и понял, что или Шварц или Ян покончил с собой. Они все дали клятву так поступить. Никто не собирался даться живым. Больше они не могли сделать ничего.

И Опалка хотел быть уверен, что он справился с этой задачей. Он секунду подержал блестящую коричневую капсулу с ядом между пальцами, затем проглотил ее, сделал пять выстрелов из револьвера в приближающиеся к нему фигуры, приставил револьвер к виску и с помощью последней пули отправился в короткое путешествие в вечность.

Стрельба долго не затихала. Но вот в церкви наступила тишина. Солнце взошло и теперь поднималось над невысокими холмами, окружающими Прагу, отражалось в реке, пронзило слабый туман под каштановыми деревьями, протянуло тонкие золотые жезлы-лучи на пражские улицы. Лучи упали сквозь разбитые окна церкви и коснулись разбитых тел трех парашютистов.

Они стащили Яна с балкона вниз, выволокли его на улицу и бросили на тротуар — с тем, чтобы официальный нацистский фотограф мог подбежать, щелкнуть затвором и озарить глаза Яна своей яркой вспышкой.

Но Ян не видел этой вспышки и не чувствовал боли, когда его тащили через церковь. Он был еще жив — и только. Как и Шварц — и только. Лейтенант Опалка был мертв. Колонна санитарных машин уже увозила убитых и раненых нацистов, и в одну из машин быстро погрузили Яна и Шварца. С воем сирены она неслась на рассвете к госпиталю на Карловой площади. Их можно было еще спасти, чтобы вдвойне отомстить за смерть генерала Гейдриха. Говорят, с помощью современных лекарств можно вернуть человека с того света.

Когда Ярослава Шварца подняли из машины, он был уже мертв. Яна быстро принесли в операционную, его осмотрели врачи. Но пока они готовились к переливанию крови, ему удалось уйти. Его сердце, бившееся очень слабо, остановилось.

Ян Кубиш, который так много планировал сделать «когда война кончится» провел свой последний бой. Для него война наконец и в самом деле кончилась.


Глава 17


Карела Чурду и Ату Моравеца, скрепленных друг с другом наручниками, взяли из Банка Печека и привезли к церкви на улице Ресслова. Кто-то набросил на Опалку кусок циновки. Его оттащили, и Чурда снова увидел человека, бывшего его командиром, которого он предал. Ата стоял, опустив голову. Он был полностью сломлен. Он уже выдал практически все.


Предатель Карел Чурда(третий справа) производит опознание


— Кто этот человек? — Панвиц спросил Чурду.

— Лейтенант Опалка.

— Один из убийц?

— Нет, — сказал Чурда. — Убивал не он.

— Тогда это должны быть те двое, в больнице. Поедете туда и опознаете их. Но сначала выполните другое дело. Остальные прячутся в склепе. Вы сейчас пойдете и предложите им сдаться.

Под дулами автоматов их обоих ввели в церковь. Там царил полнейший хаос. Нацисты установили дуговые лампы, и внутренность церкви была залита светом.

Священник Владимир Петрек уже стоял там со связанными за спиной руками. Его жестоко избили ружейными прикладами, и Панвиц ревел, допрашивая его. Из показаний Аты им было известно, что в церкви прячется больше трех человек. Где они?

Священник спокойно и с достоинством смотрел в лицо Панвицу. Это была его церковь, место его молитв и богослужений, они могли осквернить ее, но не могли его запугать. В ответ на вопросы он молчал, и им не удалось заставить его отвечать.

Найти место, где они прячутся, было нетрудно. Все знали, что в такой старой церкви должен быть склеп или подвал. Где он? Они, разорвав, оттащили циновку, быстро нашли камень и сдвинули его в сторону. Шквал пулеметного огня заставил их тут же упасть вниз головой. Но последнее убежище парашютистов было обнаружено. Теперь вопрос был только во времени.

Ату и Карела Чурду подвели к дыре.

— Позовите их и предложите сдаться, — сердито приказал Панвиц.

Ата смотрел на него с изумлением. До этой минуты он трусил и поддавался, но тут к нему вдруг вернулись остатки мужественности.

— Я не буду, — сказал он.

Было даже странно, что пройдя такое унижение, он пал не до конца.

Они били и пинали его, но Ата молчал. У него хватило мужества, чтобы не выказать свой позор перед людьми, которых он хорошо знал.

Чурда — совсем другое дело.

— Друзья! — крикнул он. — Нет смысла продолжать борьбу!

Все пропало. Лучше сдаться.

Ответом ему был шквал огня. Находящиеся в склепе, видимо, решили не тратить слов попусту. Этих двоих в наручниках пинками вытолкали из церкви. Их запихнули в грузовик и привезли в госпиталь. Привели в морг, где лежали два тела. Они узнали обоих. Ата смотрел вниз на Яна Кубиша, человека, которого он хорошо знал — веселого и жизнерадостного, постоянно шутившего с его матерью. Он сказал:

— Да, это тот человек, который убил Гейдриха!

А в склепе Валчик, Йозеф, Бублик и Грубы очевидно были разбужены шумом первой эсэсовской атаки над головой. Они, должно быть, вскочили с матрацев, схватили оружие и стали ждать.

Поделать они пока ничего не могли. Потом, посовещавшись, они, наверно, вспомнили. Может быть, у них остается один маленький шанс. Тайный подземный ход. Священник Петрек показал им каменную кладку, за которой он предположительно идет.

Они смеялись над этой идеей, не предполагая, что такой случай может и правда возникнуть. В долгие часы своего бодрствования они решали, как можно пробиться в подземный ход.

Дно склепа значительно ниже уровня земли, поэтому, если даже тайного выхода не существует, вполне вероятно выйти в канализацию. А канализационная труба может дать путь к спасению.

Сразу же, пользуясь старым железным ломом, вероятно, оставленным здесь еще каменщиками в старину, они начали долбить стену. Старая каменная кладка была твердой, но они работали с яростным отчаянием, подгоняемые приглушенными звуками боя над головой. Им было нужно время. Они знали, что Ян, Опалка и Шварц дадут им столько времени, сколько смогут.

Но хватит ли этого? Скоро они отбили четыре наружных камня и стали долбить каменную засыпку за ними.

Они оттащили лестницу от узкого входа в склеп. Вряд ли теперь ей придется воспользоваться для выхода в церковь через люк. Может быть, оставался невероятный шанс, что немцы удовлетворятся уничтожением троих в церкви и не будут больше искать. Но это была слабая надежда.

О том, что их товарищи погибли, они узнали позже. Они слышали, как наверху шел бой, и затем — последний штурм. Они слышали треск рвущихся гранат и постепенное затухание стрельбы.

Потом, уже позже, они услышали шум отодвигаемой каменной плиты. Нацисты смотрели сверху — в черноту. Защитники снизу видели их фигуры и слышали гортанные голоса.

Почти одновременно все четверо открыли огонь из пулеметов. Пули веером разлетались из отверстия, рикошетом отскакивали по всей церкви. Они испытали облегчение, когда могли видеть врага и, выплескивая свой гнев, стрелять в него.

Немцам сверху было практически невозможно вести ответный огонь. Как стрелять сверху в дымовую трубу. Пули ударялись в каменный пол, никому не причиняя вреда.

Воспользоваться небольшим вентиляционным отверстием снаружи над тротуаром было так же непросто. Оно было на высоте не меньше двух с половиной метров от земли, шириной около полуметра и высотой сантиметров тридцать. Тому, кто безрассудно вскарабкается наверх и сунет туда ружье, предоставится весьма ограниченная зона обстрела. Из окон напротив эсэсовцы могли стрелять в эту отдушину, но попавшие туда пули летели подобно лучику света от карманного фонарика и впустую бились о стены.

За каменными опорами в склепе легко было укрыться, держать под наблюдением узкий вход на случай попытки вторжения и оконную решетку на случай любого другого нападения. У них были боеприпасы, вода и пища. И хотя было очень сомнительно, что им удастся остаться в живых, они знали, что их гибель обойдется нацистам дорогой ценой.

Таким образом, по очереди ведя наблюдение и пробивая железным ломом каменную стену, они проводили долгие часы ожидания.

Время от времени немцы наверху, стоя на приличном расстоянии от отверстия, призывали их сдаваться.

— Продолжать сопротивление бесполезно!

— В случае добровольной сдачи вам будет сохранена жизнь.

— Сдавайтесь или мы взорвем церковь над вами!

Защитники отвечали внезапными шквалами огня из дыры. Теперь было светло, и эсэсовцы решили, что им можно извлечь выгоды из вентиляционной решетки, открывающейся на дорогу снаружи. Но с этим планом был связан ряд трудностей. Окошко было закрыто железной решеткой с острыми шипами и было слишком мало, чтобы в него можно было пролезть человеку. К нему не было никакой возможности и приблизиться, ибо как только голова или каска показывалась у отверстия, на него тут же со свистом обрушивался град пуль.

Они перестали стрелять, когда услышали, что к ним обращается хорошо знакомый голос. Это был голос священника Петрека, и это была его единственная уступка врагу.

— Германская полиция, — прокричал он, — приказала мне обратиться к вам с призывом сдаться.

Один из них крикнул в ответ:

— Мы не знаем никаких священников. Убирайтесь прочь!

Они, наверно, и сами не верили, что это поможет Петреку, но это было все, что они могли для него сделать.

Петрека вытащили из постели, избили ногами и кулаками по лицу, на руки за спиной надели наручники и притащили в церковь. Он был единственным чехом из свидетелей событий того утра и потом, во время длительного заключения в тюрьме, рассказывал о них своим товарищам по камере. Немецкие отчеты не являются столь исчерпывающими.

Эсэсовцы к этому времени выяснили, что главный вход в склеп лежит не через узкую дыру, а под большой каменной плитой, вделанной в пол посредине церкви. Без каменщиков и надлежащего подъемного оборудования сдвинуть ее было невозможно. Поскольку трудно было рассчитывать, что парашютисты дадут им время для этого, нацисты решили, что единственный возможный способ — это взорвать плиту и быстрым стремительным натиском сломить их сопротивление. В соответствии с этим решением были отправлены указания в эсэсовское управление, чтобы немедленно прислали в церковь специалистов-подрывников с соответствующим оборудованием.

На улице Ресслова за стенами церкви, на безопасном расстоянии, снова бранился шеф гестапо Панвиц. В течение трех часов войска атакуют церковь. Вся их добыча за этот период — трое убитых. Тогда как их собственные потери гораздо больше.

Госсекретарь Карл Франк, который скоро должен был стать генерал-губернатором, ожидался с минуты на минуту. И Панвиц решил, что тот факт, что несколько оставшихся парашютистов до сих пор продолжают удерживаться на своих позициях перед лицом настолько превосходящих сил, может дать повод серьезно задуматься насчет храбрости и выучки его подчиненных. От треска пулеметов, ведущих непрерывный огонь по узкому отверстию в склеп, стоял постоянный шум в ушах, но он не давал фактически ничего.

— Слезоточивый газ! — в ярости приказал Панвиц.

Один из старших эсэсовских офицеров приказал своим подчиненным выбить решетку в вентиляционном отверстии и бросить внутрь гранаты со слезоточивым газом. Потом они хотели заткнуть отверстие одеялами и матрацами. Они решили, что в результате этой акции защитники склепа быстро потерпят поражение.

Кроме того, на место событий была вызвана пожарная команда. Пожарники стояли со своими машинами и насосами, недовольные, но не смеющие возражать, чтобы не поплатиться жизнью. Не могли они возразить и когда в управление пожарной охраны был передан приказ о доставке оборудования для производства дыма. Это — специальная аппаратура, используемая для заполнения помещений плотным черным дымом на учениях пожарников.

Войска тем временем были заняты выбиванием железной решетки, закрывающей вентиляционное отверстие. Отскакивающие от ее заостренных концов пули уже ослабили ее крепление, и без особых усилий решетка свалилась в склеп.

Находящиеся внутри видели, как она упала, и приготовились к действиям. Они поняли, что немцы придумали что-то новенькое. Уже пробовали бросать через вентилятор ручные гранаты.

Это оказалось абсолютно бесполезным. Защитники просто отступали за широкие опоры, и гранаты, взрываясь, не причиняли им вреда. А две гранаты не попали в отверстие и упали обратно на тротуар снаружи, откатившись туда, откуда их бросили. Это вызвало панику и испуг среди окружающих, так что от таких атак быстро отказались.

На случай всяких неожиданностей парашютисты поставили легкую лестницу к стене возле вентиляционного отверстия.

Вдруг в нем появилась рука, и на дно полетела связка гранат со слезоточивым газом. Отверстие быстро заткнули матрацем. Пока трое защитников стреляли в матрац, чтобы сбить с толку эсэсовцев снаружи, четвертый, подбежав, схватил связку гранат и быстро поднялся по лестнице. Трое других, прикрывавших его огнем, перестали стрелять, он сильно ткнул матрац дулом автомата, дал еще очередь вдогонку, и матрац вместе со связкой гранат полетел вниз на тротуар.

Взбешенные нацисты слышали с улицы, как смеются Валчик, Йозеф и Грубы. Запертые в ловушке, не имея впереди ничего, кроме скорой смерти, — они смеялись, и Йозеф, конечно, среди них первый.

Одним из основных преимуществ защитников склепа было то, что нацистам приходилось действовать против слепящего утреннего солнца, тогда как их глаза были защищены от яркого света. Один из офицеров доложил об этом Панвицу, и тот распорядился выставить на улицу прожектора из церкви. Офицер выполнил его приказ, но сомневался, что это поможет.

Ряд прожекторов был аккуратно установлен на стойку напротив отдушины, и было приказано включить ток. В это мгновение умело направленная очередь пулеметного огня вдребезги разнесла лампы и опрокинула стойку. Разлетевшиеся осколки были удалены.

Прибыла установка для производства дыма. Немцы велели пожарникам запустить ее. Они осторожно поднесли толстый резиновый шланг к отверстию в склеп, засунули туда конец и запихнули матрац.

Идея, хорошая в теории, оказалась совершенно бесполезной на практике. Без поддержки матраца и шланга снаружи — защитникам было нетрудно вытолкнуть их изнутри. Они упали обратно на тротуар, где из трубы угрюмо валил черный дым.

Прибыл группенфюрер СС Карл Франк и принял командование от Панвица на себя. Настало время принять жесткие меры.

Франк, стоя на приличном расстоянии от линии огня, отдал свой первый приказ. Воду! Почему пожарники не попробовали воду? До реки не больше двухсот метров, шлангов у них достаточно, а склеп несомненно расположен ниже уровня земли. Если просунуть шланги в ту дыру, их можно залить водой. Утопить в подземной норе, как крыс.

Панвиц почтительно взял под козырек и передал приказ. Пожарники развернули шланги. Двое выдвинулись вперед и просунули конец шланга в отдушину. Включили насосы. Задействовав все шланги, пожарники могли качать триста ведер воды в минуту. Но они не залили и трехсот литров! Для защитников не представляло труда, стоя на лестнице, разрезать брезентовые шланги острыми, как бритва, ножами, и наполненные шланги под собственным напором начали хлестать водой обратно — по пожарникам. Вода смешивалась с черным дымом — все перемешалось. Оказалось, что «крыс» не утопишь в их западне.

Гнев Франка выражался в его злом лице и сжатых губах. Было крайне нелепо, что несколько человек могут противостоять натиску целого батальона хорошо вооруженных солдат. Он приказал старшим офицерам действовать. Добровольцы должны войти в склеп через один из доступных входов и подавить сопротивление.

Отряд эсэсовцев весьма неохотно промаршировал перед госсекретарем.

— Требуются добровольцы! — крикнул офицер. — Они сразу отправятся вперед! — Если бы он добавил «на тот свет», реакция была бы такой же. Две шеренги бледных лиц, застывших и непреклонных под стальными касками, смотрели прямо перед собой. Ни один глазом не моргнул. Ни один не шагнул вперед.

Офицер был просто в замешательстве. Они вели себя явно не в том духе, который требовал от них рейхсфюрер Гиммлер.

— Вы меня слышите?! — кричал он. — Я говорю, добровольцы, шаг вперед!

И опять никакой реакции. Офицер шагал перед шеренгой взад-вперед, злобно сверкая глазами.

— Добровольцы! — ревел он.

Один солдат из заднего ряда сделал шаг вперед. За ним, немного поколебавшись, вышел другой, потом — третий. Остальные оставались недвижимы.

Этого было недостаточно. Офицер сам отобрал еще шестерых, с презрением выкрикивая фамилии. Сержант приказал им — бегом в церковь! Около дыры лежал моток веревки. Их должны были спускать по одному для борьбы с парашютистами.

В склепе продолжалась работа по пробиванию стены, но надежды найти выход в потайной туннель или канализационный сток оставалось все меньше. Они прорубили стену почти на метр — земля и камень становились только тверже. Вероятно, они продолжали соблюдать тот же порядок — двое копают и двое наблюдают. Парашютисты могли ожидать нападения только из двух мест — через отдушину и через узкий вход с пола церкви.

Второй путь представлялся самоубийственным. Поэтому они, должно быть, очень удивились, когда из дыры возникла пара свисающих сапог. Взметнулись два ствола и быстрый град пуль отколол куски камня от стен и пробил солдатские ноги. От сильной боли человек закричал, и его быстро вытащили через дыру наверх.

На полу церкви уже лежали приготовленные носилки. Громко стонущего человека спешно отнесли в санитарную машину.

Следующий доброволец с посеревшим лицом обвязал свой пояс веревкой. Внутри дыры была чернота. Он решил прыгнуть туда, на ходу стреляя из автомата. Веревка задержит падение, и товарищи быстро опустят его на дно. Это была совершенно идиотская военная стратегия. Когда он прыгнул в дыру, автоматная очередь прошила ему всю грудь. Пули разорвали веревку, и он свалился на дно склепа. Больше он не совершит подобных ошибок.

Вытащив оборванную веревку, они посмотрели на нее со значительно большим беспокойством, чем смотрит рыбак на оборванную леску, и привязали третьего добровольца. Они слышали, как, спускаясь, он сделал несколько выстрелов, но было это непроизвольной акцией по пути в вечность или преднамеренной акцией против защитников склепа — они сказать никак не могли.

Третий доброволец прыгнул в дыру с такой силой, что вырвал веревку из их рук, а, может быть, остальные и сами не имели желания ей пользоваться. В склепе опять прогремела разрушительная очередь. Он был застрелен на месте, и его мертвое тело спокойно улеглось на неподвижное тело его товарища, а рядом с ним аккуратно сложилась веревка.

Три настоящих добровольца были теперь отправлены в расход. Веревки больше не было, и оставшиеся люди смотрели друг на друга пустым взглядом. Можно ли достать еще веревки? Казалось, никто не считал это необходимым. Сержант, не желавший, чтобы его людей расстреляли за отказ выполнить свой долг, который был просто самоубийством, поспешил доложить своему офицеру, что два человека убиты, а один тяжело ранен, и посылать новых людей в это отверстие — все равно что ставить их перед отрядом стрелков.

На мгновение всякие действия прекратились. Склеп был неприступен.

В качестве следующего объекта атаки Франк избрал самую стену склепа. Очертания заделанной в стене двери были заметны с наружной улицы. В качестве тарана был взят огромный грузовик с прикрепленным сзади бревном. Задним ходом он на скорости врезался в стену. Раздался громкий треск, полетели щепки. Отъехав вперед, грузовик второй раз врезался задом в стену. Раздался удар, и кабина грузовика заметно сдвинулась.

Мотор закашлял и умолк, послышался треск оси. Было очевидно, что еще одна попытка тарана полностью снесет кабину с машины. Заделанная в стене дверь совсем не пострадала, камень чуть откололся. Дальнейшие попытки были прекращены. Грузовик был отставлен и на первой скорости отправился в гараж.

Теперь прибыла бригада подрывников и приступила к работе.

Они просверлили отверстия в большой каменной плите в полу церкви, которая закрывала вход в пещеру. Почти в это же время пожарникам было приказано попытаться выловить лестницу из склепа с помощью крюка на веревке.

До этого момента парашютисты не стреляли в пожарников, когда они случайно попадали в зону обстрела. Они не хотели убивать чехов, очевидно, действующих по принуждению, но при этом подвергали опасности самих себя. Пули снова брызнули по камню вокруг окна. Пожарники с крюком отступили.

Лестница продолжала стоять у стены около вентиляционного отверстия на всякий чрезвычайный случай. Рискнув оставить ее в таком положении, защитники совершили первую ошибку, а они не могли позволить себе ошибок. Но у них было очень много забот. Один из пожарников, взглянув с угла, заметил ее. Влекомый скорее порывом, чем преднамеренным расчетом, он просунул руку, ухватился за верхнюю перекладину, вытащил ее вверх через отдушину и навалился на нее всем телом. Другой конец лестницы задрался вверх и мгновенно стал недосягаем для парашютистов. Эсэсовцы бросились вперед, чтобы вытащить лестницу через дыру.

Теперь парашютисты не могли больше отражать атаки дымом и водой через дыру на высоте в три с половиной метра. Они не могли резать шланги или выталкивать их обратно через отдушину.

Для Карла Франка это было также очевидно. Он отдал приказ опять вставить шланги и открыть краны. Триста ведер воды в минуту теперь лились в склеп. Он неизбежно должен был оказаться затоплен.

В склепе боеприпасы почти наверняка были на исходе. У них оставались еще патроны для револьверов и несколько заряженных магазинов для пулеметов Стена, но они много израсходовали, чтобы удерживать врага на почтительном расстоянии.

Они понимали, что даже в том темпе, в котором шланги подавали воду, потребуется некоторое время, чтобы она наполнила склеп. Вряд ли Йозеф или Валчик, Грубы или Бублик тратили время на решение гипотетической задачи, что если в подвал длиной 25 метров, шириной 5 метров и высотой 5 метров подается вода со скоростью триста ведер в минуту, то сколько времени им остается жить.

Очень быстро уровень воды достиг почти полуметра. Темная, маслянистая вода из реки Влтавы кружилась в водовороте на дне склепа. Йозеф Габчик взобрался на одно из мест, предназначавшихся для умерших монахов, с пулеметом Стена и кольтом, защищаясь, насколько возможно. Он смотрел вниз на струи воды, с шипением вырывающиеся из раздутых шлангов.

Ударяясь о поверхность воды внизу, они взбивались и пенились, пузыри отскакивали и лопались, разбиваясь о холодные каменные стены. Все они понимали, что осталось недолго.

Но нацисты не были удовлетворены таким медленным способом их уничтожения. Госсекретарь Карл Франк хотел быстрых результатов.

Бригада подрывников, работавшая на плите у алтаря, объявила, что они готовы к взрыву. Им было приказано произвести подрыв немедленно.

На фоне шума хлещущей воды взрыв был оглушительным. Огромную плиту раскололо пополам и выворотило взрывом. Столб пыли поднялся высоко в воздух. Бригада подрывников бросилась вперед с воротами, крюками и веревками, чтобы убрать обломки.

Открывшийся широкий вход вел к короткому лестничному пролету.

Может быть, защитники склепа были даже рады этому вторжению. Теперь они, по крайней мере, имели возможность погибнуть в бою, а не утонуть в подвале.

Оглушенные сильным шумом, они спешили занять новые позиции. Йозеф согнулся в своей каменной норе — пустой гробнице в двух метрах от уровня воды — с пулеметом Стена, лежащими рядом заряженными магазинами и готовым к применению револьвером Кольта.

Валчик, вооруженный так же, стоял на противоположной стороне за каменной опорой. Двое остальных, с оружием наготове, стояли дальше сзади, укрываясь за опорами. Они ждали первого налета эсэсовцев по каменным ступеням. В церкви священник Петрек смотрел, как они устанавливают новую батарею дуговых ламп, чтобы осветить вновь открытый вход в склеп.

На крутых ступеньках, однако, хватало места не более, чем для двух рядом идущих солдат. И здесь штурм был самоубийством. И этот вход вел в могилу, возврат из которой был маловероятен.

Первые шесть человек выстроились в ряд. По команде, с автоматами наготове, они ринулись к лестнице. Защитники несомненно слышали топот их сапог по ступеням. Эсэсовцы были встречены прицельным огнем из четырех пулеметов. С криками они упали лицом в воду.

Используя тот же прием, с помощью которого они одержали верх над Яном, Опалкой и Шварцем, вторая волна солдат сразу бросилась в атаку, но лежащие на ступенях тела сдерживали их продвижение. Они тоже были сразу убиты.

Мокрые, грязные, близкие к изнеможению, с боеприпасами на исходе, четверо защитников ждали следующей атаки.

Они защищали свои позиции уже около шести часов против всех действий целого полка отборных эсэсовцев. Они нанесли им существенный урон. Лестница была завалена телами убитых, ступени были скользкими от их крови, и постепенно поднимающаяся черная вода, покрывая ступени, окрашивалась в алый цвет.

Следующим шагом была установка в церкви пулемета, который мог обстреливать каменные ступени в склепе. Он не причинил им вреда. Пули не могли больше отскакивать рикошетом от каменных плит, они просто безвредно взбивали воду.

Нацисты дали длинную очередь из пулемета, потом резко прекратили стрельбу, и два черных объекта начали быстро спускаться по лестнице. Но Валчик и Йозеф, должно быть, были готовы к такому случаю. В них полетели гранаты, после сильного взрыва которых от стен и от потолка отскакивали брызги воды и шипящие куски металла. Защитники были невредимы. С поднятыми головами они были готовы встретить новую атаку.

Стреляя на ходу, солдаты снова ринулись вниз по лестнице. Им не откажешь в храбрости — недоставало только ума. Многие погибли под огнем четырех пулеметов на верху лестницы, некоторые нырнули почти вниз головой и на четвереньках выкарабкивались из потопа, с перекошенными лицами, открывая и закрывая рот, как вылезшие из воды странные рыбы. Они падали вперед лицом вниз, сраженные точными выстрелами защитников.

Но защитники теперь стреляли из револьверов. Даже с его места в церкви священнику Петреку это было слышно. Это могло означать только то, что у них кончились боеприпасы для пулеметов Стена. Могло быть, правда, и так, что они хотят заманить побольше нацистских солдат в смертельную ловушку.

Внизу в склепе эти четверо должны были понимать, что сражение идет к концу. Боеприпасы вышли. При наличии у них всего только нескольких револьверных патронов конец должен быть недалек.

Они дрались изо всех сил. Сражаясь до последнего патрона, они будут неминуемо захвачены. Это было немыслимо. Стать живыми трофеями немцев после всего того, что они испытали, было бы таким унижением, о котором они не могли и думать, которое они не могли вынести. И они принесли свою последнюю жертву.

Немцы содрогнулись в церкви, услышав четыре одиночных выстрела, прозвучавших один за другим, громко отозвавшихся в камере склепа.

Так погиб Грубы. Погиб Бублик. Так погиб Валчик, упав на опору. Каждый застрелился сам, аккуратно в висок, из собственного револьвера. Йозеф лежал вниз лицом в гробнице, которую он выбрал сам. Его голова и плечи выступали из нее, кровь тихо капала в черную воду, накачанную из старой реки, которая так плавно протекала через город. Она смешивалась с кровью Валчика, плавающего в воде лицом вниз, и с кровью убитых немцев, кучей лежащих на ступенях.

Даже в самых далеких снах не могли предвидеть древние монахи сцену, которая разворачивалась теперь в тишине их склепа. Слышался только звук падающей воды, льющейся через вентиляционное отверстие. Монахи построили место захоронения с тем, чтобы тела их братьев неспешно превращались в прах с миром и достоинством.

Наверно, в эту минуту в гробнице присутствовали и мир и достоинство. Хватало, конечно, и жуткого ужаса. Много смелых людей погибло там по причинам, которые они считали стоящими этого. И, может быть, древние монахи могли увидеть определенное благородство цели в этом мрачном застывшем шествии смерти в бою. На протяжении веков люди часто избирали подобный прыжок в вечность в качестве своего последнего вклада в жизнь.

Стрельба стихла. Каким-то образом все в церкви поняли, что бой окончен. Напряжение спало, все почувствовали облегчение. На лицах не было усмешек. Не было слышно громких криков. Трусливое занятие убийством, пытками и бесчестьем умерших приносит удовольствие сравнительно небольшому числу людей любой национальности.

Насосы были отключены, черная вода успокоилась и ровно блестела на дне склепа. Глубина ее была чуть больше полуметра. Пожарники свернули свои шланги, убрали их обратно в машины и с тяжелым сердцем молча поехали обратно к себе.

Госсекретарь Карл Франк осторожно двинулся вперед — осмотреть церковь. Немецкий офицер, с пистолетом Люгера в руке, медленно спустился по лестнице в склеп, останавливаясь на каждой ступеньке. Он оглядел кровавую сцену. Медленно пробрался по окровавленной воде к дальнему концу склепа и обратно. Перешагивая через тела, поднялся обратно вверх по лестнице. Лицо его было мрачным. Он доложил, что госсекретарь Франк может осмотреть склеп — опасности нет. Всякое сопротивление ликвидировано. За дело могут браться палачи.

Они вытащили четыре тела и положили их на тротуар рядом с Опалкой. Привезли обратно из больницы Шварца и Яна Кубиша и положили рядом с ними. Семь человек, так храбро сражавшихся с самого рассвета, были выставлены на всеобщее обозрение.

Потом привезли Карела Чурду и Ату Моравеца, чтобы опознать их. И Чурда сказал:

— Да, это все парашютисты. Больше нет.

Яна Кубиша положили рядом с Йозефом Габчиком так, что их руки почти соприкасались. Тротуар под их телами был теплым, и солнце грело их холодные лица. Неподалеку спокойно бежала река — на расстоянии крика от того места, где они лежали, — и Старый Город, знавший много доблестных сынов, дремал под солнцем. Начался новый июньский день.


Эпилог


Анна Малинова была арестована одной из первых в том потоке мести, который хлынул вслед за гибелью парашютистов. По свидетельству очевидцев, она стойко и мужественно выносила выпавшие на ее долю испытания. Ее душа как будто умерла, когда Пражское радио напыщенным голосом с восторгом сообщило, что все террористы, совершившие покушение на генерала СС Гейдриха, обнаружены в одной из церквей и безжалостно уничтожены.

Ее сердце и разум впали в оцепенение еще задолго до ареста. Она плакала от их жестокости. Плакала, потому что была женщиной. Но, когда в подвале Банка Печека ей предъявили голову Яна Кубиша, заспиртованную в стеклянной банке, то даже эти страшные останки человека, которого она так любила, уже не могли ее сокрушить, ибо она перешла предел крушения. Она пережила короткую весну счастья, и никакая суровая зима нацистского гнева не могла лишить ее памяти об этой весне.

Они одели ее в тюремное платье и убили, задушив вместе с другими в газовой камере концлагеря Маутхаузен — как убивали сотни, тысячи, миллионы людей в те кровавые и горькие годы войны.

Нацисты снова и снова повторяли одну и ту же капитальную ошибку, пока, наконец, их помпезность, злость и глупость не сгорели вместе с их вождем в вагнеровском аду Берлина.

Это фундаментальное непонимание присуще большинству тиранов и их сатрапов. Они полагают, что подавление и жестокость неизбежно сокрушат и уничтожат всякое сопротивление — как физическое, так и духовное. Нацисты не понимали, что перемалывая в порошок чешское, французское, польское, югославское, греческое, бельгийское, итальянское или русское сопротивление, они при этом сеют новые семена того сопротивления, которое хотят уничтожить. И эти семена дожидались только теплого весеннего дождика, чтобы прорасти и подняться с новой, еще большей, силой и яростью.

Нацисты убили также госпожу Новотнову и ее маленькую дочку, которая прикатила велосипед. Доктора, который посетил Яна, замаскировавшись под трамвайного кондуктора, и ту молодую женщину, специалиста по глазным болезням, которая осматривала его в склепе. Ату Моравец, Либославу вместе с ее матерью, отцом и сестрой. Отца Владимира Петрека, его дьякона, епископа и церковных старейшин. Всего свыше полутора тысяч человек в течение одного месяца.

Но убить всех они не смогли. Остались жить сотни людей, доблестно работавших в движении сопротивления. Профессор Огоун спасся тем, что с помощью друга-врача был признан душевнобольным. Он провел много месяцев в психиатрической лечебнице и тем самым избежал всяких допросов.

Индра тоже остался жив. Он — единственный из непосредственно связанных с убийством Гейдриха людей — пережил войну, благодаря удачному стечению ряда случайных обстоятельств.

Через некоторое время после гибели Яна и Йозефа он был арестован. В машине по пути в Банк Печека он проглотил дозу героина. Но этот факт был обнаружен, и его отвезли в госпиталь. Героин, в отличие от пилюль мгновенного действия, которыми воспользовались тетушка Мария и дядюшка Гайский, вызывает смерть лишь через несколько часов. В госпитале успели принять необходимые меры противодействия, чтобы спасти его жизнь для нацистского допроса.

Он молчал. Но в той неразберихе, которая была вызвана сотнями уже произведенных и продолжавшихся арестов, нацисты не поняли, какая он на самом деле важная персона. Тем не менее, его приговорили к смертной казни. Но по мере того, как победы нацистов сменялись поражениями, их административные процедуры становились все более неуклюжими и бестолковыми, и исполнение приговора все время откладывалось. Когда пришло окончательное освобождение, Индра был еще жив и мог дать показания против предателей — Карела Чурды и Герика.

Нацисты наградили их обоих миллионами крон, и широко разгласили это по всему протекторату, дабы все видели, как щедро вознаграждается сотрудничество с ними. Но это не принесло счастья ни Чурде, ни Герику — им уже не удалось спокойно отдыхать. Они могли сменить фамилии и переехать жить в другое место, могли купить на свои иудские кроны материальные блага и предметы роскоши. Но они не могли ни за какие деньги купить минуту передышки от чувства страха, что рано или поздно их же соотечественники доберутся до них. Ни за кем в Чехословакии не следили так пристально, тщательно отмечая каждый их шаг, как за Чурдой и Гериком. В 1946 году они были повешены по приговору Пражского суда. Карл Франк также был казнен.

Итак, все кончилось. Над зеленеющей каждой весной и увядающей осенью землей, на которой стоял поселок Лидице, гуляет ветер, качая кисточки одуванчиков и острые перышки травы.

Слева на склоне холма, в отдалении, краснеют крыши нового городка, а внизу, под тонким крестом с терновым венком, сохранились остатки фермы Горака, где давным-давно были расстреляны все мужчины и мальчишки поселка. На небольшом возвышении позади креста стоит ряд маленьких крестиков, которыми отмечены их могилы. Ветер гуляет над большим пустырем, на котором не осталось ничего, кроме небольшого музея, зеленой травы и поющих в чистом небе жаворонков.

От Анны Малиновой осталось только имя, перечеркнутое красной линией в регистрационной книге концлагеря. Не найдено никаких останков — ни костей, ни могил — Яна Кубиша и Йозефа Габчика.

Но их не забыли. Местность в окрестностях деревни Дольниче Вилемовиче, где родился Ян, очень красивая: холмистая, зеленая, безлюдная и чистая — с полями желтеющей пшеницы и яркими полосами горчицы, горящими на фоне спокойной зелени.

К сосновым рощам вдали на холмах ведут узкие извилистые дороги, вдоль которых растут тенистые фруктовые деревья.

При упоминании имени Кубиша жители деревни начинают кивать, улыбаться и жестикулировать. Школьники бегут за вами стайкой, когда вы проходите открытую зеленую лужайку с маленькой деревянной церковью, выкрашенной в белый цвет, и идете к дому на краю деревни. На стук в дверь выходят мужчина и женщина. Вы узнаете, что когда-то давно, во время террора, они прятались от немцев, потому что были членами семьи по фамилии Кубиш.

У наружной стены церкви на улице Ресслова в Праге есть мемориальный камень — над вентиляционным отверстием, которое и теперь все рябое, испещренное сколами от пуль. Внизу в склепе венками и букетами цветов отмечено то место, где сражались насмерть парашютисты. Их каждый год заменяют новыми.


Мемориальный камень чешским парашютистам и священникам над вентиляционным отверстием


Под мемориалом — небольшая витрина с фотографиями тех людей, которые были участниками этой легендарной акции. Ребята с ранцами на плечах по пути из школы останавливаются здесь и с любопытством рассматривают фотографии.

А посмотрев и почитав надписи, они идут дальше по улице, насвистывая и оживленно беседуя. Вряд ли Ян Кубиш и Йозеф Габчик предпочли бы для себя какой-то иной реквием.