Мгновения жизни Алана Инош Мини-сборник рассказов-постскриптумов к "Ты": о том, что было после. Содержит рассказы "Письмена в сердце", "Навсегда", "Иероглифы судьбы", "Сто пять сантиметров". Если кто-то не видел ангелов-хранителей, Бог с вами, не верьте. Но у меня он есть, и я не приукрасила его ни единым словом. Алана Инош Мгновения жизни Письмена в сердце Старая яблоня не пережила эту зиму. В мёртвых ветках нет сока, сухие почки не наполняются зябко-серебристой, зеленовато-розовой радостью бытия, не откликаются на зов солнца. Остался только голый коричневый остов, которому уже не повенчаться с весной, застенчиво кутаясь в облако щемящего и окрыляющего, благородного аромата, не вспыхнуть среди осени холодным румянцем плодов… С сухим коротким звуком у подножья ствола врезается лопата, отбрасывает первую горку чёрной, жирно блестящей почвы. – А это что за побеги? – указываю я на молодые отростки у самых корней – тонкие, со светло-коричневой корой и сочными салатовыми листочками, ещё наполовину свёрнутыми – едва вылезшими из почек. – Живая же, вроде… – Нет, это дичок. Она была на нём привита. Так, погоди-ка… А чего это я, собственно… Странно: корни как будто живы, а стволы – нет. Мой Ангел-хранитель оставляет преждевременно взятую лопату, вонзив её в землю: сначала дерево надо спилить. Самый толстый ствол из трёх засох ещё в позапрошлом году, и его пришлось убрать. Оставшиеся два – потоньше, но и с ними придётся повозиться. – Может, позовём кого-нибудь из соседей-мужиков? – неуверенно предлагаю я. – Работка-то та ещё… Глаза Ангела колюче щурятся: – Сами справимся. Старые брюки, протёртые на коленях до прозрачности, пыльные рабочие ботинки, седые виски из-под бейсболки – а крыльев совсем не видно. Но это не значит, что их нет: они где-то там, под свитером и джинсовой курткой. Острый алмаз взгляда деловито и прицельно размечает, чертит и режет, определяя – что, как, где, куда. В руке – ножовка. – Придерживай ствол. Жёлтая пыль опилок на земле, безжалостные и голодные стальные зубы. То, что осталось от яблони в последнее время – совсем небольшое, усохшее, обрубленное… Она плодоносила много лет, и вот – вышел срок. У всех так. Наконец оба ствола лежат на залитой ярким солнцем земле, нешироко раскинув голые ветки. Ангел сидит на корточках, отдыхая. Рука устало свесилась с колена, держа нагревшуюся от работы пилу. Трогаю срез: нет, всё-таки сухой. Желтизна тёмная и тусклая, зеленоватые прожилки под корой стали коричневыми. «Хрясь, хрясь», – топор обрубает ветки со стволов, превращая последние в длинные посохи. Или дубины. А теперь – самое трудное: надо выкорчевать оставшийся пенёк. Моё предложение позвать соседей – в силе, но губы Ангела, коротко и пренебрежительно дёрнувшись, без единого слова дают отрицательный ответ. Я берусь за лопату, но рука в трикотажной хозяйственной перчатке шершавым теплом касается моих пальцев: – Нет, Лёнь. Это тебе не по силам. Мне есть чем заняться. Грядки ждут моего внимания, смородину надо подкормить и подрезать, и я оставляю Ангела возиться около яблоневого пня. Солнце греет с обманчивой, коварной лаской, а спину гладит призрачное дыхание ушедшей зимы. Поражённая клещом смородиновая почка оставляет на моих пальцах самый прекрасный на свете аромат – зелёный, по-летнему светлый и густой. Это запах моего детства, маминого тепла и ванночек с отваром смородиновых листьев. Ого, какие кучи земли! Обкопав пень кругом и сделав по бокам ямы два вспомогательных отсека, Ангел отдыхает на краю, опираясь на лопату. Вид у неё измученный, коротенькие седые волосы на висках намокли. Но «гордый “Варяг”» не сдаётся на милость мужчин, и мне следовало об этом подумать, прежде чем заикаться о соседской помощи. – Ни фига себе ты, – подхожу я. – А зачем вот эти пустоты? – обвожу пальцем контур ямы, похожей на наручные часы: на месте циферблата торчит пень с обрубленными корнями, а вспомогательные отсеки – как отрезки ремешка. – А вот увидишь. Ангел-землекоп смотрит вдаль, в тени козырька глаз почти не видно. Я пробую покачать пень, и он чуть-чуть поддаётся, шатаясь, как огромный больной зуб. Светлые срезы корней, забившаяся между ними земля… Отчего-то вспоминается картинка из учебника по анатомии – сердце с обрезанными сосудами. Чёрный плодородный слой почвы, оказывается, не такой уж большой: выкопанные кучи кажутся смешанными с песком. Набрав щепоть, я леплю фигурку. Влажный, прохладный суглинок приобретает форму человечка. Утомлённая поза Ангела наталкивает меня на мысль: – А давай – чаю? В чуть приметных морщинках у её глаз – тёплые лучики согласия. Едва различимый кивок – и я спешу в дом. Мешочек с сушёной смородиной всегда лежит в шкафчике: изменить это обстоятельство, наверное, не под силу никаким завихрениям судьбы. Когда-то его наполняла мама моего Ангела, теперь это делаю я. Кипяток льётся в чайник, и вместе с ароматом лета я вдыхаю память обо всём, что теперь существует лишь в виде пупырышек брайлевского шрифта на моём сердце. Увидеть это нельзя, это надо щупать. Каждый день – одна пупырышка. Пока чай заваривается, я читаю эти письмена. На куске клеёнки – тарелка пирожков с рисом и мясным фаршем, в руках у нас – по кружке. Сидя рядом на краю ямы, мы дышим смородиновыми чарами, жуём и смотрим на пень. Большой и наверняка тяжёлый, зараза. Мало выковырять его из земли – надо и как-то вытащить на поверхность. Высокий ботинок Ангела упирается в корни, я ставлю рядом обе свои ноги в синих садовых галошах. Тепло бедра, соприкосновение колен, чайный жар на губах, запах разгорячённого работой тела – всё это некстати будит спрятавшуюся в тенистый уголок чувственность. Но весенний холод земли отрезвляет. – Спасибо, маленький. – Жаркий смородиновый поцелуй – и Ангел снова берётся за лопату. Одна из моих любимых длинных ног упирается в пень, а удары лопаты в его основание понемногу позволяют накренять его всё сильнее. Хрустят подрубаемые корни, и пень наконец валится на бок – обрезками стволов как раз во вспомогательное пространство. – А ты спрашивала – зачем, зачем, – хмыкает Саша. – Вот зачем! – Ура! – радуюсь я. Впрочем – рановато. Попытки Ангела выволочь пень из ямы безуспешны: он слишком тяжёл. – Сюда бы подъёмный кран, – смеюсь я. – Землю, которая забилась между корнями, выковырнуть надо, – отдуваясь, думает вслух Ангел. – Её там до хрена. Может, полегче тогда станет. – А может, позовём всё-таки?… Э-э, – под непреклонным взглядом Саши я готова написать эти слова на бумаге, затолкать себе в рот и проглотить. – Ладно, поняла. Сами так сами. Но Ангел в изнеможении опускается на траву… Сняв бейсболку, ерошит короткие волосы, вытирает вспотевшую шею, обмахивается. Вдруг рядом слышится тоненькое «миу». Это соседская кошечка, соскучившись в одиночестве, а может, и проголодавшись, забралась к нам на участок. Кошатина как кошатина, ничего особенного: серая пятнисто-полосатая спинка, светлая мордочка и белые лапки, оливковые круглые глаза. Подкравшись, она заинтересованно нюхает пирожки и опять пискляво – «миу». Пока я кормлю пришелицу, Ангел долбит лопатой, выбивая отягощающую землю. Кошка дремлет на солнышке, а я берусь за топор и подключаюсь к «добиванию» и без того поверженного пня. Из ямы летят куски корней, один падает рядом с кошкой, и пушистая гостья принимается с ним играть, лёжа на боку и толкая его лапками. И вот – новая попытка вытащить пень, уже значительно полегчавший. Ангел тянет, я подталкиваю снизу… Есть! Победа! Уфф… Уродливая коряга лежит на краю ямы, а у нас – язык на плечо. Я обессиленно прислоняюсь к Ангелу, вдыхая родной запах от куртки. От напряжения – дрожь в коленях. – Ну вот… И никого звать не надо, – произносит Саша. Да. Мы всё сделали сами и теперь валяемся на траве рядышком – я, мой седой Ангел и пень, а кошка таскает и треплет брошенную бейсболку, беззаботно кувыркается и потягивается. Потом, плоско растянувшись, она прижмуривает глаза, а полосатый бок так и ходит ходуном. Подумать только: надрывались мы, а смертельно измотанный вид – у неё. На смену старому должно приходить новое, и чёрный пакет шуршит в моих руках, сползая с корней саженца, обёрнутых мокрой тканью. Ветром его относит в сторону, и он тут же становится игрушкой кошки. Цап-царап – и белые лапки завладевают «добычей». Ох и весело же ей, бездельнице, а у нас ещё куча работы!… Тишина, солнце, ветер. Вода, алмазно блестя, журчит в приствольный круг, Ангел устало опирается на черенок лопаты, а в глазах – задумчивый свет летней зари. Маленькая яблонька искренне и открыто тянется вверх, забавная в своей юной прямоте. На веточках розовеют почки, откликаясь на пульс проснувшейся земли. Мы стоим, заслоняя от ветра эту тоненькую молодую жизнь. Две тени – моя и Саши – слились в одно целое. А в моём сердце – новый узелок-пупырышка, мысленно «щупая» который, можно оживить в памяти всё: и неподдельность смородинового поцелуя, горячего не только от выпитого перед ним чая, и наши колени рядом, и влагу на родных серебристых висках, и пыль на ботинках, и тепло руки сквозь ткань перчатки – то, без чего я не писала бы эти строки сейчас. Не дышала бы, не смотрела в солнечное небо. Дорожки утоптаны следами наших ног. Травинка дремотно покачивается. Молодой крапиве в густых зарослях вишни повезло остаться не срезанной для супа. Дождевая вода скапливается в забытой на земле фиолетовой кружке из-под чая. Утеплённые садовые галоши стоят рядом с ботинками. Ветер обескураженно бродит по мокрому шиферу крыш, мечется рябью по лужам, ищет: «Где вы?» Мы ушли, но обязательно сюда вернёмся. 5 мая 2013 г. Навсегда Суббота. Сохранив рабочий файл и отправив последнее почтовое сообщение, я выключаю компьютер и бегу одеваться: мой ангел уже ждёт в прихожей. Там же стоит пакет с едой. В поисках уединения нам вздумалось нырнуть под пушистую полу снежной шубы – в звёздно-морозный вечер. Беспокойный шлейф городской суеты мы оставляем позади, сбрасываем, как старую кожу, потрескавшуюся и тесную. Я не люблю заставлять долго себя ждать и собираюсь с максимальной скоростью. В дверях прихожей врезаюсь в ангела, который, видимо, выглянул посмотреть, готова ли я. – Ух ты… Столкновение происходит хоть и со всего разгона, но ангел остаётся почти непоколебим, как скала, и мгновенно ловит меня в объятия. Элегантность сегодня тоже отброшена в сторону: на Александре – утеплённые лыжные брюки, пуховик и зимние ботинки на толстой подошве, а спортивную тёмно-синюю шапочку она пока держит в руке – чтоб голова не вспотела. – Попалась! Из сильных рук ангела не так-то просто вырваться: они сжимают меня крепко и надёжно, а в уголках глаз притаилась ласковая усмешка. – Поцелуешь – отпущу, – получаю я условия освобождения. Быстрым чмоком в уголок губ ангел не желает довольствоваться, и меня на какое-то время отгораживает от реальности глубокий, прочувствованно-долгий, головокружительный поцелуй. Но нам пора, и я, выскользнув из объятий, нагибаюсь и обуваюсь, а ангел, прислонившись плечом к косяку, беззастенчиво любуется моим видом сзади. Хоть мы давно уже родные друг другу, этот взгляд ещё не утратил способности вгонять меня в жар смущения, и я, раскрасневшись, выпрямляюсь. И утопаю в тёплой жемчужно-серой бездне. Внутри всё неистово ёкает и трепетно сжимается от бесконечной нежности… Двадцатипятиградусный мороз придаёт особую звонкость хрусту снега под ногами, а льдистый мрак звёздного неба молчаливо смотрит на нас сверху. Но в груди тепло, а наши сердца соединены невидимой, стонущей от нежной песни стрункой. За рулём ангел сосредоточен, и его глаза снова подёргиваются колючим ледком собранности, но это – внешнее. Тех, кто не знает Александру близко, этот ледок может поначалу отпугивать, но только не меня. Ужасно хочется её обнять, но сейчас – неподходящий момент, и поэтому я просто наслаждаюсь трепетом этой струнки между сердцами. Мы приехали. Александра возится с воротами гаража, а я сижу с пакетом на коленях. Всё вокруг – такое родное: узкая улочка, на которой с трудом могут разъехаться две машины, колючий блеск снега в свете фар, уютный рокот двигателя, высокая фигура Александры, отпечатки её ботинок сорок третьего размера… Вообще она носит сорок первый, но зимняя обувь должна быть просторнее. В неярком гаражном свете я вылезаю из машины, шурша пакетом. Из-за обильных снегопадов дорожки сада так завалило, что в дом можно попасть только через гараж, что мы и делаем. – Подожди, не раздевайся, – говорит Александра. – Замёрзнешь. Сейчас отопление врубим с минимума на полную, пусть воздух прогреется. Пока она регулирует отопление, я иду на кухню и выкладываю продукты. До тоскливого замирания сердца хочется растопить камин и посидеть у огонька. В доме теплеет, и мы снимаем верхнюю одежду. На плите булькает уха, а белые от муки пальцы моего ангела лепят аккуратненькие расстегайчики с горбушей. Когда пирожки аппетитными рядками заполняют противень, ангел моет руки и чмокает меня в ухо: – Ну, дальше ты сама управишься… Я пока пойду камин затоплю. Прочла ли Александра мои мысли, или просто они у нас сошлись? Как бы то ни было, я ставлю расстегаи в духовку и всё своё внимание уделяю ухе. «Мурр, мурр», – урчит моя кошачья натура, пока нож стучит по доске. Деревянная лопаточка помешивает лук с морковкой в сковородке, а зимний мрак заглядывает в окно. Что ещё нужно для счастья и уюта? *** Полумрак гостиной наполнен смолистым ароматом сосновых дров. У камина стоит низенький столик, а мой ангел восседает рядом на подушке прямо на полу, задумчиво глядя на жаркую пляску огня. Вторая подушка – пустая: она ждёт меня. – Кушать подано, – улыбаюсь я, подходя с полным подносом еды. – Ух, какая красота, – оживляется Александра, блестя искорками удовольствия в глазах и протягивая руки к подносу. Глубокие тарелки с духовитой, хорошо настоявшейся ухой, посыпанной рубленной зеленью, переносятся на столик, в центре становится блюдо с румяными расстегаями. Отблески огня танцуют в светлых глазах Александры, зажигают золотом проседь в её коротких волосах. Её шею уютно греет горловина белого свитера с рельефными «косами», и я, не торопясь приступать к еде, просто смотрю на неё – такую бесконечно родную и дорогую мне. Она наливает себе в хрустальный «сапожок» водку. Мне не предлагает: я не пью… И мне не очень нравится, когда пьёт она, хоть это и весьма редко случается. – Не хмурься, солнышко, – ласково подмигивает мой ангел, поднося рюмку с кристально-прозрачной горячительной жидкостью к губам. – Я только чуть-чуть. Мне не хочется портить такой дивный вечер ворчанием, и я смиряюсь. Впрочем, Александра позволяет себе выпить только пару рюмок, не больше – для расслабления. Огонь трещит внутри, а снаружи – мороз. А на стене висит твоя любимая гитара, которую я всё-таки не смогла отдать в школу вместе с прочим оборудованием твоей студии. Её навсегда смолкшие, потускневшие струны отливают в сумраке ржаво-рыжеватым цветом… Больше некому заставить их зазвенеть, они ослабли и охрипли от долгого молчания, потеряв «тонус» и напряжённую чистоту звука. Светлая печаль ложится на душу, но не тяжким грузом, а скорее как невесомое покрывало, прохладное, как завеса метели. Вспоминается Новый год, твои пальцы на этих струнах, тогда ещё светлых и блестящих… Звенящая зябкая тишина заставляет меня опомниться. От проницательных глаз ангела не смогло укрыться направление моего взгляда. – Сиди, я помою посуду. – Голос Александры звучит глуховато и грустно. Я остаюсь у камина одна – вернее, наедине с призраком прошлого, с памятью. С тобой. Когда-то мы отмечали здесь Новый год втроём… Струны задумчиво и тихо звучали, моя рука ослабела в крепком и ласковом пожатии руки твоей сестры, но ты не могла видеть взгляда Александры – более выразительного и красноречивого, чем целая любовная поэма. Твоя сестра – теперь уже мой ангел-хранитель – возвращается с кухни медленной, непривычно неуверенной походкой, расправляя закатанные рукава. Столик я убрала, чтобы он не разделял нас и не мешал, и она опускается на подушку рядом со мной. В её погрустневших глазах столько беспомощной нежности, что кажется, вырви я у неё сердце, она продолжала бы так на меня смотреть – без тени упрёка, печально и преданно, с любовью и болью в глазах. – Саш… ну, чего ты? Я придвигаюсь к ней вплотную, осторожно накрываю её руки своими. Сначала они безучастны, а потом всё же откликаются на мою ласку и легонько сжимают мне пальцы, но глаза моего ангела остаются грустными. – Сашунь, ну, не смотри так. – Всё нормально, Лёнь, – слабо улыбается она. Придвинувшись ещё теснее и обняв Александру за плечи, я тихонько целую её в кончик носа. – Не нормально, я вижу. Не грусти, пожалуйста… Я тебя люблю. Очень, очень… Лёгкий вздох тепло касается моей щеки. – А я тебя – просто невыносимо… И мне плевать, что я в твоём сердце – только номер два. Я мирюсь со вторым местом, лишь бы видеть твои глаза, твою улыбку… Слышать твой голосок дома. Только бы ты прижималась ко мне по ночам, называла меня по имени, засыпала у меня на плече. Всё остальное – неважно. Опять… Сердце тяжелеет от горечи, холодный груз ложится на плечи, сдавливает грудь, не даёт дышать – совсем как в минувшем апреле. Брови Александры чутко вздрагивают, её лоб покаянно прислоняется к моему. – Прости… Прости, милая. Снова я за своё, да? – усмехается она, только не очень-то весело это у неё выходит. – Вот именно, – вздыхаю я. – Ну, сколько мне ещё повторять, что ты – мой самый родной на свете человек, мой земной ангел-хранитель?… И никакой не номер два. Вы с Яськой занимаете одинаковое место в моём сердце. На одной ступени пьедестала. – А может, не надо на пьедестал? С него больно падать. Окончательно расстроившись, я закрываю глаза. Сердце ноет, а меня обнимают крылья-руки моего ангела – тепло и крепко, примирительно. – Ну, всё, всё… Прости меня, малыш. Зря я это. Только испортила всё. Надо просто принять как данность то, что мы всегда будем втроём, хоть Яськи и нет… Веришь ли, я ведь её тоже люблю. Потому что она моя сестрёнка, моя «мелкая». Пусть она всегда остаётся с нами… и неважно, на каком месте. Не открывая глаз, я вслепую ощупываю губами её лицо, одновременно ощущая, как объятия крыльев становятся всё крепче. Горячее дыхание, треск пламени в камине, соль слёз, обжигающая нежность губ. И ледяное звёздное небо над крышей. – Ох, нет… На полу неудобно. Жёстко и холодно, – жалуюсь я. Ангел смеётся. Минута – и диван разложен, на нём расстелена свежая простыня, вся клетчатая от сгибов. Одеяло, подушки – и гнёздышко готово. Огонь в камине получает добавку в виде пары-тройки сосновых поленьев, а от страстных объятий ангела становится ещё жарче. Ничто не тревожит нас, не проникает в уютное пространство дома: морозная ночь – надёжный страж. Разомлев от долгой и нежной близости, я расслабленно подрёмываю, а ангел-хранитель не спит – следит за камином, иногда выскальзывая из постели, чтобы поворошить дотлевающие угли. Если заслонку в трубе закрыть слишком рано, угарный газ пойдёт в комнату. Впрочем, отбросив унылый призрак воспоминаний и оставив все эти заботы Александре, я проваливаюсь в сладкую дрёму. *** Просыпаюсь я оттого, что мне как-то неуютно, неудобно и одиноко в постели – никого нет под боком. Под слипающиеся веки, будя меня, настойчиво пробивается совершенно пушкинское утро: «Мороз и солнце! День чудесный…» Густо-янтарные лучи дневного светила, по-зимнему низкого и холодного, наполняют комнату. Светло – и захочешь, а не очень-то поспишь. Наверное, уже одиннадцатый час, не меньше… Высунув нос из-под одеяла, я определяю: тепло. Но где же мой ангел? Выглядываю в окно, жмурясь от яркого солнца. Столбик термометра застыл на пару делений выше минус тридцати, а пропавший ангел обнаруживается в саду, с лопатой в руках. Дорожка от ворот до крыльца уже расчищена, а Александра в поте лица трудится над проходом вдоль малинника. Судя по количеству оставшихся в холодильнике расстегайчиков, она ещё не завтракала. Зевая и потягиваясь, я убираю постель, потом ставлю чайник и иду умываться. В здешнее небольшое зеркальце мне не так часто доводится смотреться по сравнению с домашним, и эффект непривычности снимает пелену с глаз, позволяет взглянуть на себя по-иному, подмечая не замеченное ранее. Мои окрашенные месяц назад волосы подросли, и у корней снова блестит ужасающе много серебряных нитей… Есть ещё одна причина, почему я никогда не выложу «Белые водоросли», кроме их незрелости. Есть там ещё одно «пророчество», о котором мне не хотелось бы говорить… Я могу уничтожить это своё раннее детище, стереть файлы со своего компьютера, как я хотела поступить со «Слепыми душами», но с невидимых страниц информационного поля, на которых хранится всё, от мыслей до событий – как прошлого и настоящего, так и будущего, это стереть нельзя… Но я стараюсь об этом не думать и просто жить, наслаждаясь каждой минутой, проведённой мною с любимым человеком. Каждым солнечным зимним утром – таким, как это. Но я что-то слишком задумалась, а с кухни уже слышен свисток. Я завариваю чай со смородиной, вкладывая в каждое плавное движение всю свою любовь и свет, заботливо укутываю чайник полотенцем, потом достаю расстегайчики и ставлю в духовку. А пока они там подогреваются, накидываю шубу и выхожу на крыльцо, щурясь от ослепительного сияния снега. – Саш! Я чай заварила. Пошли завтракать! – зову я. Мой ангел, увлечённый расчисткой дорожки, отзывается не сразу. Я окликаю ещё раз, и тогда Александра выпрямляется и оборачивает румяное от работы на морозе лицо. – Сейчас, солнышко. Иду. Уфф! – Улыбаясь, она опирается на лопату, давая себе передышку. – Ну и навалило снега… Тут, возле малины, по колено мне! От ядрёного мороза сразу стынет нос: воздух такой колкий, что им не так-то просто дышать. С одной стороны, хочется поскорее нырнуть обратно в тёплый дом, а с другой – сверкающая снежная перина так девственно чиста, так нетронута и гладка… Плюхнуться бы, вспомнив детство, и сделать «снежного ангела». Но как бы ни была заманчива эта идея, здравый смысл подсказывает, что заниматься этими глупостями лучше после завтрака. И вот, Александра сидит за столом, а я растираю ладонями её красные щёки и уши. Она довольно жмурится: – Мм… У тебя такие руки тёплые. – А у тебя – уши ледяные, – в притворном ужасе таращу я глаза. Она смеётся и роняет меня к себе на колени. Мне приятен запах её чуть намокшего свитера на разгорячённом работой теле – терпковатый и родной, а от покрытых румянцем щёк Александры пахнет чем-то еле уловимым, по-зимнему тонко и щемяще. Не то персик, не то апельсин. Может, крем? Да, наверно. Чай янтарной дымящейся струйкой льётся в чашки, источая дивный летний аромат смородины; расстегаи – уже не такие красивые, как вчера, с пылу-жару, а лениво-примятые, словно спросонок… Впрочем, пахнут вкусно. Вдыхая все эти ароматы, я дремотно щурюсь в блаженстве. Как же классно – просто жить! – Не выспалась? – спрашивает Александра, протягивая руку за новым пирожком. Покидав снег с утра, она нагуляла хороший аппетит. – Нет, нормально. – Мои пальцы касаются её уже немного согревшейся щеки. – Просто мне хорошо… А ты все дорожки в саду расчищать будешь? – Не, – с набитым ртом отвечает Александра, махнув рукой. – Проход вдоль малины доделаю, да перед домом ещё немножко разгребу – и хватит. – А давай снеговика скатаем? – вдруг приходит мне в голову. Глаза ангела смешливо искрятся, глядя на меня с нежностью, как на ребёнка. – Ну, давай… Только расчищать закончу. После завтрака – отдых на уже сложенном диване. Завладев моей рукой, Александра прижимает её к губам, покрывая поцелуями каждый палец; я трусь носом о её щёку, и наши губы встречаются – сначала трепетно, осторожно и нежно, будто примеряясь друг к другу, а потом соединяются крепко и неудержимо. Минута всепоглощающего головокружительного счастья – и рука моего ангела скользит по моему бедру вверх, забирается под джемпер. – А как же проход вдоль малины? – хихикаю я от щекотки. – Да ну его… Ммм, – Александра снова жадно завладевает моими губами. Затею со снеговиком тоже приходится отложить. Струнка взаимного желания, натянувшись и властно зазвенев, меняет все планы. Сильные крылья подхватывают меня и несут наверх, в спальню. Постель прохладная, и я ёжусь, коснувшись её голой спиной, но из всех ощущений самое сильное сейчас – сладкая тяжесть тела моего ангела на мне. Старушка-кровать скрипит, но нам некого стесняться. Я обожаю потрясающие ноги Александры, длинные, гладкие, сильные; люблю переплетать с ними свои и скользить вдоль них ступнями, заново изучая их изгибы… Люблю, когда на пике страсти её красивые тёмные брови изгибаются, а в глазах холодного светло-серого оттенка появляется безумный блеск амальгамы – колючий и почти злой. Потом он «плывёт» и тает, а вместе с горячим дыханием мою грудь щекочут нежные слова. Взгляд Александры, хмельной и туманный, влюблённо скользит по мне, и я чувствую его на себе, как тёплую ладонь. Отягощённые истомой, мы долго валяемся в постели, болтая о всякой ерунде. – Саш… – Мм? – По-моему, у тебя правая грудь чуть больше. – Нда? Человеческое тело вообще асимметрично, знаешь ли. – Да, наверно… Её пальцы осторожно скользят по моему операционному шраму на боку, словно стараясь его разгладить. – Лёнь, у тебя ничего не болит там? – Нет, а что? Тёплое дыхание щекочет мне шею, родные серые глаза смотрят встревоженно. – Просто когда мы с тобой… гм… Мне страшновато иногда. Боюсь прижать сильнее, изогнуть… Вдруг тебе нельзя так? Может, нам с этим делом надо как-то поосторожнее?… – Нет, Сашунь… Что ты, всё хорошо, – смеюсь я. – Не думай об этом. Там уже всё давно зажило. А поосторожнее, как ты говоришь, с этим делом только ёжикам приходится. До снеговика дело доходит только ближе к обеду. В процессе его лепки мы умудряемся извозиться в снегу с головы до ног. Впрочем, веселье приходится прекратить: Александре кажется, что у меня уже побелел кончик носа, и мы возвращаемся в дом. Я разглядываю нос в зеркале: да вроде бы, не белый… – Сегодня слишком холодно, – говорит мой ангел. – А тебе нельзя замерзать. – По прогнозам, так целую неделю будет, – делаю я кислую мину. – Что ж теперь – на улицу носа не высовывать? – Хорошая мысль, – заключая меня в тёплые объятия, улыбается Александра. И очень бережно и осторожно целует кончик моего «обмороженного» носа. *** Ну, вот и вечер воскресенья – пора домой. Зимние звёзды колюче мерцают в тёмной бездне неба, ангел выводит машину из гаража, а я на прощание дотрагиваюсь пальцами до струн гитары. Они отзываются глухим стоном… Призраком твоего голоса. Ты с нами. Навсегда. 9-10 декабря 2012 Иероглифы судьбы Лёгкими шагами по раскалённому асфальту, невесомее тополиного пуха, лето двигалось к своему закату. Выцветшее от июльского пекла небо скрученным подсыхающим листом шелестело над головой, а под ногами уже скрипела полынная горечь августа… Нет, наверно, больше ничего рокового этому месяцу было не суждено принести мне. Хотя… Как знать? Солнце переливалось радужной муаровой завесой на ресницах, и в моём усталом прищуре глаз мир выглядел картиной художника-абстракциониста. Пропитанный мягким, остывающим отголоском жары ветерок вельветово-бережно, восхищённо касался моих открытых плеч, перебирал складки подола белого платья – почти точной копии знаменитого платья Мэрилин Монро. Ещё чуть-чуть игривого усердия со стороны ветра – и мне пришлось бы держать подол руками, как на той фотографии. Август прикинулся баловником, норовя прямо на улице превратить меня в модель для пинапа. Тополя с сухими следами июльских ожогов в кронах разморённо колыхали ветвями, геройски принимая на себя всё солнечное безумие и спасая в своей тени длинные ряды скамеек. Янтарно-лаковое дерево спинок и чёрный чугун завитков на подлокотниках и ножках манили присесть… Но – слишком некстати. Рано, не сейчас. У меня было дело. Вопреки всем стараниям ветерка и соблазнительной тополиной тени, ноги шагали вперёд… Шагали, пока до ушей не донёсся звон гитарных струн. Он золотисто-звёздной болью впился в сердце, нежно причиняя мучения и беспощадно лаская… Незваным гостем из прошлого ворвавшись в душу, он перемешал радужный муар солнца на ресницах и мельтешащую пляску зайчиков на выщербленной брусчатке, выкрутил в один невыносимо тягучий завиток молчаливое любопытство окон и шаткость шагов… А потом к нему присоединился голос. Ноги остановились как вкопанные, а память машиной времени отлистывала назад дни-страницы. Синеглазо-летние абзацы головокружительно пролетали, сменяясь дождливо-шелестящими осенними периодами, а по ним алым рубцом протянулся и набух, пульсируя тупой болью, лейтмотив – ты. Блеск кожаных плеч куртки в свете фонаря, пушистая стриженая голова, трогательная худоба коленок под «военными» брюками… Осень, что свела нас с тобой, обладала не менее виртуозными пальцами, чем ты: из дождливого серебра струн она умела извлекать такие тёплые аккорды, какие и не ждёшь от неё, грустноглазой и прохладно-шуршащей. Здесь, на этих скамейках напротив торгового центра, где я когда-то работала, ныне остался лишь светло-горьковатый призрак тех дней. Он улыбался мне твоей улыбкой и таял в городской пыльной суете: его смывал шум транспорта. Призрак того вечера выскользнул из-под тополиных крон, с мягкой грустью заглядывая мне в глаза. В тот вечер звон струн гитары моментально прогнал усталость, и я ясно увидела своё отражение в щитке тёмных очков, скрывавших твои незрячие глаза. Это было отражение нашего пути, но я ещё не умела читать такие знамения… Тонкие загадочные письмена судьбы, сложные и запутанные иероглифы будущего на трещинах брусчатки. Я не могла прочесть всех страниц, которые были нам отведены, и не видела точки, поставленной рукой рокового августа, который сейчас – два года спустя – ласкался к моим плечам как ни в чём не бывало. Ты играла для меня, а я, ёжась от осенней прохлады, слушала – вот и всё. Твой голос целовал меня в сердце, зажигая в нём рыжие сполохи листопадной грусти, а счастье пушистым боком щекотало его и мурлыкало… Мы смело и беспечно шагали по тонким иероглифам-трещинам, которые уже проступали судьбоносно и неумолимо, описывая нашу жизнь – только читай. Но мы не умели. Не владели языком. Сейчас я знала этот язык. Его паутинный шелест наполнял весь мир, он был везде: в усталом вздохе тополиных крон, в бликах солнца на зеркальной облицовке торгового центра, в рисунке дождевых капель на асфальте. Как в «Играх разума» гениальный математик Джон Нэш видел шифр, спрятанный в газетной статье, так и я читала в этом рисунке послания Вселенной. Стоило лишь посмотреть под ноги – и вот оно! …Всплытие на поверхность реальности отозвалось предобморочной дурнотой во всём теле, августовский шум города поцеловал меня в макушку, и от этого поцелуя у меня заложило уши. Потребовалось присесть – каким бы важным ни было дело… Круглая, покрытая рыжевато-русым коротким ёжиком голова, чёрный топик на тонких бретельках, татуировка в виде дракона на плече, бежевые бриджи и вьетнамки. И зрячие пальцы, танцующие на струнах. Нет, это была не ты… Девушка лет девятнадцати-двадцати – студентка, наверное. На брусчатке у её загорелых ног лежала кожаная чёрная кепка, старая и потёртая, и в неё прохожие изредка кидали деньги – кто железную мелочь, кто бумажные купюры. Место было бойкое, людей много. Я в своём белом платье а-ля Мэрилин Монро, две недели назад сшитом в ателье, растекалась по соседней скамейке, содрогаясь всей душой от золотисто-звёздной боли. Паутинно-липкая вязь иероглифов судьбы тошнотворно выползала отовсюду, опутывая меня нитями грибницы, и я вяло отмахнулась от неё ослабевшей рукой… В самом деле, хватит. Довольно этой шизы. Неизвестная мне песня с тихой и тёплой, как тень под тополями, нежностью вытирала выступившие на моих глазах слёзы. Голос с приятной хрипотцой – не твой – с развязностью бульварного повесы пытался завести знакомство с моим сердцем, как нахально-ласковый дамский угодник. Перед ним было трудно устоять, а рука так и тянулась, чтобы погладить остриженную голову его обладательницы, но я ослабела от слёз, неудержимо катившихся по щекам. Улица плыла в горячем солёном тумане, а сердце рвалось в светлую высь, туда, где многие знания не тяготят многими печалями крылья души. Чтобы оно не вырвалось из моей груди, я прижала к ней руку и встала. Дело требовало, чтобы я вошла в торговый центр, и я нырнула в его кондиционированную прохладу. В своё время по этим белым ступенькам с отделкой под мрамор я ходила целых пять лет – на работу. Привычной дорогой я поднялась по ним и свернула от такого родного и знакомого книжного отдела направо – к мастерской по ремонту телефонов. Мне было нужно отдать свой забарахливший аппарат в починку – вот и всё моё дело здесь. Но если бы не оно, я бы не провела несколько минут с тобой – там, на скамейке. Вернее, с памятью о тебе. В стеклянных перегородках секций горделиво плыло моё отражение в белом платье винтажного покроя. Впрочем, старомодным оно не казалось: такой покрой, наверно, будет смотреться прекрасно во все времена. Невысокая и щупленькая, светловолосая девушка-продавец парфюмерного отдела почти на полусогнутых ногах подскочила ко мне с вытаращенными от служебного рвения глазами: – Вам что-то подсказать? По внешним признакам она увидела во мне состоятельную покупательницу – одну из клиенток категории VIP, которых следовало обслуживать именно с таким рвением, чтобы они, довольные сервисом, приходили ещё и ещё. – У вас есть «Burberry Weekend»? – Конечно. Какой объём интересует? – Пятьдесят миллилитров. – Одну минутку! Вдобавок к своему любимому аромату я решила купить что-нибудь и для своего ангела-хранителя – с тонким, элегантно-холодным запахом, близким к мужскому. В этом царстве мишурного блеска витала какая-то тщеславно-легкомысленная мимолётность бытия – приятная, сладко кружащая голову, но дешёвая, вопреки «кусачим» цифрам на ценниках. Вот такой парадокс. «Шоппинг»… Не люблю это блондинисто-дамское слово, украшенное стразами и пропитанное ароматом гламура. – Спасибо за покупку, приходите ещё! Когда-то я сама твердила эту фразу, как попугай, но эти времена прошли. Теперь я была по другую сторону прилавка. Во всей полноте испытав на своей шкуре прелести должности под названием «чего изволите?», я понимала эту девушку, как никто другой, и постаралась на прощание одарить её самой искренней и тёплой улыбкой, на которую только была способна. – Вам спасибо. Удачного рабочего дня. В её глазах промелькнуло и удивление, и искорка света – отклик на моё тепло. А я вышла с таким чувством, будто полила поникший от нехватки влаги цветок. Тополиный шёпот снова обнял меня солнечно и сердечно, а простор неба раскинул голубым шатром свободу: иди куда хочешь. Или лети, если есть крылья. Золотисто-летний звон струн… Слава Богу, он всё так же звучал. Я почему-то боялась, что девушка исчезнет, когда я выйду на улицу. Не исчезла. Полный седеющий мужчина на соседней скамейке даже сложил свою газету, заслушавшись. А я, пропуская через душу сладкую боль и не решаясь сделать шаг, стояла на солнцепёке и не сводила с уличной гитаристки взгляда. Пока не встретилась с нею глазами. Что-то тёплое пролилось мне внутрь, сердце сжалось в мягких тисках, а у висков просвистел холодок решимости. Я направилась прямо к девушке, на ходу роясь в бумажнике и соображая, сколько подать. В чёрной кепке были в основном десятки и железная мелочь, да ещё – одинокая пятидесятирублёвая купюра: кто-то расщедрился. Остановив свой выбор на сотне, я нагнулась и положила деньги в кепку, после чего присела на скамейку рядом с девушкой. Её голубовато-серые глаза с длинными пушистыми ресницами чуть прищурились в солнечной усмешке. – Спасибо, – проговорила она. – Щедро. У неё было округлое лицо с чуть вздёрнутым носиком, покрытым рыжими веснушками, и широким чувственным ртом, а глаза смотрели открыто, твёрдо и беззастенчиво из-под высоких, вразлёт, бровей, выцветших на солнце. Обгоревшие до красноты плечи и спина, а также загорелые ноги говорили о том, что лето девушка проводила отнюдь не в четырёх стенах. – А чьи песни вы исполняете? – спросила я. – Свои, – последовал простой и доброжелательный ответ. Смелый взгляд серо-голубых глаз окинул мою фигуру, уголок широкого рта приподнялся. – Красивое платье. Вы прямо как голливудская актриса!… И ко мне можно на «ты». Молодая свежесть её губ дышала арбузной прохладой, а белизне и крепости зубов могла позавидовать любая голливудская знаменитость. Её смелость была так похожа на твою… Чувствуя подозрительное пощипывание в глазах, я отвела взгляд и заморгала, чтобы загнать предательские слёзы обратно. А под моими босоножками уже разрастался рисунок трещин, слагаясь в иероглифы судьбы… – Вы плакали там, на соседней скамейке, – тихо сказала гитаристка. – У вас что-нибудь случилось? – Нет, нет, – поспешила улыбнуться я. – Просто, слушая вас… то есть, тебя, я вспомнила одного дорогого мне человека. – Этого человека с вами сейчас нет? – Смелые глаза смотрели проницательно и понимающе. – Верно. Точнее, со мной, но… как бы невидимый. Несмотря на дрожащую, опасную близость слёз, мне было хорошо – до натянутой, как струна, боли, до какого-то невыносимого спазма в горле и груди. Но боль эта была светлой, как небо над нашими головами. Убирая гитару в чехол, а деньги – в карман рюкзака, девушка сказала: – Так, у меня наклёвывается перерыв. Надо хотя бы водички попить, а то уже в горле сухо, как в пустыне. – А давай – в кафе? – встрепенулась я. – Тут, в торговом центре. Выпьем по чашечке кофе. Я угощаю. Округло-веснушчатое лицо уличной певицы озарилось улыбкой, на щеках вспрыгнули задорные ямочки. Никогда не смущающийся взгляд потеплел. Почему никогда? Откуда мне известно? Не знаю… Наверно, иероглифы подсказывали. Через пять минут мы сидели за столиком в кафе; передо мной стояла чашка зелёного чая (я в последний момент опомнилась), а перед моей новой знакомой – мой любимый, но противопоказанный кофе и маковые блинчики с земляничным вареньем. Уписывая последние за обе щеки, Лера (так звали гитаристку) низко склоняла над тарелкой стриженую голову и, щурясь, бросала на меня полные любопытства взгляды. Ей было девятнадцать, училась она в железнодорожном институте, жила с родителями и младшей сестрой. Я тоже сказала пару слов о себе: – Я – переводчик. А у моей половины – своё дело, сеть магазинов. – Понятно, – сказала Лера, отправляя в рот кусок блинчика. – А я вот пытаюсь на подарок сестрёнке ко дню рождения заработать. Она лошадьми бредит, мечтает научиться ездить верхом. Предки вроде не против, чтобы она занималась, но… жмутся. Абонемент в конном клубе дорогой потому что. – А сколько лет сестрёнке? – полюбопытствовала я. Глаза Леры ласково прищурились. – Малявка ещё, – сказала она с теплотой в голосе. – В шестом классе учится. Детский абонемент на две недели – десять тысяч. А чтобы научиться прилично ездить, этого мало. В общем, как минимум двадцать штук надо заработать… А до дня рождения – две недели осталось. Судя по вздоху, вырвавшемуся у стриженой девушки, сбор нужной суммы шёл не так быстро, как хотелось бы… Кроме пения на улице, во второй половине дня Лера подрабатывала распространителем листовок и рекламных буклетов. Целыми днями она торчала на улице, под палящим солнцем, которое в этом году, как и в роковом для меня две тысячи десятом, словно с цепи сорвалось и поджаривало землю, будто на огромном гриле… При виде того, как Лера с жадностью уплетала блинчики, у меня невольно сжалось сердце. Наверно, за весь день ей и поесть толком было некогда. Иероглифы судьбы, извиваясь по прожилкам мрамора ступенек, как по капиллярам, привели меня обратно на скамейку под усталыми, обожжёнными зноем тополями. Зрячие пальцы снова затанцевали на струнах, а иероглифы явственно складывались в рисунок, показывая мне белый запечатанный конверт. Они обвивали длинные стройные ноги Леры, словно намекая… – Слушайте, вы прямо-таки удачу приносите! – воскликнула девушка, глядя на меня с весёлыми искорками в бесстрашных глазах. – Мне ещё никогда так часто не подавали. Обычно – хоть бы кто-то один раз за целый час денежку кинул, а тут – рекой текут!… Каждые три минуты! Уже полную шапку накидали. – Ты просто хорошо поёшь, – улыбнулась я. – Заслужила. За полчаса, которые я просидела на скамейке рядом с уличной гитаристкой, слушая её песни, деньги опускались в кепку раз восемь или десять. Люди останавливались, слушали и – подавали. Кто – десятку, кто – двадцать рублей, а два раза даже по пятьдесят «отстегнули». А один мужчина в джинсах и бейсболке, с серебрящимися сединой висками и профессиональной фотокамерой, висевшей у него на шее, спросил разрешения нас заснять. – Нет, нарочитые позы принимать не надо, – сказал он, когда я начала было оправлять подол платья, усаживаться поровнее, а также вертеть в руках гламурный пакетик из парфюмерного, соображая, как бы его поизящнее пристроить. – Сидите естественно; делайте то же, что и делали: вы – играйте, а вы – слушайте. И не обращайте на меня внимания, как будто меня нет. Он был фотохудожником и делал серию снимков о жизни улицы, выискивая что-нибудь любопытное и примечательное. Мы ему показались очень колоритной парой: девчонка с гитарой и ультракороткой пацанской стрижкой и подчёркнуто женственная леди в красивом платье. Тёмный внимательный глаз объектива запечатлел нас раз, наверное, с десяток, с нескольких ракурсов; фотограф и присаживался на корточки, и вставал, и наклонялся в самые разные стороны, и чуть сгибал ноги в коленях… Завершив фотосессию, он поблагодарил и положил в кепку три десятки. С его лёгкой руки ещё несколько слушателей изъявили желание сфотографировать нас на память камерами своих мобильных телефонов. Ком у меня в горле рассосался, растопленный солнцем и ласкающей, терпкой, как гречишный мёд, хрипотцой голоса Леры. Всё, что происходило сейчас, было правильным… Оно должно было случиться – как продолжение бесконечной линии жизни, как эхо твоей песни, «Свет в окне», как… Твоя улыбка. «Белый конверт», – повторяли иероглифы под моими босоножками. – Ну, если ты считаешь, что я приношу удачу – давай, я приду завтра, – предложила я. – И посмотрим, повторится ли то, что произошло сегодня. Ты здесь каждый день поёшь? Лера засмеялась, а тополя измученно вторили ей, лениво аплодируя. – Да ладно… Как будто делать вам больше нечего. – Нет, в самом деле! – настаивала я. – В моей жизни вообще всегда было много мистики. Иногда – очень страшной… И я была бы только рада, если бы это свойство хоть раз сослужило кому-то добрую службу. Лера пела здесь каждый день с десяти утра до трёх часов пополудни, а потом у неё до восьми вечера была работа – раздача листовок. И – да, поесть ей зачастую удавалось только раз в день… – Хорошо, тогда до завтра, – сказала я. – И, кстати… Родителям должно быть стыдно. – А чего стыдно-то? – пожала Лера плечами. – Как будто мы богатые… Мать – учительница, отец – электрик. Белый конверт вырос до гигантских размеров, оплетаемый иероглифами и возносимый до неба на их узловатых, безлиственных, тёмных ветвях – так высоко, чтобы я уж точно увидела. Улыбаться усталым продавщицам – это хорошо, но этого не достаточно. Нужно что-нибудь более ощутимое. …Усталая женщина в белом платье а-ля Мэрилин Монро вошла в прихожую своей квартиры. Вытащила из волос зажим, встряхнула гривой, и она крупными завитками окутала её плечи. Светлые пряди в ней сверкали серебром. Нет, это не мелирование, это – седина. След рокового августа две тысячи десятого. Солидное кожаное кресло приняло её в свои объятия. Здесь, в оформленном в добротном классическом стиле кабинете, она и работала теперь. Никаких больше прилавков, никаких витрин, никаких «спасибо за покупку». Только она и компьютер, тёмные полированные книжные шкафы, просторный стол и – парочка плюшевых утят легкомысленным жёлтым пятном среди всей этой респектабельной серьёзности. Память о прошлом, необходимость, нечто неотъемлемое на все времена. Часть её самой. А август шептал ей: «Слушай и смотри. Лови игры своего разума». Он шептал это мне, и в древесном узоре рабочего стола я видела лучики-ответвления вездесущих иероглифов судьбы. Под слоем полировки они снова складывались в рисунок – белый конверт. …Когда в дверном замке повернулся ключ, всё было готово: куриные котлеты с поджаристой хрусткой корочкой, как смуглые мулатки, прикрывшись одеялом из белоснежно-рассыпчатого риса, соблазняли и манили съесть их без остатка, а я в это время резала овощи для салата. Салаты мой ангел-хранитель любил только свежеприготовленные. Хотя бы пару часов постоявшие в холодильнике или, не дай Бог, вчерашние – ни-ни. Потому что – витамины разрушаются. А заправлять их следовало только льняным маслом, дабы обеспечивать организм полиненасыщенной жирной кислотой Омега-3. Стук-стук – нож о разделочную доску. Стук-стук – усталое падение туфель с ног в прихожей. Сладкий перец – алыми сочными полукольцами, мелкие влажные кусочки зелени на моих пальцах, а на моей талии – руки моего ангела. Одна его ладонь скользнула мне на живот, а другая уверенно и по-хозяйски легла мне на грудь. Это было бы возмутительно, если бы не обжигающее дыхание нежности сзади на моей шее, мягко вынимающее душу через седьмой позвонок – попробуй, воспротивься!… Крылья ангела можно было увидеть, только закрыв глаза, что я и сделала с улыбкой. Белоснежно-сияющие, с пушистыми мягкими перьями, они обнимали и окутывали меня с головы до ног. – Ммм… Пусти, Саш, – простонала я, оборачивая голову и ёжась от уютных мурашек. – Мне же так резать неудобно. От проницательного взгляда жемчужно-серых глаз ничего нельзя было скрыть. Красивые чёрные брови нахмурились. – Привет, малыш. Ты сегодня плакала? Глаза что-то красные. – Привет, Карлсон, – попыталась отшутиться я. – Нет. Ты же знаешь, глаза у меня такие – от компьютера. Но ангела не обманешь. Я была вынуждена положить нож, потому что меня развернули, чтобы внимательнее всмотреться в мои глаза. Зажатая между кухонным столом и ангелом-хранителем по имени Александра, я сдалась и закинула руки ей на шею – осторожно, стараясь не коснуться белоснежной ткани её блузки пальцами, к которым пристала укропно-петрушечная нарезка. Мои губы безоговорочно капитулировали, впуская внутрь влажно-щекотное счастье. Рот моего ангела – решительнее, тоньше и твёрже моего, но в поцелуе его суровая властность исчезала, уступая место всеохватывающей нежности, тепло, надёжно и бесповоротно обволакивавшей не только мои губы, но и сердце. Обильно блестевшие ранней сединой волосы из-за сумасшедшей жары были острижены под очень короткий бокс, и я еле удерживалась от желания потрогать пушистый ёжичек на затылке. Одна из потрясающих длинных ног моего самого родного на свете человека, обтянутая светлой тканью летних брюк, пристроилась между моими, не позволяя мне сжать колени вместе. Впрочем, мне и не хотелось этого делать. А когда мы окажемся в постели, сомкнуть их мне будет попросту нереально – по крайней мере, без позволения ангела, который царил и властвовал не только у себя на работе… – Нет, ты какая-то странная сегодня, – был сделан экспертный вывод. – Не такая, как всегда. Что случилось? Об иероглифах судьбы я Александре не рассказывала – чтоб не пугать. Я мирилась с их существованием и не подавала виду – точно так же, как Джон Нэш в конце концов примирился со своими галлюцинациями, полностью отдавая себе отчёт, что они – порождение его разума, больного и гениального одновременно. – Просто сегодня на улице я увидела девушку, которая играла на гитаре, – озвучила я «официальную» версию. – И вспомнила Яську… Голос предательски дрогнул, и ангел-хранитель прошептал, привлекая меня к себе: – Ну, всё, всё, всё… Ш-ш. Иди ко мне. Зря я спросила. Дыша чуть уловимым призраком аромата «Ленора» от блузки моей «половины», я закрыла глаза. Слёзы щекотали веки изнутри, но уже как-то вяло… Сдержаться на этот раз удалось. Увы, как ни чудесно было стоять в обнимку, в уютном коконе тепла и нежности, настала пора возвращаться к будничным вещам – таким, как недоделанный салат. Ещё пара минут – и витамины разрушатся! Надо успевать. Что поделаешь: пунктики имелись не только у меня, но и у моего ангела. Яська… Яна. «И что мне от любви осталось ныне? Только имя…» В детстве я никогда не могла сдержать слёз, когда Д'Артаньян-Боярский пел эту песню. Сейчас они глухой болью пульсировали в глубине, не проливаясь по щекам, а нож методично стучал. Из ванной доносился шум воды: ангел полоскал свои крылышки под душем. Подарок – парфюм – ждал своего особого момента, а в древесном рисунке разделочной доски прорастали иероглифы, напоминая: белый конверт. *** Конверт лежал в моей сумочке, когда я на следующий день пришла к обожжённым тополям и скамейкам. В двадцати метрах от меня слышался знакомый голос и звон струн, над головой шелестел беззаботный полдень, солнечная терпкость гречишного мёда разливалась в горле… Нет, рыдать больше не хотелось: я знала, зачем пришла, исполняя волю иероглифов. Но как отдать конверт? Лера откажется, без сомнений: за смешливо-бесстрашным блеском её глаз вполне могла прятаться и гордость. Вот незадача… В задумчивости я прислонилась к жесткой шершавой коре толстого древесного ствола, ища под ногами подсказку. Она уже спешила ко мне на помощь, полупрозрачными усиками вплетаясь в асфальтовый рисунок. Мудрые старцы-тополя качали опалёнными безумным летом ветками, а под ними сквозь асфальт пробивалась молодая, нежно-зелёная поросль. «Молодняк», – шептала подсказка, намекая мне, чтобы я подняла взгляд на двух мальчишек лет десяти-одиннадцати, забивавших друг другу голы. За неимением других игроков, они сами были и за нападающих, и за защитников, и за вратарей. Постепенно выходя из оцепенения, я всматривалась в них. Один – рыжий и конопатый, будто солнышком поцелованный, а его приятель – ничем не примечательный пацанёнок с белобрысой чёлкой и белёсыми бровями. Не знаю, почему, но именно рыженькому я сделала знак подойти. – Привет, малыш… Хочешь заработать сто рублей? Конопатый парнишка с сомнением прищурил хитрый карий глаз, и я поспешила успокоить: – Не бойся, ничего особенного делать не нужно. Видишь, вон там девушка на гитаре играет? – Я показала в сторону Леры, одновременно стараясь не попасть в её поле зрения. – Отдашь ей вот этот конверт, и всё. – Деньги вперёд! – потребовал рыжий, проявляя весьма цепкую деловую хватку. Я хмыкнула и положила в его ладошку пятьдесят рублей. – Это аванс. Сделаешь дело – получишь остальное. Только не говори ей, что конверт – от меня. Просто положи его в кепку, куда ей люди денежки кладут, и сразу, безо всяких разговоров, пулей беги ко мне – за расчётом. Сможете с приятелем купить себе что-нибудь вкусненькое. Рыжего пацана как ветром сдуло – только пятки засверкали. Прячась за необъятным двойным стволом старого дерева, я наблюдала издали, как мальчишка подбежал к Лере, кинул конверт в кепку и со всех ног припустил обратно. А бегал пострелёнок – будь здоров. – Получи расчёт, – усмехнулась я, вручая запыхавшемуся мальчонке остаток заработанных им денег. – Всё сделал, как надо. Молодец. Иероглифы подсказывали: делай ноги, и как можно быстрее. Добро должно оставаться не узнанным. …Через пять минут я упала на скамейку в пустом дворе – без дыхания и с расплющенным о грудную клетку сердцем… Почти без чувств. Такого кросса я ещё не бегала – будто не сделала подарок, а, наоборот, что-то украла. Денег, что лежали в конверте, сестрёнке Леры должно было хватить на два месяца занятий в конном клубе. Какие-то высокие жёлтые цветы, высаженные у подъезда пятиэтажной «хрущёвки», укоризненно качали головками. Но в чём они могли меня упрекнуть? В том, что я выгребла все свои наличные и ополовинила общую сумму, которая лежала у нас дома на повседневные расходы? Да, я сделала это, но не потому, что воображала себя доброй феей. «Феей» была сама судьба, сама Вселенная, а я – всего лишь орудием, умеющим читать её письмена. «Домой», – шепнули иероглифы, ласково подбираясь к моим ногам. Сердце вроде немного успокоилось, но в висках ещё постукивало. В боку что-то натужно пульсировало, готовое вот-вот разорваться. *** – Саш… Ну, не сердись. У них просто нет в семейном бюджете лишних денег. Им едва на жизнь хватает, что уж говорить об исполнении детской мечты… Ночь звёздным покрывалом окутывала и прятала от всех нашу наготу, наши сплетённые на простыне ноги. Но она могла не слишком стараться: крылья моего ангела защищали ещё надёжнее. Однако молчание Александры слишком затянулось, и во мне лёгким тошнотворным спазмом всколыхнулась паника. Потёршись носом о её коротко выстриженный висок, я шепнула последний, бронебойный аргумент: – Ну, пусть это будет как бы от Яськи подарок. Не сердись… За этот аргумент я заплатила солёным комом в горле, зато кокон молчания, в который закуталась Александра, был пробит. – Да я не сержусь, – вздохнула она. – Вернее, не на тебя, не на эту девушку и уж подавно – не на её сестрёнку. Просто… Сколько ещё таких детишек? И всем не поможешь. На всех добрых фей не напасёшься. Тёплый сумрак летней ночи поплыл вокруг меня: напряжение отпускало. Все мои переживания и страхи, связанные с объяснениями по поводу неизбежного вопроса «куда я ухнула столько денег?» были вот так просто и спокойно отметены мягким крылом моего ангела-хранителя. Можно было уткнуться в его плечо и дышать родным запахом… – Эй… Ты там плачешь опять? – Пальцы Александры подняли моё лицо за подбородок. Вместо ответа я потянулась к ней губами, напрашиваясь на поцелуй. Мурашки волнения паутинно-лёгкими прохладными шажками протанцевали по коже, сердце трепыхнулось, будто застигнутое врасплох… Как в первый раз. И, как впервые, разлетелось на миллион разноцветных искр, когда губ коснулась белокрылая ласка ангела. Сиреневатая полутьма натянула перед взглядом густую вуаль, но если всмотреться в кожу на руке, можно было увидеть, как в её мельчайших морщинках растекается новый узор иероглифов… Письмена, которые мне ещё только предстояло прочесть. 3-5 декабря 2012 Сто пять сантиметров Звук мягкого вдавливания клавиш на ноутбуке, вроде бы такой негромкий – а как отдаётся в голове!… Как будто не клавиатуру перебирают мои пальцы, а массируют мои же собственные извилины. Неприятно и больно. Слева – кремовый шёлк абажура и тёплое золото бахромы: маяк уюта нашей спальни. Под спиной – подушка и мягкое изголовье кровати, покрытое вмятинками от обтянутых тканью пуговиц, а справа – моё самое главное сокровище, спящий ангел-хранитель. Пушистые щёточки ресниц отбрасывают тень на щёки, серебро коротких волос морозно поблёскивает над лбом. Новогодние выходные прошли для меня не вполне благополучно: причина головной боли – небольшое, но неприятное сотрясение. Поначалу каждый звук вонзался в мозг острым обломком стекла, а комната тошнотворно плыла вокруг меня. Врач сказал: строгий постельный режим, и мой ангел-хранитель, чтобы обеспечить мне его, вынужден был устроить себе дополнительные выходные. Его светлые крылья отмели от меня все заботы, окружили коконом тишины и тепла, и моя телесная реальность на несколько дней сузилась до белого уютного сугроба – кровати. Пододеяльная жизнь, тёплая и спокойная, но скучная, сводила меня с ума, бока ныли, а руки так и тянулись к ноутбуку… Но благодаря бдительности ангела последний оказался недоступен, и всё, что мне осталось – это телефон, спрятанный под подушкой. Именно с него я в темноте спальни, как мышка из норки, выглядывала тайком на просторы Интернета. Ни работы, ни творчества – только одеяло и подушка, да непоколебимая, надёжная защита ангельских крыльев. Но если работа – не волк, то творчество, зверски взвыв, слёзно запротестовало против такого режима. На третий день ноутбук был мне возвращён, потому что неизвестно, что могло причинить мне больший вред – упоительное напряжение от работы над текстом или беспросветное отчаяние пустоты и ничегонеделания, в то время как внутри меня билось и сучило ножками очередное моё «дитя», просясь на свет. Наверное, ангелам не по чину хлопотать на кухне и греметь в ванной тазиком, чихая от стирального порошка… Все эти земные заботы лежат за пределами круга их обязанностей и горних помыслов, но мой хранитель – не такой. Он тёплый, осязаемый, его можно обнять и поцеловать в серые глаза. От их грозного блеска трепещут подчинённые, но при взгляде на меня ледок в них тает, как от весеннего солнца. А имя той весны – любовь. Мои пальцы бегают по клавишам. Свет монитора причиняет боль, но жажда плести словесное кружево, создавать свои выдуманные миры и заставлять героев в них жить, дышать и чувствовать – сильнее любой боли. Шлифуя фразы, инкрустируя текст драгоценными камнями эпитетов и метафор, я растворяюсь. Тело с его нуждами оставлено на земле, а душа летает в созданном ею мире. – Лёнь, солнышко… спать пора, – возвращают меня в реальность тёплые губы, щекоча дыханием висок. – Ммм… щас, – мычу я в ответ, в то время как пальцы выбивают стремительную чечётку на клавиатуре. – Щас, щас… Минуточку. «Минуточка» превращается в полчаса, и мой ангел, устав ждать, засыпает с тенью грусти на лице. Ему не мешает ни свет, ни стук клавиш, вот только поцелуя от меня он так и не дождался. Совесть вступает в борьбу с вдохновением. Ну не могу я писать, когда ангел так грустно спит рядом – лицом ко мне, словно даже во сне будучи настороже: а вдруг мне что-то понадобится? А под одеялом проступают очертания его длинных ног, от одной мысли о которых у меня сладко ёкает в низу живота. Думы сходят с творческих рельсов и бредут не в ту степь – пробираются под одеяло, чтобы шёлковой лентой обвиться вокруг этих самых прекрасных на свете ног. *** Когда я увидела их в первый раз, их ловко облегали блестящие высокие голенища сапог, похожих по фасону на сапоги для верховой езды. Натуральная чёрная кожа, низкий устойчивый каблук, пряжечки… Сапоги сидели фантастически, подчёркивая все достоинства этих ног – их изящную форму, потрясающую длину и сексуальность. Осенний вечер, чашка капучино с латте-артом, дождь и солидных размеров чёрный джип – всё это, осыпанное блёстками уличных огней, впиталось в мою память и сердце. На этих ногах нет лишнего грамма жира: при движениях под кожей на бёдрах проступают гармонично развитые и подчёркнутые тренировками мышцы. По ним можно изучать анатомию или взять их моделью для скульптуры. Они достойны быть увековеченными в мраморе, а ноги античных красавиц по сравнению с ними – просто откормленные окорока. Греческий идеал женской красоты – ничто, в нём нет той атлетической подтянутости, пружинистой энергии, живой и пульсирующей силы, кошачьей грации, напряжённого изящества балерины – всего того, что отличает ноги моего ангела-хранителя. Соблазнительная, прилегающая к телу одежда и красивая обувь – маленькая слабость их обладательницы. Это могут быть светло-серые брюки из стрейч-атласа, шелковисто-блестящие, роскошные и чуть легкомысленные, и чёрные джинсы, и сексуальные бриджи. Из-за высокого роста (метр восемьдесят семь) ангел предпочитает низкий или средний каблук, но купить понравившиеся туфли, сапожки или ботильоны не всегда получается: нужен размер сорок два – сорок три. Впрочем, упорные поиски зачастую увенчиваются успехом: магазины с большими размерами женской обуви всё же находятся, и проблема решается обычным способом – выбор, примерка, покупка. Но вот у наших любимых белых сапог весьма интересная история. Голенище у них высокое, спереди даже чуть прикрывающее колено, пятисантиметровый широкий каблук, молния и подмётка – чёрные, носок закруглённый, узкий. К белоснежной гладкой коже пристрочены золотой ниткой фигурные кусочки из кремовой замши, спереди по всей длине – декоративные ремешки, нашитые крест-накрест, как шнуровка. Ангел влюбился в эти сапоги сразу же, едва увидев их на витрине, но, увы, они не ответили взаимностью: в магазине самый большой размер этой модели был сороковым, да и не только в магазине – вообще у производителя. Иными словами, сорок второго или сорок третьего не существовало в природе. Другие модели – тоже белые и нужного размера – привередливую покупательницу уже не устраивали: свет клином сошёлся именно на этих сапогах. Или эти – или никакие, решил мой ангел, и… купил сороковой размер, очень удивив продавца. Нет, не для того, чтобы носить. С только что купленной парой сапог ангел отправился в ателье, которое занималось не только ремонтом, но и пошивом любой обуви на заказ. Царственным жестом бросив сапоги на прилавок, ангел спросил: – Можете сшить точно такие же, один в один, только сорок третьего размера? Ледяной огонь глаз требовательной заказчицы и аура властности, всегда окружавшая её прохладным полем и приподнимавшая волоски на теле собеседника, и здесь подействовали безотказно. – Нет проблем, – был ответ. – Будут похожи, как две капли воды. – Тогда снимайте мерку. И будьте добры – две пары. Результатом мой ангел остался доволен: обе пары сапог получились точной копией понравившейся модели – комар носа не подточит. Работа была выполнена качественно и в срок, и пусть пришлось раскошелиться, но оно того стоило. Моей половине вообще не свойственна расточительность, но изредка, когда ей что-то западает в душу, она не жалеет никаких денег и способна на широкий жест. Когда одна из великолепных ног, обтянутая чёрной тканью бриджей, упирается в полочку для обуви, а замок длинной молнии со звуком «вж-жи-и-ик…» едет вниз или вверх – в зависимости от того, обувается ангел или разувается – это поистине песня любви, которая отзывается во мне сладким содроганием, щекочет меня ласковыми пальцами и дразнит. Эти сапоги, белая короткая шубка и меховая шапка-пилотка – вот зимний образ моей половины, который я больше всего люблю. Но потрясающие ноги – вещь заметная. Было бы наивно считать, что ими восхищаюсь только я, а окружающие люди слепы, как кроты. На моего ангела всегда оборачиваются на улице, причём не только мужской пол. Но если мужчины искренне любуются, то в глазах дочерей Евы сквозит неприкрытая зависть. Ну, ещё бы! Ведь не всех же природа наделяет ростом в почти сто девяносто сантиметров, из которых сто пять – это ноги. Тонкая талия и плоский, подтянутый живот – в значительной степени плод упорных и регулярных занятий в спортзале, но и ими невозможно не восхититься, а если бы у Александры была ещё и длинная шелковистая шевелюра, как у красоток из рекламы шампуней, то бедные завистливые дамы вообще почернели и лопнули бы. На их счастье, моя любовь сказала волосам «нет»: она уже много лет носит короткую стрижку и не закрашивает седину – последняя при ошеломительной фигуре и молодом лице смотрится необычно, но не как недостаток, а как её особая «фишка», неповторимая деталь имиджа. Как ни странно, стоит Александре взглянуть обзавидовавшейся женщине в глаза, как ревнивая оценивающая мина у той меняется на растерянно-испуганную и смущённую, словно она оказалась голышом в общественном месте. Этот взгляд, спокойный и пронзительно-раздевающий, чуть покровительственный, пристальный и уверенный, с тенью ласковой усмешки в уголках глаз, работает всегда. Мужчина за такое если бы и не схлопотал пощёчину, то возмущение в ответ получил бы точно… В случае с привлекательным мужчиной негодование было бы по большей части маской, скрывающей истинное лицо, вполне польщённое таким вниманием, но как реагировать, если на тебя с подобным исконно «мужским» выражением смотрит женщина? Шокированная дама отводит глаза – победа за Александрой. Что касается носителей игрек-хромосомы, то они могут сколько угодно устремлять на моего ангела-хранителя восторженные и вожделеющие взгляды: в его лице они могут обрести только соперника. Если обаяние Александры на них и распространяется, то с её стороны – абсолютно невольно. Не могу сказать, что мне сей факт приятен; пожалуй, у меня к этому двойственное отношение: с одной стороны – нечто похожее на ревность, а с другой – даже гордость и ощущение собственной исключительности, ведь всё то, на что мужики только облизываются издали, уже давным-давно моё… Вспоминается один случай. Лето, невыносимая жара. Порой становилось жаль, что мы не дикое племя где-нибудь в джунглях Амазонки, не стесняющееся своей наготы. Необходимость хотя бы ради приличия ходить в одежде казалась адски тяжёлым проклятием, но даже в такую погоду Александра обычно придерживалась собственного дресс-кода – носила длинные брюки, пусть и из тонкой воздухопроницаемой ткани. Но это – на работу, а отправились мы в тот раз на дачу – собирать вишню. Смертельное пекло ослабило позиции моей половины в вопросе одежды, и, согласившись с моими доводами, она надела белые льняные шорты с накладными карманами – весьма короткие, надо сказать, так что практически все несравненные сто пять сантиметров были открыты для обозрения. Мои руки так и тянулись к ним, но погладить удалось только дома, а в машине разрешалось лишь любоваться, чтобы не отвлекать Александру за рулём. Ну ничего, я строила наполеоновские планы на этот день: и вишню собрать, и попасть в сладкий горячий обхват общей протяжённостью в два метра десять сантиметров. Мне не терпелось скорее закончить с вишней, однако на подступах к даче случилась непредвиденная задержка. Виновником оказался наш сосед, назовём его Николаем. Он что-то весело и широко отмечал, и у его дачи стояли три машины, из которых его загорелые, а точнее, красные, как варёные раки, приятели выгружали продукты и выпивку целыми ящиками. Громко звучала музыка, а мужички так и пылали энтузиазмом в предвкушении застолья. Судя по всему, они собирались хорошо посидеть и выпить, и даже убийственная жара им была нипочём. Ну, собирались и собирались, нам-то какое до этого дело? Всё бы хорошо, но на узенькой улочке, ограниченной двумя противоположными заборами, было сложно разъехаться, а мужички поставили свои машины так, что нам их обогнуть, чтобы попасть к нашей даче, никак не представлялось возможным. Грубо говоря… – Растележились, будто кроме них тут нет никого, – проворчала Александра. Собственно, она и озвучила моё «грубо говоря». На вежливый сигнал компания, предвкушавшая отдых с шашлычками и выпивкой, никак не отреагировала. Никто даже ухом не повёл – друзья Николая продолжали выгрузку продуктов и вещей в том же неторопливом темпе, будто нас не существовало, а сигналил какой-то невидимый НЛО. Из-за забора доносился женский смех. Потом все ушли на дачный участок, а машины не тронулись с места. Минуты тянулись, хрипатый голос из автомагнитолы пел про воровскую долю, и было непонятно – то ли уже всё выгружено, то ли мужички ещё вернутся и продолжат. Оставалось только ждать, что мы и делали, хотя ожидание уже слишком затянулось. Но вот гости Николая вернулись и достали из багажников канистры с пивом. Александра просигналила ещё два раза – уже более нетерпеливо. Вдобавок, полностью опустив стекло и высунувшись наружу, она крикнула: – А можно как-то побыстрее выгрузиться и отодвинуть машины? Мы с соседней дачи, нам бы проехать! Её голос почти не перекрывал блатняка, врубленного на полную громкость. От приятелей Николая – никакой реакции. Они вытащили из багажника две раскладушки. – Мужики, ну, совесть у вас есть? – крикнула Александра, явно теряя терпение. – Уже полчаса ждём, за это время всё сто раз можно было выгрузить! Один из отдыхающих, лысенький и наименее загорелый, с седеющей бородкой и круглым пузцом, наконец соизволил ответить: – А тебе что, на пожар? Ничего, обождёшь. И не полчаса, а всего минут пять… Другой, помоложе, в шортах и вьетнамках, с красной шеей и широким мясистым лицом, грубо добавил что-то про баб за рулём. Глаза Александры под тёмными очками сверкнули испепеляющим огнём, губы грозно поджались. – Хамло быдлячье, – процедила она. – Ну, я ему сейчас… У меня в животе дрогнул холодный комочек тревоги. – Саш… не надо, – пролепетала я. – Не связывайся. Кто бы меня слушал! Александра решительно вышла из машины под палящее солнце, которое сразу упоённо обняло её и окутало дрожащим маревом. Она была почти на голову выше «быдлячьего хамла», которое от одного удара её ста пяти сантиметров могло бы отлететь далеко и надолго. Но она предпочла «вставить» невежливым приятелям нашего соседа на словах – негромким и ледяным, почти учтивым тоном, но каждая фраза тяжело била под дых. Громкая музыка заглушала её голос, но и того, что мне удалось расслышать, хватило, чтобы впечатлиться. Впечатлением меня вдавило в сиденье, как пилота – перегрузкой. Мужички же, со своим пивом и раскладушками, застыли, офигевшие, переводя взгляды с лица моего ангела на его ноги. Ослеплённые их красотой, они проглотили всё, что Александра им высказала. Лишь изредка у них вырывалось: – Дык… это… ё… Отчихвостив их на чём свет стоит, Александра подошла к открытой калитке рядом с воротами и весомо постучала по ней – скорее для привлечения внимания уже начавшей отдыхать компании, чем из вежливости. – Николай! Машины ваших гостей загородили весь проезд, мы уже заколебались ждать! Сделайте уже что-то, в конце концов, или я сейчас сама их отгоню. Церемониться не буду! Появился наш сосед – уже чуть навеселе, в праздничном расположении духа, а следовательно, не склонный к конфликтам. Рыжий ёжик на голове и улыбающаяся конопатая физиономия производили самое приятное впечатление. Каким упитанным добряком он выглядел, таковым и был в действительности – простым, как пять копеек. – Колян, уйми свою соседку, чё она ругается! – принялись жаловаться ему приятели, а сами так и мазали взглядами по ногам Александры. Не составил в этом плане исключение и Колян. Окинув Александру восхищённо-хмельным взглядом, он энергично замахал на своих гостей руками: – Мужики, давайте, давайте! Убираем, отодвигаем, освобождаем проезд, живо, живо! Сашенька, вы уж простите, нехорошо получилось… – Я вам не Сашенька, – сурово отрезал мой ангел, но взгляд его поверх сдвинутых вниз солнечных очков смягчился. – Ой, пардон, Александра… забыл, как вас по батюшке, – опять рассыпался в извинениях сосед. И хлебосольно пригласил: – А присоединяйтесь к нам! Угощения на всех хватит! Александра поблагодарила, но отказалась: нам нужно было собирать вишню, чтоб не засохла на ветках в такую жару. Проезд немедленно освободили, и мы наконец смогли попасть к себе на дачу. Листья склонённого Александрой вишнёвого деревца лезли мне в лицо, солнце лучами-иголками пробивалось сквозь тёмно-зелёную глянцевую крону, а спелые, просвечивающие ягоды сами прыгали в рот. Одни я собирала руками и кидала в ведро, а другие – губами. Мой ангел, конечно же, воспользовался этим, чтоб урвать себе летний поцелуй – кисло-сладкий и неожиданный: я потянулась за вишенкой, а попала губами во что-то тёплое, мягкое и влажно-щекотное. Ведро наполнялось быстро. Вспоминая, как Александра ругала приятелей Николая, а они стояли столбами и ошалело всё выслушивали, сжимая под мышками раскладушки и чуть ли не роняя свои пивные жбаны, я то и дело фыркала от смеха. Правда, несмолкаемый шансон с соседнего участка изрядно портил атмосферу, вторгаясь в наше с ангелом уединение своей неуместной тюремной «романтикой» – как несвежее дыхание. С закрытыми окнами и форточками в доме находиться было просто нереально, а стоило их открыть, как вездесущий блатняк сразу нахально полез в них. Не обращать внимания не получалось, звуки гулянки по соседству убивали всякое желание. – Нет, ну, я так не могу, – рассердилась я. – Такое ощущение, будто у нас свидание в тюрьме. С воплощением моих далеко идущих планов пришлось повременить. Но я, кажется, подошла к самому интересному. То, о чём мужчины только мечтают при взгляде на сто пять прекрасных сантиметров, для меня – реальность. Причём такая близкая, что стоит только протянуть руку – и вот они, родные. Мои. Когда я скольжу по ним ладонями, мне хочется изъясняться шекспировскими строками… «Её глаза на звёзды не похожи…» Не звёзды, а серые мерцающие жемчужинки, способные и беспощадно пронзить, как ледяные клинки, и обнять взглядом с особой, ни на что не похожей прохладной лаской. Они – зеркальная амальгама, обдающая морозным дыханием. Непроницаемый панцирь… А что? Ведь ангелов-хранителей тоже должно что-то защищать, потому что они не каменные, а живые и ранимые. Кто знает, может быть, после всех трудов они перевязывают многочисленные раны и плачут усталыми слезами о судьбе своих неразумных подопечных, которые упрямо бредут не туда, наступают на грабли и с завидным упорством уничтожают себя. Это упорство бы – да в русло самосовершенствования. Но когда мои ладони скользят, отсчитывая каждый сантиметр из ста пяти, серые глаза смотрят на меня с трогательной беззащитностью и безграничным доверием, словно говоря: «Я – твоя». И мне становится страшновато от хрупкости этого сокровища, которое я держу в руках – сердца моего ангела. «Нельзя уста кораллами назвать…» Рот – твёрдая и волевая линия. Улыбка – редкий гость здесь, но когда она всё же расцветает на этой суровой почве, в моей душе поют птицы. Ни с блеском луны, ни с сиянием солнца я сравнивать это дивное явление не буду: оно ни с чем не сравнимо. Тихий свет любви, танец радости, в который готовы пуститься мои ноги, когда я вижу улыбку на любимом лице. «Не белоснежна плеч открытых кожа, и черной проволокой вьется прядь…» Плечи должны быть как у Геракла, потому что несут на себе столько, сколько не всякий может снести. Но нет, это самые обыкновенные плечи, не чуждые женской хрупкости, и моим расшалившимся рукам хочется их обнять. Чуть выше – длинная шея с гордо посаженной головой, а ниже – грудь… Такого же размера, как моя – третьего. К рукам подключаются губы, прокладывая дорожку из поцелуев вдоль грудины, на ключицах, а потом по шее поднимаясь к уху. В его розовой мочке – маленькая серёжка с бриллиантиком. О волосах ангела уже много сказано: бессчётные заботы и тревоги, потрясения и боль выбелили их раньше времени, а причёска поддерживается по принципу «чем короче, тем лучше». Затылок – максимально коротко, в нижней части висков – по тонкой пятисантиметровой прядке. Сверху волос чуть больше, косая чёлка самой длинной своей прядью достигает середины лба, который я сейчас покрываю поцелуями. А мои озорные руки уже перебираются к лопаткам, ища места, откуда растут ангельские крылья – но нет, нащупать эти два белоснежных чуда нельзя. Их светлую защиту можно почувствовать, прильнув к ангелу и закрыв глаза, но сегодня я даю волю своей фантазии, и вот – два крыла распластаны по кровати. Я перебираю и глажу белые пёрышки, прижимаюсь к ним губами, зарываюсь носом. Тепло и щекотно. «С дамасской розой, алой или белой, нельзя сравнить оттенок этих щек. А тело пахнет так, как пахнет тело, не как фиалки нежный лепесток». Запахи – мой фетиш. Я люблю обследовать и обнюхивать каждый уголок, каждый сантиметр кожи. По-кошачьи чистоплотный ангел пахнет восхитительно везде – от макушки до… гм, да, до того самого заветного местечка. Я люблю эти руки – чистые, с еле уловимым ароматом мыла и крема; люблю кожу на шее и за ушами, где под вечер ещё прячутся остатки разноцветного шлейфа – туалетная вода. Ноты запаха стихли, поблёкли, перепутались, но мне нравится ловить и перебирать их. Фиалки нежный лепесток? Конечно, нет. Лучше! Это целая симфония запахов, столь же необходимая мне, как воздух. «Ты не найдешь в ней совершенных линий, особенного света на челе. Не знаю я, как шествуют богини, но милая ступает по земле». А вот здесь не соглашусь с классиком. Совершенных линий у ангела множество, и я люблю взглядом и прикосновением следовать за их изгибами. О, эти два раза по сто пять сантиметров! По поцелую на каждый – и то будет недостаточно. Я начинаю. Тёплая ложбинка паха, внутренняя сторона бёдер. Атласная кожа, твёрдое напряжение мышц – от возбуждения и удовольствия. А потом – шёлковое расслабление, тягуче-кошачье блаженство. Выпукло-костяная жёсткость колен, невыразимое изящество голеней, синие жилки под кожей ступней. Стоп! Ангел категорически против того, чтобы я целовала ему ступни – считает, что они недостойны этого, а меня это якобы унижает. – Это я должна целовать твои ножки, милая. Спорить бесполезно: ангел сильнее меня. Рывок – и я оказываюсь внизу. «И все ж она уступит тем едва ли, кого в сравненьях пышных оболгали». «Да», – отвечу всем сердцем, всей душой, всем телом… Прекраснее звёзд, белее снега, ярче кораллов, нежнее фиалки. А наслаждение от соития – мощнее взрыва, ярче солнца, полноцветнее радуги и живительнее дождя, падающего на иссохшую землю. Это целая Вселенная, расширяющаяся с невообразимой скоростью, наполненная мерцанием галактик и светом жизни. Спасибо тебе, хранитель. Сиянием твоих крыльев озарён каждый мой день. *** Ноутбук выключен и отложен на тумбочку. Поворачиваюсь к спящему ангелу, загораживая собой свет лампы, осторожно придвигаюсь и рассматриваю наметившиеся между бровей морщинки. В левой брови тускло серебрится седой волосок. Выщипнем завтра пинцетом… Почему такая невыносимая горечь залегла в уголках губ? Расслабленные сном черты смягчились, погрустнели, даже что-то жалобное проступило в суровой линии рта. Может быть, снится что-то печальное? Ну, тогда надо срочно отогнать это. Грею дыханием лоб Александры, её тёмные сомкнутые ресницы. Пусть с этим дуновением уйдёт всё напряжение, вся усталость, вся печаль. Вздох, тихий стон. Проснулась? Нет, только немного поворочалась, устроив голову у меня на груди. Спи, ангел, набирайся сил. А пока ты отдыхаешь, позволь мне, поменявшись с тобой местами, оберегать твой сон. © Copyright: Алана Инош, 2013 12 – 13 января 2013 г.